Текст книги "Неоконченный портрет. Нюрнбергские призраки"
Автор книги: Александр Чаковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 53 страниц)
ПУТЕШЕСТВИЕ МЫСЛИ
С утра президент был в каком-то трансе. Он не стал читать очередную почту, не перебрался к столу, где лежали бумаги, связанные с Сан-Франциско. Все свое внимание он сосредоточил на каминных часах, глядя на них почти безотрывно. Иногда спрашивал Хассетта или Талли, который час, – ему казалось, что те, каминные, часы отстают.
Никогда еще время не тянулось для Рузвельта так медленно, даже в те дни, когда он ожидал результатов голосования на очередных президентских выборах…
Какой-то невидимый враг незаметно придерживал стрелки часов, и они едва-едва двигались по фарфоровому циферблату.
В три часа пополудни Майк Рилли вошел в кабинет президента и доложил, что машина подана.
Президент рванулся вперед, больно ударился грудью о край стола и раздраженно воскликнул:
– Так поедем же! Почему мы не едем?!
Рилли позвал Приттимана. Вдвоем они усадили Рузвельта в коляску и покатили ее к выходу.
Президентский «форд» стоял между двумя машинами с охранниками. Как только появилась коляска с президентом, первая машина двинулась вперед и остановилась метрах в ста поодаль. Вторая на несколько десятков метров отъехала назад – президент не любил, когда охрана его «зажимала».
Рузвельта перенесли на шоферское сиденье «форда». Рилли уселся рядом. Президент повернул ключ зажигания, включая мотор. Вскоре все три машины выехали на шоссейную дорогу. Они миновали маленькие городки – Манчестер и Вудлэнд и направились к Тэлботтону, близ которого шоссе номер «44» пересекалось с шоссе номер «208».
Неожиданно президент подался вперед, почтя ложась грудью на рулевое колесо: он увидел неясный еще силуэт большого автомобиля, стоявшего у пересечения дорог. Это был «кадиллак» с открытым верхом. Рузвельт знал, что это ее машина.
Еще не различая стоявшую во весь рост в «кадиллаке» Люси, но уже угадывая очертания ее фигуры, Рузвельт высоко поднял руку и приветливо помахал ею…
Первая машина с охраной увеличила скорость, промчалась мимо «кадиллака» и остановилась на почтительном расстоянии от него. Другая замерла как вкопанная. Рузвельт на своем «форде» почти вплотную подъехал к «кадиллаку».
Дверь машины открылась, и высокая стройная женщина вышла из нее и поспешно направилась к «форду».
Рилли тотчас освободил место рядом с Рузвельтом и приветствовал Люсн, на что она ответила ему любезной улыбкой.
Спустя еще несколько мгновений Люси Разерферд опустилась на сиденье «форда» рядом с президентом, молча положила руки ему на плечи и притянула его к себе…
Им было совершенно безразлично, видит ли их кто-нибудь сейчас. Все, кто мог их видеть, давно знали, что ни болезнь, ни время, ни светские условности, – ничто не могло разрушить то непреходящее чувство, которое эти уже далеко не молодые люди питали друг к другу.
Для Люси в этом чувстве сосредоточилось все самое лучшее, что дала ей жизнь.
О нет, она вовсе не была золушкой, которую некогда увидел у себя на балу принц Франклин. Отец Люси был аристократом, а мать – светской женщиной, как говорили, самой красивой в Вашингтоне.
Финансовое положение родителей Люси к концу их жизни ухудшилось, но они все же успели дать дочери первоклассное образование, при этом европейское: Люси обучалась неподалеку от Вены, наставницей ее была графиня Хензенштамм.
К счастью для Люси, ни светская жизнь, ни европейское образование, которым в то время мало кто мог похвастаться, не отвратили ее от труда. Обстоятельства сложились так, что она стала секретарем Элеоноры Рузвельт, жены будущего президента США. Познакомившись с молодой и очень привлекательной Люси Мерсер, Рузвельт полюбил ее горячо и на всю жизнь.
Элеонора Рузвельт была требовательной, деятельной женщиной, участвовала в десятках общественных организаций. Муж с уважением относился к ее знаниям и обширным связям. А Элеонора сразу оценила своего секретаря, молоденькую, умную и интеллигентную женщину. Вскоре Люси стала ей просто необходима. Между тем чувство, которое Рузвельт питал к обаятельной Люси Мерсер, развивалось и крепло.
Затем он стал президентом огромной страны, раздираемой внутренними противоречиями. Ему приходилось примирять непримиримое, отбиваться от многочисленных наветов, с садистской жестокостью распространяемых подкупленными журналистами, получать удары от людей, которые по справедливости должны были бы его благодарить. Он вел страну в будущее, постоянно слыша вопли о том, что ведет ее к пропасти…
Полного счастья и спокойствия Рузвельт не находил и в семье, хотя любил ее, любил детей, любил – скорее уважал – жену…
Ни его государственная деятельность, ни семья, ни короткие часы отдыха, когда Рузвельт совершал автомобильные прогулки, плавал в бассейне или склонялся с лупой в руке над очередной почтовой маркой, не давали ему того, на что имеет право каждый, – ощущения человеческого счастья.
Только мысли о Люси, только редкие свидания с ней помогали Рузвельту чувствовать себя просто человеком, перенестись, пусть на короткие часы, пусть на мгновения, в обетованный уголок его души. И Люси любила Рузвельта не менее горячо, чем он ее. Франклин был для нее прежде всего личностью, человеком с большой буквы. Она разделяла его взгляды на мир, на жизнь и на смерть.
…Никто и никогда не узнает, о чем разговаривали сейчас Рузвельт и женщина, занимавшая такое место в его сердце.
Они были поглощены друг другом и даже не заметили, что из машины, в которой приехала Люси, вышла плотного сложения женщина в синем жакете – художница Елизавета Шуматова. Некоторое время она стояла в нерешительности. В «кадиллаке» остался фотограф Николас Роббинс, сидевший за рулем. В газетных и журнальных архивах он собрал для Шуматовой бесчисленное количество снимков президента. Здесь, в Уорм-Спрингз, он должен был сам фотографировать Рузвельта – художница опасалась, что президент не сможет уделить ей достаточно времени, и полагала, что снимки, сделанные Роббинсом, помогут ей в работе.
Рилли сел на место Шуматовой, рядом с Роббинсом – он понимал, что президент не захочет, чтобы в его машине ехал кто-то третий. Однако Шуматова, модная художница, избалованная вниманием «сильных мира сего», портреты которых она рисовала, после короткого раздумья решительно направилась к «форду», на ходу приветствуя президента.
Не ожидая приглашения, она уселась в салоне вместе с президентом и Люси. Земля обетованная, на которой только что блаженствовал Рузвельт, мгновенно исчезла, он снова оказался в мире реальности.
Рузвельт любезно поздоровался с Шуматовой и осведомился о ее самочувствии. Потом включил мотор. Тотчас пришли в движение машины охраны. Президентский кортеж развернулся на перекрестке шоссейных дорог и направился в Уорм-Спрингз.
К работе над ответом Сталину на его два письма от 7 апреля Рузвельт так и не приступал.
Он чувствовал, что внутренне все еще не готов к нему.
Написать формальное письмо, касающееся «бернского инцидента» или подтверждающее ялтинские решения о Польше, не составило бы для Рузвельта особого труда. Но он хотел разъяснить Сталину, что тот недооценивает готовность американцев честно сражаться бок о бок с советскими войсками. Понять это Сталину, как предполагал Рузвельт, мешали идейные разногласия с западными союзниками, и он выискивал причины для необоснованных упреков.
Изложить все это в рамках ответов на вопросы, затронутые Сталиным, было невозможно.
Но Рузвельту хотелось вырваться за эти рамки.
Торопился ли он потому, что реально оценивал свое физическое состояние, понимал, что жить ему осталось недолго, и хотел подготовить все для того, чтобы его излюбленная мысль восторжествовала, даже если сам он перестанет существовать?
Или и в данном случае он оставался прежде всего человеком дела?
Чувствуя приближение конца, классический капиталист не предается рефлексии, не опускает рук, не ждет покорно смерти, но, наоборот, денно и нощно работает над завершением своих земных дел, пишет и переписывает завещание, охваченный желанием предусмотреть все, что представляется ему наиболее важным. Привыкший загребать деньги при жизни, он расписывает все так, словно хочет обеспечить не только семье, но и самому себе те же доходы и на том свете.
Рузвельта поглощали мысли совсем иного рода. Он размышлял вовсе не о своем личном состоянии и не о благополучии семьи.
И не о своей посмертной славе размышлял Рузвельт в эти дни, которым суждено было стать последними в его жизни.
Президент размышлял о будущем Америки.
Нет, он не мечтал ни о каких коренных социальных переменах. Пусть американцы продолжают обогащаться! Но Рузвельт понимал, что непомерное обогащение идет рука об руку с жаждой власти, а чрезмерная власть рождает мечту о мировом господстве. Гитлер показал всему миру, как это происходит.
Теперь Гитлер фактически разгромлен. Но ведь еще кто-то из древних пришел к выводу, что опыт предыдущего поколения никогда ничему не научил последующее… А ведь это последующее поколение – а может быть, уже и нынешнее! – будет обладать новым смертельным оружием – атомной бомбой. Рузвельт хорошо знал, что подготовка к ее испытанию где-то в районе далекого Аламогордо идет полным ходом.
Два пути открывались ныне перед Америкой.
Агрессор, угрожавший человечеству, разгромлен, в достигнуто это в союзе со страной, признать которую близорукие люди в Америке категорически отказывались немногим более десяти лет назад. Продолжать ли этот союз и в мирное время? Или теперь, когда опасность для Америки миновала, снова возопить о «красной опасности» и о «руке Москвы»?..
Как же уговорить, а если надо, то заставить, – да, заставить! – людей жить в мире?..
Как убедить Сталина, что Соединенные Штаты не будут относиться к СССР, как к тому мавру, который, сделав свое дело, может уйти? Ведь в ином случае Сталин может взять обратно свое обещание, данное в Ялте, и не вступит в войну с Японией на стороне Соединенных Штатов через два-три месяца после окончательного разгрома Германии…
Да, Черчилль склонен относиться к Советскому Союзу как к пресловутому мавру. Теперь, после того как русские нанесли решающий удар по гитлеровской военной машине, Россия, по мнению Черчилля, может «уйти». Уйти, оставив в европейской земле многие сотни тысяч солдат, и довольствоваться своей западной границей 1939 года. Согласиться с этим значило бы помочь Черчиллю поставить во главе стран Восточной Европы новых английских марионеток – королей, президентов, премьер-министров…
Рузвельт не любил Великобританию. Говорил ли он это в глаза британскому премьеру? Однажды на обед в Белый дом был приглашен американский писатель и публицист Луис Адамик. Когда это было? Давно? Недавно? Кажется, в самом начале сорок второго… Пригласили немногих, в том числе находившегося в Вашингтоне Черчилля. Именно тогда Рузвельт, обращаясь к жене Адамика Стелле, сказал негромко, но так, чтобы Черчилль мог это слышать:
– Вы знаете, мой друг Уинстон не понимает, как большинство американцев относится к Британии и ее роли в жизни других народов. Я все время пытаюсь объяснить ему, что он должен это учитывать. Британия – наш союзник. Мы никогда не оставим ее в беде. Но неприязнь к Британии стала американской традицией. Причины? Их немало. И революция, и 1812 год, и Индия, и англо-бурская воина… Как народ, как страна, мы против империализма, мы ненавидим его…
Сейчас трудно сказать, говорил ли все это Рузвельт всерьез или просто «эпатировал» своего высокомерно-самоуверенного друга? И все же не только этот разговор, но и десятки других фактов свидетельствуют: Рузвельт ценил, но не любил Черчилля.
…Стелла сказала тогда, что недавно прочла книгу Джозефа Конрада «Сердце тьмы», в которой дана омерзительная картина империализма.
– Вот, вот, – подтвердил Рузвельт и громко сказал, глядя на Черчилля, демонстративно отвернувшегося в сторону: – Именно этого мой друг не понимает…
Обращаясь уже непосредственно к Черчиллю и, очевидно, желая смягчить свою резкость, Рузвельт добавил:
– Видит бог, я не отношусь к англичанам с антипатией теперь, когда мы вместе спасаем цивилизацию. Но в молодые годы…
Последнее слово осталось за Элеонорой. Прощаясь с Адамиками, она сказала:
– Вы понимаете, дорогие, президент никак не может объяснить сэру Уинстону, что за страна Америка. Я пыталась помочь, но тщетно. Я говорила с мистером Черчиллем и вчера и сегодня. Он заявил: «Мы победим народы Европы…» Как я могла ему объяснить, что многие американцы – выходцы из Европы? Все мы хотим сбросить захватчика и освободить народы Европы, точнее, помочь их освобождению… Я посоветовала премьер-министру прочесть ваши книги, мистер Адамик, в частности, замечательную «Дорогу с двусторонним движением». Вы так хорошо описали глубокие связи американцев со многими европейскими странами…
– Что ответил премьер? – спросила Стелла.
– Сказал, что все понимает. Но у меня на этот счет другое мнение.
Когда гости разошлись, Рузвельт еще долго говорил с Элеонорой. Кажется, тогда он сказал:
– Меня обвиняют в том, что я подменяю заботу о послевоенном могуществе Америки филантропическими мечтами о всеобщем мире на земле. Нет, я за могущественную Америку. Но пусть ее могущество будет достигнуто не только оружием, в том числе и атомным, а разумной организацией жизни внутри страны. Пусть Америка влияет на другие страны своим примером, демократическим устройством, экономикой, постоянной готовностью жить в мире со всем миром.
Если рядом не было Люси, президент все свое время посвящал «Дому добрых соседей».
Он любил работать в маленькой гостиной. Несмотря на малые размеры, это была все же самая просторная комната его резиденции. Небольшой коричневый письменный стол располагался справа от камина, облицованного серым камнем – единственная измена коричневому цвету во всем «Маленьком Белом доме». На камине стояла небольшая, в массивной раме картина, изображающая парусник на фоне голубого моря.
По левую сторону камина возвышалась книжная полка, а возле нее – диван, обитый коричневато-бежевой материей.
Письменный стол президента был по-прежнему завален картами, чертежами, проспектами и другими материалами, касающимися Сан-Франциско.
…В пять часов вечера явился Билл Хассетт. Главным секретарем президента он стал недавно, в начале прошлого года, – вскоре после того, как умер Марвин Макинтайр. Рузвельт высоко ценил Хассетта за его необыкновенную эрудицию, феноменальную память и исключительную оперативность – он успевал выполнять все указания президента.
Сейчас в папке Хассетта лежал документ, которому Рузвельт придавал большое значение.
– Я побеспокоил вас, сэр, для того, чтобы… – полупочтительно – полуфамильярно начал было Хассетт.
– К черту… – пробурчал Рузвельт. – Что у вас там? Кроме Сан-Франциско, меня интересует сейчас только одно дело.
– Речь по случаю Дня Джефферсона?
– Вот именно.
Особое внимание, которое Рузвельт уделял этой речи, объяснялось отнюдь не тем, что он хотел отвлечься от проблем, связанных с Сан-Франциско. Как раз наоборот! В традиционной «джефферсоновской» речи, которую президенту предстояло произнести по радио 13 апреля, должен был прозвучать призыв к дружбе между народами – никакой разумной альтернативы ей Рузвельт не видел.
Президент буквально вырвал папку из рук Хассетта и, раскрыв ее, погрузился в чтение. Он даже не заметил, как, собрав остальные бумаги, Хассетт вышел из кабинета.
Нет, и новый вариант речи не удовлетворил Рузвельта, он понял это сразу, пробежав первые страницы.
Он снова взялся за дело сам. Коренным образом перестраивал рукопись. Он вовсе не рассматривал ее как политическое завещание, он знал только одно: она не должна походить на те традиционные речи, которые произносились в этот день президентами Америки. Идеи Джефферсона должны прозвучать в ней как призыв, как лейтмотив американской демократии, а не как молитва, заклинание или просто привычная дань признательности Великому Американцу.
У Джефферсона нужно взять все, что звучит сегодня, все те мысли, которые можно положить в фундамент «Дома добрых соседей».
Проработав больше двух часов, президент почувствовал, что смертельно устал. К тому же наступало время обеда. Но есть не хотелось. В последнее время он вообще лишился аппетита, а врачи требовали, чтобы он прибавил в весе хотя бы три-четыре килограмма. Но любая еда казалась теперь Рузвельту невкусной. Он посмотрел в окно. Было еще относительно светло – сумерки только близились. Прогулка! Небольшая прогулка за пределы Уорм-Спрингз, вот что ему сейчас было нужно!
Он вызвал Хассетта, сказал ему, что постарается закончить работу над речью завтра, а пока что пусть зайдет Рилли.
Черноволосый, похожий на голливудского киноактера Майк Рилли появился незамедлительно.
– Я собираюсь на прогулку, Майк, – сказал Рузвельт.
– Куда именно, сэр? – осведомился Рилли.
Обычно прогулки президента ограничивались поездкой по деревне или в живописное местечко Ла Грэйндж, откуда открывался красивый вид на окрестности. Маршрут этих прогулок был уже отлично разработан охраной. Достаточно было двух трех условных сигналов по телефону или по радио, чтобы обеспечивалась безопасность маршрута.
Рилли надеялся в ответ на свой вопрос услышать «В сторону Ла Грэйндж», что означало бы, что Рузвельт выбрал прежний, привычный маршрут, но президент, словно назло ему, сказал:
– В горы. На вершину Пайн Маунтин.
– Может быть, вы разрешите дать вам сопровождающего, господин президент?
– А кто тебе сказал, Майк, что я поеду один? – с легкой усмешкой переспросил Рузвельт.
«Идиот!» – мысленно обругал себя Рилли. Забота о безопасности президента была главным делом его жизни. В Тегеране, в Ялте, в Каире, на Мальте Рилли оцеплял улицы, по которым мог проехать президент. Посылки на имя Рузвельта просвечивались рентгеновскими лучами.
Примерно сорок тысяч писем ежемесячно поступало в Белый дом. Пять тысяч из них немедленно становились достоянием Рилли. Это были письма тех, кто клялся свернуть президенту шею или пристрелить его на месте…
Рилли обижало подчеркнуто пренебрежительное отношение президента к секретной службе. Но он утешал себя тем, что отвечает за жизнь одного из лучших президентов, которые когда-либо управляли страной.
«Идиот», – повторил про себя Рилли, чувствуя, что краснеет. Конечно же, президент поедет не один, а с Люси Разерферд! Эта женщина предана ему больше, чем самый бдительный охранник.
– Сейчас шесть сорок, – подчеркнуто официально сказал Рилли, взглянув на свои ручные часы. – Когда выезд?
– Через двадцать минут. Тебя это устраивает, мой ангел-хранитель? Или ты должен испросить согласия у своего хозяина – господа-бога?
– Мой хозяин – вы, сэр, – не принимая шутки, ответил Рилли и вышел из комнаты.
Они выехали ровно в семь. Чтобы собраться, Люси не понадобилось и двадцати минут. Всю вторую половину дня она, видимо, только и делала, что ждала, когда президент позовет ее в гостиную или пригласит на прогулку.
Рузвельта перенесли в его «форд», а в три минуты восьмого стоявшая в ожидании на пороге своего коттеджа Люси вошла в машину и села рядом с президентом.
На Люси была широкополая шляпа. Рузвельт хотел сказать, что для поездки в открытой машине больше подошла бы другая шляпа, но промолчал. Из-под широких полей этой шляпы глаза Люси казались еще более лучистыми и глубокими, чем всегда.
– Куда мы поедем? – спросила Люси. – К Ла Грэйндж?
– Нет. Я разлюбил это место. Теперь я предпочитаю Пайн Маунтин. – Он показал на высокий, пологий холм, подернутый предвечерней дымкой. – Ближе к небу…
Обитатели «Маленького Белого дома» уже успели наговорить Люси немало тревожного о том состоянии, в котором находится президент. Поэтому последние его слова произвели на нее мрачное впечатление. Она сделала все, чтобы президент этого не заметил.
– Ты намекаешь на то, что браки заключаются на небесах? – с улыбкой спросила она.
Несмотря на веселый тон, шутка прозвучала искусственно.
Люси впервые была наедине с Рузвельтом после того, как он вернулся из Ялты. Она знала: президент занят, безумно занят! Несколько раз поднимала телефонную трубку, чтобы вызвать Белый дом. Она не сомневалась, что Хэкки раздобыла бы ей президента, где бы он ни находился. Недаром о ней говорили: «Если человек жив и обитает на этой планете, Хэкки непременно до него дозвонится». Люси наверняка услышала бы в ответ: «Сейчас попробую, дорогая!» Или: «Ну, конечно! Президент будет очень рад!»
Однако в последние месяцы Люси не звонила в Белый дом. Может быть, она смирилась наконец с неумолимым временем, с тем, что война наложила тяжелое бремя на плечи президента, он постарел, да и сама она….
«Нет, нет, нет! – в то же время упорно твердила, почти кричала себе Люси. – Наше чувство не подвластно времени!»
Дело было не в том, что перед глазами Люси всегда стоял образ того Рузвельта, с которым она познакомилась много лет назад, – молодого, красивого, сильного. Но и жестокая, безысходная болезнь, превратившая полного сил человека в инвалида, лишь еще больше привязала Люси к нему. Если бы он не был женат, если бы не занял впоследствии самый высокий пост в государстве, она, Люси, казалось, могла бы заменить ему всех: жену, секретарей, камердинера, кухарку. У нее хватило бы сил на это.
В такой же любви к президенту Люси воспитывала и свою дочь Барбару.
Сравнительно недавно она познакомилась с Елизаветой Шуматовой. популярной художницей, русской эмигранткой, покинувшей родину вместе с семьей за несколько дней до Октябрьской революции. Муж Елизаветы был командирован Временным правительством в Соединенные Штаты для переговоров о поставках оружия России – первая мировая война еще продолжалась. Воспитанная в дворянской военной семье, с детства знавшая английский язык, обладавшая даром художницы-портретистки, Шуматова быстро акклиматизировалась в Штатах. Теперь, когда ей было за шестьдесят, она пользовалась известностью в светских кругах Вашингтона, Нью-Йорка и других крупных городов Америки.
Первый портрет Рузвельта, который Шуматова нарисовала в позапрошлом году в Белом доме по протекции Люси, был невелик по размеру: двенадцать на десять дюймов. Его цветные репродукции вскоре наводнили всю Америку.
Нынешний портрет, к которому Шуматова собиралась приступить завтра, Люси заказала для своей дочери Барбары. Пусть дочь знает, кем был для матери этот человек! Пусть знает, что на свете есть любовь, которой не страшны любые земные испытания.
Занятая своими мыслями, Люси время от времени украдкой поглядывала на сидевшего рядом с ней человека.
Да, президент выглядел плохо. Она обратила внимание на это и при первой встрече несколько часов назад. Серый цвет лица, особенно заметный на фоне белоснежной рубашки. Глубокие складки, идущие от носа к уголкам рта. Необычная худоба…
Она должна сегодня же поговорить с врачом! Ведь все это могло быть просто следствием нечеловеческого переутомления. Перелеты, встречи, конференции… Иногда Люси встречалась с Рузвельтом, когда он был вконец измучен предвыборными поездками, когда ему приходилось произносить стоя по десятку речей в день. Тогда он выглядел примерно так же, как сегодня…
Но потом начинались массажи, физические упражнения, плавание в бассейнах, прогулки на яхте. Мало-помалу силы возвращались к президенту. «Так будет и сейчас. Непременно будет!» – убеждала себя Люси.
Они ехали молча. Наконец машина остановилась.
– Вот мы и на седьмом небе, – поворачиваясь к Люси, с улыбкой произнес президент.
Вид отсюда открывался в самом деле замечательный. Белые домики Уорм-Спрингз казались игрушечными. По другую сторону горы была видна железная дорога в Атланту. По ней, похожий на длинную гусеницу, медленно двигался поезд.
– Как здесь хорошо и спокойно, – сказала Люси, кладя свою ладонь на руку Рузвельта, все еще лежавшую на руле.
– Да, – тихо ответил он. – Трудно себе представить, что где-то еще умирают люди. Тысячи людей. Сотни тысяч…
– Но война идет к концу. Мы побеждаем! Я читала сообщения в утренних газетах. Наши войска недалеко от Берлина.
– Отцу или матери все равно, погиб их сын за тысячи миль от Берлина или на подступах к нему, – задумчиво проговорил Рузвельт. – Послушай, Люси, – неожиданно сказал он, – ты веришь в переселение душ?
– Переселение душ? – переспросила Люси. Она хорошо знала Рузвельта: иногда он любил поболтать с близкими ему людьми на «потусторонние» темы.
– Если души и впрямь переселяются, – продолжал Рузвельт, – кем бы ты хотела быть в очередном воплощении?
– Собой. И чтоб ты тоже родился собой. И чтобы мы снова любили друг друга и были счастливы.
– Разве ты была счастлива, Люси? – с грустью спросил Рузвельт. – Ты никогда не спрашивала, почему я люблю тебя. И я никогда не задавал тебе такого вопроса. Где-то я прочитал страшную фразу: если человек знает, почему он любит, значит, он не любит. Но я не об этом. Нашему счастью мешали причины, которые были сильнее нас.
– Да, да! – воскликнула Люси. – И никто не виноват, что наша жизнь сложилась так, а не иначе.
– Я тоже, как и ты, хотел бы снова родиться собой, – задумчиво сказал Рузвельт.
– И чтобы мы всегда были вместе!
– Да, конечно. Но сейчас я подумал о другом. Мне хотелось бы еще кое-что сделать в этой жизни, но боюсь, что времени может не хватить.
Люси показалось, что на мгновение Рузвельт отдалился от нее. Чтобы вернуть его, она положила другую свою руку поверх руки президента.
– Почему так крепко? – с грустной улыбкой спросил Рузвельт. – Разве мы прощаемся?
– Нет, нет! – поспешно ответила Люся. – Просто мне кажется, что так я берегу наше счастье. Чтобы оно никогда не вырвалось из наших рук.
– Счастье без будущего…
– Если счастье существует, оно и есть будущее, Фрэнк. Ты чем-то расстроен? – после паузы с тревогой спросила Люси. – Нам с тобой что-нибудь угрожает?
– О нет!
– Тогда хоть на несколько минут забудь о своих заботах. Мне кажется, ты сейчас где-то далеко от меня.
Рука президента чуть дрогнула. Он поднял ее и положил на плечо Люси.
– Послушай, – неожиданно спросил он, – ты не знаешь, сколько миль пробегает луч света в секунду?
– Сколько миль? – озадаченно переспросила Люси. – А почему ты об этом вспомнил?
– Мне пришла в голову фантастическая идея: а что если можно было бы оседлать этот луч? Вернее, не луч, а мысль! Этот способ передвижения во времени наверняка был бы быстрее света. Раз – и я еще учусь в Гротонской школе. Два – и я вновь в Тегеране… Огромные отрезки времени и гигантские пространства можно было бы преодолеть в течение одной лишь вспышки мысли.
– Куда же ты полетел бы? – включаясь в эту игру, спросила Люси. – В другие миры?
– Нет, зачем так далеко? Оставим эту фантастику астрономам. С меня хватило бы промчаться лет на двадцать вперед.
– Зачем?
– Хотя бы затем, чтобы посмотреть, как будут жить люди. Поумнеют или поглупеют?.. Но и путешествие на несколько десятилетий назад тоже имело бы смысл. Проверить, не наделал ли я в прошлом каких-нибудь глупостей. Путешествие в прошлое, пожалуй, еще рискованнее, чем полет в будущее.
– Почему?
– Когда-то я прочитал фантастический рассказ. Человека послали в прошлое, чтобы расследовать историю только что совершенного преступления. Но с одним условием: там, в прошлом, он не имел права вмешиваться в ход событий.
– Это ужасно, – тихо сказала Люси. – Это несовместимо с человеческой совестью.
– Поэтому я и пытаюсь вмешиваться и в прошлое и в будущее.
– И тебе это удается? – робко спросила Люси.
– О нет, милая, нет, – с чувством воскликнул Рузвельт, не снимая руки с плеча Люси и лишь крепче прижимая ее к себе. – Мы с тобой никогда не делали глупостей. Все, что мы делали, было правильно.
Некоторое время они сидели молча.
– Хочешь, я открою тебе тайну? – снова заговорил Рузвельт. – Все, кто меня окружает, – Макинтайр, Брюнн, Хоссетт, даже Рилли, – уверены, что я засыпаю в ту же минуту, когда кладу голову на подушки и закрываю глаза.
– Я тоже всегда так считала, – сказала Люси. – Врачи находят, что эта способность – залог твоего прекрасного здоровья.
– Я не сплю, Люси – тихо сказал Рузвельт. – Я всех обманываю. Просто я тихо лежу, задаю себе вопросы и тут же отвечаю на них. Путешествие мысли!
– Фрэнк, – тихо сказала Люси, – я тоже хочу задать тебе один вопрос.
– Любой.
– Когда я ехала сюда, мне говорили, что ты очень утомлен. Но я много раз видела тебя и усталым и раздраженным. Но сейчас… Конечно, я вижу, сейчас ты переутомлен. Но дело не только в этом. Я вижу, что ты чем-то обеспокоен.
Она пристально смотрела на Рузвельта своими, казалось, всевидящими глазами.
– Можешь не отвечать мне, Фрэнк. Ты же не просто человек. Ты глава великого государства. Кое-кто не раз намекал, что ты, забывая свой долг, доверяешь мне государственные тайны. Мы с тобой знаем, что это неправда. Люди не хотят понять, что мы просто любим друг друга. Так вот, во имя нашей любви: что мучает тебя?..
– Да, ты права, Люси, – после паузы сказал Рузвельт. – Дело моей жизни поставлено под угрозу. Сталин хочет свести на нет мой план Организации Объединенных Наций.
– Сталин? – переспросила Люси. – Ты о нем так дружелюбно отзывался…
– Недавно Сталин сделал шаг, из-за которого Конференция в Сан-Франциско может во многом потерять свое значение.
– У него были для этого основания?
– Не знаю… Может быть, и были.
– Фрэнк, я не хочу ничего выпытывать у тебя. Только один вопрос. Ты был безупречен по отношению к этому человеку?
– Не знаю, – после раздумья ответил Рузвельт. – Может быть, у него и были основания…
– Тогда позволь напомнить тебе фразу Эмерсона, которую ты так любишь повторять: «Если хочешь иметь друзей, будь другом сам».
Снова наступило молчание.
– Можно… я поцелую тебя? – тихо спросила Люси.
Вместо ответа Рузвельт лишь прижал щеку Люси к своей. Она положила ладонь на его редеющие волосы. Ее широкополая шляпа упала на колени президенту.
– Надо ехать, Люси, – уже другим, деловым, будничным тоном сказал Рузвельт. – Нас ждут с обедом.
– Да, да, конечно, – поспешно согласилась Люси. Она пожертвовала бы всем на свете, лишь бы не расставаться с ним, сидеть рядом, разговаривать. А может быть, и молчать. Они умели разговаривать молча…
Но Рузвельт уже включил зажигание.
