Текст книги "Неоконченный портрет. Нюрнбергские призраки"
Автор книги: Александр Чаковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 53 страниц)
На другое утро Хессенштайн медленно шел по Бисмаркштрассе. Частная торговля росла ото дня ко дню, новые, аляповатые, с кое-где еще не высохшей краской вывески лавок и магазинчиков странно выглядели на фоне развалин. Они размещались в наскоро отремонтированных полуподвалах или уцелевших нижних этажах. Торговали здесь поношенной одеждой, бельем, сломанными зонтами и черт знает чем. Стены пестрели объявлениями: «Меняю почти новую кофемолку на шерстяные носки», «Меняю сервиз марки Розенталь на четыре кило сала». Казалось, все на этой улице менялось или продавалось. Однако обувной мастерской Адальберт пока не увидел.
Дойдя до переулка, за которым начиналась уже новая улица, он остановился. Или мастерской на Бисмаркштрассе не было вообще, или он ее пропустил. Адальберт пошел назад, снова внимательно вглядываясь в вывески. Он пытался вспомнить, называл ли патер какие-нибудь приметы мастерской. Нет, только улицу и фамилию владельца: Крюгер.
Кто он такой, этот Крюгер? Возможность какой-либо провокации со стороны священника Адальберт решительно исключал. Главная гарантия была даже не в том, что Вайнбехер – друг его отца, друг дома, что именно благодаря его усилиям Ангелика дала согласие на долгожданный брак, а в том, что патер, несмотря на свою католическую сутану, несмотря на то, что церковь, конечно же, требовала от него строгого соблюдения христианских догматов, был убежденным национал-социалистом. Адальберт верил в сутану Вайнбехера даже больше, чем в форму СА или СС, – если, конечно, сутану носит человек, в чьей преданности делу фюрера можно быть уверенным.
И все же многое из того, что сказал патер, было окутано тайной. Почему он подтвердил, что Крингель находится в «царствии небесном»? Что он хотел этим сказать? И потом – откуда Вайнбехеру могло быть известно о совещании у Кальтенбруннера и о том, что сам шеф на этом совещании не присутствовал? Наконец, как он мог, зная о безвыходном положении, в котором оказался Адальберт, пообещать ему скорое возвращение в Нюрнберг?
Когда Адальберт задал себе последний вопрос, ему бросилась в глаза вывеска на противоположной стороне улицы: «Дитрих Крюгер. Сапожная мастерская».
Адальберт обрадовался и тут же почувствовал, как тревожно заколотилось сердце. Нет, в добрых чувствах Вайнбехера он не сомневался, но не переоценил ли патер свои возможности? В конце концов он не занимает высокого поста в католической иерархии, да и к Берлину вряд ли имеет отношение: ведь в последнее время приход его был в Лейпциге. Адальберт стоял, прижавшись спиной к стене, чтобы не мешать прохожим, и смотрел на дверь мастерской. Она гипнотизировала его, манила и в то же время внушала страх.
Надо решиться, Адальберт перешел улицу и остановился перед дверью, над которой была прибита самодельная вывеска. Дверь, как и весь дом, была обшарпана, расщеплена наполовину то ли осколками снарядов, то ли пулеметными очередями.
Он толкнул дверь. Негромко звякнул колокольчик… Адальберт оказался в довольно большой комнате, у стены стояли узкие полки и на них – муляжи мужской и дамской обуви. Он не успел осмотреться, как услышал голос:
– Милости просим! Господин желает привести в порядок туфли для супруги или дочери? Или, может быть, ваши ботинки требуют ремонта? – За стойкой Адальберт увидел молодого человека в форменной серой куртке.
– Господин Крюгер? – с опаской спросил Адальберт.
– О, нет, я всего лишь приказчик. Но если господин желает, я сейчас позову фрау Риту… – Приказчик вытянул шею и крикнул куда-то наверх: – Фрау, Рита! Клиент…
Только сейчас Адальберт заметил в глубине комнаты узкую лестницу. Спустя мгновение наверху появилась женщина в сером платье, туго перетянутом кожаным поясом.
– Не могу ли я видеть господина Крюгера? – спросил Адальберт, раздражаясь. – Передайте, что с ним хотел бы встретиться Квангель.
– Одну минуту. – Приказчик повернулся к молодой женщине: – Фрау Рита, скажите хозяину, что его хотел бы видеть господин… простите?
– Квангель.
Минуту спустя женщина снова появилась наверху.
– Прошу, господин Квангель. Хозяин будет рад переговорить с вами.
Дойдя до площадки, Адальберт увидел полуоткрытую дверь и возле нее хорошо одетого мужчину лет пятидесяти.
– Прошу, господин Квангель. Я к вашим услугам. – Хозяин шире распахнул дверь и сделал приглашающий жест.
Они сидели у стола, заваленного квитанциями и конторскими книгами, и Адальберт почувствовал – или ему подсказал опыт старого гестаповца, – что в этом добротно одетом широкоплечем человеке со спокойными, немигающими глазами он видит «своего». Мысленно представив себе этого Крюгера в черной эсэсовской форме, Адальберт сказал уверенно:
– Господин Крюгер, – он поглядел собеседнику прямо в глаза, – дело мое, как вы понимаете, не имеет отношения к ремонту обуви.
Теперь уже Адальберт не сомневался, что видит понимающую усмешку на гладко выбритом лице Крюгера. Хессенштайн ощутил смешанное чувство радости и страха. Крюгер между тем нашарил среди бумаг небольшую записную книжку, раскрыл и уже без тени усмешки медленно прочитал:
– Фридрих… Мартин… Квангель. Так?
– Это необходимо было записывать? – встревоженно спросил Адальберт.
– Безусловно, господин Квангель, – ответил Крюгер, закрывая книжку. – Я не могу полагаться на свою память, поскольку в документе должна будет стоять именно эта фамилия. Место назначения, насколько я информирован, Нюрнберг?
Адальберт с заколотившимся сердцем торопливо кивнул.
– Отлично. – Крюгер встал, подошел к стене, легким движением руки погладил ее, слегка надавил, и пораженный Адальберт увидел, как отскочила какая-то невидимая раньше дверца. Крюгер, просунув туда руку, вытащил небольшой квадратный ящик, поставил его на стол и поднял крышку. Адальберт неотрывно следил за каждым его движением. Не произнося ни слова, Крюгер вытащил из ящика какой-то черный валик, жестяную коробку, похожую на те, в которых обычно хранят крем для обуви, и стопку карточек. Затем он провел валиком по краске, взял одну из карточек и положил на стол. Единственное, что смог разглядеть Адальберт на этой карточке, был большой красный крест.
– Что вы намерены делать в Нюрнберге, господин Квангель? – спросил между тем Крюгер.
– Там мой дом. И теперь, когда война закончилась… – начал Адальберт, но Крюгер прервал неожиданно резко:
– Кто вам сказал, что война кончилась? Нет, она будет продолжаться! Вы полагаете, что великая идея может умереть бесследно? Займемся лучше делом, господин… Квангель… Попрошу вашу руку.
Адальберт автоматически протянул руку, Крюгер мгновенно ухватил указательный палец, прижал его к валику и тут же придавил палец к лежавшей на столе карточке. Потом молча сложил обратно в коробку валик, банку с краской, карточку с отпечатком пальца. Встал, положил коробку в тайник, захлопнул дверцу и как бы для верности провел по стене ладонью. Даже опытный глаз Адальберта не мог различить никаких следов тайника.
Крюгер вернулся к столу.
– В течение двух дней прошу вас следить за настенными объявлениями на другой стороне улицы, наискосок от этого дома. Когда уйдете, обратите внимание на эти объявления.
– Я видел их, когда искал вашу мастерскую, одно даже запомнил: кто-то меняет кофемолку на шерстяные носки.
– Вот, вот. То самое место. Дня через два вы увидите там, положим, такой текст: «Меняю хорошее настольное зеркало на… ну, скажем, на дюжину столовых ножей и вилок». Запомнили? Это значит, что я вас жду.
Крюгер встал. Поднялся с кресла и Адальберт.
– Моя благодарность бесконечна, господин Крюгер.
– Я выполняю приказ, – Крюгер почти беззвучно добавил: – господин бригадефюрер! – и протянул вперед правую руку: – Хайль Гитлер! Борьба продолжается!..
Два дня Адальберт прожил, как на раскаленной сковороде. С утра он уже был на Бисмаркштрассе у стены с объявлениями. Нет, конечно, еще слишком рано… Вечерний поход снова оказался безрезультатным. Ночью Адальберт не мог заснуть от нетерпения. Он уже ощущал в своем кармане желанный «аусвайс».
На следующий день, с трудом убедив себя не торопиться, Адальберт снова пришел на ту же улицу. Все было на месте: дверь, вывеска… Он посмотрел на часы. Без четверти двенадцать, магазины и лавчонки, мимо которых он проходил, давно открылись. Но условного объявления на противоположной стороне улицы опять не было. Тревога охватила Адальберта. Несколько минут он стоял неподвижно и наконец решил, невзирая на опасность, зайти к Крюгеру.
К мастерской он уже не подошел, а подбежал. Толкнул дверь. Заперто. Нажал кнопку звонка. Никакого ответа. И вдруг увидел на двери зеленый картонный квадратик. На нем крупным уверенным почерком было написано: «Мастерская закрыта за производство противозаконных операций. С претензиями и по поводу расчетов обращаться в районную магистратуру».
Адальберт прислонился к стене. Зловещие призраки, обступившие его еще там, в берлинском подвале, где прошла его первая ночь после прихода русских, снова возникли перед глазами. Провал! Что теперь делать? К кому обратиться? Конец надеждам. Нюрнберг так же далек от него, как был вчера, как месяц назад. Провал!
Он шел, нет, он бежал домой, к Крингелям. Прийти, броситься на матрац, зарыться головой в подушку…
Проклятый патер! Проклятый служитель бога! Нет, тот бог, которому они служили, был во сто крат могущественней! Его оружием были не дурацкие, издевательские объявления, а топор, виселица, пистолет! С их помощью он расправился бы с теми, кто посмел обмануть бригадефюрера СС! А этот святоша!.. Да он наверняка и оружия-то в руках никогда не держал. Сам связался с жуликом и его втянул. А что было бы, если бы Адальберт стал ломиться в ту дверь как раз тогда, когда в мастерскую нагрянула полиция? «С претензиями и по поводу расчетов обращаться в районную магистратуру!» Ха-ха! Здравствуйте, моя фамилия Хессенштайн, я бригадефюрер СС! Мне был обещан «аусвайс»… Адальберту представлялось, что при этих словах все встают, все бегут, чтобы принести ему необходимый документ… В эти минуты он жил в двух измерениях – нереальном, где черная эсэсовская форма была символом власти, безопасности и достоинства, и в другом – подлинном, враждебном, где он был ничтожен и бесправен. О, с каким наслаждением Адальберт лично перевешал бы представителей всех этих новых властей – американских, английских, французских… Но в первую очередь, конечно, русских…
– Адальберт!..
Что это? Его позвал кто-то? Он резко шагнул в сторону, стремясь уйти от опасности, от наваждения, уверенный, что голос мерещится ему, и снова услышал:
– Адальберт! – Нет, это был реальный голос реального человека. В нескольких шагах от дома Крингеля стоял старик Кестнер.
– Герр Кестнер, со мной случилось несчастье, меня обманули! – крикнул Адальберт.
– Кто обманул тебя? – спокойно спросил Кестнер.
– Этот святоша Вайнбехер! – воскликнул Адальберт. – Заманил в ловушку. О, если бы я мог сейчас его увидеть!
– Ты можешь это сделать.
– Но где? Как?
– В церкви. В той самой, где вы виделись. Спеши, Адальберт. Тебя ждут.
– Кто? Бог? – со злобой спросил Хессенштайн.
– Может быть, тот, кто сейчас для тебя сильнее бога, – холодно сказал Кестнер. – Спеши! И возьми себя в руки, мой мальчик.
Снова ВайнбехерОн ворвался в церковь, пробежал мимо источника святой воды, мимо ризницы и увидел, что навстречу ему идет патер Вайнбехер.
– Вы?! – громко произнес Адальберт и сам испугался гулкого эха.
– Молчи, – тихо ответил патер, – иди за мной.
Он подвел Адальберта к исповедальням и буквально втолкнул в одну из кабин.
– Я проклинаю… – начал было Адальберт, но священник прервал его:
– Ты пришел в храм божий, чтобы проклинать?
– О… нет…
– Тогда чего же ты хочешь?
– Только одного: вернуться в Нюрнберг!
– Только одного… – с сожалеющей усмешкой повторил Вайнбехер. И добавил резко: – Вернуться под крылышко родной Ангелики, пройтись по комнатам особняка на Ветцендорферштрассе, принять ванну, нанести визиты знакомым?
– Не издевайтесь, отец, вы прекрасно знаете, что визитов придется избегать: каждый встречный в нашем квартале знает меня как себя самого.
– Вот именно! Документ у тебя будет, но нужна фотография. Неужели ты еще не понял, сын мой, что вся трудность в этом? Пока у тебя лицо Адальберта Хессенштайна – в Нюрнберг тебе дороги нет!
– Так что же мне делать? Укрыться в каком-нибудь заштатном городишке и вечно жить под страхом быть узнанным? Навсегда отказаться от семьи, от человеческого существования?
– Нет, выход, пожалуй, есть, – задумчиво, как показалось Адальберту, произнес Вайнбехер. И опять к Хессенштайну прихлынуло убеждение, что патер сделает все, чтобы спасти его, что он знает, как это сделать. И тут же пришло трезвое сомнение: кто он, в сущности, такой, этот Вайнбехер? Да, друг дома, приятель отца, наставник Ангелики. Много ли может католический священник, хотя и сочувствующий национал-социализму? Разве этого достаточно, чтобы провести его, Адальберта, сквозь «бури и ветры», мимо настороженных полицейских глаз, шпиков, патрулей, добровольных охотников за верными сынами рейха? Чтобы отвратить от него тюрьму, каторгу, может быть, саму смерть? Чтобы вернуть его, наконец, в родной Нюрнберг, к Ангелике, обеспечить его безопасность в городе, где он прожил многие годы, где сотни людей видели его подъезжающим в шикарном «хорхе» к собственному дому, встречали на улице в мундире высокопоставленного эсэсовца?
Адальберт молчал. Молчал и Вайнбехер, не сводя глаз с «исповедуемого»… И все же какое-то странное чувство подсказывало Адальберту, что патер Вайнбехер не просто католический священник, что он обладает какой-то тайной силой, дающей ему власть над жизнью и смертью его, Адальберта.
– Сын мой, – после паузы произнес Вайнбехер, – ты знаешь, что всемогущий бог создал человека по образу своему и подобию… И, однако, он предвидел возможность нарушения этой воли…
– Не понимаю. О чем вы?
– Все очень просто: тебе надо изменить облик свой и подобие.
– Но я сделал все, что мог: отпустил усы, бороду, давно не стригся…
– И тем не менее актера легко узнать на сцене, как бы хорошо он ни был загримирован. Речь о другом. О пластической операции.
– Что?!
– То, что ты слышал.
– Но в чем она будет заключаться?
– Это вы обсудите вместе с врачом.
– Я должен превратиться в урода? В косоглазого, безносого, со шрамами на лице?
– Косоглазие не радикально изменяет внешность, стало быть, не годится, отсутствие носа ассоциируется с известной болезнью, поэтому тоже отпадает… Шрамы? В мое время в Германии дуэльные шрамы были предметом гордости. Насколько я знал Адальберта Хессенштайна, у него в отличие от его отца Грегора шрамов не было. – Патер умолк на мгновение, потом продолжил: – Что ж, может быть, и шрамы. Словом, тебе надо встретиться со специалистом. Об остальном я позабочусь. А сейчас запомни: послезавтра к десяти утра тебе надлежит быть на Даймлерштрассе, семьдесят два. На вывеске будет одно слово «Клиника» и красный крест. Фамилия врача – Браун.
– Но какой врач решится?.. – с недоумением и страхом спросил Адальберт.
– Решение подсказывает человеку бог. Врач тоже всего лишь смертный.
– А где гарантия, что этот врач не пойдет в американскую комендатуру и…
– Все зависит от того, кто врач. Этот не пойдет, – решительно, Даже жестко оборвал Вайнбехер.
– Он… из наших? – Адальберт понизил голос почти до шепота. – Но кто заставит его рискнуть?
– Бог.
– Он рискнет головой во имя бога?
– А ты не рискнул бы?
– Только во имя фюрера. Даже мертвого. Только во имя национал-социализма!
– Тс-с! Вот видишь, такая сила есть. С богом, бригадефюрер!
ОперацияНесколько минут Адальберт стоял около двери. Она выглядела непривычно, разрушительное время, казалось, прошумело мимо: поблескивающее лаком дерево, решетчатый верх, справа звонок, прикрытый колпачком от дождя.
Внезапно Адальберта охватила тревога. Нет, он не боялся предстоящей операции. Судя по всему, доктор Браун, к которому его послал Вайнбехер, был хорошим специалистом. Но объяснил ли патер врачу, в чем истинная цель операции? Тот мог подумать, что речь идет о какой-либо элементарной косметической процедуре – убрать бородавку, вырезать жировик, словом, о чем-либо весьма примитивном и естественном для человека, заботящегося о своей внешности.
Знает ли этот врач, что речь идет об изменении наружности, о том, чтобы сделать его, Хессенштайна, неузнаваемым? И не сочтет ли он своим долгом донести на него? Под каким-нибудь предлогом выйдет в соседнюю комнату и позвонит в полицию…
«Что со мной будет? Что же будет?» – беззвучно повторял Адальберт. Может быть, напрасно он пошел на всю эту авантюру? Может быть, усы и борода – достаточная маскировка? Нет, отвечал он себе, этого мало…
Адальберт вздрогнул. Не слишком ли долго, подозрительно долго стоит он перед дверью с красным крестом?
Он протягивает руку к звонку. Еще какое-то время стоит в нерешительности, потом нажимает кнопку.
Судя по всему, его ждали – за дверью тотчас звякнула цепочка, чуть слышно проскрежетал замок, и дверь полуоткрылась.
В проходе стояла женщина в белом халате и в белой шапочке.
– Я к доктору Брауну, – негромко произнес Адальберт. – Моя фамилия Квангель.
– Прошу вас, господин Квангель, – незамедлительно отозвалась женщина в халате. – Я ассистент доктора Брауна. Прошу вас.
Она отошла в сторону, освобождая Адальберту проход. Снова звук цепочки, тихий поворот замка. Дверь за Адальбертом наглухо закрылась. Он оказался в небольшом, уютном холле: два столика, заваленных журналами, тюлевые занавески, несколько небольших гравюр Дюрера на стене.
– Доктор сейчас выйдет. А меня зовут Шульц, фрау Каролина Шульц. Присядьте, пожалуйста.
Но Адальберт не успел воспользоваться приглашением – тяжелая гардина, прикрывавшая вход в следующую комнату, колыхнулась, и появился полный немолодой человек с короткой щеточкой усов и в роговых очках. На мгновение его лицо показалось Адальберту знакомым.
– Вы… доктор Браун? – нерешительно спросил Адальберт.
– Яволь! Доктор Браун к вашим услугам. – Врач поправил очки на переносице и протянул Адальберту руку.
– Мне передали, что вы готовы оказать мне любезность… Я полагаю, вы знаете мое имя и кто мне рекомендовал вашу клинику.
Браун чуть склонил голову в знак согласия и снова откинул ее, поправив очки.
– Да, да, герр Квангель, я ждал вас. Прошу, пожалуйста!
Он придержал гардину, пропуская Адальберта в кабинет.
Адальберт увидел широкий кожаный диван, прикрытый белоснежной простыней, возле дивана – стул, у противоположной стены – высокий белый шкаф со всевозможными склянками и выстроенными в ряд ампулами. На маленьком столике возле шкафа резко выделялся черный микроскоп.
– Я слышал о вас как о крупном специалисте… – начал Адальберт, но Браун прервал его:
– В Германии, слава богу, еще сохранились знающие врачи.
– Но в наше время, – осторожно произнес Адальберт, – не только больной зависит от врача, но и врач от больного…
– Я знаю о вас все или почти все… что должен знать. – Браун поглядел на Адальберта в упор. – Речь идет о пластической операции, не так ли?
– Именно, герр доктор.
– Видите ли, герр Квангель, – наклоняясь ближе к Адальберту, сказал Браун, – с врачом надо быть откровенным. Ко мне приходят разные люди, мужчины и женщины. О женщинах говорить много не стоит. Все они хотят стать красивыми – что ж, сегодня это большой капитал. Мужчины… Иногда им мешают всякого рода татуировки…
– Татуировки? – Адальберт понял, на какую татуировку намекает врач. Но ведь он-то, Адальберт, пришел сюда не для того, чтобы вытравить код группы крови у себя под мышкой – с этим можно подождать, – а для того, чтобы избавиться от сходства с самим собой.
– Не удивляйтесь, герр Квангель, – с хитрой усмешкой произнес Браун. – Татуировка иногда бывает весьма некстати. Скажем, имя бывшей возлюбленной может раздражать ту, которая ее сменила…
Что он плетет, этот доктор? Адальберт решил идти напрямик:
– Герр доктор, вы знаете, в чем моя просьба?
– Знаю, господин Хессенштайн.
– Мы встречались? – спросил Адальберт после паузы.
– Да.
– Где же?
– В Заксенхаузене.
Название концлагеря подействовало на Хессенштайна, как удар хлыста.
Так вот почему эта привычка встряхивать головой, чтобы поправить сползающие на переносицу очки, показалась ему знакомой! Заксенхаузен!
«Нет, нет, не может быть!» – убеждал себя Адальберт, а память, помимо воли, уже восстанавливала, приближала то, что хотелось вытравить из сознания, спрятать от самого себя подальше…
В начале этого года Гитлер издал секретный приказ: ни один человек, находящийся в концлагере, не должен попасть в руки союзников живым. Во исполнение требования фюрера от Кальтенбруннера поступила «разверстка» на смертников по каждому лагерю, а следом он сам с инспекторской группой отправился по лагерям. В эту группу входил и Адальберт.
Да, он видел Брауна именно в Заксенхаузене – тот работал врачом, точнее, убийцей. Его привычка часто поправлять очки запомнилась тогда Хессенштайну… Как ему удалось уцелеть? Впрочем, Адальберт слышал, что американцы охотно денацифицировали крупных специалистов, в том числе врачей, которые давали согласие служить им.
– Значит, судьба свела нас снова? – Адальберт испытующе посмотрел на хирурга.
– Да, господин бригадефюрер.
– И вы не боитесь помочь мне?
– Я бы помог тысячам таких, как вы, если бы оказался в силах.
– Вы член партии?
– Не заставляйте меня раздеваться. Впрочем, шрам под мышкой почти незаметен.
– Итак, доктор Браун, я жду вашего совета.
– Гм-гм… – задумчиво произнес Браун. – Как я понимаю, речь идет о поверхностной операции на лице. Предположим, нечто в виде рубца. Можно изменить угол рта, так сказать, деформировать его. Изменить веки, характер бровей…
– О, доктор, что угодно!
– Так… Я думаю, здесь нужна комбинация. Чисто внешним рубцом не обойдешься. Рубец с течением времени может разгладиться. Необходимо нечто более грубое, так сказать, радикальное. Допустим, нос сделаем горбатым, высоким, ну, знаете, как у этих арабов…
– Но тогда я буду, не дай бог, похож на еврея! Нет, нет, только не это!
– Успокойтесь, – с иронической усмешкой прервал Браун, – нос мы сделаем седловидным… – Адальберт страдальчески молчал: черт побери, что угодно, только бы не быть узнанным! Браун тем временем копался пальцами в его бороде, раздвигал пряди жестких волос и бормотал: – Рубец, следовательно, диагональный, нос – седловидный… Шрам проходит через нос… Да-да, конечно, это будет иметь свои преимущества… Вы получили травму на восточном фронте, осколочное ранение, солдат-строевик… Или еще лучше – жертва фашизма… Отлично! Фрау Каролина! – Женщина в белом халате возникла на пороге. – Фрау Шульц! Доктор Берндке на месте?
– Яволь, герр доктор.
– Отлично. Заберите нашего пациента и верните его без бороды и без бровей. – Браун снова повернулся к Адальберту и объяснил; – Доктор Берндке работает у меня по найму. Я вызываю его, когда нужна помощь второго врача. К нашему прошлому он отношения не имеет.
…И вот Браун вновь озабоченно вглядывается в гладкое безбородое и безбровое лицо Адальберта.
– Шрам пойдет наискосок от лба через спинку носа, через рот… Краску! – Каролина вынула из стеклянного шкафа стаканчик с зеленоватой краской. – И кисточку! – Браун обмакнул кисточку в краску и прикоснулся к лицу Адальберта. Хотя никакой боли не было, Адальберт инстинктивно зажмурился. А Браун тем временем разрисовывал его лицо, приговаривая вполголоса: – Так… От левого виска через бровь… по веку… теперь через спинку носа, на другую щеку… Ну вот, эскиз готов. Откройте глаза, герр Квангель. Каролина, зеркало!
Держа перед собой овальное зеркало с ручкой, Адальберт впился в него глазами.
– Что ж, – сказал с довольной улыбкой Браун, – я уверен, сам Кальтенбруннер теперь вас не узнает. Почему вы молчите? Вам жаль своей мужской красоты? Скажем прямо, красавцем вас будет назвать нельзя. Вы станете другим человеком…
Адальберт свел свои безволосые брови и сказал:
– Вы в силах обезобразить мое лицо, но мои душа и сердце останутся прежними. Я останусь тем, кем был. И буду делать то, что делал раньше.
– Отлично! Тогда приступим, – сказал Браун. – Репетиция окончена, займемся самим спектаклем. На здоровье не жалуетесь? Откройте рот. Нет, не так, мне надо видеть ваш оскал. Теперь поднимите брови… Опустите глаза… Хочу предупредить, эта бровь у вас будет опущена. Один угол можно поднять, если желаете. Теперь о носе – он будет несколько провален. А рот немного подтянем в сторону. – Браун дотрагивался пальцем поочередно до бровей, носа, рта Адальберта, нажимал, сдвигал кожу, больно оттягивал ее. – Теперь ложитесь. Расстегните брюки. Поднимите рубашку… – Пощупал живот, выслушал сердце… – Похоже, вы и впрямь здоровы. Однако проверим еще кровь. Каролина, прошу вас.
Адальберт покорно протянул руку, вздрогнул, почувствовав укол, Каролина ваткой со спиртом стерла выступившую из пальца кровь, снова надавила, размазала кровь по прямоугольному стеклышку. Подошла на минуту к микроскопу, исчезла в соседней комнате, вернулась, протянула Брауну исписанный листок. Тот бросил на него взгляд.
– Все в порядке. Доктор Берндке готов?
В операционной ассистентка смыла с лица Адальберта краску, затем на него надели чистую рубашку, халат. В это время Браун и второй доктор мыли руки, переодевались. Над операционным столом висела осветительная лампа, фрау Шульц возилась у столика с поблескивающими инструментами.
В эти минуты Адальберту стало по-настоящему страшно. Он снова вспомнил, как с одной из спецгрупп РСХА вошел в больницу Заксенхаузена. Операция по истреблению заключенных приближалась к завершению, горы вынесенных трупов уже возвышались над оградой. Крингель предложил Адальберту пройти в операционную, где ставились опыты по мгновенному умерщвлению евреев особым, доставленным из Берлина ядом. Умерщвление шло по конвейеру. Предназначенного к смерти заключенного нагишом бросали на стол, врач в белом халате молниеносным движением, с размаха вводил в тело шприц, человек вздрагивал, точно от электротока, и… все было кончено.
Одним из белохалатников был доктор Браун. И вот сейчас при виде операционного стола и поблескивающих по соседству инструментов Адальберту представилось, что здесь испытывается какой-то дьявольский препарат… и ему, именно ему предназначено быть жертвой. «Бегом, бегом отсюда!» – чуть было не воскликнул Адальберт, но в эту минуту ему показалось, что у входа, широко расставив руки, стоит патер Вайнбехер в своей коричневой сутане.
– Что с вами? – услышал Адальберт голос Брауна. – Вам нехорошо? О, знакомая история! Сколько раз ко мне на фронте – мне ведь и повоевать довелось, господин Квангель, – приводили тяжело раненных, помню одного лейтенанта-артиллериста: шинель в крови, рука оторвана, и, обратите внимание, его не принесли, а привели, поддерживая, конечно. К моему удивлению, он не стонал и вообще не произносил ни слова… Чудовищная воля и выдержка! Я взял шприц, чтобы ввести ему для начала противостолбнячную сыворотку. Так вот, едва игла коснулась его второй, уцелевшей руки, лейтенант вдруг упал. Мы бросились к нему, вспороли окровавленные шинель, китель, сестра схватила шприц с сердечным… Но все уже оказалось ни к чему: лейтенант был мертв. Подумайте, вынести такое ранение и умереть от прикосновения шприца! Вам на фронте, наверное, тоже приходилось встречать такое? Примите, пожалуйста, таблетку, это просто успокаивающее…
Каролина протянула Адальберту стакан и таблетку на пергаментной бумажке. Он бросил таблетку в рот и стиснул зубами край стакана, едва не раздавив его. Потом подумал: «Происходит что-то странное. Этот Браун знает, с кем имеет дело. Я попал к нему по протекции Вайнбехера. С Брауном ясно, а вот кто такой Вайнбехер?» Да, он знал патера давно, тот был другом его семьи… И все же? Откуда патеру стало известно, что его, Адальберта, можно было встретить возле дома Крингеля? Случайность? Что связывает патера с этим доктором? Тоже случайное знакомство? И почему Браун идет на риск ради него, Адальберта?
Эта ситуация напомнила Адальберту встречу с Мартой, женой Крингеля. Он боялся ее – она же, несомненно, боялась его… Размышляя обо всем этом, Адальберт как-то не заметил, что его уложили на стол и накрыли простыней с разрезом для лица.
– Итак, – снова раздался голос Брауна, – работать будем под местной анестезией.
Над лицом Адальберта зажглась яркая лампа. Он зажмурился. Почувствовал, как лицо его чем-то протирают.
– Укол! – негромко произнес Браун. Адальберт сжался в ожидании боли, но боль была несильная. Затем последовало еще несколько уколов, Браун оказался прав: они были почти безболезненными. Спазм свел веки, казалось, ни одна мышца на лице не действует… И все же Адальберту чудилось, что он видит себя, видит свое лицо в зеркале, видит прочерченные краской шрамы, точнее, один глубокий шрам в форме «зет», начинающийся от правой брови, перечеркивающий щеку, нос и впивающийся в левый угол рта…
– Что вы ощущаете, герр Квангель? – услышал над собой Адальберт голос Брауна. – Некоторую тяжесть, давление на лицо?
– Я… я не знаю, – не сразу ответил Адальберт. – Скорее не тяжесть, а ощущение… ну, распирание, что ли… – Он все еще боялся открыть глаза, хотя понимал, что лица своего ему все равно не увидеть. Он не видел и не чувствовал почти ничего: ни как разрезают кожу, ни как вытирают кровь тампонами, не слышал тихого позвякивания зажимов… Иногда до его слуха долетали слова: «Кетгут! Тампон!» Время от времени мерещился тупой звук пилки – это врач надпиливал хрящ, образуя на носу выемку в виде седла. Он почти ничего не слышал, он только сохранял чувство соприкосновения с какими-то звуками – так тугоухие ощущают музыку или просто отдаленный шум, вскрик, реплику.
«Что я увижу в зеркале? – думал Адальберт. – Лицо урода? „Человека, который смеется“, – порождение фантазии Гюго? Квазимодо? Неужели я смогу возвратиться к жизни, смело смотреть всем в глаза, без страха быть узнанным? И как сложится теперь моя жизнь? Сможет ли выносить мое присутствие Ангелика? Смогу ли я чувствовать себя тем, кем был, – бригадефюрером СС Адальбертом Хессенштайном, – или по-прежнему останусь скрывающейся в норе крысой? Нет! Теперь я смогу безбоязненно пройти по улицам родного Нюрнберга, даже зная наверняка, что встречу знакомых…» Он вновь вспомнил о процессе, который, судя по сообщениям газет, должен начаться со дня на день. Немыслимо!..
А врачи в это время заканчивали свое дело. Зашили сосуды, зашили кожу на лице. Заклеили рубцы пластырем. Наложили бинтовую повязку, оставив щель для левого глаза.
– Откройте глаз и посмотрите, – услышал Адальберт приказывающий голос.
