Текст книги "Неоконченный портрет. Нюрнбергские призраки"
Автор книги: Александр Чаковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 53 страниц)
Прежде всего ему бросились в глаза объявления, о которых шла речь ночью. Очевидно, их расклеили вчера перед началом комендантского часа, поэтому, поглощенный поисками ночлега, Адальберт их не заметил. Теперь же он застыл перед одним из них. Оно было обращено «Ко всем берлинцам, ко всем честным немцам!».
«Честных немцев» призывали немедленно сообщать в советскую комендатуру о каждом бывшем нацисте, эсэсовце, гестаповце, сотруднике лагерной охраны – словом, обо всех, кто «более десяти лет мучил немецкий народ, кто начал эту страшную войну и теперь, как крыса, затаился в своей норе». «Наступит день, – говорилось далее, – и главные военные преступники предстанут перед Международным трибуналом… Но ждать не надо. Фашизм должен быть вырван с корнем, и начинать необходимо теперь, после разгрома гитлеровской Германии, с конкретных носителей зла…»
Адальберт не стал читать до конца. Ему было достаточно прочитанного, чтобы понять: это обращение еще туже стягивало петлю на шее таких верных сынов Германии, как он, Адальберт Хессенштайн.
Насморк усиливался, глаза слезились. Он полез в карман, вытащил листок, недавно подобранный в подвале, отряхнул цементную пыль и увидел изображение двух гербов: американского и английского, а между ними большими буквами «ПРОПУСК».
Первым побуждением было разорвать, смять в комок, отбросить бумагу подальше. Он сразу понял, что это такое. Американо-английская листовка, одна из многих тысяч, которые разбрасывались над Берлином и другими городами Германии с самолетов союзников. За чтение таких листовок, а тем более за хранение их еще недавно полагалось строгое наказание: у солдата или офицера, которого заставали за подобным чтением, был только один путь – в концлагерь.
Адальберт равнодушно прочел строки, напечатанные готическим шрифтом: «Немецкий солдат, предъявляющий этот пропуск, использует его как свидетельство своего искреннего желания сдаться в плен. Он должен быть обезоружен. С ним должны хорошо обращаться. Он имеет право на питание и, если в этом есть нужда, на медицинскую помощь. Он будет при первой же возможности удален из опасной зоны». Далее следовало факсимиле подписей Эйзенхауэра и Монтгомери. Ниже текст повторялся на английском языке – видимо, для передовых постов американских или английских войск.
Хессенштайн еще раз перечитал листовку и хотел сделать то, что собирался с самого начала, – разорвать и выбросить. Но что-то его остановило, и, не отдавая себе отчета, зачем он это делает, Адальберт положил листовку обратно в карман. Потом подумал: а что если бы он этим пропуском своевременно воспользовался? Предательство? Нет, он и в этом случае не был бы предателем! Просто сохранил бы себе жизнь, чтобы продолжить борьбу в тылу врага.
…На рынке Адальберту удалось выменять полбутылки шнапса на зажигалку. Держа бутылку за бортом пальто, он сделал два глотка. И сразу почувствовал себя лучше. Тепло разлилось по телу, дышать стало легче. И опять – бесцельное кружение в толпе продающих и покупающих галеты, скверное пойло вместо кофе, тоскливые мысли о ночлеге.
К концу дня болезнь навалилась с новой силой. Его колотил озноб. Перспектива провести ночь в очередном мерзком подвале убивала его, он устал от скитаний, устал бояться, устал заготавливать жалкие ответы на неожиданный приказ: «Стоять! Ваши документы!..» Устал прятаться среди мертвых руин…
Мысль о Крингеле уже не казалась ему безумием. Конечно, самого Конрада он не найдет, тот сумел своевременно скрыться. Ну, а его жена – Марта, кажется? Или старик отец… Они ведь могли застрять в Берлине?..
А дальше? Имеют ли Марта и ее отец необходимые документы? Или сидят и дрожат, ожидая, когда патруль постучит в дверь? Они придут в ужас, увидев на пороге своего дома его, Хессенштайна.
И все-таки он решился. Страшный, оборванный, небритый, он добрался до района Шарлоттенбург. Мучительно старался и никак не мог вспомнить, как выглядел дом Крингеля. Пошел по Бисмаркштрассе, потом по Шиллерштрассе, заглядывал в переулки, которые казались ему знакомыми.
…О чем они говорили в последний раз? О том, что немецкие войска героически сопротивляются русским в Силезии, об опубликованной не так давно статье Геббельса в еженедельнике «Райх»: министр пропаганды с гордостью сообщал о новом секретном оружии, «при виде которого сердце останавливается в груди»… И еще они говорили об очень важном: о планируемом союзниками судебном процессе. Кто должен сесть на скамью подсудимых? Ну, конечно, руководители рейха, партии, СС. Это прежде всего. Но, может быть, на скамью подсудимых сядут и люди рангом пониже, такие, как Крингель или сам Адальберт? Впрочем, Крингель был твердо убежден, что суд вообще не состоится из-за разногласий между русскими и западными союзниками. Особенно уповал он на генерала Паттона, которому американские газеты прочили после победы большое будущее.
Это было известное имя. Джордж Смит Паттон командовал Вторым корпусом в Северной Африке, затем 7-й армией в Сицилии, а в начале 1944 года – 3-й армией, которая вела бои во Франции. И хотя журналисты характеризовали Паттона как солдафона и как одного из наиболее антисоветски настроенных американских генералов, Эйзенхауэр считал его блестящим военачальником. Нетрудно было представить, что такие люди, как Паттон, сделают все от них зависящее, чтобы судебный процесс – конечно же, являющийся уступкой русским, – был сорван.
…Адальберт остановился, ноги его вросли в искореженный тротуар. Да, да, это тот самый дом – уютный, не тронутый бомбами и снарядами двухэтажный особнячок, по стенам которого вьются змейки плюща. Вот здесь, у этих ступенек, остановилась машина, в которой привез его Крингель, – только тогда дверь поблескивала, точно отлакированная, а сейчас была тусклой, исцарапанной, как если бы на нее не раз бросался когтистый зверь.
Адальберта снова охватил страх. Какое непростительное легкомыслие – стоять и глазеть на жилище бывшего обергруппенфюрера СС, – ведь не исключено, что за особняком наблюдают вражеские глаза. Он метнулся в сторону, притаился в одной из развалин и, сдерживая озноб, стал наблюдать.
В доме кто-то наверняка жил. Окна были задернуты пыльными занавесками, и все-таки дом выглядел так, будто его не коснулись военные вихри, точно тень фюрера оберегала его. Входная дверь растворилась, и по ступеням сошел пожилой, на удивление опрятно одетый седоволосый человек.
«Боже мой! – мысленно воскликнул Адальберт. – Это же отец Марты!» Он не помнил имени, но отчетливо восстановил в памяти, что Крингель познакомил его не только с женой, но и с ее отцом – они спустились со второго этажа, когда Адальберт и Крингель вошли в дом.
«Это чудо, чудо!» – повторял про себя Адальберт. Может быть, и сам Крингель жив и здоров, может, он сделал себе пластическую операцию – о таких случаях Хессенштайн слышал не раз от соседей по ночлегу – или переменил имя, достал новые, легализующие его пребывание в Берлине документы?.. О, если так, Крингель поможет и ему, Адальберту Хессенштайну!
Подождав, пока старик свернет за угол, Адальберт рванулся из развалин, точно в атаку. Перепрыгнул ступени, дернул ручку дверного звонка…
Дверь тут же отворилась. На пороге стояла Марта. Да, это была Марта Крингель, постаревшая и сильно похудевшая за эти месяцы.
– Что вам нужно? – резко спросила она, отпрянув.
И хотя было вполне естественно, что Адальберт, выглядевший как бродяга, как нищий, небритый, с грязными лохмами, нависающими на лоб, был встречен именно так – неприязненно-резко, – сердце его забилось от горестного унижения. Он молил бога, чтобы эта женщина вспомнила, как в прошлом году Крингель представил ей Хессенштайна – старого партийного товарища, друга, как потом они все вместе со стариком сидели в комнате, которая виднеется сейчас за плечами Марты, вокруг большого круглого стола, накрытого кружевной скатертью, и пили кофе…
Комната была все та же, только казалось, что по ней пронесся пыльный смерч: стены, на которых раньше висели портреты фюрера, Гиммлера и Кальтенбруннера, были пустыми, обои со следами портретов обшарпаны, измараны какой-то краской…
– Что вам нужно? – враждебно и со страхом повторила Марта, загораживая Адальберту вход.
– Я хотел бы повидать господина Крингеля, – тихо ответил он.
– Кого? – В голосе ее были перемешаны ужас и негодование. – Его нет!
– Он скоро будет? – с робкой надеждой спросил Адальберт.
– Вы с ума сошли! Кто вы такой? Мой муж погиб на фронте два года назад!
«Она врет, врет! – проговорил он про себя. – Я виделся с Крингелем совсем недавно, а в прошлом году был с ним здесь, в этом доме…»
– Уже два года?.. – переспросил он.
– Да, да! – крикнула Марта.
– Но я виделся с ним гораздо позже.
– Где?
– Ну, хотя бы в этом доме, фрау Марта.
– Это ложь, ложь, я вижу вас в первый раз! – Страх ширился в ее глазах. – Этого не может быть… – уже тихо произнесла она, оглядела его с головы до ног и еще тише спросила: – Как ваше имя?
Теперь настала его очередь испугаться. Все эти дни, оказавшись в берлинской мышеловке, он ни разу не произносил своего имени. Прячась от людей, от облавы, превратившись в пещерное существо, он старался забыть, как его зовут. На всякий случай он придумал себе другое имя – Квангель; и хотя не мог подтвердить его достоверность никаким документом, держался за него, как за спасательный круг.
Но как поступить теперь? Назвать вымышленное имя, которое ничего не скажет Марте? Разве это не повод для нее немедленно выставить его за дверь или, что самое страшное, позвать одного из советских солдат, проходящих по улице? Повернуться и уйти? Снова обречь себя на крысиную жизнь в развалинах?.. Не просто умом, но всем существом своим Хессенштайн понимал, что эта женщина, этот дом – его единственная и последняя надежда до тех пор, пока он не решится вернуться в родной Нюрнберг.
– Меня зовут Адальберт-Оскар Хессенштайн, – глядя на Марту в упор, произнес он. И добавил: – Я бригадефюрер СС. Занимался вместе с вашим мужем организацией и инспекцией концлагерей.
Она отшатнулась, но не для того, чтобы пропустить его, а чтобы прислониться к стене и не упасть.
Хессенштайн ждал молча. Неужели Марта выдаст его? Не побоится, что он может рассказать все, что знает о Крингеле, в том числе и то, что видел его в Берлине – «убитого» – совсем недавно? Решится ли она передать властям живого свидетеля деяний своего мужа, скорее всего здравствующего где-то и поныне? Да, он боялся Марты. Боялся, что та ради собственной безопасности выдаст его, но ведь и Марта должна бояться его, Хессенштайна: а вдруг он ее опередит и, желая подтвердить свою лояльность, сообщит в русскую комендатуру, что смерть ее мужа, одного из ближайших помощников Кальтенбруннера, более чем сомнительна? Хессенштайн решил играть ва-банк. Сейчас он чувствовал себя уже не бездомным бродягой, а генералом СС, пытающимся «расколоть» подследственного, подчинить его своей воле.
– Фрау Марта, я полагаю, нам следует держаться друг друга, – холодно и твердо произнес он. – Не в ваших интересах отказывать в помощи человеку, который знает, что ваш муж относительно недавно был жив, в то время как вы утверждаете, будто он умер еще два года назад. Хотите возразить, что, если я донесу на вас, то тем самым выдам себя? Что ж, мне терять нечего, сами видите.
Хессенштайн почувствовал, что переборщил: страх полностью парализовал Марту. Он смягчил тон и сказал внушающе, но почти мягко:
– Фрау Марта! Даже под пыткой я не выдам вас русским. Но… поймите, я бездомен… Болен… Подумайте, что случится с нашей Германией, если такие люди, как мы, откажутся помогать друг другу!
Он увидел, как лицо Марты, каменное еще минуту назад, смягчилось, уголки ее рта дрогнули. «Испугалась? – подумал он. – Или впрямь растрогалась?»
– Проходите, – чуть слышно сказала Марта.
Адальберт вошел в столовую и встал за спинкой одного из стульев, не выпуская рюкзака из рук. Да, это была та самая комната, где они ужинали и пили кофе с Крингелем. И Марта сидела вот тут, на этом стуле. А рядом сидел ее отец – старик с седыми волосами. Перед взором Хессенштайна на мгновение снова появился накрытый кружевной скатертью стол, а во главе его – Крингель в черном мундире с погоном на плече и тремя дубовыми листками на петлицах… Видел Хессенштайн и самого себя рядом с Крингелем, тоже в мундире СС с повязкой на левом рукаве, на которой резко выделялась свастика.
– Что я могу для вас сделать? – как бы боясь ответа, спросила Марта.
Хессенштайн почувствовал, что между ними установилась какая-то внутренняя связь. Конечно, он понимал, что в основе ее были не сочувствие и добросердечие, а страх Марты за себя. Она не пригласила Адальберта сесть. Он стоял в этой будто всплывшей из небытия комнате оборванный, грязный, опустив на пол замызганный вещевой мешок.
– Как видите, я застрял в Берлине, фрау Марта. Без документов, – тихо произнес Адальберт. – Свои, конечно, уничтожил. Вы, может быть, помните, что мой дом в Нюрнберге. Но я не могу вернуться: русские повсюду ищут тех, чья вина заключается лишь в честном служении великой Германии и фюреру. Вокзал, поезда – все это сейчас для меня под запретом. Я уже много дней ночую в развалинах. Нет, – торопливо воскликнул Хессенштайн, приподнимая руку, – я не прошу у вас жилья. Только ночлега на несколько дней. Думаю, затем я найду способ избавить вас от моего присутствия. А пока – только ночлег, даже не в самом доме, нет. В каком-нибудь подвале… Я буду приходить ближе к ночи и уходить чуть свет.
– Куда? – спросила Марта.
– О, куда! – с горечью повторил Хессенштайн. – Туда… на улицу… – Он сделал неопределенный взмах рукой.
– Боже мой! – почти простонала Марта и добавила шепотом: – Что они с нами сделали!
Хессенштайн раздраженно подумал, что с ней, Мартой, и домом Крингеля никто ничего особенного не сделал, дом выглядел оазисом в пустыне развалин – непредсказуемая прихоть войны, обрушившей на Берлин столько смертей, столько бомб и снарядов…
– Муж рассказывал мне о вас, – снова заговорила Марта.
– Что именно?
– Когда русская артиллерия была уже слышна, он называл вас среди тех немногих, на кого можно положиться.
– Меня могут убить, но только с верой в тысячелетний рейх, в идеалы, которые провозгласил наш фюрер! – Хессенштайн произнес это несколько напыщенно, вытянувшись и едва не щелкнув каблуками разбитых, заляпанных цементом и грязью ботинок.
– Вот таким был и мой Конрад! – Марта поднесла к глазам платок. Как только она произнесла имя обергруппенфюрера, Хессенштайн снова насторожился: где же все-таки ее муж? Но тут же понял, скорее подсознательно, чем логически, что вопросов Марте задавать не следует.
– Только ночлег, – тихо повторил Адальберт. – Через несколько дней я найду выход.
– Почему вы уверены, что за несколько дней?..
– Потому что на черном рынке торгуют всем, в том числе и фальшивыми документами. Так вот, я намерен присмотреться и купить себе более или менее надежный «аусвайс». Меня волнует сейчас только одно: как вернуться в родной Нюрнберг.
– Неужели «аусвайс» можно купить? Так просто? – спросила Марта.
– О нет, не просто. «Аусвайс» должен иметь мою фотокарточку, кроме того, нет гарантий, что ублюдок, согласившись изготовить документ, тут же не донесет на меня русским. Я уже давно приглядываюсь к тем, кто торгует документами. Риск слишком велик, ошибиться нельзя… Деньги для меня не играют особой роли, – продолжил он после паузы, дотронувшись носком ботинка до рюкзака, и без всякого перехода спросил: – Вы живете с отцом?
– Да, – ответила Марта.
– Старому человеку сейчас по городу ходить небезопасно, – решил проявить заботу Хессенштайн.
– А есть старому человеку нужно? – с внезапно вспыхнувшей злобой воскликнула Марта. – Между прочим, и женщины питаются не только эфиром. Вы мне рассказываете про черный рынок. Да я туда хожу каждую неделю! Два раза попадала в облаву, но все обошлось, слава богу, – у меня хороший «аусвайс».
– Как вы его получили?
Марта пожала плечами.
– А почему бы и нет? Мой муж погиб, у меня есть соответствующий документ, сама я в партии не состояла. Словом, пошла в комендатуру и даже получила продовольственные карточки, правда, низшей категории.
– Вас не гоняют на расчистку улиц?
– Нет. Отцу за семьдесят, а я… словом, я больна, у меня справка от врача, преданного нам человека.
– Вам повезло, – сказал Адальберт и подумал: «Знаю я, откуда у вас все эти справки и свидетельства! Перед тем как исчезнуть, Крингель, конечно же, обеспечил вас безупречными документами». Хессенштайн был наслышан об этих документах и горько сожалел, что заблаговременно не запасся, скажем, «Трудовой книжкой иностранца», как это сделали многие, выдавая себя за перемещенных лиц. Правда, для этого надо свободно знать чешский или, скажем, польский… Об «Удостоверении жертвы фашизма» можно только мечтать – добыть его совершенно нереально. Вслух он сказал: – Вам крупно повезло, фрау Марта. Вы помните последнюю речь доктора Геббельса? Он говорил, что русские, когда к ним в руки попадает женщина, да к тому же красивая, не спрашивают никакие «аусвайсы»… Однако я возвращаюсь к тому, с чего начал, – твердо продолжил Хессенштайн.
Марта вопросительно посмотрела на него.
– Надеюсь, что в память о нашем великом прошлом, в память о вашем муже, погибшем, – с ударением произнес он, – конечно же, как верный солдат фюрера, вы окажете помощь другому солдату… Я готов спать в убежище, в гараже, если он у вас есть, в собачьей будке. Я, в свою очередь, готов позаботиться о том, чтобы вы и ваш отец не испытывали ни в чем нужды. Вы оставляете мне с вечера записку в условленном месте, что надо купить, и на другой день к ночи продукты с рынка будут в вашем распоряжении.
Марта помедлила.
– Вообще-то убежище у нас действительно есть. Собственно, не убежище, просто подвал. Конечно, никакого комфорта. Но я дам матрац, подушку и одеяло…
– Спасибо, спасибо, фрау Марта! – с неподдельным чувством благодарности воскликнул он. – А сейчас я уйду.
– Подождите, – сказала Марта после короткого раздумья. – Вам надо побриться, переодеться… Я дам старый гражданский костюм Конрада. Но прежде всего надо принять аспирин. Если не поможет, достану завтра другое лекарство.
Страх промелькнул в глазах Адальберта. «Другое лекарство?..» Он вспомнил очкастого фармацевта на черном рынке. В сущности, избавиться от него, Хессенштайна, было бы для Марты более чем выгодно… Однако он сказал:
– Вы очень добры, фрау Крингель!
Марта вздохнула и направилась к двери, ведущей в другую комнату: скоро она вернулась со стаканом и двумя таблетками на ладони.
Хессенштайн взял таблетки и с ужасом разжевал, прежде чем проглотить, – он знал, что цианистый калий имеет вкус горького миндаля. Таблетки были чуть кисловатыми. Он поставил стакан на стол и еще раз сказал:
– Благодарю вас, фрау Марта.
Марта снова вздохнула:
– Когда же наконец в Берлин войдут американцы? Я надеюсь, что они отнесутся к нам как цивилизованные люди.
– А в каком секторе окажется ваш дом? – с тревогой спросил Адальберт.
– В американском. В этом я уверена.
Они договорились, что Хессенштайн будет приходить вечером, убедившись, что возле дома никого нет.
– Тихонько постучите в окно, три раза. Вот в это, – Марта показала на крайнее окошко справа. – И тогда я или отец выйдем к вам с черного хода.
ПристанищеВзяв в руки бритву, Адальберт решил изменить внешность: он достаточно зарос, чтобы оставить небольшие усы и бородку. Оглядев себя в зеркале, он едва не вскрикнул от радости и удивления. Перед ним стоял не устрашающий бродяга в грязных отрепьях, а вполне приличный человек. Тут же Адальберт с опаской подумал, что костюм несколько щеголеват, и решил, полазив по развалинам, придать ему поношенный вид. Бородка и усы изменили его, и все же Хессенштайн содрогнулся при мысли, что может встретить кого-то из знакомых. Он был бы счастлив увидеть старых, верных друзей, но, кроме них, его могли запомнить в мундире бригадефюрера СС десятки незнакомых людей…
Тревога не отпускала Адальберта. На кого скорее обратит внимание патруль – на оборванного бродягу или на прилично одетого бюргера? Все зависит от случая и от его, Адальберта, зоркости. Да, он должен быть зорким, чтобы издалека увидеть советских солдат и бесследно раствориться в руинах. За время скитаний Хессенштайн научился быть бдительным.
Свернув свое тряпьё в комок и подхватив рюкзак, он снова появился в столовой.
– Ну вот, теперь вы похожи на человека, – удовлетворенно сказала Марта, сидевшая с вязаньем на диване.
– Вы сделали все это не для меня, – прочувствованно сказал Хессенштайн, – ведь ваше сердце тоже принадлежит великой Германии. Я уверен, что, когда она восстанет из руин и пепла, таких самоотверженных женщин, как вы, будут награждать высшими орденами империи… Итак, с вашего разрешения, вечером, третье окошко… вот это, – Хессенштайн для верности показал пальцем. – И еще: что вам принести с толкучки?
– Но у нас есть свои возможности, – протестующе, хотя и без особой настойчивости воскликнула Марта.
– Фрау Марта, это мой долг. Копченая колбаса, консервы….
– Но я же сказала…
– И я сказал. Итак, на завтра – копченая колбаса и консервы.
И Хессенштайн прижился в доме Крингелей. В первый раз в подвал его впустила Марта. Во второй – ее отец, семидесятипятилетний, еще бодрый старик.
Вечерами Хессенштайн крадучись появлялся у дома, стучал в заветное окно, передавал с черного хода Марте или ее отцу сверток с продуктами, резким движением отводил протянутую ему руку с зажатыми в ней деньгами и спускался в подвал.
Матрац, подушка и солдатское одеяло казались ему царским ложем.
С тех пор как бомбежки прекратились, убежищем, очевидно, никто не пользовался. Цементный пол возле одной из стен потрескался, обнажив землю, в углу были свалены садовые инструменты, лопата, лом, грабли – к ним тоже, судя по всему, давно не прикасались.
Хессенштайн подумал, что надо спрятать где-то здесь свой рюкзак. Он вынул из него часть денег и несколько золотых украшений, рассовал по карманам, взял лом и стал разбивать остатки цемента. Потом выкопал яму у основания стены, завернул рюкзак в потрепанный непромокаемый плащ, который выменял на рынке, положил в яму и тщательно засыпал. Утрамбовал землю ногами, забросал обломками цемента и, придирчиво осмотрев результаты своей работы, остался доволен.
…День за днем все шло, как по расписанию: Хессенштайн уходил, едва начинало светать, и приходил затемно.
Черный рынок по-прежнему притягивал его. Адальберт рассеянным, хотя и внутренне напряженным взглядом скользил по предлагаемым из-под полы «аусвайсам» и шел дальше, делая вид, что его ничего, кроме съестного, не интересует… Как найти путь к человеку, который снабдил бы его нужным документом?
Разные мысли приходили ему в голову. Иногда казалось, что со дня на день неминуемо вспыхнет драка между зонами – советской, американской и английской (французов он в расчет не принимал). Иногда он грезил о чуде, о возрождении рейха. Веру в рейх не могли подорвать даже сообщения газет – он по-прежнему каждое утро покупал их, – что по инициативе русских, поддержанной еще Рузвельтом, создан Международный трибунал, который будет судить нацистских преступников.
«Кого судить, за что? – спрашивал себя Адальберт. – Фюрер, Геббельс ушли из жизни. Неужели у самозваных „судей“ поднимется рука на ближайших соратников фюрера – Геринга, Риббентропа, Кальтенбруннера, Кейтеля?..»
Разве какая-либо война в истории человечества, в том числе первая мировая, заканчивалась когда-либо судом? Да, были аннексии, репарации, был подлый Версальский договор, но суд над руководителями целой страны? И кого считать «главными нацистскими преступниками»? Полтора-два десятка человек, руководивших партией и страной? Или каждого, кто занимал ответственный пост в вермахте, в СС, в СА? Где набрать столько тюрем? Или речь идет о казни? Хессенштайн чувствовал, как его пробирает дрожь. Ему уже слышался голос: «Подсудимый Адальберт-Оскар Хессенштайн, встаньте!..» Он снова и снова убеждал себя, что речь идет о чисто пропагандистском трюке, что весь этот «суд» уйдет в песок…
Слоняясь по рынку, Хессенштайн мечтал о блаженных вечерних часах, когда он спустится в подвал, снимет пальто и, предварительно убедившись, что место, где он закопал рюкзак, осталось нетронутым, растянется на матраце, прикроется теплым одеялом и зароется лицом в мягкую подушку.
Но однажды случилось иначе.
Впрочем, сначала все шло как обычно: он постучал в окно, затем обошел дом, старик уже стоял на пороге, Адальберт сунул ему очередной сверток, тот взял его, шепотом они обменялись «данке шен» и «битте шен», и вот уже Адальберт поворачивается и, согнувшись, пробирается к подвалу. Но на этот раз он услышал вслед тихий голос:
– Не спешите, господин Квангель.
