Текст книги "Неоконченный портрет. Нюрнбергские призраки"
Автор книги: Александр Чаковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 53 страниц)
– Слышу, берегите минуты, сэр! – ответил Гопкинс.
– Дело в том… – начал Рузвельт, но Гарри прервал его словами:
– Поздравляю вас с близкой победой. Важнее этого дела ничего быть не может!
Сейчас он говорил чуть громче, чем раньше, и президент с болью в душе представил себе, чего стоят Гопкинсу эти усилия.
– Теперь я слушаю вас. – На этот раз Рузвельт скорее угадал слова Гопкинса, чем разобрал их.
– Гарри, я получил от Сталина два письма, – торопливо, но стараясь говорить очень четко, сказал президент. – Они написаны со сдержанной яростью. Первое касается бернского инцидента. Сталин употребляет в этой связи все мыслимые слова, разве что кроме слова «предательство». Во втором письме содержится упрек, что мы срываем пункты ялтинского соглашения, касающиеся Польши. Я уже не первый день ломаю себе голову над проектами ответа, пытаясь совместить несовместимое: признание и отрицание, готовность погасить конфликт и нежелание ронять свое достоинство. Короче, в чем-то оправдаться, в чем-то обвинить. Но я опасаюсь, Гарри!
– Чего?
– Гнева Сталина… Ведь я привык иметь дело с западными дипломатами и нашими политиканами. А Сталина я знаю фактически очень мало. Боюсь, что в создавшейся ситуации он может взять назад и свое «японское обещание» и свое согласие поддержать идею ООН. А для нас все это жизненно важно… Я хочу знать твое мнение: каким должен быть ответ на его письма? Надо ли мне полностью все отрицать? Или извиниться? Должен ли я выдвигать контробвинения или, напротив, льстить Сталину? Подумай, Гарри, ведь от нашего союза с Россией зависит не только будущее Америки, но и судьба всего мира!..
Рузвельт взглянул на часы.
– Мы говорим уже целых пять минут, Гарри! – испуганно сказал он. – Отвечай, прошу тебя!
– Я не оракул, не дельфийская пифия, – тихо произнес Гопкинс. – Я должен подумать.
– Но у нас нет времени! – воскликнул президент и тут же содрогнулся от мысли, что Гопкинс может истолковать эти слова неправильно.
– Времени у меня больше, чем золота в Форт-Ноксе, – с легко угадываемой усмешкой сказал Гарри.
– И все же я прошу тебя поскорее! Мне нужен какой-то ориентир!
– Хорошо. Я попробую разорваться между вами, мистер президент, и господом богом, которому я, видимо, тоже срочно понадобился. Что вам сказать?.. Вы знаете мое мнение о Сталине – я не считаю его диктатором в том смысле, в каком это слово употребляют херстовские газеты. Но не подлежит сомнению, что власть его велика… О будущем мира он думает не меньше, чем мы с вами, – в этом я твердо убежден… Ваш ответ, по-моему, должен быть сугубо деловым. Никаких эмоций. Директор солидного банка пишет письмо своему самому солидному клиенту – я бы это так определил… Отвяжитесь!
– Что? – удивленно переспросил Рузвельт.
– Это я медикам, которые уже ломятся в дверь палаты. До свидания, мистер президент, а может быть, и прощайте!
Гопкинс умолк.
И снова в трубке раздался энергичный голос врача:
– Простите, мистер президент, но я выполняю свой долг. Пациент провел бессонную ночь…
– Я понимаю, док! – упавшим голосом сказал Рузвельт. – Лечите его! Умоляю, лечите так, как лечили бы меня. Нет, нет, еще лучше!
Некоторое время президент сжимал трубку в руке, сжимал так крепко, что трубка разогрелась. Потом медленно опустил ее на рычаг. Затем восстановил в памяти все, что сказал Гопкинс…
Может быть, не следовало обращаться за советом к тяжелобольному человеку? Почему же Рузвельт все-таки позвонил ему? Президент хорошо знал, почему. Ему нужен был своего рода «допинг». Твердая уверенность, что Гарри всегда сумеет помочь ему, внести четкость или, наоборот, необходимую расплывчатость в любой документ, побудила президента и сейчас обратиться к своему верному помощнику…
На протяжении десяти или пятнадцати минут Рузвельт не только перебирал в уме слова Гопкинса, но и пытался как бы «нарастить мясо» на скелет, который тот «сконструировал»… И постепенно президенту стало казаться, что в конце темного и безвыходного туннеля забрезжил слабый свет.
Итак, никакой лести – судя по всему, «сфинкс» любит, когда его хвалят, но ненавидит сервильные комплименты. Да, конечно, ответ должен быть уважительным и деловым. Гарри прав: так написал бы директор крупного банка тому вкладчику, без капитала которого банк был бы обречен на разорение. Надо обязательно упомянуть, что они сейчас делают общее дело, что их интересы объективно совпадают…
Чего, в сущности, он хочет от Сталина? В первую очередь выполнения «японского обещания». Но ведь «контрольный срок» еще не наступил, а денонсация договора Советов с Японией говорит об очень многом… Что еще его тревожит? Он хочет, чтобы русские не возвращались к своему требованию предоставить голоса для всех шестнадцати советских республик в ООН. Хочет, чтобы они согласились включить в новое польское правительство представителей лондонской эмиграции. И, конечно, необходимо, чтобы война с гитлеровцами продолжалась вплоть до их полного разгрома.
«Вот эти-то мысли, – сказал себе Рузвельт, – и должны быть заключены в моем ответе. И вовсе не обязательно вести со Сталиным спор на предложенной им платформе. Это же азбучная истина политики – принимать бой надо на выгодном тебе плацдарме…»
Президент поспешно вытащил из ящика тот самый лист бумаги; на котором ему до сих пор так и не удалось ничего написать, кроме имени адресата, набросал на этом листке несколько строчек и крикнул:
– Хассетт!
– Вот что, Билл, – сказал Рузвельт появившемуся секретарю, – сейчас ты выбросишь ко всем чертям или в более удобное для тебя место проекты ответа Сталину, которые ты писал. И напишешь новый проект. Он должен быть коротким – не больше десяти – пятнадцати строчек.
– Вы нашли удовлетворительное объяснение «бернскому инциденту?» – вежливо осведомился Хассетт.
– Никаких объяснений не требуется. Надо просто поблагодарить Сталина за искреннее разъяснение советской точки зрения. Понял? И с Берном покончено. Далее, надо выразить твердую уверенность, что ничто уже не будет омрачать наши отношения. И завершающая фраза: мы с нетерпением ждем великого момента, когда наши войска установят контакт в Германии и сольются в едином наступлении. Точка. Подпись. Все. Вот тут я набросал основное, возьми, – сказал Рузвельт, протягивая Хассетту листок бумаги. – И принимайся за дело.
Президент полушутя-полувсерьез перекрестил уходящего Хассетта.
Но дверь, закрывшаяся за секретарем, спустя мгновение снова открылась, и на пороге показалась Грэйс – очевидно, она ждала, пока выйдет Билл.
– Вам письмо, мистер президент, – сказала она, подходя к креслу и протягивая Рузвельту большой конверт из плотной темно-желтой бумаги – в таких обычно пересылаются служебные документы.
Грэйс произнесла эти слова каким-то странным тоном, точно давая понять, что ее здесь нет. При этом она как-то нарочито отводила взгляд и от конверта, который держала в руке, и от самого президента.
Рузвельту, все это время находившемуся в кругу глобальных проблем, меньше всего сейчас хотелось заниматься какими-то, судя по конверту, второстепенными делами.
Он чуть было не пробурчал сердито: «К чему такая срочность?» Он знал, что сообщения особой важности поступали к нему совсем в другом виде.
Но он подумал об этом, когда уже держал конверт в руке, а Грэйс Талли вышла из комнаты.
На конверте не было адреса. И это еще больше удивило и даже разозлило президента.
Без помощи лежавшего на столе ножа для разрезания пакетов он надорвал край плотной бумаги.
В конверте был всего лишь один листок. Но, едва взглянув на написанные чернилами строчки, Рузвельт почувствовал себя так, будто его мгновенно перенесли в другой, счастливо-безмятежный мир. Это был почерк Люси…
«Боже мой, как же это получилось? – мысленно воскликнул президент, еще не читая письма. – Я провел в одиночестве столько времени и даже ни разу не вспомнил о ней!»
И стал читать:
«Фрэнк, дорогой мой! Нельзя так много работать, нельзя! Я понимаю, что уже не могу больше посягать на твое время, я получила от тебя сегодня такой щедрый подарок – прогулку на Пайн-Маунтин.
Уже поздно, и я иду спать, так и не увидев тебя, не пожелав тебе спокойной ночи. Ты многое успел продумать за эти часы? Да? Ты в чем-то сомневался? Не надо! А может быть, чему-то радовался? Или огорчался? Я уверена, что твои замыслы осуществятся, все надежды сбудутся. Я хочу дожить до этого и радоваться вместе с тобой.
А теперь обещай мне – ты сразу же ляжешь спать! Я тоже иду в свой коттедж и постараюсь заснуть как можно скорее. Незаметно наступит „завтра“, и я снова увижу тебя.
Моя мама говорила своей маленькой Люси, отправляя ее в постель: „Good night, sleep tight!“
И я тебе тоже говорю: „Good night, sleep tight!“ Нам предстоит еще много счастливых дней».
…Рузвельт хотел было позвать Грэйс и сказать, чтобы она тотчас же пригласила Люси. Но нет! Об этом, конечно, не могло быть и речи. Все люди в ближайшем окружении президента знали о его отношениях с ней. Но, глубоко уважая Элеонору, они соблюдали своеобразные «правила игры». И, разумеется, о них никогда не забывала Люси. Она вложила свою записку в казенный конверт из толстой бумаги. Она не написала адреса. Она даже не подписалась.
– Спокойной ночи, дорогая, – прошептал Рузвельт. – Sleep tight!
Глава тринадцатая«ПОХИЩЕНИЕ ЕВРОПЫ»
Хорошо выспавшись, президент ощутил такую жажду деятельности, о какой в последнее время мог только мечтать. Еще вчера утром, перебирая в уме все, что ему предстоит сделать, он воспринимал нерешенные дела, как пики, упершиеся остриями в его тело и душу.
Сейчас он думал о них с радостью бойца.
Почему? Может быть, потому, что Гопкинс подсказал ему выход из положения, казавшегося безвыходным. А может быть, просто потому, что вчерашний день завершился нежным письмом Люси… Но так или иначе, чудо свершилось: без помощи врача, без приема лекарств президент почувствовал себя новым, вернее, прежним Рузвельтом, готовым выступить на митинге, прочитать груду документов, мгновенно принять необходимые решения…
Его все радовало! Для него светило в окно яркое солнце – принеся завтрак, Приттиман раскрыл шторы и окна. Для него пели птицы – когда-то Рузвельт увлекался орнитологией и теперь попытался определить, чьи это трели…
«Вперед, вперед! – говорил он себе. – Дел много, и их надо решать – „сбрасывать“ с письменного стола, „разрубать“ быстро, без рефлексии, с ловкостью канадского дровосека».
Позавтракав, президент приступил к чтению прессы – «Нью-Йорк таймс», «Нью-Йорк геральд трибюн», «Балтимор сан», «Вашингтон пост», несколько журналов и две газеты из Атланты уже лежали на прикроватной тумбочке.
Из газет Рузвельт узнал, что Махатма Ганди, которому не так давно исполнилось семьдесят пять лет, дал «обязательство» прожить еще пятьдесят; что Эд Флинн вместе с личным представителем президента в Ватикане Майроном Тэйлором был принят римским папой (отчет о беседе, наверное, уже поступил в государственный департамент, подумал Рузвельт, которого особенно интересовали отношения между Ватиканом и Кремлем); что в возрасте восьмидесяти двух лет умер Ллойд-Джордж.
С большим интересом прочитал президент в «Нью-Йорк таймс» рубрику «Новости из мира марок», из которой узнал, что в Советском Союзе выпущена новая серия марок, прославляющих героизм Красной Армии.
Он вспомнил, что сенатор от штата Вайоминг Джозеф О'Мэхони давно уже ратует за выпуск марок, посвященных американским вооруженным силам, и подумал, что надо поддержать эту идею и сегодня же дать телеграмму министру почт…
С довольной усмешкой Рузвельт стал разглядывать газетные карикатуры. На одной из них был изображен сидящий за письменным столом Гитлер, над головой его висел на тонкой нити тяжелый меч с надписью: «Конец войны»… Другой рисунок: Гитлер, лежащий на брюхе и придавленный огромным земным шаром. Подпись гласила: «Его пасхальное яичко».
Но особое удовольствие доставила президенту третья карикатура: сапог, на голенище которого было написано: «Сталин». Сапог наносил удар под зад японскому милитаристу, а тот, взлетая в воздух и роняя каску, вопил: «А я-то думал, что он меня забыл!»
Однако настроение Рузвельта резко изменилось, когда он увидел заголовок: «Была ли Ялта вторым Мюнхеном?» Сколько уже таких пасквилей прочитал президент, вернувшись из Крыма! Эту статью он решил не читать. Но в газете «Атланта Сентинел» все же пробежал глазами корреспонденцию, тоже посвященную Ялте. На стандартные обвинения в том, что он «продал красным» Чехословакию и Польшу, Рузвельт не обратил никакого внимания – подобные клеветнические измышления печатались почти ежедневно. Но все же подумал: «Хитрые, продажные твари! Они молчали, когда английские войска стреляли в греческих партизан, на протяжении четырех лет сражавшихся с нацистами. Еще бы! Ведь Черчилль стремился восстановить греческую монархию „во имя свободы и демократии“!..»
Рузвельт хотел уже было отбросить газету, но тут взгляд его остановился на заголовке другой, соседней статьи. Она называлась «Голод в Европе». Здесь не было ругани по адресу президента, «преподнесшего Восточную Европу красным». Статья была написана сухо и изобиловала цифрами. В ней говорилось, что у большевиков, стремящихся прибрать к рукам всю Европу, есть союзник не менее мощный, чем самое современное оружие. Это голод, порожденный войной.
Население европейских стран обессилело, утратило волю к сопротивлению. А Россия с ее военной мощью по-прежнему предана идее мировой революции. Следовательно, заключал автор статьи, большевизация Европы неизбежна.
Президент дочитал статью, положил газету поверх одеяла и задумался, глядя в окно.
– Хассетт! – позвал он спустя некоторое время.
Когда появился секретарь, Рузвельт спросил:
– Моргентау встал или еще спит?
– Думаю, что встал, сэр, – ответил Хассетт. – Я видел, как раздвинулись занавески на его окнах.
– Позови его… Погоди! Не забудь, что в час дня ты должен дать мне окончательный текст письма Сталину.
– Но ведь в это время вы будете позировать, сэр!
– Позировать буду я, а не ты! – резко сказал президент. – Как только текст будет готов, принеси его мне, что бы я ни делал и… – он усмехнулся, – что бы со мной ни делали. А теперь позови Моргентау!
Когда минут через десять Генри Моргентау появился в спальне Рузвельта, президент сразу же понял, что его министра финансов только что подняли с постели. Остатки волос на почти лысой голове Моргентау были явно не причесаны, а наспех приглажены рукой, домашние туфли нелепо контрастировали с парадным галстуком-бабочкой, пуговицы сорочки были застегнуты не на те петли.
– Генри, ты еще спал? – спросил президент.
– И не думал, сэр! – ответил Моргентау.
– Тогда садись. Прямо сюда, ко мне на кровать, и прочти это!
Он протянул министру финансов газету, указывая пальцем на статью «Голод в Европе».
Некоторое время в комнате стояла тишина. Рузвельт терпеливо ждал, пока Моргентау закончит чтение. Наконец тот поднял голову.
– Прочитал? – нахмурившись, спросил президент и снял пенсне.
– Да, сэр, – ответил Моргентау и добавил: – Ничего сенсационного. Такие статьи сейчас не редкость.
– Я же тебя не спрашиваю, редкость это или не редкость. Меня интересует другое: как движется твой продовольственный доклад?
Рузвельта уже не первый месяц тревожило продовольственное положение Европы, и он поручил группе финансово-экономических экспертов во главе с Моргентау произвести примерные подсчеты: в каком объеме Соединенные Штаты могли бы оказать продовольственную помощь странам, население которых голодает.
Конечно, далеко не только чистым альтруизмом руководствовался президент, когда давал это поручение. Помощь англичанам? Что ж, пусть Великобритания знает, как американцы относятся к своим «заокеанским кузенам», это никогда не помешает. Но вопрос о континентальной Европе, особенно Восточной, был гораздо более важным. «Большевизации» этих стран Рузвельт опасался не в меньшей степени, чем Черчилль. Но тот в отличие от президента высказывал свои опасения крикливо и беззастенчиво. Более того, британский премьер носился с мыслью вооружить пленные немецкие войска и бросить их на восточный фронт, чтобы преградить путь русским.
Статью в «Атланта Сентинел» Рузвельт воспринял как отголосок его собственных мыслей. Голодные не скрывают своего недовольства. Голодные цепляются за любую надежду. Так создаются предпосылки для большевистской революции или как минимум для создания строя, близкого к большевистскому. Следовательно, оказывая Европе продовольственную помощь, Америка может не только укрепить филантропическую репутацию «Дяди Сэма», но и создать там условия, при которых «западная демократия» восторжествует.
– Доклад, мистер президент, в ближайшие дни будет закончен, – с характерной для него угодливой интонацией ответил Моргентау. – Важнейшими цифрами, правда, пока приблизительными, я уже располагаю.
– Извлеки их, пожалуйста, из своей памяти, если тебя это не очень затруднит, – с усмешкой произнес Рузвельт.
– С большим удовольствием… то есть без большого удовольствия, – поправился Моргентау, – потому что это астрономические цифры.
– Выкладывай! – нетерпеливо перебил его президент.
– Хорошо. Как вы знаете, сейчас мы посылаем в Европу – главным образом в Англию – четырнадцать миллионов тонн продовольствия в год. Вы спросите, сколько еще потребуется Европе? Страшно сказать: не менее пятидесяти миллионов тонн. Вы представляете себе, что это такое?
– Пока еще я считать не разучился, – сухо ответил Рузвельт.
– Конечно, сэр, но мне хотелось бы сделать эту цифру, так сказать, более наглядной. Так вот, – понизив голос, продолжил Моргентау, – речь идет о половине всего количества продовольствия, предусмотренного в настоящее время для гражданского населения нашей страны.
Министр финансов умолк, заметив, какое впечатление произвели его слова на президента.
– Где же ты хочешь вызвать революцию, – не без ехидства спросил Рузвельт, снова надевая свое пенсне, – у нас или в Европе?
– А вы, сэр? – усмехнулся Моргентау.
– Мне не до шуток! – обрезал президент. Министр финансов промолчал.
– Ты говоришь, что это еще не окончательные цифры? – с надеждой в голосе спросил Рузвельт.
– Они станут окончательными в самые ближайшие дни. Из Вашингтона должны поступить кое-какие расчеты и предложения.
– Поторопи экспертов. Для нас это дело огромной важности. Не решив его должным образом, мы бросим Европу в объятия Сталина. В железные объятия… А Европа нужна нам! Помнишь миф о том, как Зевс, приняв облик быка, похитил Европу?.. Теперь Европу должен похитить американский орел, но так, чтобы она этого даже не осознала. И пусть слова «Похищение Европы» будут кодовым названием твоего доклада… И всегда помни, Генри, что выполнение обещаний – это вопрос не только порядочности, но и политики. Ты знаешь, почему русские англичан терпеть не могут, а к нам относятся лучше? И больше нам верят? Я тебе скажу. Помнишь, как года три назад ты пришел ко мне и сказал, что мы отправляем по ленд-лизу в Россию жалкую часть обещанных материалов? Одну из многих цифр я могу тебе назвать. Мы обещали русским 1200 тонн труб. А дали? Не помнишь? Нуль. Что я тебе тогда сказал? Что не хочу брать пример с англичан. Они обещали русским две дивизии, а не дали ни одной. Обещали помочь им на Кавказе. Не помогли… И если впоследствии нам удавалось сохранять приличные отношения с русскими, то только потому, что мы старались выполнять наши обещания. Помнишь, я говорил, что самое страшное будет, если русские не выстоят. Я еще сказал тогда, что предпочел бы потерять Новую Зеландию, Австралию, что угодно, только бы русские выстояли. И тогда я набросал для тебя памятку. Я хорошо ее помню. «Первое: мы должны держать свое слово. Второе: сейчас сопротивление русских для нас – самое важное». Не забывай, это был сорок второй год!..
– Я все это прекрасно помню, – как бы вглядываясь в прошлое, тихо и задумчиво сказал Моргентау. – Ведь уже год спустя поставки промышленного оборудования и материалов в Россию достигли уровня, приближавшегося к нашим обязательствам.
Казалось, проблема продовольствия дала президенту повод высказать его сокровенные мысли об основах, на которых должны строиться отношения Америки с Советским Союзом. Это были высказывания политика-коммерсанта, умеющего представить выгодную для него сделку как благодеяние, оказываемое контрагенту.
– Тогда нам это удалось, – сказал Моргентау. – Наши промышленники боялись, что без американской помощи Россия не выдержит, а Гитлер в конечном итоге доберется и до них. Но теперь эта угроза, к счастью, миновала. Мы побеждаем. И американцы не хотят тратиться…
– Какие американцы? – воскликнул Рузвельт. – Те самые, которые полтора десятилетия назад довели страну до края гибели? Монополии, корпорации, банки? Мне пришлось тогда ввести Новый курс, чтобы спасти Америку! Так вот… Если ты не обеспечишь продовольствия для Европы, – четко, раздельно, как учитель в классе, сказал президент, – я выделю специальные отряды, военные и гражданские, и прикажу им совершить рейды по всем продовольственным складам, по всем продуктовым магазинам крупных городов Америки. Пусть снимут с полок все, что там лежит, и обеспечат тебя в полной мере.
– Вы… шутите, конечно, мистер президент?! – спросил, чуть заикаясь, Моргентау.
– Пока еще шучу. Но если наши монополисты не образумятся, причем в кратчайший срок, то я придумаю что-либо в этом духе.
– Вас проклянет вся деловая Америка!
– Но благословит господь бог!
Немного помолчав, Рузвельт сказал:
– Сейчас, к счастью, не сорок второй год, а сорок пятый. Но принцип «Честная торговля, выполнение обещаний – это политика» остается в силе, обещания надо выполнять или по крайней мере делать вид, что выполняешь! Но делать вид так, чтобы тебе поверили. И поблагодарили… А теперь иди досыпай свое! И пришли ко мне Приттимана, пора вставать.
