Текст книги "Неоконченный портрет. Нюрнбергские призраки"
Автор книги: Александр Чаковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 53 страниц)
– Не беспокойтесь, – ответил Рузвельт, – я имел в виду вовсе не то, что вы подумали. Хотя… Хотя каждый человек смертен, – добавил он с какой-то покорностью в голосе.
…Президент сидел в кресле, опустив плечи и бессильно склонив голову на грудь, словно не в состоянии совладать с ее тяжестью.
Но в душе его бушевала буря. Он призывал себя к стойкости, к мужеству, повторял, что никому не даст поставить себя на колени, даже Сталину, что двадцать пятого апреля состоится Конференция в Сан-Франциско, как бы ни вели себя русские, что сыны Америки не пожалеют своих жизней и разгромят Японию собственными силами…
Рузвельт почувствовал огромное облегчение, даже радость, когда услышал слова Шуматовой: «На сегодня достаточно, господин президент!» На часы он взглянул уже после того, как Приттиман доставил его в спальню и усадил в кресло.
На мгновение у него мелькнула мысль, что надо пригласить Люси. Она, наверное, обижена: в течение всего сеанса он был так занят своими мыслями, что почти не обращал на нее внимания. Но тут же он подумал, что пригласить Люси в спальню и остаться с ней наедине нельзя. Это было бы недопустимым нарушением этикета.
Но если бы президент и послал кого-нибудь за Люси, ее не нашли бы ни в коттедже, ни в «Маленьком Белом доме».
В эту минуту она переступала порог другого дома – того, в котором жил Говард Брюнн.
Люси пошла туда, заранее придумав правдоподобное объяснение – на тот случай, если встретит по дороге кого-либо из обитателей «Маленького Белого дома». Она скажет, что ей нужны капли or насморка. Но ей даже не пришлось воспользоваться этим предлогом – Люси никого не встретила, а охранники знали, что для нее никаких запретов не существует.
И вот она нажала кнопку звонка справа от дощатой двери коттеджа, и почти тотчас же на пороге появился доктор Брюнн в своей военно-морской форме.
– Миссис Разерферд? – несколько удивленно произнес он, увидев Люси, и тут же, отступив на шаг, сказал: – Прошу вас!
Когда Люси переступила порог, он закрыл дверь и спросил:
– Что привело вас ко мне? Вы себя плохо чувствуете?
Брюнн держался очень почтительно. Как и все окружение президента, он хорошо знал, какую роль играет эта женщина в жизни Рузвельта, но, придерживаясь установленных правил игры, не показывал и вида, что ему об этом известно.
Он проводил Люси в свой крошечный кабинет, усадил на один из стульев, стоявших у письменного стола, а сам сел напротив.
– Итак, миссис Разерферд, чем я могу вам помочь? – подчеркнуто внимательно спросил Брюнн и вдруг увидел, что ее большие глаза, всегда такие веселые и приветливые, наполнились слезами.
Однако он сделал вид, что не заметил этого, и, слегка подавшись вперед, ждал, что скажет Люси.
Наконец она произнесла тихо, точно опасаясь, что ее может услышать кто-нибудь, кроме Брюнна:
– Я… боюсь, доктор.
– Боитесь? – удивленно приподнял брови молодой врач. – Но чего же?
– Я боюсь… за президента. Сегодня во время сеанса он выглядел так, как… никогда.
– Как никогда? – переспросил Брюнн. – Что вы хотите этим сказать?
– Не знаю… Не знаю, доктор. Но он… не мог держать голову. Будто она чересчур тяжелая. Правда, собравшись с силами, он снова поднимал ее. Но ненадолго. И все же дело не в этом…
– А в чем же? – теперь уже встревоженно спросил Брюнн.
– Не знаю, – повторила Люси и, немного помолчав, еле слышно, точно страшась собственных слов, добавила: – В нем произошла какая-то перемена…
– Но в чем она выражается, в чем? Утром я, как обычно, осматривал его и не нашел никакого ухудшения по сравнению с предыдущими днями.
Теперь Брюнн говорил так, будто оправдывался. Ведь он отвечал здесь, в Уорм-Спрингз, за здоровье президента, за его жизнь.
– Нет, нет, – настойчиво, даже упрямо проговорила Люси, – он изменился! Даже по сравнению со вчерашним днем. Я уже привыкла к тому, что он так похудел, привыкла видеть глубокие морщины на его лице, но духом он всегда был молод, я это твердо знаю. А сегодня…
Она вдруг умолкла, точно испугавшись своих слов.
– Так что же было сегодня? – нетерпеливо спросил Брюнн.
– Доктор, простите меня, – проговорила Люси задыхаясь, казалось, каждое слово дается ей с трудом. – Я не врач, и мне трудно дать какое-то четкое определение… Но у меня все время было ощущение, что он здесь и в то же время не здесь… что он все время… как бы это точнее сказать… куда-то уходит!..
Ничего, в сущности, не произошло, подумал Брюнн. Если бы у президента был очередной пароксизм кашля или приступ тошноты, если бы он, не дай бог, потерял хоть на миг сознание… Тогда следовало бы, прервав разговор, броситься в «Маленький Белый дом». Но, судя по словам Люси, никаких тревожных симптомов не было. Она говорит что-то невразумительное о своих чисто эмоциональных впечатлениях, о неопределенных опасениях. Для врача это не может иметь существенного значения.
– Доктор, я прошу вас, я заклинаю вас, скажите мне правду! – срывающимся от волнения голосом воскликнула Люси. – Я знаю, что состояние здоровья президента – государственная тайна…
– Вы несколько преувеличиваете, миссис Разерферд, – улыбнулся Брюнн.
Но, казалось, Люси даже не слышала его слов.
– Я помню, что писали газеты после возвращения президента из Тегерана, особенно враждебные газеты. Они утверждали, что он впадает в немощь, что у него тромбоз, кровоизлияние в мозг, что-то с аортой… Я не в силах запомнить эти медицинские термины. Но знаю, что все оказалось ложью, было лишь частью кампании, которую вели, да и сейчас ведут против него враги. Я знала, что у президента далеко идущие планы. Ведь вопреки всем этим инсинуациям он нашел в себе силы поехать в Ялту… Вчера мы провели с ним два часа, и я снова убедилась, что его дух, его воля не сломлены… Но сегодня…
Она произнесла все это быстро, почти скороговоркой и вдруг умолкла, точно кто-то зажал ей рот.
– Миссис Разерферд, вы напрасно волнуетесь, – сказал Брюнн мягким тоном, каким врач говорит с очень мнительным человеком. – Поверьте, я с вами совершенно откровенен. Вы знаете, что я отвечаю здесь за здоровье президента. И должен вам сказать, что ничего опасного… никакой непосредственной угрозы мы не видим, – ни адмирал Макинтайр, ни я. Конечно, физическое состояние президента оставляет желать лучшего, но мы, врачи, полагаемся прежде всего на объективный анамнез. А объективные данные таковы: нормальная температура, более или менее нормальное кровяное давление, никаких серьезных изменений на кардиограмме, функции почек, печени, зеркало крови – в пределах нормы. Не буду скрывать от вас, что некоторые симптомы нас, врачей, немного беспокоят. Президент теряет в весе, у него явные признаки артериосклероза, хотя это, вообще говоря, естественно для человека его возраста… В прошлом году, как вы, конечно, знаете, он перенес очень тяжелый грипп, осложнившийся бронхитом и воспалением синусовых пазух. К тому же президент продолжает курить, что ему абсолютно противопоказано. Если бы вам удалось убедить его отказаться от этой губительной привычки!.. И, наконец, он крайне переутомлен. Короче говоря, я вовсе не утверждаю, что президент совершенно здоров. Но в его состоянии нет ничего такого, что можно было бы назвать… – Брюнн замолк, подбирая нужное слово, и сказал: —…роковым. А ведь вас беспокоит именно это, если говорить откровенно? Не так ли, миссис Разерферд?
Пока Брюнн говорил, Люси, подавшись вперед, напряженно слушала его, боясь пропустить хоть слово. Когда врач умолк, она, опустив глаза, спросила:
– Но ведь бывает так, что человек, чья жизнь неразрывно связана с жизнью другого человека, видит, чувствует нечто такое, что еще не показывают ни анализы, ни кардиограммы…
– Миссис Разерферд, – строго сказал Брюнн, – я прошу вас, более того, я требую как врач, чтобы вы взяли себя в руки. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы президенту передалась ваша тревога. Он находится в состоянии стресса, и это немудрено на фоне травли, которой он подвергается в связи с ялтинскими решениями. Излишняя тревога и в самом деле губительно сказалась бы на его состоянии.
– Иными словами, мое присутствие здесь… – начала было Люси, но Брюнн прервал ее:
– Боже сохрани!
В его возгласе прозвучал даже некоторый испуг. Он подумал, что эта женщина, которая сама находится в состоянии тяжелого стресса, под влиянием его слов может вдруг покинуть Уорм-Спрингз, уехать отсюда из любви к Рузвельту… Но что будет с ним, Брюнном, если это произойдет и президенту станет известна роль, которую он невольно сыграл в отъезде Люси?!
– Боже сохрани! – повторил он. – Ни в коем случае! Вы не можете не сознавать, что ваше присутствие – источник величайшей радости для него. Без вас он уйдет с головой в дела, в бумаги, которые ему ежедневно доставляют из Вашингтона… Значит, мы договорились: ни в коем случае! Вы обещаете мне, да?..
Когда Люси вышла из комнаты, Говард Брюнн некоторое время сидел неподвижно, затем резко встал и принялся поспешно упаковывать свой докторский саквояж.
Глава восемнадцатая«ДЖЕФФЕРСОНОВСКАЯ РЕЧЬ»
Рузвельт сидел в своем кресле и думал о шифровке Маршалла, когда совершенно неожиданно появился доктор Брюнн. Президент резко сказал ему, что чувствует себя отлично и никакой необходимости во «внеплановом» осмотре не видит…
Мозг его сверлила мысль: «Русские не помогут!» Но постепенно эта мысль как бы распадалась на множество других, превращалась в десятки жалящих, как осы, вопросов, и Рузвельт не мог найти на них ответа.
Он сидел около окна. Ветер раскачивал ветки клена у стены коттеджа, и время от времени они касались стекла, точно пытаясь проникнуть в комнату.
«Хотел бы я знать, когда именно Сталин изменил свое решение помочь нам в войне с Японией? – вновь и вновь спрашивал себя президент. – Вскоре после моего отъезда из Ялты? Или после того, как узнал о Берне? Или когда ему доложили о высказываниях американского и английского послов по польскому вопросу?»
Подсознательно Рузвельт хотел разжечь в себе злобу по отношению к советскому лидеру. Это помогло бы ему объяснить поступок Сталина только его коварством и двуличием, а не закономерной реакцией на антисоветские действия западных союзников после Ялтинской конференции. Один вопрос сменялся в сознании президента другим:
«А может быть, русский диктатор вовсе и не намеревался нам помочь? Может быть, его обещание было лишь искусным маневром, чтобы заставить нас пойти на уступки в определении послевоенной судьбы Восточной Европы и в польском вопросе в частности?..
Но ведь обещание Сталина – нет, обязательство! – было не только словесным. Разве в „Протоколе работы Крымской Конференции“ не было раздела, озаглавленного „Соглашение трех великих держав по вопросам Дальнего Востока“, и разве этот раздел не начинался заявлением, в котором черным по белому было записано, что через два-три месяца после капитуляции Германии и окончания войны в Европе Советский Союз вступит в войну против Японии? Более того, разве Сталин не сказал мне, – вспоминал Рузвельт, – что уже в ближайшее время перебросит на Дальний Восток двадцать – двадцать пять своих дивизий?
Но японцы, конечно, не стали бы выводить из Маньчжурии Квантунскую армию, если бы знали, что переброска советских дивизий произошла или происходит! А утаить от японцев передвижение такого количества войск было бы невозможно, их разведка, конечно, не бездействует».
Листы документов – «Коммюнике о Конференции руководителей трех союзных держав» и «Протокола», секретного приложения к «Коммюнике», – замаячили перед мысленным взором президента… «Коммюнике» подписал сначала Черчилль, потом он, Рузвельт, а затем Сталин. Соглашение по Дальнему Востоку первым подписал Сталин, вторым – он, третьим – Черчилль.
Президент вспомнил, как подписывался «Протокол». Секретность этого документа была столь велика, что главы делегаций подписали его не за столом Конференции, а уже после ее официального закрытия, и присутствовали при этом очень немногие…
И вот Сталин нарушил свое обещание. Проклятый византиец, бездушный сфинкс!.. Зачем тогда вообще была нужна эта встреча, ради чего он, Рузвельт, отправился в такую даль? Во имя чего столько раз пытался примирить Черчилля с русским правителем? Зачем спасал Конференцию, когда она оказывалась на грани срыва? Зачем провозглашал хвалебные тосты в честь советского лидера на многочисленных ленчах и обедах?
Неожиданно кто-то постучал в дверь, прервав поток мыслей президента. Рузвельт почувствовал облегчение, ему было бы приятно услышать звук человеческого голоса – все, что угодно, только бы оторваться от горьких размышлений.
– Войдите! – крикнул президент и, когда дверь открылась, увидел на пороге Моргентау с папкой в руке. – Иди сюда, Генри! Что у тебя там в папке? Опять что-нибудь из Вашингтона?
– Нет, сэр, это проект вашей «джефферсоновской речи».
– Но… но ведь я договорился о поправках с Хассеттом! Неужели он ничего не сделал и перевалил работу на тебя?
– Нет, он сделал все, что мог, – ответил Моргентау. – И попросил меня ознакомиться с текстом. У вас есть какие-нибудь возражения, сэр?
– Оставь политес, Генри! Я дал бы речь на просмотр самому Сталину, если бы он помог мне выразить в ней то, что я хочу.
– Очень сомневаюсь, что он захотел бы вам помочь, – сказал Моргентау. – Думаю, что у вас с ним диаметрально противоположные цели.
– Ты полагаешь, что он зол на меня из-за этой проклятой бернской истории?
Это был, так сказать, «психологический тест». Моргентау ничего не знал о сверхсекретной шифровке из Вашингтона, и Рузвельту хотелось проверить, как позиция Сталина воспринимается «со стороны».
– Конечно, большой радости эта история ему не доставила. Но я хочу сказать, что у вас с ним вообще разные цели.
– Я империалист, а он коммунист? Ты про это?.. – с иронией в голосе спросил президент. И, махнув рукой, добавил: – Брось, Генри, эта аргументация мне уже надоела. Допустим, я ангел, а он исчадие ада. Все равно мы можем мирно сосуществовать. Ведь бог и черт – антиподы, но даже они сосуществуют с незапамятных времен, хотя каждый стремится завоевать как можно больше человеческих душ. Ладно, оставим это!.. У тебя есть какие-нибудь предложения по проекту речи?
– Сэр, я редко перечу вам, и, как вы знаете, многие меня за это осуждают. Преданность они принимают за подхалимство.
– Не обращай на них внимания!.. Что же тебе не нравится в речи?
– Ее… как бы это сказать… – замялся Моргентау, – ее… утопичность.
Президент нахмурился.
– Это что-то новое, – недовольно проговорил он. – Такого я еще не слышал.
– Между тем это так. Речь была утопична по самому замыслу. А после того, как Хассетт внес поправки, которые вы ему велели сделать, эта утопичность стала еще более явной.
– Почему?! – вдруг взорвался Рузвельт. – Ты понимаешь, что у меня нет времени переписывать речь заново? Послезавтра я должен ее произнести!
Моргентау присел на край кресла, стоявшего рядом с коляской президента, раскрыл папку и, тяжело вздохнув, сказал:
– В своей речи вы делаете упор именно на то, о чем вы сейчас говорили, – на якобы присущую людям способность мирно сосуществовать и сотрудничать. Однако на протяжении тысячелетий факты этого не подтверждали.
– Во-первых, все войны прошлого начинались не народами, а их правителями, – возразил Рузвельт. – Во-вторых, целью войн всегда был захват чужих земель. Эту цель преследовали даже крестовые походы, самые, так сказать, «идейные» войны минувших столетий… Теперь ответь мне на вопрос: почему правители не могут договориться между собой, если история учит, что война, ведущая к захвату чужих земель, неизбежно порождает новую войну – за восстановление справедливости? А стремление поработить весь мир ведет к гибели того, кто задается такой целью. В наши дни за примерами далеко ходить не нужно… Теперь насчет империалистов и коммунистов. Разве союз между Англией и Америкой, с одной стороны, и Россией – с другой, оказался невозможным? Разве он не принес благих результатов?
– Это всего лишь формальный союз.
– Ты глубоко заблуждаешься!
– Я хочу сказать, что западные союзники и русские преследовали и преследуют противоположные цели, – упорствовал Моргентау.
– Стремление разгромить фашизм – это, по-твоему, не единая цель?
– Да, но стремление во имя чего? Вот в чем вопрос.
– Нелепый вопрос! Русские защищают свою страну, англичане – свою. А мы понимаем, что если бы Гитлер завоевал Европу, то вслед за этим наступил бы наш черед.
– Все это правильно, мистер президент, – согласился Моргентау, – но позвольте дать более широкое толкование целей всех трех держав. Россия стремится подчинить себе соседние государства и насадить там коммунизм. Англия хочет сохранить империю или даже раздвинуть ее рамки. А мы… мы хотим руководить миром, пусть бескровно.
– То, что я называю руководством, – ответил Рузвельт, – естественно вытекает из того факта, что мы самая демократическая страна в мире, что скоро все у нас будут сыты, одеты и обуты. Сейфы Форт-Нокса будут ломиться от золота, наши бизнесмены развернут широкую и выгодную торговлю с Западом и Востоком. И если другие страны и народы пойдут в нашем «фарватере», то я, конечно, за такое руководство.
– Но коммунисты, которые после войны будут голодны и раздеты, могут – в соответствии со своей идеологией – предпринять шаги, не имеющие ничего общего с тем, что вы, мистер президент, называете нашим «фарватером».
Странный процесс происходил в эти минуты в сознании Рузвельта. Казалось бы, любое высказывание против коммунизма, против Сталина должно было органически вплетаться в одолевавшие его горькие мысли. Если бы кто-нибудь в разговоре с ним попытался прямо или косвенно оправдывать поведение русского лидера, то он, президент, обрушил бы на собеседника всю свою горечь, весь заряд владевшей им неприязни к Сталину. Но стереотипные, бессмысленные и за долгие годы осточертевшие Рузвельту нападки на коммунизм не могли не вызвать у него чувства протеста.
– Ты что, поступил на работу к Черчиллю? – раздраженно спросил президент.
– И все же, – вежливо улыбнувшись, сказал Моргентау, – на вашем месте я сделал бы основной мыслью прославление американской демократии и частного предпринимательства… Вы меня понимаете. Нужна ударная фраза… Скажем: «Каждому американцу – собственный дом!»
– Странно, что в четвертый раз президентом избрали не тебя, а меня, – саркастически заметил Рузвельт. – Но раз уж так получилось, не откажи в любезности включить в речь главное положение: «Если мы хотим уцелеть, не только мы, а цивилизация вообще, мы должны развивать способность всех людей на земле мирно сосуществовать». И не упускай из виду, что речь посвящена Джефферсону потому, что он был творцом Декларации Независимости.
– Боюсь, что в таком виде ваше выступление не будет благоприятно встречено американской общественностью, – печально покачал головой Моргентау.
– Что ты подразумеваешь под словом «общественность»?
– Конечно же, не какую-то аморфную массу, а совершенно конкретные организации. Ведь в некоторых из них засели ваши злейшие враги…
– Ладно, Генри, иди, работай. У нас остается очень мало времени.
Из-за двери, которую неплотно закрыл за собой Моргентау, доносились голоса кузин, звон кухонной посуды.
Тягостные мысли, отступившие было во время разговора о «джефферсоновской речи», снова устремились в атаку. Рузвельт уже думал не о предстоящем выступлении, а о том, что на Ялтинской конференции его обманули…
«Но как же это все-таки произошло? – спрашивал он себя. – Как я мог настолько поддаться обаянию этого византийца, что стал считать его своим… если не другом, то, во всяком случае, доброжелателем, готовым крепить союз с Америкой и после разгрома гитлеровской Германии?»
И опять ему захотелось остановить время, вернуть назад стрелку часов Истории, а потом, как киноленту, «прокрутить» снова и, уже зная трагический конец, уловить тот момент, когда коллизия только зарождалась…
«Сталин заманил меня в ловушку, да, в ловушку!» – повторял про себя президент… Но тут же вспоминалось другое. Письма и телеграммы, которые он, Рузвельт, посылал Черчиллю и Сталину, настаивая на безотлагательной встрече «Большой тройки».
«Зачем? Зачем я так настаивал на этой Конференции? – снова и снова спрашивал себя президент. – Может быть, гораздо разумнее было бы не стремиться к встрече „Большой тройки“, избегать обсуждения болезненных вопросов послевоенного устройства Восточной Европы. Второй фронт был уже открыт. Красная Армия и армии западных союзников неуклонно двигались навстречу друг другу… Зачем же нужна была встреча?»
Но в эти минуты Рузвельт кривил душой. Он, конечно, не мог не помнить, что главная его цель состояла в том, чтобы заручиться твердым, «запротоколированным» обещанием Сталина вступить в войну с Японией, помочь Америке. И разве ради этой цели не стоило отправиться в такую даль?
Впрочем, президент сделал все от него зависящее, чтобы встреча состоялась где-нибудь поближе. Вместе с Черчиллем он поочередно предлагал советскому лидеру встретиться в Шотландии, на Мальте, в Афинах, в Риме, в Сицилии, в Египте, но каждый раз встречал вежливый, но твердый отказ: Сталин, руководящий военными операциями, ни на один день не может покинуть территорию Советского Союза.
Русские предложили, чтобы встреча состоялась в Ялте… Рузвельт послал в Крым Майка Рилли с группой сотрудников охраны. Они вернулись с докладом, что Ялту можно считать вполне приемлемым местом для Конференции.
Черчилль настаивал, чтобы до встречи «Большой тройки» состоялись англо-американские переговоры. Президент и британский премьер встретились в Квебеке в сентябре 1944 года… И разве Рузвельт не пытался тогда убедить упрямого Черчилля, что идти на переговоры со Сталиным с ультимативными требованиями в кармане значило бы заранее планировать неудачу?..
В дверь снова постучали. Президент, погруженный в свои воспоминания, не сразу услышал стук. Потом поднял голову и недовольно спросил:
– Кто там?
Дверь медленно, точно нерешительно, открылась. На пороге стоял Хассетт с тоненькой папкой в руках.
– Что-нибудь из Вашингтона? – настороженно спросил Рузвельт.
– Нет, сэр, – ответил секретарь. – Я принес окончательный текст вашего ответа Сталину.
– Оставь здесь и иди! – раздраженно сказал президент. И, словно желая сгладить свою резкость, добавил уже мягче: – На сегодня ты свободен, Билл. Если… – он хотел сказать, «если не придет новая шифровка от Маршалла», но ограничился фразой: – Если не возникнет что-нибудь чрезвычайное…
– Хорошо, мистер президент, – покорно ответил Хассетт. – Один вопрос: вы намерены обедать, как обычно, со всеми или у себя?
Рузвельт взглянул на часы. До обеда – до семи вечера – оставалось еще два часа. Эти дни он обедал вместе со всеми – с Хассеттом, Брюнном, Талли, кузинами и, конечно, с Люси… Если сегодня он сделает исключение, они сразу же заподозрят, что ему нездоровится. А все должны знать: президент полон сил и энергии!
– Конечно, Билл, я буду обедать со всеми! – воскликнул Рузвельт. – Почему тебе вдруг пришла в голову мысль… – Он не докончил фразы и испытующе посмотрел на Хассетта.
– Я только спросил, сэр, – ответил секретарь. – Будет так, как вы хотите.
Хассетт ушел. Президент задумчиво обвел взглядом комнату. Коричневые стены. Кровать, покрытая белым узорчатым покрывалом. Тумбочка с настольной лампой под желтым абажуром. У стены небольшой шкаф с выдвижными ящиками. На нем лампа с металлическим рефлектором, а рядом – модель бело-голубой яхты. Рузвельт вспомнил свое юношеское увлечение парусным спортом. Постепенно яхта стала как бы расти… расти, и вот уже он видел перед собой военный крейсер с надписью «Куинси» на борту.
… – Кстати, почему корабль, на котором ты отправляешься, называется «Куинси»? – спросила Люси за несколько дней до отъезда Рузвельта в Ялту.
– Почему «Куинси»? Думаю, что в честь Джосаи Куинси… – ответил президент.
– А кто он был такой?
– Американский адвокат. Жил в восемнадцатом веке. Прославился участием в борьбе против прапрадедов Уинстона Черчилля. Подожди!.. Я вспомнил одну любопытную деталь. Ты, конечно, знаешь, что в студенческие годы я редактировал газету «Гарвард Кримзон». Как-то раз я перепечатал на ее страницах статью Куинси, впервые опубликованную в «Бостон Газетт»… Сейчас, дай вспомнить… да, да, в феврале 1770 года. В этой статье он призывал оборвать все связи «с теми, чья торговля несет заразу, чья роскошь отравляет, чья алчность ненасытна и чей противоестественный гнет вынести невозможно…»
– Ты запомнил все это наизусть?! – с удивлением спросила Люси.
– Еще бы! Мне изрядно досталось тогда от ректора, да и потом об этом не раз вспоминали… Кстати, занятное совпадение: Джосая Куинси напечатал эту свою статью в феврале. И Конференция в Ялте открывается в феврале. Перст божий? – усмехнулся Рузвельт.
