Текст книги "Неоконченный портрет. Нюрнбергские призраки"
Автор книги: Александр Чаковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 53 страниц)
Сначала Адальберт даже не понял, что эти слова обращены к нему: свою выдуманную фамилию он произнес в разговоре с Мартой, кажется, единственный раз, и еще никто никогда не называл его этим именем. Тем не менее Адальберт остановился, обернулся и увидел, что старик идет за ним, держа что-то в руках, – не переданный ему сверток, нет, а что-то другое, плохо различимое в темноте.
– Я хочу проводить вас, – тихо сказал старик.
– Спасибо, господин… – Адальберт запнулся. Он не знал фамилию отца Марты и никогда ею не интересовался.
– Кестнер, – подсказал старик.
Адальберту показалось, что когда-то, очень давно, он слышал эту фамилию… Когда? Нет, просто показалось.
– Спасибо, господин Кестнер, не беспокойтесь! – Адальберт уже стоял у входа в убежище и приподнял крышку ровно настолько, чтобы можно было пролезть внутрь. Однако, к удивлению Адальберта, Кестнер спустился в подвал следом за ним. Старик потянулся вверх, ухватил металлические скобы и плотно прижал крышку над входом.
«Что ему нужно?.. Зачем?..» – недоумевал Адальберт. Он услышал шорох и не сразу сообразил, что Кестнер вытащил из кармана коробку спичек. Чиркнула спичка, и Адальберт увидел, что у ног Кестнера стоит небольшой фонарик типа «летучей мыши». Старик приподнял стекло, провел горящей спичкой по фитилю и перенес излучающий тусклый свет фонарь в дальний угол убежища.
– Мне хочется побеседовать с вами, Адальберт, – называя Хессенштайна настоящим именем, сказал Кестнер. – Присядем. – Оба уселись на матрац. – Стыдно и горько, что я не смог достойно принять такого человека, как вы…
Адальберт пропустил эти слова мимо ушей, его беспокоило другое: свет, который мог проникнуть наружу.
– Свет! – тревожно сказал он. – Вы не боитесь?
– Нет, – успокоил Кестнер. – Я плотно закрыл крышку. А щели надежно заделаны, во время бомбежек мы следили, чтобы ни малейшая полоска света не проникла наружу. Так что будьте спокойны. А теперь я позволю себе задать вам один вопрос: вашего отца звали случайно не Грегор?
– Боже! – воскликнул Адальберт. – Вы знали моего отца?
– И мать, – сказал Кестнер. – Ее звали, кажется, Гудрун?
– Это чудо какое-то… – пробормотал Адальберт. – Но как?.. Откуда?..
– Остановим ненадолго время, партайгеноссе Хессенштайн, – тихо сказал Кестнер, – или, точнее, повернем его назад.
Они сидели на матраце близко друг к другу, едва освещенные тусклым фонарем, и Адальберту показалось, что все это происходит в каком-то другом измерении. Раздался писк, и черная крыса молнией пересекла убежище.
– Крыса! – с отвращением воскликнул Адальберт. – Ненавижу их.
– Напрасно, – с усмешкой произнес. Кестнер. – Нам многому придется у них поучиться. Появляться и нападать внезапно, исчезать мгновенно… Но об этом потом. А сейчас… Вам, конечно, многое говорит слово «Бюргербройкеллер»?
– Вы имеете в виду знаменитую мюнхенскую пивную?
– Только эта и вошла навечно в историю рейха! Другой не было, – вполголоса ответил Кестнер.
– Нужно ли об этом говорить мне? – укоряюще произнес. Адальберт. – Ведь в те ноябрьские дни двадцать третьего года я вместе с отцом был в Мюнхене, – отец командовал одним из подразделений СА и получил приказ, как и многие другие штурмовики…
– Я знаю об этом, – Кестнер склонил голову и погрузился в воспоминания. – До смертного часа все сохранится в памяти… Пивная была окружена полицией, там ораторствовал Кар, так называемый генеральный комиссар Баварии. Фюрер в сопровождении группы отборных штурмовиков ворвался в пивную, вскочил на стол, отшвырнул ногой пивные кружки, выхватил револьвер… До сих пор могу слово в слово повторить, что он сказал. Хотите? – И с явной гордостью за свою память Кестнер произнес: – «Национальная революция началась! Это здание занято семьюстами вооруженными с ног до головы штурмовиками. Приказываю всем оставаться здесь, в этом зале. Пулеметы, установленные на галерее, готовы открыть огонь. Итак, объявляю Германское и Баварское правительства низложенными. Будет немедленно сформировано национальное временное правительство. Казармы рейхсвера и полиции заняты нами. Солдаты рейхсвера во главе с генералом Людендорфом приближаются сюда под знаменем свастики…» – Кестнер умолк, еще ниже опустил седую голову и на этот раз уже тихо добавил: – Да, я могу повторить речь фюрера слово в слово…
– А потом? – охваченный чувством ностальгии, спросил Адальберт.
– Потом фюрер приказал Кару, Лоссову и Зейссеру, представлявшим Баварское правительство, пройти с ним в заднюю комнату. У дверей, охраняя вход, встали Келлерман, я… и знаете, кто был третьим? Ваш отец, Грегор Хессенштайн. Вот поэтому я и рассказываю вам все это.
– Я знаю, знаю! – воскликнул Адальберт. – Ведь я сам тогда подростком был в толпе вместе с отрядами СА, окружавшими пивную… Я поехал в Мюнхен с отцом на похороны дяди Андреаса. Правда, я не был свидетелем того, что происходило там, внутри, но отец столько раз рассказывал об этом!
– Да, – не слыша его, задумчиво произнес Кестнер, – тот бой мы проиграли. Фюрер и его ближайший соратник Гесс оказались в Ландсбергской тюрьме… Там была написана великая книга – «Майн кампф». Потом снова годы борьбы, и прошло десять лет, прежде чем мы во главе с фюрером одержали победу и он стал канцлером Германии. И вот теперь…
Чувство радости все более и более охватывало Адальберта. Какое счастье – сознавать, что теперь он не один, что рядом есть близкий человек… Как же он раньше этого не знал?! И, словно отвечая на невысказанный вопрос, Кестнер сказал:
– Во всем виновата Марта, мой мальчик. Когда вы появились у нас, она просто сказала мне, что вы старый товарищ Крингеля. Сегодня она впервые назвала ваше настоящее имя, когда мы обсуждали, что попросить вас купить на рынке… И вот я здесь…
– Посоветуйте, что мне делать! – в отчаянии воскликнул Адальберт. – Каждую минуту я жду ареста, чувствую себя так, будто уже приговорен к смерти, только приговор отсрочен. На день? На два? Не знаю… Документы, которые можно купить на рынке, – это ничего не стоящие бумажки!
– Вы правы, Адальберт, ни в коем случае не связывайтесь с этими торговцами смертью.
– Так что же мне делать?
– Ждать! – твердо ответил Кестнер.
– Чего? Расстрела? Сибирской каторги?
– Не надо паники, мой молодой товарищ… Кстати, партайгеноссе, – старик снова употребил принятое среди членов партии обращение, – расскажите мне, как вы пришли к национал-социализму.
– О, это давняя история, господин Кестнер. Мне кажется, я исповедовал его всю свою жизнь. Вот я сижу сейчас с вами в этом подвале, а вспоминаю наш дом на Ветцендорферштрассе в Нюрнберге, наш собственный уютный двухэтажный домик… Может быть, кому-нибудь могло показаться, что в нем царит гнетущая атмосфера из-за строгости отца, но я сейчас вспоминаю те дни как лучшие в моей жизни… По вечерам мы собирались втроем, отец, мама и я, иногда заходил кто-нибудь из близких друзей отца. Вечер проходил в разговорах, впрочем, нет, говорил, как правило, отец – о кайзере, о величии германской империи, о чести, о чистоте крови. О, он мог часами разговаривать обо всем этом! – увлекаясь воспоминаниями, повысил голос Адальберт. – У него были единомышленники, он встречался с ними не только у нас дома, но и в «погребке» – по примеру берлинского на Фридрихштрассе он назывался «Дер штрамме хунд»… Отец часто брал меня с собой, он говорил, говорил, а я пожирал сосиски. Пиво с детства заменяло мне и воду, и чай… Кстати, господин Кестнер, вы помните, сколько в те времена стоила кружка пива?
– Гроши, – ответил Кестнер, пожимая плечами.
– А я запомнил: десять пфеннигов! И порция отличных сосисок столько же! А за двадцать пять можно было получить изумительный суп из бычьих хвостов!
…Адальберт говорил уже не для Кестнера, а для себя самого, воспоминания были ему утешением, наградой за длительное молчание, за потерю всего, что было целью жизни, за ночи в сырых подвалах, за невозможность вернуться в родной Нюрнберг, в объятия Ангелики, за постоянный страх быть узнанным… Казалось, если Кестнер уйдет, Адальберт этого не заметит, будет вспоминать свою юность вслух, даже не имея собеседника.
– Как сейчас вижу отца, – продолжал он, – его простертую руку над головами десятка сидевших за столом людей, когда он читал стихи…
– Он любил поэзию? – с некоторым удивлением произнес Кестнер.
– О, нет, стихов он не любил, знал только несколько строчек из Хамерлинга.
– Какие именно? Не вспомните?
– Сейчас, сейчас, одну минуту… Вот эти строки:
О ты, двадцатый после Рождества Христова,
Бряцающий оружием и вызывающий восхищение,
Наречет ли тебя будущее германским веком?
– Прекрасные стихи, – задумчиво сказал Кестнер. – А какую он любил прозу?
– Вы имеете в виду душещипательные романы и рассказики? Нет, насколько я помню, отец этого не читал вовсе. Его настольной книгой было «Руководство по еврейскому вопросу» Теодора Фрича, и еще он читал три газеты, которые выписывал: «Берлинер Берзен-цайтунг», «Кройц-цайтунг» и «Дойче Тагес-цайтунг»…
– Что же, естественно. Эти газеты прославляли военную и духовную мощь Германии.
– Конечно, – согласился Адальберт. – Это было и моим основным чтением. Отец иногда спорил с мамой…
– Спорил?
– Дело в том, что она была католичкой, вы же знаете эти вечные противоречия между католицизмом и национал-социализмом…
– Они сильно преувеличены. Я знаю, что внутри католического духовенства существовали разногласия, которые подчас выливались в довольно острые формы, но среди католических священников были и такие, кто исповедовал веру в фюрера даже более убежденно, чем веру в Христа.
– Вы правы, господин Кестнер, о, как вы правы! – воскликнул Адальберт. – Я знаю одного священника… Патер Иоганн Вайнбехер жил в Нюрнберге, был частым гостем в нашем доме, потом переехал в Лейпциг и получил там приход. Если бы вы только послушали беседы, которые он вел с моей будущей женой Ангеликой! Когда-то ей казалось, что учение фюрера и вера в Христа противоречат друг другу. Немалую роль сыграли здесь и слухи об арестах среди духовенства, распространяемые притаившимися жидомасонами. Так вот патер Вайнбехер, подлинный национал-социалист в душе, обратил духовный взор моей жены Ангелики к фюреру. Отцу не пришлось дожить до торжества нацистских идей, которые он всю жизнь проповедовал… Он умер, я вскоре женился и…
– У вас есть дети, Адальберт?
– К сожалению, нет, хотя я всегда хотел иметь ребенка. Мальчика. Чтобы вырастить из него продолжателя дела отца и деда. И Ангелика хотела ребенка. Но я твердо решил: пусть он родится в победившем третьем рейхе. После смерти отца я стал безработным и впал в отчаяние… Глаза на жизнь, на будущее мне открыла первая речь фюрера, которую я услышал. Я понял, какие задачи стоят перед истинными немцами: уничтожить коммунистов, социал-демократов и евреев. Объявить борьбу мировой плутократии. Расширить жизненное пространство Германии. Вот этим задачам я и посвятил свою жизнь.
Адальберт наслаждался звуками своего голоса и словами, которые отныне в Германии нельзя было произносить вслух.
– Эти задачи стоят перед нами и сегодня, – сказал после паузы Кестнер. – Скорее – перед вами, сын мой. Я уже стар.
– Но что можно сделать, когда страна находится под русским сапогом, когда в любую минуту тебя могут схватить?
– Вы не должны попасть к ним в руки. Русские заигрывают с немцами, бесплатно кормят детей, помогают расчистить улицы, но к таким, как мы, они будут беспощадны! И все же мужайтесь: час избавления близок!
– Что вы имеете в виду, господин Кестнер?
– Американцев. Они должны войти в город со дня на день.
– Но американцы и русские – союзники.
– Союзник союзнику рознь. Конечно, и они, и англичане допустили огромный просчет, у них была исключительная возможность вместе с нами покончить с большевистской Россией, взять реванш за свою провалившуюся интервенцию после русской революции. Но все же… они принадлежат западной цивилизации, они не распалены чувством мести – нога немецкого солдата никогда не была на американской земле, и самое главное: в душе они ненавидят большевизм не меньше, чем мы. Так что ждите, партайгеноссе Хессенштайн, ждите! Время работает на нас! – Кестнер встал. – А теперь прощайте.
– Вы пробудили во мне надежду, партайгеноссе Кестнер, – с чувством произнес Адальберт. – И спасибо вам за память об отце.
Проблеск надеждыЛетом 1945 года в Берлин вступили американские войска.
Американцы вошли в город под автоматные очереди в воздух, карнавальные хлопушки, разрывы сигнальных ракет, вошли с песнями, наполовину высунувшись из танковых люков или просто разлегшись на танковой броне, покуривая сигареты и сигары, ловя букеты цветов и снова бросая их в толпы берлинцев, собравшихся по обе стороны разрушенных улиц.
В ликующей толпе стоял и Адальберт. После обнадеживающего разговора с Кестнером он почти поверил, что черные дни миновали, его былая неприязнь к американцам как союзникам русских исчезла почти бесследно, и теперь он встречал их так, как если бы они пришли в город специально для того, чтобы обеспечить его, Хессенштайна, безопасность. Он еще ничего толком не знал – не знал, будут ли американцы, подобно русским, вылавливать эсэсовцев, какие правила введут для получения документов и будут ли вообще нужны эти документы. И все же счастье переполняло Адальберта. С удовлетворением глядел он, как новые оккупанты устанавливали на улицах щиты, где большими буквами было написано на четырех языках: «ВЫ ПОКИДАЕТЕ АМЕРИКАНСКИЙ СЕКТОР» или: «ВЫ ВСТУПАЕТЕ В СОВЕТСКИЙ СЕКТОР БЕРЛИНА». «Черта с два перешагну я когда-нибудь линию, за которой меня поджидает смерть!» – думал Адальберт.
Вскоре после прихода американцев в честь этого события в доме Крингеля был устроен маленький праздник. Марта подобрала несколько бумажных американских звездно-полосатых флажков и украсила ими стены столовой. Ужинали втроем, стол благодаря стараниям Адальберта ломился от рыночных деликатесов, хотя с продовольствием дело обстояло все хуже и хуже. Американцы не скупились на песни, фейерверки, на холостые и сигнальные патроны, однако источником снабжения берлинцев по-прежнему оставался черный рынок, а он был далеко не всякому по карману. Теперь главными негоциантами на рынке стали уже не местные жители, а сами американцы. Их военные пилотки мелькали тут и там, и многие немцы, почуяв, что наконец пришли настоящие покупатели, вытащили из тайников все, что представлялось им более или менее ценным.
Сигареты теперь продавались уже не поштучно, а блоками, по чудовищным ценам можно было купить часы швейцарских марок, фотоаппараты и фотопленку, запечатанные банки с кофе, шоколад в ярких упаковках… Продавались и наградные знаки гитлеровской Германии, среди них Адальберт увидел «Рыцарский крест с дубовыми листьями» – еще недавно этот орден считался одним из самых почетных в рейхе.
– Сколько? – спросил Хессенштайн. Продавец назвал смехотворно низкую цену. – Господин – коллекционер? – поинтересовался он.
– Я коллекционирую не ордена, а людей! – резко ответил Хессенштайн. Ему хотелось добавить: «Людей, которые торгуют славой рейха, – чтобы запомнить, кому всадить пулю, когда Германия снова воспрянет»…
Ужин, ради которого Адальберт не поскупился на расходы, получился торжественным. На столе – четыре зажженных свечи, Марта надела нарядное кремовое платье с кружевами, ее отец был в коричневой рубашке с золотым партийным значком. «Значит, он сохранил его! – с уважением подумал Адальберт. – А я все свои награды похоронил вместе с мундиром где-то в развалинах…»
– Рад, что вы не побоялись пронести партийную реликвию сквозь все невзгоды нашей жизни! – указывая на значок, выразил свои чувства Адальберт.
– Этот значок – один из первых, которые фюрер вручал членам партии, – с достоинством ответил Кестнер. И тут какая-то неодолимая сила сорвала Адальберта с места, он вытянулся перед сидящим за столом стариком и отрывисто произнес, скорее гаркнул, выкинув вперед правую руку:
– Хайль Гитлер! – Потом сел и после некоторого молчания сказал: – У меня тоже есть чем вас порадовать. Вот. – И не без торжественности вынул из кармана и положил на стол «Рыцарский крест». Кестнер и Марта склонились над орденом, потом вопросительно посмотрели на Адальберта.
– Это… ваш? – спросил Кестнер. – И вы в такое время носили его с собой?
– Я купил его сегодня на черном рынке.
– Боже мой! – воскликнула Марта. – Точно такой был у Конрада!..
– Зачем вы это сделали, Адальберт? – В голосе Кестнера прозвучало брезгливое осуждение. – Если нашелся грязный человек, торгующий славой Германии, то неужели нашелся и покупатель? Зачем вы купили его?
– Чтобы вырвать орден из рук мерзавца! Пусть он хранится у нас, ведь к этому ордену, возможно, прикасались руки фюрера! И кроме того, – Адальберт почувствовал волнение, – я верю в чудо. На ордене есть номер, имя владельца наверняка зафиксировано в документах рейха, и я не исключаю, что в будущем награда может быть возвращена герою.
Наступило молчание, орден тускло поблескивал в свете свечей, и все трое не сводили с него глаз.
– Ты прав, Адальберт, – поднял седую голову Кестнер. – Только с одним уточнением: восстановление рейха кажется тебе далеким будущим, мне же оно представляется делом более близким.
Внезапно комната озарилась голубым призрачным светом.
– Что это? – испуганно воскликнула Марта.
– Ничего особенного, – успокоил Кестнер, – очередной фейерверк победителей.
С приходом американцев улицы преобразились. Там, «у них», в советском секторе, тысячи человек были заняты расчисткой улиц, к советским полевым кухням тянулись бесконечные очереди пожилых людей и детей… Здесь было все иначе. С продовольствием дело обстояло скверно, развалины разбирали не торопясь, зато увеселительные заведения были освещены неоновым светом, и казалось, за каждой дверью возникали все новые кафе, бары или ночные клубы. Время от времени, лавируя среди руин, проносились «джипы», набитые хохочущими американскими солдатами… Иногда машине преграждала путь очередная проститутка, водитель тут же тормозил, кто-то из солдат, перегнувшись через борт, обменивался с женщиной несколькими словами, сопровождая их недвусмысленными жестами и смехом, затем женщину подхватывали солдатские руки, раздавался визг сирены, и «джип», рванув с ходу, исчезал в полумраке.
Вскоре американское командование объявило по радио, что намерено провести денацификацию. Самое тревожное для Адальберта заключалось в требовании зарегистрироваться в комендатуре и получить документ с отпечатком пальца. За Марту и ее отца Хессенштайн был спокоен: уж если им удалось получить документы у русских, то с американцами хлопот не будет. А вот кто поможет ему, Адальберту?..
«Жир всплывает наверх»На город опускались сумерки, когда он вышел из дома Крингеля. До комендантского часа еще оставалось время, из окон первых этажей доносилась музыка, и вдруг всем существом своим Адальберт почувствовал, что тоже хочет веселья. Он столько дней не видел ничего, кроме черного рынка, столько ночей провел в подвалах и развалинах, и вот теперь ему неудержимо захотелось чего-то яркого, светлого, бесшабашного…
Он толкнул дверь под вывеской «Кабаре Шаубуде» и прежде всего внимательно осмотрелся: вдруг это заведение только для американцев, немцы сюда не допускаются? Столики плавали в табачном дыму, их было полтора-два десятка, и в первую минуту все они показались Адальберту занятыми. Но тут же он разглядел, что есть свободные места и что военных здесь меньше, чем людей в гражданских костюмах. Адальберт подошел к сидящему за одним из столиков мужчине и попросил разрешения присесть. Ему ответили «Битте шен!», и Адальберт сел, повернув стул так, чтобы видеть маленькую, сбитую из некрашеных досок эстраду.
Тапер в расстегнутой рубашке – в помещении было очень жарко – наяривал на фортепьяно какую-то бойкую мелодию, а пожилой мужчина с бантом вместо галстука и в соломенной шляпе «а-ля Морис Шевалье» исполнял куплеты под чечетку. Голос его заглушался взрывами хохота, звоном пивных кружек… Один куплет Адальберт все-таки разобрал, актер, по-видимому, изображал спекулянта и пел, притопывая:
Я торгую дровами, бриллиантами и салом,
Домами, гвоздями и спиртом.
Я торгую, если уж на то пошло, кошачьим дерьмом
И выдаю его за оконную замазку…
После каждого куплета следовал новый взрыв чечетки и припев, в котором Адальберт смог разобрать только последние слова:
…Жир всплывает наверх.
– Господин имеет что-либо для продажи? Или обмена? – спросил, наклоняясь к уху Адальберта, его сосед, краснолицый, усатый немец.
За долгие дни Адальберт отвык от общения, он и на рынке ограничивался минимумом слов: «Что у вас? Сколько? Беру. Не надо. Могу предложить…» – вот, пожалуй, и все. Неожиданная поддержка Кестнера, ночная беседа с ним как бы открыли шлюзы, в ту ночь он снова ощутил себя живым человеком с присущими ему страстями и воспоминаниями…
Да, Кестнер и американцы раскрепостили Адальберта. Панический страх, который он так долго носил в своей душе, почти исчез, хотя тревога оставалась. Улыбнувшись краснолицему немцу, Адальберт вежливо осведомился, что именно его интересует.
– В общем-то все, что продается и покупается, – не без иронии ответил тот.
В кармане у Адальберта лежал очередной список Марты, он ответил негромко, продолжая глядеть на эстраду:
– Интересуюсь продуктами. Колбаса. Натуральный кофе. Сигареты. Масло.
– Какой, позвольте спросить, эквивалент?
Адальберт нащупал в кармане очередную безделицу, предназначенную для реализации, – дамскую золотую цепочку, вытащил ее и показал, прикрывая ладонью другой руки.
– К сожалению, я не ношу товар с собой, – сказал сосед, бросив взгляд на цепочку. – В свою очередь, могу предложить вот это. – И он вынул из внутреннего кармана пиджака тонкий серебряный портсигар. Но такого добра и у самого Адальберта было достаточно в заветном рюкзаке.
– Изящная вещь, – сказал Адальберт, – но мне нужно то, что можно положить в рот.
– Тогда вам придется пройти к Бранденбургским воротам. Вы берлинец?
Адальберт замешкался, но уже в следующую секунду кивнул:
– Да, конечно. А вы?
– Тоже. Моя фамилия Штуфф.
– Очень приятно. Квангель, – пожимая протянутую руку, сказал Адальберт.
– Уже «натурализовались»? – спросил Штуфф.
– Что? Я, знаете, долгое время был нездоров и не совсем в курсе…
– Я имею в виду вот это. – Штуфф полез в нагрудный карман пиджака и, вынув картонную карточку, приблизил ее к глазам Адальберта, не выпуская из рук.
На карточке по-немецки и по-английски было напечатано: «ВОЕННАЯ АДМИНИСТРАЦИЯ ГЕРМАНИИ. Временная регистрационная карточка». Потом следовал текст: «Владелец этой карточки должным образом зарегистрирован как житель города…» Далее чернилами было вписано: «Берлин». Справа в специальном квадратике Адальберт увидел отпечаток пальца.
– Сначала надо заполнить огромную анкету, вопросов сто, – пояснил Штуфф, – я даже не уверен, читают ли эти анкеты в американской комендатуре. Черт подери, это у них называется денацификацией! А уж потом, если вашу анкету не затеряют или не выбросят в мусорную корзину, вы получите свой «аусвайс».
«Боже мой, – подумал Адальберт, – о каком Нюрнберге я мечтаю, если, даже получив такую карточку, не буду иметь права покинуть Берлин!» Однако Штуфф тут же успокоил его, добавив:
– Беженцы, оказавшиеся в Берлине, указывают место своего постоянного жительства. Уверен, что половина населения еще не успела оформить «аусвайсы». Куда торопиться? Те, кому есть чего опасаться, наверняка давно смылись из города. А ваше занятие, если интуиция мне не изменяет, по-английски называется бизнесом.
– Отдаю должное вашей проницательности.
– Без бизнеса жизнь пуста и утомительна, не правда ли? Скажу вам как осведомленный человек: американцы уважают бизнес, он для них все – и власть, и доверие, и дружба. Кстати, надеюсь, я не слишком затрону ваши патриотические чувства, если замечу, что и наши бывшие лидеры прекрасно умели считать деньги.
– Что вы имеете в виду? – насторожился Адальберт.
– Ну, хотя бы вот это. – Штуфф протянул ему то ли газету, то ли свернутый плакат – увеличенную перепечатку американской листовки, переведенной на немецкий язык. Преодолевая желание скомкать бумагу, Адальберт начал читать.
«Американская пресса впервые опубликовала со всеми подробностями фактическое сообщение, из которого явствует, что ГЕРИНГ, ГЕББЕЛЬС, РИББЕНТРОП, ГЕСС, ГИММЛЕР, ЛЕЙ, ШТРЕЙХЕР через своих подставных лиц припасли для себя за границей фантастическую сумму в 142 494 000 марок наличными, в виде ценных бумаг и страховых полисов». Далее следовало: «Известная газета „Чикаго дейли ньюс“ пишет: „Как бы ни сложилась судьба нацистской Германии в результате этой войны, гитлеровские приспешники бедствовать не будут. И если даже они сами не уцелеют, то по крайней мере их семьям привольное житье обеспечено“. Нью-йоркская газета „Джорнэл-Америкэн“ подтверждает: „Состояние нацистов размещено в банках Южной Америки, Японии, Люксембурга, Голландии, Египта, Эстонии, Латвии, Финляндии и Швейцарии. Кроме того, большие суммы наличными хранятся у нацистских агентов и в казне немецких пароходных обществ“. ВОТ ВАШИ ФЮРЕРЫ!»
На обороте листовки Адальберт прочел:
«Американская пресса публикует следующие подробности: ГЕРИНГ, предполагаемый преемник фюрера, припас за границей не менее 30 030 ООО марок. ГЕББЕЛЬС хранит в Буэнос-Айресе, Люксембурге и Осаке (Япония) мелочишку: 35 960 000 марок. РИББЕНТРОП – самый богатый из всех. В Голландии и Швейцарии у него 38 960 000. ГЕСС, заместитель фюрера, припрятал в Сан-Паулу и Базеле 16 430 000. ЛЕЙ неплохо нажился на своих делишках с „К. д. Ф.“. У него 7 564 000 марок. ГИММЛЕР, который, как рысь, следил за тем, чтобы ни один немец не вывез за границу больше 10 марок, сам переправил туда 10 550 000 марок. ШТРЕЙХЕР – как известно, „страж немецкой чести“ – отложил за границей скромные сбережения в сумме 3 000 000 марок. Нью-йоркская газета „Джорнэл-Америкэн“ замечает по этому поводу: „Мы с удовлетворением констатируем: многие нацистские бонзы считают само собой разумеющимся, что может настать день, когда им придется покинуть Германию“. ВОТ ВАШИ ФЮРЕРЫ!»
На эстраде немолодой актер в лоснящемся фраке меланхолически напевал под аккомпанемент пианино:
Ты тоже так страшишься за свою жизнь,
Все остальное уже потеряно.
Ах, у меня ничего больше нет,
Да и жизни почти нет —
Есть только страх…
«Есть только страх…» – мысленно повторил Адальберт. Актера с его неутешительной мелодекламацией сменили двое: один в американской военной форме, с мегафоном в руке, другой – в штатском костюме.
– Леди и джентльмены! – прорычал в мегафон военный. – Мы лишь на две-три минуты нарушим ваше веселье… – Немец в штатском переводил почти синхронно, вкладывая в свою работу особое усердие. – В наше время, когда коммуникации, мягко сказать, нарушены, военная администрация хочет использовать любое собрание, чтобы напомнить, что все документы гражданских лиц подлежат проверке с целью выяснения, действительно ли речь идет о гражданском лице. Напоминаю: все виды оружия, боеприпасы, униформы и фотоаппараты должны быть сданы. В этой связи проводятся обыски жилых домов. Хочу напомнить, что от «Разрешения на жительство» зависят ваши продовольственные карточки, включение в очередь на получение жилья и право на работу. А теперь… – сказал американец, подождав, пока немец переведет его последние слова, – желаю вам приятно провести время!
Лишь только они освободили сцену, выскочили три девицы в черных чулках, многослойных юбках и в черных цилиндрах и стали отплясывать канкан, высоко поднимая ноги.
– Хэлло, Дэнни! – неожиданно крикнул Штуфф офицеру с мегафоном, пробирающемуся между столиками. – Не откажи сообщить своей команде, что на сегодня все вы – мои гости.
Американец добродушно посмотрел на Штуффа, на лице его расплылась свойская улыбка.
– Спасибо, Алекс, нет времени! – ответил он по-английски и направился к выходу.
– Я, пожалуй, пойду, господин Штуфф. – Адальберт встал и негромко подозвал официанта: – Герр обер…
– Зачем же так торопиться? – Штуфф посмотрел на свои золотые часы. – Время еще есть, не спешите, господин Квангель. – Он слегка наклонился к Адальберту и резко понизил голос: – Позвольте задать интимный вопрос: у вас есть «аусвайс»?
– Но откуда вы…
– Чутье. Мне почему-то кажется, что вы нуждаетесь в документе. А это значит, нуждаетесь во мне. Дело в том, что я веду… ну, как бы это вам сказать… оптовую торговлю на черном рынке. Дело поставлено с коммерческим размахом, но у меня мало людей, которым я могу доверять. У меня есть предложение. В Тиргартене я несколько примелькался, боюсь, что меня могут взять под наблюдение, так вот, если бы вы приняли на себя розничную продажу моих товаров… Скажем, так: в понедельник мы встречаемся в Тиргартене, я отдаю вам товар и исчезаю. На другой день утром мы встречаемся на том же месте, вы передаете мне деньги, ценности, словом, все, что удастся купить или выменять.
– Но я не нуждаюсь в деньгах! – воскликнул Адальберт.
– Допускаю. Но вы нуждаетесь в «аусвайсе», в этом я убежден.
– Это тоже не конечная цель, – задумчиво сказал Адальберт. Черт знает почему, он готов был довериться этому коммерсанту. – Моя мечта состоит совсем в другом…
– В чем же? – пристально вглядываясь в Адальберта, спросил Штуфф.
– В том, чтобы покинуть этот проклятый город!
– И отправиться?..
– В Нюрнберг! Это моя родина. Там у меня жена, дом..
– Если у вас будет «аусвайс», никто вам не помешает.
– А этот проклятый процесс?! Надеюсь, вы читали большевистское заявление. Оно было перепечатано во всех газетах. Вы его читали? Большевики грозят смертью всем честным немцам! – Адальберт был откровенен, что-то подсказывало ему, что этот Штуфф разделяет его взгляды. Тот и в самом деле слушал сочувственно. – Вы представляете себе, какая охота начнется за всеми нами, если процесс состоится?
– А вы уверены, что он состоится?
– Но об этом уже есть договоренность между большевиками и западными союзниками! Какой противоестественный альянс!
– В газетах пишется многое, – с ленцой произнес Штуфф, потянулся к своему туго набитому портфелю, стоявшему рядом на стуле, открыл его и вытащил несколько свернутых газет. Отобрал одну из них, развернул и положил на стол. – Вот эту, например, вы читали?
– Я не знаю английского, – сухо произнес Адальберт.
– Явный пробел в образовании. Вы бы смогли прочесть в этой газете очень примечательные вещи. Эта газета называется «Католик Геральд» и разрешена цензурой для продажи у нас. Так вот, здесь черным по белому написано: католическая пресса в Англии резко выступает против большевизма. А следовательно, и против так называемого суда. Тут прямо говорится, что национал-социализм лучше и приемлемее большевизма. Отлично сказано, не правда ли? Я полагаю, что лучше не мог бы сказать и доктор Геббельс!
