Текст книги "Неоконченный портрет. Нюрнбергские призраки"
Автор книги: Александр Чаковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 53 страниц)
– То, что вы видите на лице моего брата, – в голосе хозяйки слышалось неподдельное страдание, – это память о нацистском лагере.
– Какое изуверство! – сочувственно произнес Гамильтон. – И долго вы пробыли в лагере?
– Два года.
– Почему сразу не вернулись в Нюрнберг?
– О, мистер Гамильтон, это было не так легко! Проходил проверку в русской военной администрации, потом в немецкой полиции. Словом, получил свидетельство, что являюсь жертвой фашизма, и вот приехал… к сестре. Как будто мое лицо само по себе не является свидетельством.
– Вы сами из Нюрнберга, герр Квангель? Семья у вас есть?
– Была. Все погибли во время бомбежки. Дом сровняли с землей.
– Гм-м, – задумчиво произнес Гамильтон, – при такой ситуации мне следует освободить этаж, который я оккупировал.
– Ни в коем случае! – настойчиво произнес Адальберт. – Пока вы здесь, квартира Ангелики защищена. Кто знает, кого вселят сюда, если вы ее покинете.
– Если удастся преодолеть формальности и полицейские трудности, – осторожно сказала Ангелика, – герр Квангель мог бы занять одну из нижних комнат.
– Но это стеснит вас… – начал было Гамильтон, но Ангелика прервала его:
– Что вы, мистер Гамильтон! Две комнаты для одинокой женщины более чем достаточно.
– У меня есть кое-какие связи с полицейским управлением, и я мог бы попытаться…
– Боже мой! Неужели мы можем надеяться?..
– Американцы не звери, – сказал Гамильтон. – Помочь мученику лагерей – мой долг.
– О, мистер Гамильтон, благодарю вас! – растроганно произнесла Ангелика. – Сейчас я угощу вас кофе, вчера удалось достать мокко на черном рынке! Думаю, что не откажетесь посидеть с нами. – И она, придерживая полы халата, выбежала из столовой.
Некоторое время оба молчали. Потом Гамильтон спросил участливо:
– За что же вы угодили в лагерь, герр Квангель?
– Вопреки приказу Гитлера расстреливать пленных комиссаров и коммунистов я дал возможность трем из них бежать.
Гамильтон взглядом выразил удивление и восхищение его мужеством.
«Только не преувеличивать!» – предостерег себя Адальберт. Все очень просто, и нет нужды в детально разработанной легенде. Патер заверил его, что никакая проверка не опровергнет того, что значилось в документе. Шрамы «жертвы фашизма» были в буквальном смысле налицо, а документы, как сказал патер, зарегистрированы всеми организациями, которые ведали денацификацией.
Конечно, легенду на всякий случай Адальберт придумал и сейчас решил ею воспользоваться. Итак, он, военнослужащий вермахта, помог бежать трем русским коммунистам, был судим, за недостаточностью улик не расстрелян, а заключен в Аушвитц, где ему довелось пройти все круги ада, – дальнейшее уже совпадало с его собственным опытом, о пытках и издевательствах Адальберт мог рассказать без запинки.
Но вместо расспросов Гамильтон произнес:
– Вы долго заставили себя ждать, герр Хессенштайн.
– Что?.. Что вы этим хотите сказать? – растерялся Адальберт.
– Только то, что я занял верхний этаж в надежде, что вы рано или поздно вернетесь сюда, в свой дом.
– Я не понимаю…
– Вы все понимаете, герр Адальберт Хессенштайн, бригадефюрер СС, – глядя прямо ему в глаза, жестко сказал Гамильтон.
Чутьем гестаповца Адальберт сразу почувствовал, что этот Гамильтон не простой газетчик и служба в «Старз энд страйпс» скорее всего для него такая же «крыша», легенда, как для него, Адальберта, история с «жертвой фашизма». Итак, сомнений не было: американец устроил ему ловушку в собственном доме.
В столовой появилась сияющая Ангелика, она успела переодеться в легкое домашнее платье, на подносе дымились три кофейные чашечки.
– Надеюсь, вы не скучали? – светским тоном спросила она.
– Нет, мы отлично развлекли друг друга, – без тени иронии ответил Гамильтон. – Разумеется, если можно считать развлечением рассказ о тех муках, через которые прошел герр Квангель.
Ангелика почувствовала напряженность, царившую за столом, но отнесла ее на счет сложившейся ситуации: оба они, конечно же, испытывали неудобство, Адальберт – потому что ему придется жить в собственном доме на положении квартиранта, Гамильтон – потому что занимает половину дома и является причиной этого неудобства.
Гамильтон первым допил свой кофе и встал.
– Прекрасный кофе. Спасибо, фрау Хессенштайн, к сожалению, надо идти.
Адальберт поднялся следом.
– Если разрешите, я провожу…
Возле лестницы, уже поставив ногу на ступеньку, Гамильтон повернулся к Адальберту.
– Влево от дома есть маленький ресторан, я думаю, что в наших общих интересах встретиться там завтра, ну, скажем… в четыре часа. – И преувеличенно громко закончил: – До свидания, герр Квангель. Еще раз – со счастливым возвращением.
Когда Адальберт вернулся, Ангелика, склонившись, протирала тряпкой полированную поверхность стола.
– Ангелика, слушай, – тихо сказал Адальберт, опираясь на спинку стула, – он все знает.
– Все знает?! – недоуменно переспросила она. – Но что именно?
– Мое настоящее имя. Мы в мышеловке, Ангелика.
Она бессильно опустилась на стул.
– Но как это может быть? – спросила Ангелика со страхом и недоверием. – Он журналист, не имеет никакого отношения к твоей работе, никогда не был в Берлине…
– Он не тот, за кого себя выдает. Повторяю, для нас он страшен.
– И что же делать теперь? – с отчаянием спросила Ангелика. – Неужели опять начнутся твои скитания?
– Нет, – Адальберт покачал головой, – этого я больше не выдержу. Я буду жить здесь, с тобой. Сейчас пойду к Браузеветтеру, возьму свой рюкзак, и пусть будет что будет.
…У Браузеветтера Адальберт застал четырех незнакомцев.
Хозяин представил Адальберта, довольно напыщенно сказав при этом, что если национал-социализму в Германии суждено возродиться, то усилиями именно таких людей, как Хессенштайн. Они пожали друг другу руки и снова принялись обсуждать план операции по захвату заключенных. Судя по тому, что они говорили, план был близок к осуществлению – осталось раздобыть еще три грузовика и оружие…
Адальберт задал несколько отрезвляющих вопросов: известно ли «Нибелунгам» общее число солдат, охраняющих Дворец юстиции, и чем они вооружены; какое время для налета они считают наиболее благоприятным и почему. Ответы разочаровали Адальберта. Оказалось, что из ста членов организации в Нюрнберге сейчас находятся не более шестидесяти… Только одно обнадеживало: американец Майкл Уиллинг передал «Нибелунгам» план охраны Дворца, его входов и выходов, а также расположения камер.
На том беседа завершилась, и члены организации распрощались с Браузеветтером и Адальбертом, назначив день следующей встречи.
– Мне кажется, – поделился своими сомнениями Адальберт, – что в плане много авантюрного. Не ясно, как в действительности обстоит дело с грузовиками, куда они повезут обвиняемых, до сих пор неизвестно, сколько солдат охраняют Дворец юстиции…
– Ты не хуже меня знаешь, что подобные дела не могут идти как по маслу, – несколько обиженно заметил Браузеветтер.
– Будущее покажет, – решил не обострять разногласий Адальберт. Он рассказал другу об Ангелике и о том, что решил вернуться в свой дом. Разговор с американцем, не выходивший из головы, Адальберт, сам не понимая почему, решил утаить.
Браузеветтер был искренне рад, что его друг вновь обрел жену и дом. Они тепло попрощались, предварительно условившись, по каким дням Адальберт будет приходить к Браузеветтеру для встречи с членами «Нибелунгов».
Он направился к себе, помахивая рюкзаком, одолеваемый тревогой, почти паникой. Кто же все-таки выдал его этому американцу? Патер Вайнбехер? Исключено, он так много сделал для Адальберта в Берлине. Врачи? Но им грозило бы длительное тюремное наказание, если бы они обмолвились кому-нибудь хоть словом о произведенной ими незаконной операции. Да и какие связи могли быть у этих людей с сотрудником американской военной газеты? Жена Крингеля или ее отец, в квартире которых он нашел приют и понимание? Нет, это тоже невероятно. Завтра предстоит встреча с этим Гамильтоном. Возможно, он сотрудник американской разведки, но от этого мало что проясняется…
Мысли Адальберта перекинулись на «Нибелунгов». Хотелось верить, что это серьезная, способная к решительному действию организация. Но что-то – главным образом ход подготовки к операции – подсказывало Адальберту, что тут есть значительный элемент самонадеянности и легковесности. Он понимал, что провал операции вызовет у американских властей поток репрессий, который может утопить не только «Нибелунгов», но и всех оставшихся в Нюрнберге национал-социалистов.
Нет, не такие люди должны стоять во главе организации. «А какие же?» – мысленно спросил себя Адальберт. Ответ пришел мгновенно: такие, например, как он, кадровый сотрудник гестапо, генерал СС. У него бы хватило решимости, энергии, умения возглавить «Нибелунгов». А то, что этот Гамильтон, знающий о его прошлом, будет жить с ним в одном доме, лишь укрепит его, Хессенштайна, безопасность.
Эту ночь Адальберт впервые за долгие месяцы провел в постели со своей любимой женой. И опять давняя мечта, владевшая им с того дня, когда они стали мужем и женой, захватила его. Адальберт хотел сына. Он вырастил бы его так, как завещал воспитывать молодое поколение фюрер, – бесстрашным, жестоким, готовым на все ради торжества национал-социалистской идеи… Ведь именно ему, сыну Адальберта Хессенштайна, в числе других молодых людей надлежит в недалеком будущем возродить Германию из праха и пепла, пролить потоки крови, уничтожая тех, кто стоит на пути четвертого рейха.
Он понимал, что сегодня в разрушенной, голодной Германии, вопиющей об отмщении, не время мечтать о сыне, и все же эта ночь была для него долгожданным счастьем, счастьем было проснуться в собственной постели с мыслью, что тебя ждет завтрак, приготовленный Ангеликой…
Да, он заслужил этот день, заслужил, не пожертвовав ни одним из своих принципов, не отрешившись ни от чего, во что верил. Радость настолько переполняла его, что Адальберт едва не забыл о свидании с Гамильтоном, а когда вспомнил – опять подступила тревога…
Снова ГамильтонТолстый кельнер в белой не очень чистой куртке, увидев растерянно озирающегося Адальберта, ткнул пальцем в свободное место за одним из столиков. В кафе было шумно, столы неряшливо заставлены пивными кружками.
– Видите ли, – Адальберт ближе подошел к кельнеру, – у меня здесь назначено свидание. Возможно, он запоздал, это американец…
– О-о! – воскликнул кельнер. – Я понимаю. Прошу, уважаемый господин. – Он быстро прошел за стойку, отворил внутреннюю дверь, в полумраке Адальберт увидел узкую лестницу. – Прошу наверх, уважаемый господин.
В небольшой комнате наверху стояли два стола. За одним сидел Гамильтон, второй был пуст. Адальберт не сразу узнал американца, он впервые видел его в гражданском костюме.
– Добрый день, господин Квангель. – Американец указал Адальберту на стул. – Надеюсь, не откажетесь от глотка виски? – Гамильтон взял бутылку за горлышко, двумя резкими движениями плеснул в стаканы. – Начнем с самого важного – выпьем! – И, приподняв стакан, он сделал глоток.
– Я, если позволите, с содовой. – Адальберт долил в стакан из второй бутылки. – Прозит! – Он тоже сделал глоток и поставил стакан на стол.
– Итак, – сказал Гамильтон, – за наше третье знакомство. Первое было заочным, вы тогда еще маялись в Берлине. Второе – в вашем доме вчера. Третье – сейчас. Как прикажете называть вас? Квангель? Хессенштайн?
– Квангель, – сухо ответил Адальберт.
– Хорошо, – сказал Гамильтон, – я питаю уважение к документам, особенно столь безукоризненным, как ваши. И все же…
Гамильтон собрался подлить ему виски, но Адальберт прикрыл ладонью свой стакан.
– Предпочитаю вести серьезные разговоры на свежую голову. – Губы его дернулись. – Особенно с таким серьезным человеком, как вы. Будем говорить прямо: вы ведь разведчик?
– О, не надо столь прямолинейно, герр Квангель, – подняв ладонь, предостерег Гамильтон. – Давайте обойдемся без детективного антуража. Разве это имеет для вас значение, кто я?
– А что же имеет?
– То, что мне известны некоторые факты. Ну, скажем, происхождение ваших шрамов. О зверствах нацистов много говорится на процессе, но, поверьте, история с раскаленным прутом, которым вас стегали по лицу, слишком фантастична. Шрамы ваши – результат специальной операции в клинике доктора Брауна, разве не так? Далее, – продолжал Гамильтон, – ваш документ – чистейшая липа, хотя, должен признать, не худшая из тех, что мне попадались на глаза. Наконец, вы такой же двоюродный брат фрау Ангелики, как я. Вы ее муж. Ваше возвращение в пенаты затянулось, но я, как видите, человек терпеливый.
Выхода из ловушки Адальберт не видел.
– Что вы от меня хотите? – Он понимал, что игра близка к завершению.
– Я предлагаю подумать, – мягко, с участием сказал Гамильтон, – разумно ли вам и фрау Ангелике в сложившихся обстоятельствах оставаться в Германии?
Хессенштайн ожидал чего угодно, только не этого.
– Вы предлагаете мне покинуть родину? – вскричал он.
– Не кипятитесь. Ваша родина сейчас – огнедышащий вулкан, его кратер – Дворец юстиции. Можно ли всерьез представить, что подсудимые выйдут оттуда живыми?
– Немецкий народ не допустит гибели своих вождей! – убежденно сказал Адальберт.
– А как их можно спасти? – с иронией в голосе спросил Гамильтон. – Вооруженным путем?
– Хотя бы и так! – вырвалось у Адальберта.
Гамильтон на минуту примолк, как бы обдумывая сказанное, потом продолжил:
– Это утопия. И к тому же будем откровенны: зачем Германии эти два десятка имен, скомпрометированных во всем мире?
– Они символизируют ее силу и независимость!
– Чисто митинговая тирада, – усмехнулся Гамильтон. – Четвертый рейх?
– Я буду бороться за него, пока жив! И не только я.
– Господин Хессенштайн, – отодвигая стакан с виски, сказал Гамильтон, – давайте прекратим игру в сыщиков и разбойников и поговорим как политики. Да, сильная Германия нам нужна. Только без всяких ваших «дранг нах остен» и охоты за евреями, хотя я и сам их недолюбливаю, впрочем, как и негров. Есть высшая цель возрождения Германии – это борьба с коммунизмом. Вот что в первую очередь нужно вам и нам, американцам, так же, как англичанам и французам.
– Те, кто сейчас на скамье подсудимых, тоже считали эту цель одной из главных.
– Согласен. Но заодно они хотели раздавить Англию и Францию, а там дошла бы очередь и до нас, до Америки. Вот почему эти ваши геринги, кальтенбруннеры и прочие в будущие вожди Германии не годятся. Во главе Германии должны отныне стать другие люди. Пусть они исповедуют национал-социализм, но главной их целью должна быть борьба с большевизмом. Никаких соглашений с Россией! Впрочем, вы уже показали истинную цену таким соглашениям – вспомните сорок первый год! Никаких заигрываний с Восточной Европой – ей суждено стать марионеткой в руках России. Борьба с коммунизмом – внутри Германии и вне ее. Но для этого нужны новые люди. Надо создать где-нибудь в Южной Америке – скажем, в Бразилии, Парагвае или Аргентине – крепкий кулак из публично не скомпрометированных нацистов, которые возьмут на себя руководство возрождением антикоммунистической Германии. До тех пор, конечно, пока обстановка не позволит им снова вернуться в страну.
– Нет! – вскричал Адальберт. – Я вырос и жил на земле Германии, я предан идеям, которые вдохновили третий рейх! Мой долг – бороться за его восстановление здесь и только здесь!
– Послушайте, Хессенштайн, – хмурясь сказал Гамильтон. – Вы работали в гестапо, имеете генеральский чин, у вас внешность воина – откуда эта страсть к громким фразам? Насколько мне известно, разведчики предпочитают делать дело, а не витийствовать. – Лицо американца снова приняло участливо-доброжелательное выражение. – Хорошо, Адальберт. Я понимаю вас, хотя предупреждаю, что серьезные акции после того, как суд вынесет свое решение, будут весьма затруднены, а в Нюрнберге в особенности. Я понимаю, вам трудно бросить город, где находится ваш дом… Я просто высказал предложение. Альтернативы, по правде говоря, не вижу. Думайте, Квангель. А пока вы у себя дома, и я позабочусь, чтобы вас особенно не беспокоили. – Гамильтон встал, задержал в своей руке руку Адальберта. – Должен предупредить, – тихо сказал он, – если вы примете мое предложение, это потребует от вас некоторых расходов. За безопасность надо платить, мы оба деловые люди.
– У меня есть сбережения, они спрятаны в надежном месте.
– Боюсь, вы неправильно меня истолковали. Мне вовсе не нужны золотые и бриллиантовые побрякушки – подарите их фрау Ангелике. Но вместе с ними вы захоронили записные книжки – одну, две, сколько? Я не знаю, что в них, но мне безумно хочется их прочесть. Книжки – вот цена моего покровительства вам, если вы решите покинуть страну. – Гамильтон выпустил руку Адальберта из своей крепкой ладони. – Не назначаю свидания, поскольку мы больше, чем соседи. Живите спокойно, герр Квангель, и заботьтесь о фрау Ангелике – честное слово, она этого достойна.
Предатель?Кадровый гестаповец, последние годы занимавшийся слежкой за людьми, шантажом, пытками, Хессенштайн хорошо знал разведывательные, а точнее, шпионские методы и не мог представить, каким образом засекреченная работа в лагерях могла стать известной американскому журналисту, явившемуся в Нюрнберг, чтобы освещать судебный процесс. Ясно, что это никакой не журналист, хотя он время от времени и подсовывает ему, Адальберту, статейки и заметки в газете американской армии. Что он, за дурака, что ли, его держит?
К тому разговору они больше не возвращались. Но Адальберт еще долго не мог успокоиться. Уехать из Германии?! Покинуть свою опозоренную землю, устраниться от борьбы, которую, несомненно, развернут оставшиеся в живых преданные национал-социализму люди? Никогда!
И тут он получил еще один удар, удар ножом в спину. Вот что произошло.
Через несколько дней после беседы с Гамильтоном Адальберт направился к зданию суда. Он часто по дороге к Браузеветтеру старался пройти мимо Дворца юстиции, взглянуть на него хотя бы издали. В душе все еще жила тайная надежда, что процесс будет прекращен, непримиримые разногласия между западным и коммунистическим миром вырвутся наружу и суд будет отсрочен под каким-нибудь формальным предлогом. Так вот, через несколько дней после разговора с Гамильтоном его снова потянуло к этой каменной ограде с двойными чугунными воротами, за которой возвышалось массивное четырехэтажное здание, соединенное переходом с другим, длинным и тоже четырехэтажным зданием – тюрьмой.
Но на этот раз он увидел нечто неожиданное. Усиленные отряды до зубов вооруженных американских солдат оцепили Дворец, Адальберту не удалось даже близко подойти к тому месту, откуда он обычно угрюмо взирал на здание, в застенках которого проходила медленная казнь лучших людей Германии. Больше того, поблизости от Дворца стояли нисколько танков и бронемашин…
Сердце тревожно забилось: неужели кто-нибудь из «Нибелунгов» проговорился о налете? Нет, убеждал он себя, это исключено! Люди, которых он видел у Браузеветтера, неспособны на предательство. Но если не они, кто же?! И вдруг страшная, отравляющая душу догадка пронзила Адальберта: ведь это он, он сам выдал Гамильтону готовящийся план! Адальберт попытался восстановить слово в слово все, о чем они говорили с этим проклятым янки… Вспомнил, как убежденно заявил: немецкий народ вырвет своих вождей из тюремных камер. «Как, – насмешливо спросил Гамильтон, – вооруженным путем?» – «Хотя бы и так!» Его оскорбила убежденность американца в бессилии немцев, фраза вырвалась в запальчивости, в эти мгновения мысли его были далеко от «Нибелунгов», да и сам Гамильтон, судя по всему, отнесся к этому восклицанию как к пустой, лишенной смысла браваде…
Неужели этот янки, как змея, исподволь сумел выпытать у него тайну «Нибелунгов» и поспешил донести американским властям, что готовится вооруженный налет на тюрьму? Неужели предателем оказался он сам, Адальберт? Если он провалил тщательно готовящуюся акцию, тогда он должен сам приговорить себя к смерти и сам привести приговор в исполнение!
А вдруг все это просто чистое совпадение? Может быть, Гамильтон вовсе не придал значения той его фразе и усиление охраны Дворца продиктовано совершенно иными, чисто внутренними причинами? Да, да, он должен взять себя в руки, надо выкинуть из головы эту нелепую мысль, просто американец напугал его своей осведомленностью, способностью читать в душе собеседника.
Адальберт ускорил шаг. Он шел не домой, не к Ангелике. Утаить от нее, что произошло, он был не в силах, рассказать – тем более. Он шел к Браузеветтеру. Если услышать смертный приговор – то от друга по общему делу.
Браузеветтеру достаточно было одного взгляда на Адальберта, чтобы понять: что-то случилось.
– Я только что был на Фюртштрассе, – задыхаясь от волнения и быстрой ходьбы, сказал Адальберт, – охрана здания усилена вдвое или втрое.
– Ну… и что из этого следует?
– Дитти, ты действительно не понимаешь? Это значит, что кто-то предал организацию, кто-то из «Нибелунгов» сообщил американцам, что готовится налет.
– Исключено, – усмехнулся Браузеветтер. – Во-первых, потому, что все они преданные люди. А во-вторых… – Браузеветтер невесело покачал головой. – Послушай, Ади, будем смотреть правде в глаза…
– Да не тяни же, черт побери! Что случилось?
– В том-то и дело, что ничего, – глухо ответил Браузеветтер. – Налета не будет. Все оказалось пшиком, мифом. Грузовиков достать не удалось. Оружие? Два-три десятка пистолетов. Начинать налет при таком вооружении – заведомо обречь организацию на провал.
– Но… тогда почему же американцы усилили охрану?
– Я знаю об этом столько же, сколько и ты. А что касается «Нибелунгов»… Хочу тебя информировать: по общему мнению, организация оказалась слабой, недееспособной. Мне известно, что сейчас создается новая организация, примерно с теми же целями, но гораздо более мощная. Она будет называться «Паук», главная ее задача – помочь бывшим эсэсовским руководителям покинуть страну.
– Как покинуть? А как же Мастер? – недоуменно воскликнул Адальберт. – Ведь он, по твоим словам, стоял во главе «Нибелунгов»?
– Теперь он один из тех, кто встал во главе «Паука». И входят в него не только «Нибелунги», но и аналогичные объединения во всей Баварии.
– Если бы это зависело от меня, то во главе нюрнбергской организации я бы поставил тебя, – сказал Адальберт, глядя прямо в глаза Браузеветтеру.
– Меня? – с усмешкой переспросил тот. – О нет, Ади, я не руки, я голова, точнее – мозг. Ты знаешь, что я предан нашей партии с первых дней ее существования. И пусть у меня нет членского билета, но моя душа и, главное, мой мозг принадлежат партии. Моя задача – дать лозунг. Сейчас вся ненависть немцев направлена против американцев, англичан, французов и, конечно, русских. Но американцы – это особая статья, их впору пожалеть, потому что они не понимают собственной выгоды. Им нужна Германия как промышленный придаток главной империи Запада, но если бы они были дальновиднее, то поняли бы, что Германия им нужна как форпост антикоммунизма!
Хессенштайн подумал о Гамильтоне. Похоже, Дитрих недооценивает американцев: выгоду свою они понимают и упустить ее не хотят.
– О русских говорить не приходится, – продолжал Браузеветтер, – Розенберг и другие призывали ненавидеть русских, потому что они русские, то есть по расовому признаку, а ненавидеть их нужно потому, что они коммунисты. Коммунизм – главный враг Германии. И не только Германии! – Браузеветтер на какое-то время умолк, словно хотел подчеркнуть значимость сказанного. – Несомненно, фюрер и его партия всегда призывали к уничтожению коммунизма, но этот призыв иной раз растворялся во множестве других лозунгов: антиеврейских, милитаристских, мистических. Сейчас мы должны сказать: антикоммунизм – вот наша цель. Главная! Только на ненависти к коммунизму может возродиться из праха Германия – четвертый рейх! – Браузеветтер вытер платком лоб.
– У нас, в Баварии, коммунистов не так уж много, – сказал Адальберт, – хотя они, конечно, достаточно сильны в советской зоне.
– А кто мешает нам, истинным немцам, проникнуть и туда? Смотри не только вокруг себя, Ади. Смотри вперед и дальше!
– Ты веришь, что нам удастся взять реванш?
– При одном условии: реванш – это не только возвращение утраченных земель и все такое прочее, реванш означает сведение счетов с коммунизмом вообще. Будущее за нами, Адальберт!
Пока Хессенштайн шел домой, воодушевление, которое охватило его после беседы с Дитрихом, сошло на нет, опять подступили тревога и уныние. Итак, «Нибелунги» оказались несостоятельными, налета на Дворец юстиции не будет, по крайней мере в ближайшее время. Почему же усилили охрану здания? Неужели виной всему случайно оброненная им, Адальбертом, фраза?
Этот Гамильтон, несомненно, разведчик, и притом кадровый: очевидно, занимает довольно высокий пост. Под крышей армейской газеты мог скрываться резидент или хотя бы его представитель. Откуда он знает, что делал Адальберт в Берлине? От патера? Где он теперь, патер? Затерялся в сегодняшней неразберихе, уехал в свой Ватикан? Адальберта по-прежнему возмущало предложение Гамильтона. Как все просто на сторонний взгляд: бросить дом, родину, опустить руки. Подумать только: Южная Америка! Это невероятно! Расплатиться за это бесценными записными книжками, выдать тайну, обладание которой может в недалеком будущем принести огромную пользу рейху!
Да, трезво признавался себе Адальберт, ничтожные «Нибелунги» не помогут возрождению Германии, даже десятки, сотни «Нибелунгов». Движению явно не хватает вождя, не только «Нибелунги» – вся Германия нуждается сейчас в человеке с железной волей. А что если бы во главе организации действительно встал Браузеветтер? А почему, собственно, Браузеветтер? Почему не он сам, Адальберт Хессенштайн, человек, который шагал в ногу с фюрером не один год, хорошо знал его методы завоевания души народа, знал, как было создано гестапо – эта беспощадная удавка на горле каждого, кто не считался с волей фюрера, знал, как наладить связи с фабрикантами и заводчиками, чтобы выкачивать из них необходимые для нацистского государства деньги… Адальберту представилось, что он стоит на трибуне, вытянув вперед руку, и ревущая толпа приветствует его…
А мне предлагают бросить Германию, отречься от нее, с горькой злобой подумал Хессенштайн.
