Текст книги "Неоконченный портрет. Нюрнбергские призраки"
Автор книги: Александр Чаковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 53 страниц)
– Но основное дело за тобой – организация и прочее, – подчеркнул Рузвельт. – Буллит нужен на тот случай, если дело примет дипломатический оборот. Согласен?
– Разумеется, – ответил Моргентау, – тем более что у меня есть повод обратиться к Сквирскому. Я имею в виду тот самый разговор.
– Вот именно, – удовлетворенно сказал президент. – Теперь давай писать пьесу.
– Пьесу, сэр? – с недоумением переспросил Моргентау.
– Ну, назови это сценарием, планом, чем хочешь. Но сценарий нужен, хотя и без голливудских звезд. Итак, я Генри Моргентау, а ты Сквирский. Дело происходит… Впрочем, ты сам потом решишь, где лучше провести встречу. Итак, я Моргентау, ты Сквирский…
Моргентау внимательно наблюдал за президентом. По его слегка покрасневшему лицу, сияющим от удовольствия глазам он видел, что Рузвельт увлечен этой своей игрой, как мальчишка решающим матчем в бейсбол.
– «Так вот, парень», – говорю я, то есть, Моргентау, обращаясь к тебе, Сквирскому. Впрочем, нет, такое обращение у них, очевидно, не принято. Скажем проще: «Мистер Сквирский, некоторое время назад я намекнул, что вы можете ждать определенного шага с нашей, американской, стороны. Вы спросили, идет ли речь о дружеском шаге, и я ответил: „да“. Помните, мистер Сквирский?» Кстати, это я уже спрашиваю у тебя, Генри, будут ли поданы крепкие напитки, или разговор пойдет всухую?
– Я полагаю, что мистер Сквирский опьянеет и без напитков.
– Допустим. В крайнем случае выпивка за счет Белого дома. А еще лучше за мой счет. Мне это будет только приятно. Так вот, продолжаю я, Моргентау: «Через несколько минут сюда войдет мистер Буллит из государственного департамента. Он принесет важный документ и покажет его вам. Правда, документ еще не подписан». Подчеркни это обстоятельство – оно имеет важнейшее значение. Как ты будешь реагировать на мои слова, ты, Сквирский?
– До удара, очевидно, не дойдет, но упасть в обморок он может. Впрочем, у красных крепкие нервы.
– Ничего! От радости не умирают. Кстати, что вы со Сквирским делаете, пока Буллита нет? Все-таки коктейль необходим. Буллит входит через несколько минут. В руках у него листок бумаги, – не папка, не портфель, а просто листок. Теперь ты, Генри – Буллит, и обращаясь ко мне, Сквирскому, говоришь: «Как вас, наверное, уже информировали, сэр, у меня в руках неподписанный документ. Однако он может быть оформлен как приглашение прислать сюда ваших представителей для обсуждения отношений между нашими странами…» Ты слушаешь меня, Генри? Ты должен проинструктировать Буллита. Чтобы не было никакой отсебятины. Ты можешь считать момент, который тебе предстоит пережить, поистине историческим… «Итак, – продолжает Буллит, обращаясь к тебе, Сквирскому, – мы хотим, чтобы самым секретным вашим шифром (это надо особо подчеркнуть!) документ был передан в Кремль, в ваше министерство – словом, вам лучше знать куда, с тем чтобы выяснить, приемлем ли он для Москвы. Если да, то пусть ваши люди пришлют нам проект ответа, а мы, в свою очередь, сообщим вам, приемлем ли для президента русский проект». Ты внимательно слушаешь меня, Генри? Ты знаешь, есть вопросы, в которых я предоставляю исполнителям полную свободу действий. Но то, что я говорю сейчас, должно быть сделано именно так, как я говорю. «Если проекты окажутся взаимно приемлемыми, – должен сказать дальше Буллит, – президент подпишет этот документ, и оба письма могут быть обнародованы в Москве и в Вашингтоне». Затем ты, Буллит, сделаешь паузу и посмотришь, какое впечатление все это произведет на тебя, то есть на Сквирского. Ты же, то есть не Сквирский, конечно, а на этот раз уже ты, Генри Моргентау, потом подробно доложишь мне об этом впечатлении. И еще один момент, весьма важный. Спроси Сквирского, может ли он дать честное слово, поклясться, побожиться, что предварительной огласки обмена письмами не будет и до окончательного решения все сохранится в тайне.
– Конечно, он это сделает, – сказал Моргентау.
– Погоди, – строго сказал президент, – ты, кажется, чересчур вошел в роль Сквирского. Мне требуется его слово, а не твое. Пока мы его еще не имеем. Ну вот и все. Приступай к делу безотлагательно. Сегодня восьмое октября. Когда мы сможем провести всю эту операцию с полной гарантией, что о ней не пронюхает наша правая печать?
– Послезавтра, – после короткого раздумья ответил Моргентау. – Мне надо еще подготовить тот самый неподписанный документ, показать его вам, проинструктировать Буллита и предупредить Сквирского.
– О'кей, – согласился Рузвельт. Помолчав, он сказал: – Это – дело огромной важности. Сейчас трудно даже представить себе, какие результаты оно может дать в будущем!
– Кому? – не без иронии спросил Моргентау. – Нам или России? Впрочем, это шутка, конечно.
– Я так это и понял. Ты слишком умен, Генри, чтобы, подобно нашим политиканам, считать, что выгода для одного автоматически означает невыгоду для другого. Я за такие решения, которые выгодны обоим. Разумеется, если это честные решения. Не задерживаю тебя больше, Генри, и да поможет тебе бог. Кстати, информация о вашем совещании должна лежать у меня на столе не позже чем через час после того, как оно кончится.
…Через день на столе президента лежала записка Моргентау, датированная 10 октября 1933 года. Все произошло именно так, как это заранее было «прорепетировано» Рузвельтом. Новое заключалось лишь в следующих строках Моргентау: «…Сквирский спросил после слов Буллита: „Это означает признание?“ Буллит уклонился от прямого ответа, сказав: „Можете ли вы ожидать большего, чем возможность для вашего представителя вступить в переговоры с президентом США?“»
…Месяц спустя, в день 16-й годовщины Октябрьской революции, в Нью-Йорк по поручению Советского правительства для ведения переговоров с американским прибыли народный комиссар иностранных дел Литвинов в сопровождении руководителя пресс-бюро НКИД Уманского и секретаря коллегии наркомата Дивильковского.
В тот же день вечером их принял в Вашингтоне президент Соединенных Штатов Америки Франклин Делано Рузвельт.
Итак, Америка узнала о признании России Соединенными Штатами…
Одни газеты прославляли дальновидность и мудрость Рузвельта. Другие снова объявляли его «красным», упрекали в союзе с «безбожной страной», хотя никакого союза еще не было, – он возникнет позже, в грозное военное время… Но сам этот союз был бы невозможен без решительного шага, который сделал он, Рузвельт, признав Советскую Россию в том далеком тридцать третьем. Признав не из любви к коммунизму, оставаясь лидером самой могущественной капиталистической страны в мире, но подчиняясь голосу рассудка, зову здравого смысла…
Тысячи, десятки тысяч писем стекались в Белый дом со всех концов страны. В одних содержались упреки, даже проклятия, в других приветствия, поздравления.
Реакционные газеты по-прежнему твердили: президент – «красный», «красный», «красный»…
Сейчас, годы спустя, Рузвельт, словно ощущая в своих руках историческую нить Ариадны, вспомнил один эпизод…
Все началось с того, что в Овальный кабинет неожиданно вошла Элеонора. Она знала: в эти часы ее муж обычно занят государственными делами. Он принимает министров, сенаторов, крупных бизнесменов… Правда, знала она и о том, что все встречи, назначенные на сегодня, были окончены и президент решил отдохнуть, в сотый, в тысячный раз разглядывая свое необозримое сокровище – альбомы с марками.
В эти часы он не ждал жену и по другой причине. Президент знал, что у Элеоноры сейчас происходит прием. Какой? О боже, разве он был в состоянии запомнить все приемы, которые почти ежедневно устраивала его деятельная супруга? Прием сторонников расширения торговли с Россией. Прием противников такого расширения. Прием деятелей Национального Фонда борьбы с полиомиелитом. Прием жен руководителей демократической партии. Ленч для жен министров. Для жен иностранных дипломатов. Для судейских чиновников. Для религиозных деятелей. Трудно было подсчитать, сколько человек перебывало на официальных и сугубо частных приемах, организуемых женой президента.
«Впрочем, – вспоминал Рузвельт, – однажды такая попытка была сделана. Кажется, в тридцать девятом году. По данным секретарей и помощников Элеоноры, ее приемы посетило около пятнадцати тысяч человек…»
Была выработана сложная процедура – приглашались только те люди, которых хотела увидеть жена президента, и те, кто непременно хотел увидеть ее…
Приемы? Переписка?.. О нет, этим далеко не ограничивалась деятельность неутомимой Элеоноры. Она вела «колонку» в газетах, писала статьи, тексты своих выступлений по радио, уверенная, что без ее помощи Рузвельт никогда не справился бы со своими многосторонними обязанностями.
В тот памятный день, когда Рузвельт остался наконец наедине со своими марками, его супруга появилась с неожиданным предложением: не согласится ли он встретиться с одним «любопытным» человеком? Чтобы встреча эта не носила официального характера, Элеонора предложила Рузвельту перебраться на ее половину, где только что закончился очередной прием.
– Но я не могу, я не в силах! – с отчаянием воскликнул утомленный президент. – Кроме того, я должен еще…
– Не хитри, Фрэнк! – энергично прервала мужа Элеонора. – Ты уже принял всех, кого хотел. А теперь намерен заняться своими марками. Но я предлагаю тебе еще одну очень интересную встречу. С человеком из тех сфер, которые ты почти не знаешь.
– С кем, черт побери?! – раздраженно спросил Рузвельт. – С очередной представительницей Общества по спасению падших женщин?
– Вовсе нет. Сегодня меня посетили представители организации помощи малоимущим студентам.
– С кем же ты хочешь меня свести? Как его имя?
– С мистером Джоном Смитом.
Для любого американца это имя вручало так же, как для русского: «Иван Иванов».
– Почему я должен с ним встречаться? – на этот раз уже с удивлением спросил Рузвельт.
– Потому что президент должен знать все, что о нем думают.
– Мне уже надоело думать о том, кто и что обо мне думает, – пошутил президент, но все-таки спросил: – Что же он, хвалит меня или поносит?
– Как тебе сказать… – после паузы ответила Элеонора. – Пожалуй, и то и другое.
– И в том и в другом для меня нет и не может быть ничего нового, – сказал Рузвельт, открывая один из альбомов.
Но Элеонора была проворнее. Мгновенно оказавшись у кресла президента, она мягким, но решительным движением закрыла альбом.
– Я прошу тебя, Фрэнк, – сказала она. – Ты услышишь нечто новое о себе. Ручаюсь! В конце концов я редко заставляю тебя присутствовать на моих приемах…
«Что же произошло дальше?..» – вспоминал Рузвельт.
А дальше было вот что: президента, оказавшегося не в силах противостоять настойчивой жене, доставили в зал, где только что кончился очередной прием, судя по еще не убранным стульям, здесь побывало человек тридцать.
Но сейчас в зале были только Элеонора, Рузвельт, следовавшие за коляской президента охранники, камердинер Приттиман и какой-то совершенно неизвестный президенту человек.
При появлении коляски с президентом человек этот энергичным движением поднялся из-за стола, сделал несколько шагов по направлению к коляске и спокойно произнес:
– Здравствуйте, мистер президент!
– Хэлло, мистер Смит! – с обычной своей приветливой улыбкой ответил Рузвельт и протянул незнакомцу руку.
Смит быстро, однако без поспешности подошел к коляске и пожал Рузвельту руку.
«Кто же он такой, этот Смит?» – подумал президент, вглядываясь в стоявшего перед ним человека. На вид ему было лег сорок пять. У него было морщинистое, узкое лицо, худое, словно после перенесенной тяжелой болезни, обветренное, как у моряка. В черных волосах пробивалась седина. Он слегка сутулился.
Рузвельт, не терпевший вялых рукопожатий, обычно пожимал руки мужчинам очень крепко, чтобы продемонстрировать свою физическую силу. На этот раз он почувствовал, что ответное рукопожатие было, пожалуй, не менее крепким, чем его собственное.
– Очень рад с вами познакомиться, – сказал Рузвельт, торопливо перебирая в памяти всех известных ему лично сенаторов, конгрессменов, бизнесменов и все более убеждаясь, что никогда раньше не видел этого человека.
Смит сделал легкий поклон стоявшим за коляской президента телохранителю Гасу Дженеричу и полковнику Эду Старлингу, ведавшему в то время охраной Белого дома.
– Сейчас мы перейдем в другую комнату и выпьем по чашке кофе, – тоном, не терпящим возражений, сказала Элеонора, обращаясь ко всем присутствующим, но в первую очередь к Старлингу, который, как показалось Элеоноре, с самого начала смотрел на нее укоризненно.
– Ну, уж если речь идет о том, что надо выпить, я предпочитаю коктейль, – с добродушной усмешкой сказал Рузвельт. Ему не терпелось узнать: кто же все-таки этот тип, ради которого Элеонора заставила его отвлечься от своих любимых марок?
Рузвельта перевезли в соседнюю маленькую гостиную и перенесли из коляски в кресло, стоявшее у кофейного столика. Загадочного Смита Элеонора усадила на стул у того же столика. Через две-три минуты президент получил свой любимый «Манхэттен», а перед отказавшимся от коктейля Смитом поставили чашку кофе и крохотный молочник.
– Не будем вам мешать, – неожиданно заявила Элеонора и направилась к двери, сделав охранникам и камердинеру знак удалиться.
Поглядев на спокойно-сосредоточенное лицо Смита, Рузвельт сказал:
– Вот мы и один. Очевидно, ваше дело требует полной конфиденциальности. Но прежде всего прошу вас удовлетворить мое любопытство и сказать, кто вы?
– Ваш политический противник, сэр. Откровенно говоря, я не рассчитывал на встречу с вами. Но миссис Рузвельт… Если вас интересует, чем я занимаюсь, то я профессор Вермонтского колледжа имени Бенджамина Франклина. – Голос у Смита был низкий, чуть хрипловатый.
– Ваше имя мне уже сообщила жена, – как бы не обращая внимания на первую фразу, сказал Рузвельт. Его совершенно не интересовало, что делает в колледже этот Смит, но из вежливости он все-таки спросил: – Какой предмет вы преподаете?
– Политическую экономию, сэр, – вежливо ответил Смит.
– И давно? – поинтересовался Рузвельт просто для того, чтобы поддержать разговор.
– Это не простой допрос, мистер президент, – с легкой усмешкой ответил Смит. – Я преподавал десять лет. Потом… Потом я получил долгосрочный отпуск.
– Почему? – спросил Рузвельт.
– В тридцать первом году власти штата перестали субсидировать наш колледж, как, впрочем, и многие другие учебные заведения. Директору пришлось сократить многих преподавателей.
– Вам удалось найти другую работу?
– Да. В нью-йоркских доках.
– Вы к тому же инженер? Или моряк?
– О нет, сэр. Для того, чтобы работать грузчиком, диплома не требуется, – спокойно ответил Смит.
На мгновение Рузвельту показалось, что наконец он понял все. Конечно, этот Смит – один из той огромной массы безработных, которую породила «великая депрессия». Теперь он проник к Элеоноре, чтобы просить… Впрочем, нет! Он ведь только что сказал, что преподает в колледже. Значит, работа у него есть. Тогда в чем же дело?
– Я вас понимаю, – меняя светскую манеру на сочувственную, произнес Рузвельт. – Но теперь, благодарение богу, трудности позади…
– Вы уверены, что они позади, мистер президент? – глядя прямо в глаза Рузвельту, прервал его Смит. В тоне его послышалась легкая насмешка. Или Рузвельту это просто показалось? Тем не менее он ощутил невольное раздражение.
– Вряд ли сегодня в стране найдется много людей, которые доказали бы обратное, – сохраняя внешнее спокойствие, сказал президент.
– Я один из них, сэр, – тотчас отозвался Смит и теперь уже с явной усмешкой добавил: – Дело в том, что я «красный», мистер президент.
Однако он явно недооценивал свойственных Рузвельту выдержки и чувства юмора.
– O! – воскликнул президент. – Это значит, что мы союзники! Если вы подсчитаете, сколько раз за прошедшие годы наши газеты, политиканы и проповедники называли меня «красным», то наверняка получите астрономическую цифру!
– Я другой «красный», сэр, настоящий, – отклоняя шутливый тон Рузвельта, серьезно сказал Смит. – Я коммунист.
– Что ж, вас немного, но вы существуете, – стараясь сохранять хладнокровие, так же серьезно ответил Рузвельт. – И вы называете себя партией рабочего класса, партией интернационалистов. Ведь так?
– Мы не просто называем себя, а и в самом деле являемся подлинными представителями трудящихся американцев, – возразил Смит.
– Так почему же, – с обидой произнес Рузвельт, – вы называете себя противником человека, который ликвидировал кризис в Соединенных Штатах?
– Тем, что вы провозгласили «Закон о восстановлении промышленности»? – не без иронии спросил Смит. – Или «Акт о регулировании сельского хозяйства»? Или тем, что ввели все эти «кодексы честной конкуренции»?
– А вы считаете их бесполезными? – резко спросил Рузвельт.
– Для кого как. Я не отрицаю, что ваша «Федеральная администрация чрезвычайной помощи» сократила безработицу, хотя любой человек подтвердит, что кризис в Штатах еще далеко не ликвидирован. Не спорю, своим «Новым курсом» вы ввели в стране некоторые элементы разумного планирования. Но что заставило вас сделать это?
– Перечисляя то, что сделано моей администрацией, – все так же резко сказал Рузвельт, – вы забыли о признании Советской России.
– Мистер президент! Я не отрицаю некоторые из ваших несомненных достижений. Более того, чисто по-человечески вы мне симпатичны («Вот самоуверенный нахал!» – подумал Рузвельт). Но ради кого и во имя чего ввели вы свой «Новый курс»?
– Всего мог ожидать от вас, но только не этих нелепых вопросов! – воскликнул Рузвельт. – Ради чего? Ради всех «смитов», всех «джонов» Америки! Во имя чего? Во имя блага простых американцев, А вам, очевидно, кажется, что мы на пути в ад и уже находимся в какой-нибудь миле от пекла?
– Насколько мне помнится, миля – это точное расстояние между Белым домом и Капитолием. Не так ли? – подчеркнуто вежливо осведомился Смит. – Тем не менее, – продолжал он, – разрешите мне на минуту забыть, что я нахожусь в Белом доме и сижу рядом с «первым человеком» Соединенных Штатов. Я ненавижу лицемерие – вольное, вынужденное или искреннее, если такое вообще существует. Нет, мистер президент! Ваш «Новый курс» родился не из абстрактного сострадания к «смитам», а из желания спасти капитализм в Америке. Вас напугало, что только в последние год или два в рабочих стачках участвовало более четырех миллионов человек. Да, вы правы, не так уж мало «джонов» и «смитов» получили в последние годы работу и крышу над головой. Но о том, что ежегодные прибыли монополий благодаря всем вашим мерам возросли с трех миллиардов почти до шести с половиной миллиардов долларов, вы, очевидно, забыли. А безработных у нас и сегодня миллионы. Так не говорите, что все, что вы сделали, было сделано ради «смитов». Человек такого интеллекта и такой субъективной честности, как вы, может позволить себе не быть лицемером!..
Рузвельту – он хорошо помнил это! – потребовалось немалое напряжение воли, чтобы закончить разговор шуткой.
– Насколько я понимаю, – сказал он, – вы обвиняете меня во всех бедах Америки. Можно в связи с этим рассказать вам анекдот? Говорят, что героя Марны маршала Жоффра как-то спросили: «Кто же все-таки выиграл битву на Марне?» «Я точно не знаю, – ответил маршал, – но уверен, что если бы битва была проиграна, то в этом обвинили бы меня».
– Что ж, это было бы несправедливо, – сказал Смит, – но если крупные монополии не перестанут грабить народ, то в этом обвинят вас, мистер президент. Точнее, ваш класс. И это будет справедливо…
Спустя мгновение, как бы заканчивая свою мысль, Смит сказал:
– Впрочем, вы далеко не худший человек своего класса. На следующих выборах я буду голосовать за вас.
Когда Смит ушел, Рузвельт раздраженно спросил Элеонору:
– На кой черт ты заставила меня встретиться с этим самоуверенным критиканом?
– Чтобы ты еще лучше знал настроения разных слоев нашего народа. Помогать тебе в этом – мой долг, – ответила Элеонора. – Выступления на предвыборных собраниях не всегда показательны, – добавила она. – К тому же этим «Смитам» не всегда дают возможность говорить публично…
– Господин президент, получилось! – прозвучал вдруг на всю комнату голос Шуматовой.
Рузвельт вздрогнул и с недоумением посмотрел на художницу. Женщины столпились возле ее мольберта.
– Получилось! – еще радостнее повторила Шуматова. Но тут же, взяв себя в руки, строго осадила Люси, и кузин президента: – Нет, нет, мои дорогие леди, прошу вас вернуться на свои места. Вы отлично знаете, что я никому не показываю рисунок в незаконченном виде. Мне никак не удавались глаза, но теперь они получились! – с облегчением сказала она Рузвельту. – Еще не совсем, но все-таки получились.
– А я имею право взглянуть в собственные глаза? – спросил президент.
– Пожалуйста, – решилась Шуматова, взяла мольберт и показала рисунок Рузвельту.
– Лю-бо-пытно, – сказал он после паузы.
– Вам не нравится? – упавшим голосом спросила Шуматова. – Но это же еще только набросок. Это еще должно обрести плоть и кровь.
– Вы знаете, как я себя сейчас чувствую? – шутливо спросил президент, – как Алиса после того как кот уже исчез.
Разумеется, все знали знаменитую сказку «Алиса в Стране Чудес», одним из персонажей которой был Чеширский кот, чья улыбка продолжала висеть в воздухе даже после того, как сам кот исчезал.
– Вы шутите, конечно, – обиженно сказала Шуматова. – Уловить выражение глаз человека можно за мгновение, но перенести их живыми на бумагу… Это отняло у меня почти час.
– Примерно столько же, сколько мне понадобилось, чтобы оформить признание России, – задумчиво сказал президент.
– Все это время вы думали о России? – удивленно спросила Шуматова, ставя мольберт на место.
– Вы сами послали меня в это далекое путешествие. Но глаза, как видно, оставались здесь, с вами. Я и вправду Чеширский кот. Одна из присутствующих здесь дам, – продолжал Рузвельт, бросая мимолетный взгляд на Люси, – подсказала мне любопытный способ путешествия в прошлое.
– На чем? – спросила Шуматова. – На уэллсовской машине времени?
– Нет, на более реальной. Оседлав собственную мысль, я вспомнил все: даже то, как учил Моргентау и Буллита, что им надо говорить, когда они встретятся со Сквирским.
– С кем?
– Кажется, я точно назвал фамилию этого русского.
– Какое это имеет значение столько лет спустя? – небрежно произнесла Шуматова.
– В начале нашего сеанса вы сказали, что антигитлеровские войска стоят возле Берлина, – с неожиданной строгостью заметил президент.
– Да, – растерянно ответила Шуматова. – Я прочла об этом в утренних газетах. Это ошибка?
– Ошибка только в том, что даже сейчас вы не видите прямой связи между признанием России в 1933 году и тем, что в битве с общим врагом мы оказались вместе. В те времена многие меня проклинали. За то, что, признав Россию, я заключил союз с дьяволом. Оказалось, что союз был заключен против дьявола… Но не пора ли нам между тем пообедать?..
– Одну минуту! – с испугом воскликнула Шуматова. – Я умоляю вас, господин президент… Еще одну минуту! За дверью ждет Николас Роббинс. Вы с ним знакомы. Разрешите ему сделать несколько снимков. Мне нужно запечатлеть то выражение лица, которое было у вас во время сеанса…
Не дожидаясь ответа, Шуматова кинулась к двери и, распахнув ее, громко крикнула:
– Роббинс! Где же вы, Роббинс?
Увешанный фотоаппаратами, с треножником в руке, Роббинс тотчас появился в гостиной.
– Миссис Шуматова! – умоляющим тоном обратился к художнице Рузвельт. – Я очень устал. Кроме того, нам надо пообедать, а затем мне предстоит чтение документов! Ведь впереди у нас еще несколько сеансов! Нельзя ли отложить снимки на завтра или, скажем, на послезавтра? Гарантирую вам то выражение лица, какое вы потребуете.
Роббинс, лысоватый, худой человек лет шестидесяти, смущенно стоял посредине комнаты, не зная, кого ему слушать.
– Решено! – весело сказал Рузвельт. – Мы отправляемся обедать!
– А после обеда? – жалобно спросила Шуматова.
– Я же вам сказал, – с легким раздражением ответил Рузвельт. – Дела!
Не мог же он объявить при всех, что остаток дня после работы над документами он хочет провести с Люси, и только с ней!
Увидев, как огорчилась Шуматова, президент добавил шутливо-торжественно:
– Даю вам слово президента Соединенных Штатов Америки, что при всех условиях найду время для мистера Роббинса. Завтра, послезавтра, через три дня, наконец!..
Франклин Делано Рузвельт дал обещание, которое не мог сдержать. Ни он, ни Люси, ни все остальные не знали, что президенту осталось жить менее трех суток.
