Текст книги "Неоконченный портрет. Нюрнбергские призраки"
Автор книги: Александр Чаковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 53 страниц)
«УМЕРЕТЬ НЕ СТРАШНО. СТРАШНО НЕ ЖИТЬ»
– Почему ты задержался? Что-нибудь случилось? – тревожно спросила Люси.
– Нет, нет, милая, все в порядке, – торопливо ответил Рузвельт, целуя ее руки.
– Я очень беспокоилась, – продолжала она, – накрапывал дождь, и я подумала, что ты можешь простудиться.
Рузвельт хотел было ответить, что там, внизу, дождя не было, но промолчал и взглянул вверх. По небу плыли сероватые дождевые облака, но ветер гнал их к темному горизонту; видимо, дождь, проходя стороной, слегка задел вершину горы, на которой стояла машина Люси.
Несколько капель упало на голову президента, и Люси тотчас же смахнула их своей мягкой, теплой ладонью, едва прикасаясь к седым волосам, чтобы не растрепать их.
«Бедный, бедный мой Фрэнк! – подумала она, вглядываясь в лицо Рузвельта. – Как же ты изменился!»
Нет, не только потому прервала она сегодняшний сеанс, что хотела побыть с ним наедине. Главное было не в этом. Наделенная каким-то особым чутьем, своего рода шестым чувством, Люси вдруг уловила в лице президента нечто неземное, словно на него легла странная, потусторонняя тень.
Даже самой себе она не смогла бы объяснить, что это такое. И все же Люси поняла, что загадочная тень, вдруг омрачившая лицо Фрэнка, означает, что он чувствует себя хуже, чем всего лишь несколько часов назад. И теперь, когда они оказались вдвоем, она хотела было спросить, здоров ли он, но не решилась.
Люси знала, что Рузвельт не любит разговоров, пусть даже косвенно напоминающих о приближении смерти. Да и сама она, видя, чувствуя, что здоровье его, несомненно, ухудшилось, в глубине души не верила, что он может когда-нибудь умереть, И все же…
– Как там на источниках? – спросила Люси подчеркнуто беззаботным тоном.
– Ну… меня очень хорошо приняли. Я встретил кое-кого из старых знакомых. Например, доктора Китченза, представляешь себе? А ведь ему восемьдесят шесть лет! Он продолжает работать и, судя по всему, о смерти даже не помышляет.
– Он чувствует ответственность перед своими больными и поэтому живет. И я уверена, что смерти он не боится, – убежденно проговорила Люси.
– Да, ты права, – наклоняя голову, ответил Рузвельт. – Кстати, тебе никогда не приходилось слышать такое изречение: «Умереть не страшно. Страшно не жить». Я вычитал его у кого-то из французов. Очень точно сказано. Разумеется, применительно к людям определенного сорта. Смерть как таковая их не пугает. Ведь пока они живы, смерти нет. А когда она приходит, то людей этих уже нет, следовательно, бояться нечего. Но «не жить», – медленно и раздельно проговорил президент, – это страшно. Не жить – значит обмануть людей, для которых ты должен был что-то сделать, но не успел. Это все равно, что банкротство банка. Представь себе: в один прекрасный день люди приходят в банк, где хранятся их… нет, не деньги – надежды! И вдруг узнают, что банк лопнул, и они разорены…
– Фрэнк, мне надоело говорить о болезнях, старости и смерти, – неожиданно резко сказала Люси, хотя сама невольно начала этот разговор.
Философские проблемы мало интересовали эту немолодую, но вечно юную женщину. Но сегодня она вела себя, как врач. Для того, чтобы поставить диагноз, медику нужно по крайней мере прослушать больного, измерить его кровяное давление, сосчитать пульс. Люси пыталась определить состояние своего Фрэнка иным способом – по его высказываниям о жизни и ее пределах, по его планам на будущее. Она знала, что Рузвельт не станет жаловаться на плохое самочувствие – он будет бодриться, будет полон энергии даже в тот момент, когда смерть уже занесет свою косу над его головой. «А может быть, он и в самом деле не почувствует ее ледяного дыхания», – подумала Люси.
Ее угнетало то, что даже здесь, в Уорм-Спрингз, она видится с Рузвельтом лишь урывками. За завтраком он читал газеты, потом углублялся в бумаги, которые приносил ему Хассетт (в эти минуты Люси готова была возненавидеть в личном секретаре президента всё – и умные, всегда пристально глядевшие глаза, и немного раздавшееся вширь лицо, и очки в светлой серебряной оправе!). Потом начинался очередной сеанс, и президент поступал в полное распоряжение Шуматовой. Правда, Люси тоже сидела в гостиной и смотрела на него, но это было все равно, что целовать любимого через пуленепробиваемое стекло.
Затем Рузвельт снова погружался в дела. Люси знала, что он работает над «джефферсоновской речью», или обдумывает письмо Сталину, или диктует ответы на присланные из Вашингтона бумаги, или подготавливает директивы Комитету начальников штабов, государственному департаменту. Затем – обед…
«Впрочем, я сама виновата! – упрекнула себя Люси. – Надо было просто приехать сюда в гости, а не затевать историю с портретом!» Но она тут же отогнала от себя эту мысль. Нельзя же допустить, чтобы Барбара осталась без портрета Фрэнка. Нет, дочь должна постоянно видеть изображение человека, который для ее матери был дороже самой жизни! А когда на свете не будет и Барбары, ее дети сохранят этот портрет как святыню. Да, Шуматова должна закончить портрет, закончить его во что бы то ни стало! Только сегодня утром Люси говорила с ней. Художница утверждает, что закончит его через два-три дня. Сегодня десятое апреля. Значит, самое позднее тринадцатого портрет будет готов, и эта дата станет для Люси счастливым днем… Тринадцатое апреля 1945 года – всего каких-нибудь три дня!
– Тебе надоели разговоры о болезнях и смерти, – после некоторого раздумья проговорил Рузвельт. – А вот Кевин Робертс, наверное, еще долго не сможет говорить и думать о чем-либо другом.
– Кто это – Кевин Робертс? – спросила Люси. Она не помнила, чтобы президент когда-либо упоминал о нем.
– Кто такой Кевин Робертс? – переспросил Рузвельт. И, помолчав, сказал: – По-моему, это символ.
– Символ? Чего? – Люси взглянула на него с недоумением.
– Нашей войны с Японией. Всех войн вообще, если хочешь… Я только что познакомился с ним там, у источников. Он солдат морской пехоты. Демобилизованный. Осколком снаряда у него поврежден позвоночник.
– Молодой? – тихо спросила Люси.
– Думаю, что ему лет двадцать семь, не больше. Он всю жизнь будет прикован к своим костылям. Или к коляске. Или к постели. Он теперь уже никогда не сыграет в бейсбол. Никогда не получит работу, которая была бы ему по душе. У него не будет любимой девушки. Не будет своей семьи. Ничего не будет.
– Но… но он защищал отчизну, Фрэнк!
– Да, он ее защищал. Гуам, двадцатого июля прошлого года… Памятный для Америки день…
– Но все же он остался жив. Это главное! – сказала Люси.
Снова наступило молчание.
– Послушай, – сказал Рузвельт, – знаешь, о чем я думаю? Нельзя ли изменить некоторые стереотипы, которые нам оставила в наследство История? Почему герой – тот, кто выиграл войну, а не тот, кто сумел ее предотвратить? Почему самым веским аргументом в решении спора должны быть меч, штык, пуля или снаряд? Почему не разум и соображения взаимной выгоды? Я, пожалуй, согласился бы остаться президентом на пятый срок, чтобы помочь разуму одержать победу. По крайней мере способствовать этому.
– Ты считаешь, что президенту это под силу?
– Видишь ли, мы не так часто говорим с тобой на политические темы.
– Боишься упреков, что ты выдаешь мне государственные тайны? – усмехнулась Люси.
– Мы-то с тобой знаем, что это чушь! – отмахнулся Рузвельт. – Вернее было бы утверждать другое: я слишком дорожу нашей любовью, чтобы забывать о ней во имя политики… Но вернемся к разговору о попытках перевоспитать, переделать людей. Ты сомневаешься в том, что это под силу президенту? Откровенно говоря, я тоже сомневаюсь. Ни один лидер не может уходить слишком далеко от тех, кто за ним следует. И хотя иной раз я готов расшибить узкие лбы тем, кто противопоставляет свои корыстные интересы национальным или международным, я тем не менее не могу игнорировать одну из основ управления страной.
– И все же ты хотел бы попытаться в пятый раз?
– Дорогая моя Люси, над людьми довлеет проклятие… Вся беда в том, что силу применить легче, чем разум. Ударить человека проще, чем убедить его. Но надо стараться!
– «Дом Добрых Соседей»?
– Вот именно. Я хочу попытаться. Когда мы прощались, Робертс воскликнул: «Будь они прокляты, эти войны!» Я с ним согласен.
– Твое согласие значит куда больше моего, – сказала Люси, – но я тоже согласна… Послушай, Фрэнк, а что говорят врачи? Этому парню можно помочь?
– Обещают. Но я лично сомневаюсь в успехе. У меня есть некоторый опыт по этой части.
– Показать его лучшим специалистам, раздобыть лучшие лекарства…
Это, конечно, сделать можно, – ответил Рузвельт. – Но то лекарство, которое ему необходимо, нельзя получить ни в одной аптеке…
– Что ты имеешь в виду?
– Девушку, которая бы его любила. Я не знаю, есть ли у него такая. Женщины, как правило, не любят калек.
– Фрэнк! – с горечью воскликнула Люси.
– Нет, нет, дорогая, – поспешно проговорил президент, – ты – счастливое исключение. Я убежден, что тебя мне послал бог.
Она молча повернулась к нему и положила обе руки на его плечи. Почувствовала, как остры его ключицы, – Рузвельт очень похудел за последние месяцы.
– Бедный мой Фрэнк! – сказала она. – Ты понимаешь то, что пока еще недоступно пониманию миллионов людей. А вот такую простую вещь понять не можешь. Не бог послал меня тебе! Неужели за тридцать лет ты так и не понял, что это я сама нашла тебя? Я сама почувствовала, что жить без тебя не могу. Не я приношу себя в жертву, а ты приносишь мне счастье! Поэтому я хочу, чтобы ты жил вечно.
– И я хочу жить вечно, – с каким-то неожиданным упрямством в голосе и точно бросая кому-то или чему-то вызов, проговорил президент, откидываясь на спинку сиденья. Руки Люси упали на его колени, и он сжал их в своих ладонях с такой силой, что она тихо сказала:
– Фрэнк, мне больно…
– Прости, дорогая, – поспешно сказал Рузвельт, разжимая ладони своих могучих рук. И с печалью в голосе добавил: – Наверное, не в первый раз я причиняю тебе боль. Только ты всегда молчишь…
– Нет! – воскликнула она с каким-то ожесточением в голосе. – Это неправда! Я не молчу. Я только и делаю, что разговариваю с тобой. Даже когда мы не вместе. Даже когда нас разделяют тысячи миль.
– Я знаю, – тихо сказал Рузвельт. И повторил: – Я знаю. И все же я сказал тебе не всю правду. Я хочу жить вечно не только потому, что хочу видеть тебя всегда, знать, что ты существуешь… Я не имею права умирать потому, что не знаю, кто придет на мое место. Будет ли этому человеку дорого то, что так дорого мне? Поймет ли он, что люди не могут больше жить в страхе?.. Умерят ли свою алчность те, кто одержим стремлением к наживе?
– Но бизнесмен не может не гнаться за прибылью. На то он и капиталист. А это неизбежно порождает алчность, – робко возразила Люси.
– Чепуха! – воскликнул президент. – Разумному капиталисту достаточно заботиться о расширении производства и правильном распределении прибылей. В конце концов это и спасло Америку в тридцатые годы. Если бы царь Мидас мыслил логически, он мог бы предвидеть, что золото его погубит.
– Однако он не мыслил логически и выпросил у богов дар превращать в золото все, к чему бы он ни прикоснулся. И был обречен жевать и глотать хлеб из золота, – задумчиво проговорила Люси.
– Я надеюсь, что за десятки веков люди поумнели. И все же меня мучают сомнения: будут ли мои преемники верить в то, что людей можно повести за собой не силой оружия, а силой примера?
– Но даже когда тебя не будет, – сама эта мысль мне представляется невероятной! – с жаром сказала Люси, – останется то, что ты сделал для Америки, останется пример «Большой тройки», останется «Дом Добрых Соседей»… Или, может быть, ты боишься рецидивов безумия?
– Да! – воскликнул Рузвельт. – Боюсь!
– И ему нет противоядия?
– Одно, главное, я знаю. Надо жить в мире с Россией. Надо попытаться договориться со Сталиным.
– У тебя появились сомнения в такой возможности?
– Сталин – сложный человек, фанатически преданный коммунизму.
– Но я убеждена, – сказала Люси, – что ты сумеешь заставить Сталина считаться и с тобой и с Америкой. В конце концов заразительны не только дурные примеры, но и хорошие.
– Иными словами, ты хочешь сказать, что Сталин будет вынужден нам подражать? Послушай, Люси, раз уж говорят, что я выдаю тебе государственные тайны, пусть это хоть раз будет правдой. Впрочем, то, что я хочу тебе сказать, вовсе не государственный секрет, а мой личный… Я убежден, Люси, что жажда собственности – у человека в крови. Поэтому я исповедовал и исповедую то, что Сталин называет капитализмом. Но иногда я, сам пугаясь своего вопроса, спрашиваю себя: а почему, собственно говоря, Россия должна подражать нам? И чему подражать? Технической оснащенности? Согласен. Но ведь мы претендуем и на другое – на высшую форму демократии. Между тем мы во многом и сегодня расисты. Чему же должен подражать Сталин? Ку-клукс-клану? «Американскому легиону»? Продажности политиканов?.. Одним словом, не относится ли к нам призыв «Врачу, исцелись сам»?
– А если врач не хочет «исцеляться»? Если он считает себя здоровым только потому, что он врач? Потому что он американец?
– Вот! – воскликнул Рузвельт. – Как хорошо, что ты нашла верные слова, я сам не сформулировал бы точнее причину своего страха! Да, Люси, да, я боюсь и могу тебе в этом признаться. Поэтому я хочу излечить нашу страну от нарциссизма, самовлюбленности, вывести Америку на тот светлый путь, с которого уже не может быть возврата к мраку… Сталин, Черчилль и я – каждый из нас видит будущее своей страны по-своему. И пусть нас рассудит История, когда мы уйдем… Я не хочу быть пророком, но верю, что настанет время, когда все страны будут мирно уживаться друг с другом, как… скажем, как марки в моих альбомах. Кстати… У источников мэр преподнес мне альбом с марками. «Экзотическими», как он сказал. Очень интересно было бы взглянуть, что там такое.
– А где альбом? – спросила Люси.
– Его, как коршун, вырвал из рук мэра этот несносный Рилли. Он, видимо, опасался, что между страницами заложен динамит!.. Сначала он сунул альбом под ковер – там, на заднем сиденье, а когда «профессионально исчез», наверное, прихватил и альбом. Теперь я не увижу марок до вечера…
– Подожди! – прервала его Люси. Перегнувшись через спинку сиденья, она стала шарить руками по ковру. – Честное слово, я, кажется, нашла!
С некоторым усилием она приподняла край ковра, вытащила из-под него небольшой альбом в сафьяновом переплете и, протягивая его Рузвельту, спросила:
– Этот?
Президент взглянул на ее раскрасневшееся лицо, съехавшую набок шляпу-тюрбан и радостно воскликнул:
– Этот! Ну, конечно же, этот!
Он буквально выхватил из рук Люси альбом и, прижимая его к груди, все тем же возбужденно-радостным голосом проговорил:
– Даже полиция попадает впросак, когда хочет перехитрить президента! Майк знал, что я еду к тебе, и так торопился избавить меня от своего присутствия, что забыл об альбоме. Что ж, посмотрим, посмотрим…
Обладатель бесчисленных альбомов с марками, он почти не надеялся на то, что мэр маленького городка поразит его воображение каким-либо редким экземпляром, но, с его поистине детской страстью к коллекционированию, не мог без волнения видеть новый альбом. И сейчас он, казалось, забыл обо всем на свете, даже о Люси.
– Посмотрим, посмотрим… – бормотал Рузвельт, откинув твердую обложку альбома и поднеся его к своим близоруким глазам.
– Так… здесь разные комплименты по моему адресу, читать не будем… А дальше?..
И он стал перелистывать страницы, не обращая внимания на Люси, пытавшуюся заглянуть через его плечо.
– Хо-хо! Неплохо, совсем неплохо, – продолжал бормотать президент. Ему достаточно было одного взгляда, чтобы определить ценность того или иного экземпляра.
Заметив, что Люси тщетно пытается увидеть марки, он положил альбом себе на колени и, тыча пальцем в разноцветные квадратики, начал объяснять:
– Смотри! Вот эта серия – из Британского Северного Борнео. Там, как правило, изображают зверей или птиц. Вот попугай, орангутан… А вот это… знаешь, что это за зверюга? Тапир!
Он неторопливо перелистывал страницы.
– Зебра… Жираф… Это – из Ньясаленда. Какой еще экзотикой хочет порадовать нас любезный мэр? Та-ак… Золотой Берег, Британская Гвиана… Барбадос. А вот Ямайка и Тринидад…
В альбоме было не так уж много страниц, массивность ему придавал твердый переплет. Президент просмотрел все марки, а затем вернулся к первой странице.
Люси растроганно глядела на Рузвельта. Он совершенно преобразился и походил теперь на мальчишку, рождественским утром обнаружившего в своем чулке долгожданный подарок. Трудно было поверять, что этот человек, только что рассуждавший о жизни и смерти, о будущем человечества, может так самозабвенно разглядывать пестрые картинки. Лицо президента было освещено лучами солнца, неожиданно выглянувшего из-за черной тучи.
Время от времени он говорил, словно обращаясь к самому себе:
– Та-ак… это у меня, конечно, есть… и это тоже… А вот за эту спасибо, уважаемый мэр, – у моего экземпляра повреждены зубцы… Эта пойдет в обменный фонд…
И вдруг он умолк, хотя взгляд его был по-прежнему прикован к альбому. Лицо его омрачилось, морщины на лбу обозначились резче.
– Ты… ты нашел какую-нибудь редкую марку? – поспешно спросила Люси.
На лице Рузвельта появилась ироническая улыбка.
– Посмотри! – сказал он. – Тебе, конечно, знакомо это животное?
И он протянул ей альбом, держа ноготь указательного пальца над большой маркой. Люси склонила голову.
– Конечно! – ответила она. – Это же носорог. Такого можно увидеть в любом хорошем зоопарке.
– Как, по-твоему, на кого он похож? – не отрывая взгляда от марки, спросил президент.
– На кого похож? – недоуменно переспросила Люси.
– Вот именно, – нетерпеливо произнес Рузвельт. – Кого из знакомых он тебе напоминает?
– Трудно сказать, – с еще большим недоумением проговорила Люси.
– О, господи! – воскликнул президент. – Черчилля! Нашего дорогого Уинни! Вглядись: рог – это его сигара. Лицо, точнее, морда – воплощение агрессивности. Туловище?.. Ну, это уже совсем, как у Уинстона. Того и гляди, этот «Черчирог» сорвется с марки… Наклонит голову, воинственно выставит рог и…
Люси рассмеялась:
– А знаешь, Фрэнк, я тебе завидую. Несколько минут назад ты говорил о таких серьезных вещах! И вдруг превратился в шаловливого ребенка. Весело шутишь…
Рузвельт ответил не сразу.
– Нет, Люси, не «вдруг»… – произнес, он наконец. – И мое отношение к Черчиллю изменилось «не вдруг»…
– Не понимаю, – переходя уже на серьезный тон, сказала Люси. – Ведь Уинстон Черчилль – твой лучший друг, это общеизвестно. А сейчас ты сравниваешь его с носорогом, упрекаешь в агрессивности… Разве это можно принять иначе как шутку?
– Да, да, конечно… – рассеянно проговорил президент.
– Я вспоминаю, как нам пришлось отменить свидание весной сорок третьего года именно потому, что в это время к тебе в Вашингтон приехал Черчилль.
– Ну вот, – с печальной усмешкой сказал Рузвельт, – значит, и у тебя есть свой счет к носорогу.
– Опять ты шутишь, Фрэнк! Неужели ты думаешь, я не понимала, что твоя встреча с Черчиллем была в сто раз важнее, чем со мной? – воскликнула Люси. И добавила: – Может быть, я немножко ревновала тебя к нему – думала, что вот ты беседуешь с очень близким тебе человеком, и этот человек – не я.
Она умолкла. Молчал и президент, погруженный в свои думы.
– Ты знаешь, – нарушила молчание Люси, – в те дни мне хотелось стать невидимкой и пробраться к тебе в Овальный кабинет.
– Чтобы подслушать мои секретные переговоры с Черчиллем? – добродушно спросил Рузвельт. – Что ж, дорогая моя Мата Хари, выходит, не зря говорят, что с тобой я более откровенен, чем, скажем, с Гарольдом Икесом.
– Но это же неправда! – возмущенно проговорила Люси.
– Почему неправда? Ты мой друг навечно, а Икес – невыносимый брюзга.
– Не надо быть таким несправедливым, Фрэнк, даже когда ты шутишь! – сказала Люси. – Ты знаешь, у нас с тобой есть одна-единственная тайна. Это тайна нашей любви. Впрочем, и она уже для многих перестала быть тайной… Нет, я не хотела подслушивать твои секретные переговоры с Черчиллем. Я просто хотела быть незримой свидетельницей твоей встречи с ним: лишний раз убедиться, что у тебя есть еще один друг, мыслящий так же, как ты, и всегда готовый поддержать тебя в трудную минуту. А сколько тяжелых, даже трагических… нет, не минут, а дней, месяцев было во время этой войны!.. Знаешь, Фрэнк, я представляла себе, как Черчилль входит в Овальный кабинет, как радостно ты улыбаешься, как протягиваешь ему обе руки из-за стола… Ведь твоя радость – моя радость… Кстати, как вы обращаетесь друг к другу, когда бываете наедине?
«Как мы обращаемся друг к другу?» – мысленно спросил себя президент. И ответил:
– Я что-то никогда не думал об этом. Погоди… Я его зову Уинстон…
– А он тебя – Фрэнк?
– Вот уж никогда! – с неожиданным высокомерием воскликнул Рузвельт. – Только «мистер президент»!
– Почему? – удивленно спросила Люси.
– Ему виднее, – неопределенно ответил Рузвельт.
– Ну, все равно… Зная о ваших встречах, я хотела быть рядом с тобой – пусть незримо, пусть молча, только бы видеть улыбку, радость на твоем лице… Я живо представляла себе, как он входит, и ты ему говоришь: «Хэлло, мой дорогой Уинстон!», и он обнимает тебя, – словом, встреча друзей, встреча единомышленников…
