Текст книги "Неоконченный портрет. Нюрнбергские призраки"

Автор книги: Александр Чаковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 53 страниц)

Глава шестнадцатая
СОВЕТСКИЙ ПОСОЛ В БЕЛОМ ДОМЕ

На первом этапе в Конференции в Думбартон-Оксе участвовали СССР, США и Великобритания. Америку и Англию представляли заместители министров иностранных дел этих стран, а СССР – советский посол в Соединенных Штатах Андрей Громыко.

Конференция шла «со скрипом». Всем ее участникам угрожающе напоминал о себе печальный опыт Лиги наций; ведь задача состояла в том, чтобы создать не «дипломатический клуб», не ристалище для ораторов, не организацию, резолюции которой никого ни к чему не обязывают, а сконструировать сложный механизм, который, не посягая на суверенитет отдельных государств, был бы в состоянии регулировать политические и экономические процессы.

О, Рузвельт хорошо помнил, как его озадачивало чтение стенограмм нескончаемых дискуссий в Думбартон-Оксе, как проходил день за днем, неделя за неделей, а выработка устава будущей Организации продвигалась крайне медленно.

Любимое детище президента рождалось в муках.

Но когда наконец с большей частью организационных вопросов было покончено, Рузвельт узнал, что самому существованию ООН грозит серьезная опасность. Договорившись почти обо всем, участники Конференции неожиданно остановились перед, казалось бы, непреодолимым препятствием.

Государственный секретарь доложил президенту, что Громыко категорически настаивает, чтобы Советский Союз был представлен в ООН шестнадцатью голосами – по числу входящих в него республик, которые, согласно Советской Конституции, имеют право на самостоятельные внешнеполитические связи. Кроме того, советский представитель требует, чтобы в конфликтных ситуациях при голосовании в Совете Безопасности учитывался голос великой державы, непосредственно затронутой конфликтом.

Рузвельт хорошо знал и глубоко уважал советского посла. Он часто встречался с ним и придавал большое значение их продолжительным беседам, ценил возможность обмениваться с ним мнениями по многим вопросам глобальной политики. Интересные и конструктивные мысли, которые высказывал советский посол, никогда не оставляли президента равнодушным. «Food for thought» – «пища для интеллекта», – говорил он после таких встреч. И вот Рузвельт решил снова встретиться с Андреем Громыко.

Он, конечно, понимал, что послы, в том числе и советские, не имеют права принимать решения по кардинальным вопросам межгосударственных отношений, не получив соответствующих указаний от своего правительства.

Но Рузвельт рассчитывал на другое. Он был уверен, что его ум, многолетний политический опыт, способность быть и «львом» и «лисицей», изощренность в полемике помогут ему «покорить» советского дипломата.

Конечно, президент не надеялся, что в результате их встречи Громыко откажется от требований, на которых до этого твердо настаивал. При всех условиях ответ советского посла можно было предвидеть: «Я доложу в Москву о нашей беседе, господин президент».

Нет, цель, которую поставил перед собой Рузвельт, заключалась в другом: добиться того, чтобы посол «внутренне» принял его аргументы. И что же дальше? А дальше можно будет рассчитывать на то, что Громыко напишет в Москву доклад, в котором как бы от себя, но оперируя доводами президента, постарается убедить правительство в необходимости изменить точку зрения, проявить большую гибкость. И при этом даст понять, что в ином случае весь проект создания ООН может пойти «под откос».

И вот он вошел. Человек в темном костюме, черноволосый, со спокойным, сосредоточенным, неулыбчивым лицом. У двери он вежливо попрощался с сопровождавшим его заведующим протокольным отделом государственного департамента – Рузвельт, зная, что Громыко отлично владеет английским, выразил желание, чтобы они разговаривали с глазу на глаз.

Несколько ускоряя шаг, советский посол подошел к письменному столу, за которым сидел Рузвельт.

– Здравствуйте, мистер президент, – сказал Громыко.

Они обменялись рукопожатием, и Рузвельт с улыбкой гостеприимного хозяина указал на кожаное кресло.

– Я рад вас видеть, мой дорогой посол, – подчеркнуто дружелюбно проговорил президент и добавил: – Мы живем в такое время, когда вместо естественного для вежливого человека вопроса: «Как вы поживаете?» я должен спросить: «Как дела на фронте?»

– Трудности есть, но наши военные оценивают общую обстановку как весьма благоприятную для войск коалиции.

Сейчас в президентском кресле сидел не «Рузвельт-лев», а «Рузвельт-лисица». Убежденный в том, что почти все дипломаты честолюбивы, президент доверительно-дружеским тоном как бы давал понять Громыко, что выделяет его среди других послов и что разговор их носит интимный характер. Однако на первый же свой вопрос получил сдержанный ответ. Логически точный, но сдержанный.

Впрочем, не о военных делах думал сейчас Рузвельт. Цель его разговора с Громыко была иной, и посол об этой цели, конечно, догадывался, хотя никак еще этого не проявил. Но ведь разговор только начинается, подумал президент.

– Приятно слышать! – воскликнул он. – Я думаю, что вскоре после того как состоится очередная встреча «Большой тройки», враг испытает на себе новую силу наших согласованных ударов. Как оптимист я уверен, что недалек тот день, когда мир будет праздновать победу. Вы согласны с этим?

– Хочу быть согласным, мистер президент.

«Надо выводить разговор на основное русло», – подумал Рузвельт. И сказал, постукивая своим мундштуком по столу:

– Вам это может показаться парадоксальным, но меня… меня охватывает чувство некоторой тревоги, когда я думаю, что победа уже близка.

Громыко ничего не ответил, только чуть приподнял свои густые брови. Казалось, он подумал: «Что же теперь последует?»

– Вы хотите знать, почему, не так ли? – продолжал Рузвельт, но тут же, точно спохватившись, спросил – Какой коктейль вы предпочитаете, мистер посол? – И он с радушной улыбкой указал на столик с бутылками, бокалами и ведерком со льдом. – Ваш босс, кажется, предпочитает водку, – заметил он. И добавил с легкой усмешкой: – Из патриотических чувств, конечно!

– Насколько мне известно, – ответил Громыко, – он предпочитает легкое вино. Впрочем, наверное, в Тегеране вы сами могли в этом убедиться.

– Легкое вино и тяжелая рука… – многозначительно проговорил Рузвельт. И, немного помолчав, добавил: – Мы, американцы, очень уважаем маршала за его стойкость, решительность и… – он сделал небольшую паузу, – готовность к разумным компромиссам.

– Я позволю себе заметить, – ответил Громыко, – что вы, мистер президент, пользуетесь уважением в моей стране примерно за те же качества… включая готовность к разумным компромиссам.

– Отлично! – сказал, потирая руки, Рузвельт. – Мы, кажется, поняли друг друга. Так вот. Я не случайно сказал, что испытываю чувство тревоги в связи с предстоящим окончанием войны, хотя это и могло прозвучать как парадокс.

– Могло… но не прозвучало, – ответил Громыко, спокойно глядя в глаза Рузвельту.

«Нет, нет! – с досадой подумал президент. – К нему нужен совсем другой подход – салонно-интимный здесь неуместен».

– Видите ли, господин посол, – сказал Рузвельт, переходя с добродушного на серьезно-деловой тон, – я привык иметь дело с профессиональными, или, как мы говорим, карьерными, дипломатами. И все же я предлагаю: давайте поговорим открыто, по-человечески.

– Открытый, человеческий разговор с президентом Соединенных Штатов я и на сей раз почел бы за честь, – подчеркнуто вежливо сказал советский посол.

– Ого! – рассмеялся Рузвельт. – Такую фразу мог бы произнести и западный дипломат…

– С одной лишь разницей, – возразил Громыко, – он мог бы сказать правду и… неправду. Я говорить неправду не научился. И, надо думать, никогда не научусь – этому препятствуют традиции Советского государства и его дипломатии. И, если хотите, – с улыбкой добавил он, – особенности характера.

– Прекрасно! Я расскажу об этом моему государственному секретарю, пусть наши дипломаты перенимают хорошие традиции. Я говорю совершенно серьезно. А теперь о моей тревоге. У каждого человека, мистер Громыко, есть мечта. У порядочного человека своя, у подлеца – своя… Не забудем, была ведь она и у Гитлера. Знаете, какая у меня мечта? Я хочу, чтобы эта война была последней. Я мечтаю о «Доме Добрых Соседей» – так, простите, не без некоторой сентиментальности я окрестил будущую Организацию Объединенных Наций. Вы, конечно, разделяете эту мечту?

– Само собой разумеется. И, что гораздо важнее, ее разделяют Советское правительство и советский народ.

– Рад это слышать. Аналогичную мысль мне высказывал маршал Сталин еще в Тегеране. Так вот, не скрою: я сейчас все время думаю о Думбартон-Оксе. Я был счастлив, когда узнал, что после длительных споров, обсуждения замечаний и редактуры поправок участники Конференции достигли единодушия по таким сложным вопросам, как структура будущей Организации, ее состав, механизм ее деятельности, – впрочем, как непосредственный участник переговоров вы все это знаете лучше меня. Да, для меня это было настоящим праздником, и я даже выпил два бокала моего любимого коктейля. Вместо одного! А вы, я вижу, почти не притрагиваетесь к своему бокалу! – с укоризной сказал Рузвельт.

– Спасибо, мистер президент, я попробовал. Прекрасный коктейль! – ответил Громыко. – Но этого достаточно. Разговор с вами слишком важен.

– Что ж, вы находитесь в свободной стране! – воскликнул Рузвельт и весело улыбнулся, чтобы его собеседник не усмотрел в этой фразе какого-либо политического подтекста. – Демонстрируя мою готовность к разумным компромиссам, я тоже оставлю бокал недопитым… Итак, перейдем к делу, мистер Громыко! Вам не кажется, что требование Советского Союза, чтобы в Организации Объединенных Наций были представлены все шестнадцать республик, носит несколько… как бы это сказать… максималистский характер? У вас нет впечатления, что оно все же выходит за рамки реальных возможностей? Мы называем эту проблему «вопросом Икс» – из опасений, что широкая огласка советского требования неизбежно вызвала бы недовольство в определенных кругах, ведь ни один из наших штатов не будет самостоятельно представлять Америку в ООН.

– Но наше требование предусматривает, что каждая республика будет представлять только себя! – спокойно заметил советский посол.

– Если так, то почему бы и нашим штатам не последовать их примеру?

– Хотя бы потому, что это было бы нарушением вашей конституции, мистер президент, – сказал Громыко таким тоном, словно забота о незыблемости американской конституции была для него самой главной.

– По-моему, вы несколько усложняете вопрос, господин посол, – с некоторой досадой сказал Рузвельт, чувствуя, что намеченный им план разговора себя явно не оправдывает.

– Нет, мистер президент, я вовсе не усложняю его. Он элементарно прост. В нашей Конституции зафиксировано право каждой союзной республики на внешнеполитическую деятельность. И право на самоопределение – вплоть до отделения. Разве есть что-либо аналогичное в американской конституции? Я говорю сейчас о правах штатов. Поверьте, я испытал бы чувство неловкости, если бы не знал во всех деталях конституцию вашей страны.

Громыко произнес все это мягко, уважительно и как бы с единственным намерением развеять недоумение президента.

– Но шестнадцать представителей! – воскликнул Рузвельт.

– Да, звучит это, быть может, и не совсем обычно, – тихо произнес Громыко, – но разве мало в нашей Конституции таких статей, которые звучат не совсем обычно по сравнению с законами других стран? Возьмем, к примеру, право на труд, на бесплатное лечение или бесплатное образование… Да и наша цель сама по себе – создание нового общества – разве она обычна и традиционна для основных законов других стран?

Наступило молчание.

– Ну, хорошо, – проговорил наконец президент, – я все же попытаюсь обсудить эту тему с маршалом Сталиным. Если, конечно, наша встреча состоится. Вы ведь разделяете мнение, что она была бы полезна?

– Вне всякого сомнения.

– Что ж, по крайней мере по одному вопросу мы достигли согласия, – с легкой иронией произнес Рузвельт. – Теперь второй вопрос. Допустим, что та или иная страна, по мнению большинства членов ООН, представляет угрозу миру. Как, по-вашему, логично ли было бы давать такой стране право принимать участие в обсуждении ее действий? Ведь своей категорически-негативной позицией – а она в подобной ситуации неизбежна – такая страна сорвала бы возможность предотвращения войны.

– Я надеюсь, что не обижу вас, мистер президент, если позволю себе задать контрвопрос. Как вы хорошо знаете, в тысяча девятьсот семнадцатом году в России произошла революция. Допустим, что тогда существовала бы ООН именно в том виде, как она вам сейчас представляется. Мой вопрос сводится к следующему: можно ли сомневаться в том, что все державы – участницы интервенции объявили бы русскую революцию угрозой миру? Безусловно, объявили бы! А сама Россия при обсуждении этого вопроса была бы даже лишена права голоса. Что же нам оставалось бы делать в подобной ситуации? Отменить революцию? Или, может быть, надеяться, что «тогдашняя ООН» защитила бы нашу революцию и применила бы санкции против интервентов?.. И позвольте, – добавил Громыко, чувствуя, что Рузвельт пытается найти какие-то контраргументы, – позвольте привести еще один пример, хотя он, конечно, относится к сфере политической фантастики. Предположим, существует воображаемый Совет Безопасности, в который входят представители и фашистской Германии и Советского Союза. И Гитлер получил бы «большинство» при обсуждении вопроса о войне против Советского Союза. Что означало бы такое «голосование», если бы Советский Союз, оказавшийся в «меньшинстве», не имел бы права «вето»? Убийство миллионов советских людей на «законных основаниях» и легализацию мировой войны.

– Это действительно фантастика, – проговорил Рузвельт после некоторой паузы.

– Да, эту оговорку я сделал, мистер президент.

– И все же, – упрямо сказал Рузвельт, – вы требуете для себя особых преимуществ.

– Мы требуем только справедливости и рассчитываем на ваше содействие.

– Мое?! – с неподдельным удивлением воскликнул Рузвельт.

– Нам кажется, что это было бы естественно. Ведь президент Соединенных Штатов – наш союзник, – как нечто само собой разумеющееся, сказал Громыко.

…Что ответил тогда Рузвельт? Кажется, он высказал надежду, что на предстоящей встрече глав стран коалиции можно будет более детально обсудить вопрос о порядке голосования в ООН. И добавил, что был и остается другом России. А Громыко сказал, что акция президента, признавшего Советский Союз, наверняка войдет в историю как пример величайшей государственной мудрости.

Так закончилась эта беседа с Громыко…

«Но ведь потом, в Ялте, Сталин пошел на кое-какие уступки! – убеждал себя Рузвельт. – Да и я тоже. Он согласился ограничить советское представительство в ООН до трех республик, а я принял порядок голосования, на котором так настаивал Громыко. Все завершилось мирно…»

Но сейчас это было слабым утешением. Ведь послание Сталина, извещавшее, что Молотов не поедет в Сан-Франциско, поступило совсем недавно, как и письма о Берне и Польше… И все же они не дают оснований считать, что Сталин готов пойти на разрыв со Штатами, на разрыв с президентом, нет, не дают! Берн? Что ж, Сталина можно понять. Сам Рузвельт тоже пришел бы в ярость, если бы разведка донесла ему о тайных переговорах русских с немцами. Отказ послать Молотова в Сан-Франциско? Естественное следствие обиды и раздражения. Польша? Это уже совсем другое дело…

Вопрос о будущем Польши не сходил с повестки дня Ялтинской конференции. Черчилль шел напролом, требуя, чтобы во главе Польши было поставлено лондонское эмигрантское правительство. Свою очередную громогласную речь он закончил словами, что Англия вступила в войну с Гитлером именно из-за Польши, и поэтому забота о ее будущем – «вопрос чести» для него…

Что ответил Сталин? Он ощерился в своей «тигриной» усмешке, откинулся на спинку стула и, глядя в упор на Черчилля, медленно и весомо, словно вдалбливая каждое слово в массивную голову британского премьера, сказал примерно следующее:

– Так… Значит, для вас Польша – вопрос чести. А вот для нас, господин Черчилль, для нас это вопрос жизни и смерти. Вы поняли меня? На протяжении истории Польша служила коридором для всех атак на Россию с Запада. Мы хотим закрыть наконец этот коридор. Каким образом? Путь только один: обеспечить существование сильной, независимой и дружественной, подчеркиваю это, дружественной нам Польши… – И, уже не скрывая своего сарказма, добавил: – Я знаю, кое-кто зовет меня диктатором. Позволю себе спросить: кто более демократ – тот, кто хочет решить вопрос о границах и о правительстве, предварительно посоветовавшись с поляками, или те, кто, как господин Черчилль, хотят навязать им свое решение здесь, за столом Конференции?..

Слушая Сталина тогда, вспоминая его слова теперь, Рузвельт как бы раздваивался. Он, президент Соединенных Штатов, обычно поддерживал Черчилля, когда речь шла о том, чтобы свести к минимуму влияние Советов на страны Восточной Европы.

Но Рузвельт-человек понимал, что Сталин прав. Именно они, «лондонские поляки», организовывали диверсии в тылу советских и польских войск, сражавшихся с нацистами на территории Польши. Именно они спровоцировали восстание в Варшаве, отдавая себе отчет в том, что взявшиеся за оружие польские патриоты будут скорее всего уничтожены гитлеровцами, намного превосходившими их по численности и по вооружению.

Зачем же «лондонские поляки» на это пошли? Расчет был прост, В случае удачи, пусть шансы были ничтожны, они быстро погрузились бы на английский самолет, прилетели бы в залитую кровью Варшаву и объявили бы себя «законным правительством» Польши…

Понимал ли все это Сталин? Конечно, понимал – это же азбучные истины политики… И тем не менее он согласился на включение «лондонских представителей» в состав будущего польского правительства. Почему? Во имя чего? Во имя единства союзников, конечно.

И на восстановление довоенной «линии Керзона» – восточной границы Польши – Сталин согласился. А когда Черчилль сказал, что его и Идена много критиковали в парламенте за их готовность признать «линию Керзона» в том виде, как она толкуется Советским правительством, Сталин вспылил:

– Не мы устанавливали эту линию. Ее после первой мировой войны установили лорд Керзон и Клемансо. Ленин был против. Что же вы хотите? Чтобы мы, пролив столько крови в этой войне, сделали западную границу нашей страны менее надежной даже по сравнению с той, которой был не удовлетворен Ленин? Уж не считает ли господин Черчилль, что нам следует быть «менее русскими», чем Керзон и Клемансо?

«Логика, железная логика… – мысленно повторял сейчас Рузвельт. У Сталина есть все основания возмущаться англо-американскими интригами вокруг Польши, есть все основания не доверять нам».

И если японцы действительно приступили к переброске своей Квантунской армии, то это значит, что советский лидер решил не выполнять главного своего обещания…

«Нет, напрасно я бился над текстом ответа Сталину, – подумал президент. – Этого человека не заставишь отступиться от принятого решения, как бы искусно ни было составлено письмо. В сложившейся ситуации писать ему бесполезно. Пока речь шла о Берне и о недовольстве Сталина тем, что американский и английский послы действуют вразрез с ялтинскими решениями о Польше, можно еще было надеяться, что Сталина удастся как-то смягчить. Но если он решил взять назад свое „японское обещание“, то трещина между странами превратится в бездонную пропасть, в которой сотни и сотни тысяч американцев найдут свою смерть. Так что же делать, что же делать?!»

В ушах Рузвельта звучали обрывки разговоров с адмиралом Леги, перед глазами мелькали строки из бесчисленных донесений генералов Маршалла и Макартура о положении на тихоокеанском фронте…

И вдруг ему показалось, что он ощущает на себе чей-то взгляд. Упорный, пристальный, осуждающий… Чей? Сталина?.. Нет. Черчилля?.. Нет, это глядел не он. Так кто же? И вдруг откуда-то из пространства до президента донеслись слова:

– Будь они прокляты, эти войны!..

Глава семнадцатая
ПРЕДПОСЛЕДНИЙ СЕАНС

Веселый голос Хэкки вывел Рузвельта из горьких раздумий:

– Господин президент, еще бокал «Манхэттена»?

– Нет, Хэкки, спасибо, – сказал, не поднимая головы, Рузвельт. – Сегодня я больше не буду пить. Позови, пожалуйста, Приттимана.

– В спальню, мой друг, – понуро проговорил президент, когда появился камердинер.

– В спальню, сэр? – недоуменно переспросил Приттнман. – Но ведь вас уже давно ждут в гостиной! И миссис Шуматова и все остальные…

«О господи! Этого только мне сейчас не хватало!» – подумал Рузвельт.

И даже мысль, что сейчас он увидит Люси, не избавила его от неприятного чувства. Однако выхода не было – отказаться от сегодняшнего сеанса означало бы растянуть работу Шуматовой еще на один день, а она обещала закончить портрет тринадцатого, то есть послезавтра.

Разочарование и отчаяние наверняка оставили след на его лице. И это заметят кузины и Хассетт, уловит своим профессиональным взглядом художница и, конечно же, в первую очередь почувствует Люси…

Нет, никто не должен видеть его измученным и обессиленным! Забыть! Забыть эту проклятую шифровку! Он президент великой Америки, он прежний Рузвельт, готовый к боям!

Черт побери! Его уже не раз хоронили! Еще в далеком тридцать втором году Луис Хау сообщил будущему президенту, что республиканцы собираются обнародовать заявление о том, что полиомиелит неизбежно поражает мозг. Тогда сразу же было заготовлено опровержение медицинских экспертов. В нем еще говорилось, что полиомиелит перенес Вальтер Скотт, и никаких поражений мозга у знаменитого писателя не было…

Рузвельт расправил плечи и заставил себя улыбнуться. Потом повернулся к Приттиману и, прислушиваясь к звуку собственного голоса, сказал:

– Так и быть! Вези меня на плаху. А потом принеси в гостиную накидку. Я оставил ее в спальне.

Как и в предшествующие дни, все уже были в сборе, когда Приттиман ввез президента в гостиную и пересадил из коляски в кресло. Маргарет Сакли держала в руках вышиванье, Лора Делано перелистывала какую-то книгу, Люси молча сидела на диване, Шуматова возилась со своими кистями, красками и блюдечками.

Встретившись взглядом с Люси, Рузвельт уловил в ее глазах напряженное ожидание и приветливо улыбнулся ей. Затем он обратился к Шуматовой и, стараясь, чтобы голос его звучал весело, сказал:

– Прошу прощения за опоздание. Но, честно говоря, я не виноват: разговаривал с Вашингтоном по телефону.

– Надеюсь, в Белом доме все в порядке? – светским тоном спросила Шуматова.

– В полном порядке, – ответил Рузвельт, чуть скривив губы.

– Как вы себя чувствуете, мистер президент?.. – спросила вдруг Люси.

«Неужели мое лицо все же выдает, что я получил удар в самое сердце? – подумал Рузвельт и тотчас же приказал себе: – Не поддаваться! Никто не должен знать, что душу мою скребут кошки, никто, даже Люси! Нельзя распускаться. Я должен быть в форме!»

– …Как на собственных именинах, Люси, – шутливо ответил президент, хотя на людях очень редко называл ее «Люси».

Приттиман принес накидку и бережно закутал плечи Рузвельта.

– Сегодня я надеюсь покончить с вашим носом, сэр, – сказала Шуматова, – а завтра…

– Покончить с носом? – весело переспросил президент. – Но ведь вы решили назвать картину «Президент в накидке», а не «Президент с носом»?

Шутка пришлась кстати. Все рассмеялись. Кроме Люси. И Рузвельт заметил это…

– Вы сегодня в чудесном настроении, мистер президент, – сказала Шуматова, делая первый мазок. – Хорошие вести из Вашингтона?

– Да, хорошие… очень хорошие, – проговорил Рузвельт, делая над собой огромное усилие. Ему хотелось позвать Приттимана, чтобы тот увез его из гостиной, увез в спальню, на веранду, на кухню, куда угодно. Лишь бы никого не видеть, лишь бы остаться наедине со своими горькими мыслями.

Но нет! Он должен казаться спокойным, довольным, уверенным в себе… Письма Сталина, удар по Конференции в Сан-Франциско и, наконец, это предательство – да, да, предательство! – не сломят волю президента Соединенных Штатов, не повлияют на решимость идти до конца в осуществлении его намерений.

– Господин президент, вы изменили позу! – донесся до Рузвельта неприятно резкий голос художницы.

– Но ведь я живой человек, миссис Шуматова! – с подчеркнутой вежливостью произнес он. – Да вы и сами советовали мне не напрягаться и думать о чем угодно! А теперь хотите, чтобы я превратился в мумию!

– Господин президент, – безапелляционным тоном проговорила художница, – я прекрасно понимаю, что ваш высокий пост не позволяет вам ни на минуту отвлечься от важных мыслей. Но я очень прошу вас войти в мое положение! Я как раз прорабатываю места, где нужно сделать едва заметный светотеневой или цветовой переход. Для этого ваше лицо должно быть живым, как всегда. А вы смотрите так, словно перед вашими глазами возникает какое-то видение, и, я позволю себе сказать, окаменеваете…

«Значит, не получается!.. – с отчаянием подумал Рузвельт. – Значит, мои мысли все же отпечатываются на лице! Неужели я не могу пересилить себя?.. Неужели мне отказывает самообладание? Почему я унываю? Ведь впереди столько возможностей! Еще почти четыре года мне предстоит быть президентом. Через какие-нибудь две недели в Сан-Франциско осуществится моя мечта!..»

– Вот теперь вы думаете о чем-то хорошем! – донесся до Рузвельта голос Шуматовой. – Если не секрет, мистер президент, о чем вы сейчас думаете?

– О России, – с улыбкой ответил Рузвельт и добавил: – Или, если хотите точнее, о встречах со Сталиным.

– Вы, конечно, иронизируете, сэр! – нахмурившись, произнесла Шуматова.

– Почему вы так думаете?

– Никогда не поверю, что воспоминания о встречах с безбожником, диктатором, лишившим миллионы людей состояния, могут быть приятными!

Самоуверенный тон Шуматовой вызвал у Рузвельта сильное раздражение. Ему захотелось поставить ее на место, хотя неприязнь русской эмигрантки к Сталину должна была бы – именно сейчас – найти сочувствие у президента.

– Скажите, миссис Шуматова, неужели в царской России состояние было у миллионов людей? – спросил он.

– Ну… может быть, я несколько преувеличиваю. Но я считаю так: если вас ограбили, то вам довольно безразлично, много ли еще людей пострадало при этом. Я говорю то, что думаю, мистер президент, и не скрою от вас: мне представляется странным, что христианин, руководящий страной, где господствует священный принцип частной собственности, может симпатизировать тому, чье имя связано с разрушением вековых устоев России.

– И ты тоже права, дочь моя, – прищурившись, произнес Рузвельт.

– Что? – недоуменно спросила Шуматова.

– Так. Шутка. Притча о царе Соломоне.

Художнице очень хотелось спросить, при чем тут притча, но она не решилась.

К этому моменту ей удалось сделать главное, то, что в предыдущие сеансы не удавалось, – совместить в портрете президента как бы два образа: лицо открытое, жизнерадостное, даже задорное, знакомое всей Америке, всему миру, и лицо, на которое уже легла глубокая тень прошлого, омраченное невысказанной, затаенной мукой.

Шуматова бросила мимолетный взгляд на Люси – та смотрела на портрет с одобрением. Художница снова посмотрела на президента и с удивлением заметила, что губы его чуть шевелятся. Может быть, это ей только показалось?.. Нет, не показалось. Рузвельт напряженно думал о том, что сказал бы Сталину, если бы он сейчас был рядом с ним…

Шевелящиеся губы президента не давали Шуматовой покоя. «Может быть, он молится?» – мелькнуло у нее в голове. Ведь то, что президент был верующим, знала вся страна. Нет, тут же возразила себе художница, конечно, нет. Вряд ли он стал бы молиться во время столь светского занятия, как позирование. Скорее всего он репетирует очередную речь, которую ему предстоит произнести в ближайшем будущем.

«Что ж, еще несколько мазков, – подумала Шуматова, – и завтра можно будет перейти к накидке». Эта темно-синяя военно-морская накидка доставит ей еще немало хлопот. Складки не должны быть чересчур небрежными, будто накидка помята, но и нельзя, чтобы, они были величественными, точно на тогах древних римлян. Гарвардский галстук не должен быть кричащим, а такая опасность есть, когда красное соседствует с темно-синим…

Неожиданно президент почувствовал, что кто-то прикоснулся к его плечу. Он вздрогнул, повернул голову и увидел Шуматову, подошедшую вплотную к креслу.

– Извините, мистер президент, – сказала она, – я хочу немного поправить ваш галстук. Я обращалась к вам, но вы меня не слышали – видимо, были заняты какими-то важными мыслями… Кстати, мистер президент (если бы она знала, как «некстати» прозвучат ее слова!), вчера вечером я разговаривала с Вашингтоном. С той самой приятельницей, у которой сын на тихоокеанском фронте, – помните, я вам рассказывала? Так вот, художницы в иных случаях бывают могущественнее президентов. Несколько лет тому назад я писала портрет одного генерала. Сейчас он большая «шишка» в Пентагоне. Я посоветовала приятельнице обратиться к нему от моего имени. И, представьте себе, тот обещал помочь…

Она умолкла, увидев, как лицо Рузвельта исказилось легкой гримасой. Гримасой страдания. Сама того не подозревая, она, вопреки всем усилиям президента забыть о Японии, снова вернула его к горьким мыслям.

Рузвельт вдруг почувствовал, будто затылок его пронзила стрела. Острая боль исчезла две-три секунды спустя, но, видимо, он все же сделал какое-то конвульсивное движение, потому что Люси остановила на нем встревоженный взгляд.

– Тебе нездоровится, Фрэнк? – испуганно спросила она, назвав президента по имени.

– Чепуха! – подчеркнуто небрежно воскликнул Рузвельт. – Немного затекла шея.

Он поднял руку, высвободив ее из-под накидки, и сделал несколько массирующих движений под затылком.

– Может быть, прекратим сеанс? – уже спокойно, но все же со следами тревоги в голосе предложила Люси.

– Я немного устал, – тихо, точно стыдясь своей слабости, произнес Рузвельт. – Ничего, если я на несколько минут опущу голову?

– Разумеется, господин президент, – поспешно откликнулась Шуматова. – А я пока буду смешивать краски…

– Может быть, вам все-таки следовало бы отдохнуть? – вмешалась в разговор Люси. – Художники – жестокие люди. С одной стороны, они требуют от натуры, чтобы она была живой и естественной, а с другой…

– Я не хочу отдыхать, – упрямо прервал ее Рузвельт. – Мне надо многое обдумать. А мысли не могут не отражаться на лице. Если же миссис Шуматовой нужна маска, то придется еще некоторое время подождать…

– Что ты такое говоришь, Фрэнк! – разом вскричали кузины президента.