Текст книги "Неоконченный портрет. Нюрнбергские призраки"

Автор книги: Александр Чаковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 53 страниц)

Глава двадцать третья
СОН

Широко шагая, даже чуть подпрыгивая на своих крепких, слегка пружинящих ногах, шел по московской улице Франклин Делано Рузвельт, тридцать второй президент Соединенных Штатов Америки.

На нем была темно-синяя накидка американского военно-морского офицера и старая, помятая фетровая шляпа.

Как он попал сюда, в центр Москвы? Как преодолел тысячи миль, отделяющих Уорм-Спрингз от советской столицы? Каким чудом ожили его уже много лет бездействующие ноги? Рузвельт не задавал себе этих вопросов. Все происходило как бы само собой и в пояснениях не нуждалось. Он шел легкой походкой, шел, расстегнув накидку, чтобы она не мешала ему широко размахивать руками, шел, будто парил над тротуаром.

Да, президент шел по Москве – в этом у него не было ни малейшего сомнения. В последние месяцы виды советской столицы очень часто появлялись на обложках иллюстрированных американских журналов, и сейчас они вставали перед ним воочию…

Красная площадь, вот на стене длинного, приземистого здания развешаны портреты: Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин. Рузвельт сразу же узнал площадь по старинной церкви с разноцветными куполами и, повернув голову вправо, убедился, что идет вдоль зубчатой стены Кремля. Он увидел красный Мавзолей у стены…

Сколько раз в своей жизни президент – и вслух и мысленно – произносил это слово «Кремлин» – «Кремль». И вот теперь он все это видел.

Он знал, что идет в Кремль, идет для того, чтобы встретиться со Сталиным, встретиться и задать ему вопрос: «Как вы могли?! Почему вы обманули меня, перечеркнули свое обещание начать переброску советских дивизий на Дальний Восток?»

Желание задать этот вопрос, мучительное и непреоборимое, подняло Рузвельта на ноги, пронесло над морями и континентами…

И вдруг в ушах президента зазвучали слова маршала, слова, произнесенные в Ялте, на одном из банкетов:

«В союзе союзники не должны обманывать друг друга. Быть может, это наивно? Опытные дипломаты могут сказать: „А почему бы мне не обмануть моего союзника?“ Но я как наивный человек считаю, что лучше не обманывать своего союзника… Возможно, наш союз столь крепок именно потому, что мы не обманываем друг друга; или, может быть, потому, что не так уж легко обмануть друг друга?»

Да, об этих словах можно будет напомнить Сталину при встрече. Спросить с убийственной иронией: не эта ли мысль владела им, когда он давал свое обещание помочь Америке?

«Нет, нет, не надо! – тут же одернул себя Рузвельт. – Может быть, говоря об обмане, Сталин имел в виду тайну, которой я должен был бы поделиться с ним, если считаю, что вправе рассчитывать на его искренность. Впрочем, нет, не должен! Неизвестно еще, взорвется ли эта бомба».

И, дав себе «отпущение грехов», Рузвельт снова ощутил обиду на Сталина. Да, эту обиду он выскажет ему без обиняков!

Президент шел широким шагом, размахивая руками, шел без всякой посторонней помощи, так, как ходил четверть века тому назад. Где вход в Кремль? Пропустят ли его туда? Там ли, за зубчатой стеной, находится сейчас Сталин? Согласится ли он его принять? Рузвельт не задавал себе этих вопросов. Он знал только одно: еще десять – пятнадцать минут, и он встретится со Сталиным.

Какая интуиция, какие воспоминания о том, что он видел на фотоснимках и киноэкранах, какие рассказы американцев, побывавших в Кремле, указывали сейчас президенту путь? Он не отдавал себе в этом отчета. Он быстро шел, уверенный, что идет именно туда, куда должен идти…

Он уже у ворот, где стоят часовые. Ему и в голову не приходит мысль, что они его могут остановить. И его действительно никто не задерживает. Он только спрашивает неизвестно кого: «Как пройти к маршалу Сталину?» И кто-то незримый отвечает ему. Ответ доносится неведомо откуда. Нет, не из пространства, а из глубины подсознания Рузвельта: «Сейчас направо… потом прямо… теперь вон в тот подъезд… А сейчас на второй этаж…»

Может быть, Гопкинс, Гарриман или Черчилль рассказывали ему, как они проходили в кабинет Сталина?

И вот президент у заветной двери. Это, конечно, приемная. У стен в креслах и на стульях сидят какие-то люди в военной форме и в гражданском. Рузвельт видит их мельком, как бы боковым зрением, они, по-видимому, не замечают его…

Все внимание президента сосредоточено на заветной двери. «Постучать или не постучать?» – спрашивает он себя. Потом прикасается ладонью к двери, нажимает на нее.

…Сталин стоит посреди большой комнаты. Стоит неподвижно. Какое-то мгновение Рузвельту кажется, что это не сам Сталин, а его портрет, – точно такой же, во весь рост, он только что видел на стене здания напротив Кремля.

Но все же президент поспешно произносит:

– Здравствуйте, мой дорогой маршал!

Он видит, как большой портрет вдруг оживает. Слегка вздрагивают в улыбке усы. В правой руке оказывается трубка.

И тут Сталин говорит:

– Здравствуйте, господин президент!

Они по-прежнему стоят друг против друга. Сталин не предлагает Рузвельту сесть и не садится сам. Видимо, он очень занят. Президент не предупредил его о своем приходе, а в приемной ждут люди…

– Я… пришел на минуту, всего лишь на минуту, маршал, – слегка задыхаясь от волнения, произносит Рузвельт. – Мне нужно задать вам вопрос… Только один вопрос…

Сталин молча смотрит на него.

– Я пришел, чтобы спросить: почему же вы?.. – успевает выговорить Рузвельт, чувствуя, что у него сжимается горло.

– Это не так, господин президент! – медленно, спокойно говорит Сталин, и Рузвельту кажется, будто его слова осязаемы, будто они тяжело повисают в воздухе.

«Откуда он знает, о чем я хочу его спросить?.. Как, каким образом он догадался?.. Может быть, он и впрямь умеет читать в душах?.. Нет, нет, он, конечно, имеет в виду что-то другое».

– Я пришел спросить вас… – срывающимся голосом говорит президент. – Вы дали мне обещание помочь нам на Дальнем Востоке…

– Мы не отказываемся от нашего обещания. Однако война еще не кончилась, – по-прежнему неторопливо отвечает Сталин.

– Но вы обещали и другое! – взволнованно восклицает Рузвельт. – Вы обещали начать переброску своих дивизий на Дальний Восток и этим сковать Квантунскую армию…

– И что же? – пристально глядя в глаза президенту, спрашивает Сталин.

«Почему он разговаривает со мной таким ледяным тоном?» – думает Рузвельт. На мгновение перед его мысленным взором встает тот Сталин, с которым он беседовал в Кореизе… Но видение тут же исчезает. Перед ним сейчас другой Сталин – холодный, чужой, неприступный…

– Как «что же»?! – с отчаянием в голосе спрашивает президент. – Вы же не выполнили своего обещания! Японцы начали переброску Квантунской армии на тихоокеанский театр военных действий… Вы… вы обманули меня!

– Нет, господин президент, мы вас ни разу не обманывали! – спокойно произносит Сталин и, немного помолчав, спрашивает: – Можете ли и вы сказать, что никогда нас не обманывали?

В комнате вдруг стало темнее. Или это только кажется Рузвельту? Он думает: «Неужели уже наступил вечер? Может быть, в Москве, как и на юге, сумрак сгущается внезапно?»

– Но ведь мы открыли второй фронт, – пытается возразить президент. – Мы же его открыли…

– У нас в народе, – Сталин невесело улыбается, – у нас в народе говорят: «Дорого яичко ко Христову дню».

– Что это значит?

– Это значит, что подарок особенно ценен тогда, когда его получаешь вовремя. А ваш «подарок»…

– Разве он не пригодился? Разве мы не помогли вам?

– Да, но когда немцы были уже фактически разгромлены Красной Армией.

– Но раньше мы не могли.

– Вспомните Арденны, господин президент, – с невеселой усмешкой глядя на Рузвельта, говорит Сталин. – Когда союзники попали в немецкую мышеловку и, оказавшись на грани серьезного поражения, попросили нас о помощи, слов «не могли» в нашем лексиконе не было.

Маршал замолкает и выжидательно смотрит на Рузвельта. Президент тоже молчит.

– Еще немного, и не потребовалось бы никакого второго фронта, – продолжает Сталин. – Вы это знаете… и Черчилль тоже знает.

– Мне казалось, что вы поставили крест на всем плохом, что было между нами, – печально говорит Рузвельт. – Мне казалось, что вы решили не вспоминать прошлое… И вы никогда не обманывали меня, а теперь…

– Я и теперь вас не обманываю. Слушайте!

И неожиданно громким, резким голосом Сталин произносит:

– Товарищ Антонов!

И тотчас же неизвестно откуда в комнату доносятся слова:

– Слушаю вас, товарищ маршал!

– Сколько дивизий на сегодняшний день переброшено в Приморье?

– Пятнадцать, товарищ маршал! – раздается ответ. – И еще десять находятся в пути следования.

– У меня все, – говорит Сталин. – Спасибо.

И в комнате вновь наступает тишина.

– Вот так, господин президент, – задумчиво покачав головой, говорит Сталин. – А теперь присядем.

И, указав на стоящий у стены диван, первым подходит к нему.

Теперь они сидят рядом. Сталин закуривает трубку. Рузвельт опускает руку в карман в поисках пачки «Кэмел». Но карман пуст…

– Закурите мои, – предлагает маршал, встает, подходит к письменному столу и возвращается с раскрытой зеленой коробкой. Сколько раз президент видел такие же на столах Конференций в Тегеране и Ялте!

Первый раз в жизни Рузвельт закуривает папиросу. У нее какой-то странный вкус. Трудно удержаться от кашля.

– Непривычно? – спрашивает Сталин.

– Непривычно для меня то, что я оказался перед вами в ложном положении. А папиросы… Наверное, мы должны, научиться уважать ваши вкусы и считаться с ними… Вы знаете, мне жаль, что вы не родились американцем.

– Это почему же? – недоуменно спрашивает Сталин.

– Нам не хватает честных людей… А ваши таланты и в Америке привели бы вас на вершину власти.

– Я родился в семье сапожника, господин президент, – усмехается Сталин.

– Какое это имеет значение? Америка – страна…

– Знаю, – прерывает Сталин и зажигает потухшую трубку, – страна… «равных возможностей», не так ли? Теперь разрешите задать вам вопрос. Представьте себе, что вы – со всеми вашими данными и способностями – родились бы в бедной семье и не смогли бы преодолеть социальные барьеры на пути к президентству. Ведь не было бы тогда Франклина Рузвельта в Белом доме, и не было бы тогда в Америке такого хорошего президента… Или представьте себе на мгновение, что вы родились бы в негритянской семье. Стали бы вы президентом?.. О чем вы задумались? – спрашивает Сталин умолкшего Рузвельта. – О «равных возможностях»?

– Да. Но не о тех, о каких вы говорите. Я думаю о равных возможностях приносить друг другу пользу… Когда в тридцать третьем году я настоял на признании большевистской России, мне казалось, что я ее облагодетельствовал. Мог ли я думать, что настанет время, когда Россия спасет нашу страну от гитлеровского нашествия? И мог ли я предполагать, что без вашей помощи сотни тысяч американцев были бы обречены на гибель в пучине Тихого океана и на его островах?

– Надо всегда смотреть вперед, господин президент, – негромко говорит Сталин.

…И вдруг стены комнаты сотряслись от какого-то взрыва. Оконные стекла задребезжали… Затем второй… Третий…

– Что это?! – вскакивая с дивана, восклицает Рузвельт. – Немцы бомбят Москву?

– Успокойтесь, господин президент, – оставаясь сидеть на своем месте, спокойно и добродушно говорит Сталин. – Это салют. Страна салютует войскам Второго Белорусского фронта, освободившим польский город Гданьск.

«Салют… Гданьск…» – все еще не придя в себя, мысленно повторяет Рузвельт. Да, теперь он вспоминает сообщения о московских салютах, он ведь не раз видел красочные фотографии фейерверков в американских журналах.

– А где же… фейерверк? – растерянно спрашивает Рузвельт.

– Подойдите к окну, господин президент, – говорит Сталин и, сделав несколько шагов, отодвигает белую складчатую штору.

И Рузвельт видит, как над Москвой взвиваются огненные букеты и осыпаются на людные улицы гирляндами многоцветных искр.

Потом все смолкает.

Сталин задергивает штору, и в комнате становится темно.

– Понравилось? – спрашивает он, зажигая свет, и в голосе его звучит нескрываемая гордость.

– Это не то слово, маршал, – печально произносит Рузвельт. – Когда я смотрел на огни, взметающиеся ввысь, мне казалось, что это души ваших людей со славой устремляются в вечность…

– Да. Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины… Но я сказал, что надо всегда смотреть вперед. И повторяю это. Как вы представляете себе наше послевоенное будущее, господин президент? Какое слово, какой символ избрали бы вы для обозначения этого будущего?

– А вы, маршал?

– Единство.

– Это хорошее слово… Но все мы смертны, маршал. Скажите мне положа руку на сердце: убеждены ли вы, что и для тех, кто придет вам на смену, это слово останется путеводной звездой?

В комнате воцаряется тишина. Сталин молчит. Потом, глядя в глаза президенту, он медленно говорит:

– Я убежден. А вы?.. Уверены ли вы в тех, кто придет вам на смену?

И вдруг все исчезло. Не было Сталина, раздвинулись, растворились в воздухе стены его кабинета, и Рузвельт как бы со стороны увидел самого себя, шагающего между каким-то зданием и высокой стеной с редкими зубцами.

И вдруг его обожгла мысль: «А на каком языке мы разговаривали? Ведь не было ни Павлова, ни Болена. В комнате вообще никого не было, кроме нас. И все же мы понимали друг друга. На каком языке говорил Сталин? Английского он не знает. Но как же он тогда понимал меня? И как я его понимал? Чудо! Истинное чудо!.. А куда я сейчас иду? Ах, да, конечно, к тем самым воротам под башней, через которые вошел сюда, в Кремль…»

Рузвельту было до боли обидно, что его разговор со Сталиным прервался так неожиданно. Он хотел снова увидеть его – пусть только на мгновение. Быть может, президента угнетала мысль, что он все же умолчал о бомбе?..

Рузвельт подошел к Кремлевским воротам и вдруг… остановился в недоумении.

Из позднего вечера он шагнул в полдень. Сияло солнце, по улице мчались машины привычных марок – «форды», «паккарды», «кадиллаки»… Да где же он, черт побери? Прямо перед ним высился старинный особняк. Но это… это же «Блэйр-хаус», резиденция иностранных гостей президента… А раз так, то… Рузвельт быстро обернулся. Он увидел Белый дом, огражденный металлической решеткой. Значит, он на Пенсильвания-авеню? Да, президент был в Вашингтоне.

«Стало быть, я у себя дома! – подумал он. – Бывают же чудеса! Сейчас поднимусь в Овальный кабинет и прикажу позвонить в Уорм-Спрингз, чтобы за мной выслали самолет! Воображаю, какой там поднялся переполох, когда я исчез. Но все они замрут от удивления, когда я расскажу им, где побывал и с кем разговаривал!»

Рузвельт подошел к металлической изгороди, внимательно наблюдая за стоявшим у будки охранником. Интересно, как тот будет реагировать на появление президента, идущего пешком, а не подъехавшего, как обычно, в автомобиле. Но, к удивлению Рузвельта, охранник не обратил на него ни малейшего внимания, будто мимо прошло бестелесное существо. Не здоровались с ним и люди, спешившие в Белый дом или выходившие оттуда.

«Черт с ними!» – подумал Рузвельт. Он торопился в свой Овальный кабинет. Ему не терпелось позвонить Маршаллу и спросить, есть ли какие-нибудь новости с Дальнего Востока. И вот он у двери, которую раскрывал и закрывал так много раз за последние двенадцать лет, с тех пор, как стал президентом.

Впрочем, обычно ее раскрывали за него «Па» Уотсон, Билл Хассетт, Майк Рилли или кто-нибудь из сотрудников охраны. Какое счастье, когда ты сам можешь открыть дверь, толкнув ее ногой!..

Легким ударом ноги он распахнул дверь Овального кабинета.

За столом, с которого были убраны – президент сразу же это заметил – все его любимые безделушки, сидел и рылся в ящиках…

«Черт возьми, да кто же это такой? – подумал Рузвельт. – И как он смеет?.. Что тут происходит в конце концов?!.»

– Хэлло, мистер! – крикнул президент, делая шаг к столу. – Кто это вам разрешил?..

Он осекся. Человек, рывшийся в ящиках стола, повернул к нему голову. Мелькнули очки в тонкой золотой оправе…

«Господи, да это же Трумэн! – мысленно воскликнул Рузвельт. – Какого дьявола он роется в моем столе?»

– Хэлло, Гарри! – сдерживаясь и заставляя себя говорить дружелюбным тоном, произнес президент. – Как вас сюда занесло? Что-нибудь ищете? Или, – с усмешкой добавил он, – примеряете президентское кресло?

Тонкие губы Трумэна разжались, и он что-то сказал. Но Рузвельт не разобрал ни одного слова.

– Ничего не понимаю. Говорите громче!

Трумэн быстро зашевелил губами. Он говорил и говорил, до ушей Рузвельта доносились какие-то звуки, но они были лишены всякого смысла.

– Я обращаюсь к вам с вопросом, Гарри, – раздраженно сказал президент, – и, кажется, говорю с вами на чистом английском языке, а вы в ответ несете какую-то тарабарщину.

Трумэн развел руками и снова что-то залопотал. Судя по всему, он не понимал, что говорил ему Рузвельт.

– Ну, мистер Трумэн, сейчас я отучу вас от этих дурацких шуток, – воскликнул президент и, открыв дверь, крикнул в пустое пространство: – Хэлло! Здесь есть хоть один человек, говорящий по-английски?

…И вдруг глаза его ослепил яркий свет. Он зажмурился. Над его ухом раздался знакомый мужской голос:

– Конечно, конечно, я здесь, мистер президент!

Рузвельт протер глаза. На тумбочке горела лампа, а над ним склонился Хассетт.

– Билл? Это ты?! – удивленно произнес президент. – Погаси свет. Мне приснился отвратительный сон. Точнее, два сна. Один хороший, а другой…

Он попытался шевельнуть ногами. Безуспешно. Чужие, омертвевшие ноги.

– Я так и понял, мистер президент, когда услышал ваш голос. Вы кричали во сне. И тогда я решил вас разбудить. Тем более что я не мог не разбудить вас.

– Мне такое снилось… – устало сказал Рузвельт. – Сначала было все хорошо, а потом какой-то тяжелый кошмар.

– У меня есть чудесное лекарство от всех кошмаров. Я его только что получил. И зажег лампу, чтобы вы могли сразу же им воспользоваться.

Хассетт протянул президенту тонкий листок бумаги, испещренный большими печатными буквами.

– Дай пенсне! – сказал президент, сжимая листок обеими руками.

И прочитал:

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО.

ТОЛЬКО ДЛЯ ПРЕЗИДЕНТА ОТ МАРШАЛЛА.

ВРУЧИТЬ В ЛЮБОЕ ВРЕМЯ ДНЯ И НОЧИ.

ДОНЕСЕНИЕ О ПЕРЕБРОСКЕ ЧАСТЕЙ КВАНТУНСКОЙ АРМИИ

НА ТИХООКЕАНСКИЕ ОСТРОВА НЕ СООТВЕТСТВУЕТ

ПОВТОРЯЮ НЕ СООТВЕТСТВУЕТ ИСТИНЕ.

СОГЛАСНО РАЗЪЯСНЕНИЯМ НАШИХ ЭКСПЕРТОВ

ЛОЖНАЯ ТРЕВОГА ВОЗНИКЛА В СИЛУ ЛИНГВИСТИЧЕСКОГО НЕДОРАЗУМЕНИЯ.

ИЗ-ЗА НЕЧЕТКОСТИ ПЕРЕХВАТА.

ЯПОНСКОЕ СЛОВО ХОНСЮ, НАЗВАНИЕ САМОГО КРУПНОГО

ИЗ ОСНОВНЫХ ОСТРОВОВ ЯПОНИИ, БЫЛО ПРИНЯТО

ЗА СЛОВО МАНСЮ, НАЗВАНИЕ МАНЬЧЖУРИИ.

ДАННЫЕ РАЗВЕДКИ ПОДТВЕРЖДАЮТ ПОВТОРЯЮ ПОДТВЕРЖДАЮТ,

ЧТО ПЕРЕБРОСКИ ЧАСТЕЙ КВАНТУНСКОЙ АРМИИ НЕ ПРОИСХОДИТ.

МАРШАЛЛ.

Глава двадцать четвертая
НЕТ, ЭТО БЫЛ НЕ ОБМОРОК

12 апреля 1945 года

…Хассет принес окончательный проект. Письмо получилось вежливое и дипломатически тонкое. «Берн» трактовался в нем как мелкий инцидент на фоне того главного, что связывало в этой войне Соединенные Штаты и Советский Союз.

«Благодарю Вас за Ваше искреннее пояснение советской точки зрения в отношении Бернского инцидента, который, как сейчас представляется, поблек и отошел в прошлое, не принеся какой-либо пользы. Во всяком случае, не должно быть взаимного недоверия, и незначительные недоразумения такого характера не должны возникать в будущем. Я уверен, что, когда наши войска установят контакт в Германии и объединятся в полностью координированном наступлении, нацистские армии распадутся».

Рузвельт дочитал письмо до конца и тщательно вывел тушью свою полную подпись.

– Отправь! – сказал он Хассетту, протягивая ему письмо.

Потом посмотрел на часы.

– В нашем распоряжении, – обратился он к усердно работавшей своими кистями Шуматовой, – пятнадцать минут. Не больше.

Шуматова пришла в отчаяние. Она все еще билась над складками на накидке президента и цветом его галстука. Кто знает, согласится ли президент позировать ей и завтра?..

…В это мгновение голову президента пронзила острая боль, та же боль в затылке, что и утром, только гораздо сильнее. Люси показалось, что президент сник и сидел в своем кресле, совсем не так, как несколько минут назад.

Неугомонная Шуматова тоже заметила это, быстро подошла к Рузвельту и укоризненно сказала:

– Вы опять изменили позу, господин президент.

Она старательно разгладила новые складки, появившиеся на накидке, и вернулась на свое место.

– Очень болит голова… – глухо сказал Рузвельт. Он закрыл глаза. Лицо его исказила гримаса страдания. И все же никто еще не понимал, что с ним происходит. Даже когда его рука упала с подлокотника и безвольно свесилась.

Маргарет Сакли спросила:

– Ты что-нибудь уронил?

Президент открыл рот, но не произнес ни звука.

– Франклин, что с тобой?! – с дрожью в голосе воскликнула Люси и подбежала к Рузвельту. Маргарет Сакли отбросила свое вышиванье и тоже вскочила с места.

– Что с тобой?! – уже во весь голос крикнула Люси.

Но Рузвельт был без сознания и только тяжело, с хрипом дышал.

Шуматова бросилась вон из комнаты. Первым, кого она увидела, был Бири, сотрудник охраны президента.

– Врача, врача! – истерически закричала Шуматова. – Скорее врача! У президента обморок!..

Но это был не просто обморок… Уже не первый год смерть ловила этого человека, бросившего ей вызов. Подтачивала его физические силы. Подстерегала на море и в воздухе. Вилась над ним в Тегеране, в Ялте, пытаясь не упустить мгновения, когда спазм сжимал кровеносные сосуды президента, надеялась, что он уже не оправится после очередного головокружения или удушья… И, наконец, лишила его сознания.

…Президент неподвижно лежал на кровати, издавая страшные хрипы. У его изголовья стоял Говард Брюнн.

Телеграфные провода, радиоволны несли в Вашингтон отчаянные призывы:

– Скорее!.. Скорее!.. Врачей! Еще врачей! Президент умирает…

Из Вашингтона Росс Макинтайр позвонил в Атланту доктору Джеймсу Поллину, одному из ведущих терапевтов страны. В старой машине, знавшей лучшие времена, доктор Поллин за час сорок минут преодолел семьдесят миль, отделявших Атланту от Уорм-Спрингз.

Впоследствии он вспоминал: «Президент был на грани смерти, когда я добрался до него. Он обливался холодным потом, лицо было пепельно-серым, и дышал он с трудом… Пульс едва прощупывался».

На этот раз победа – проклятая победа! – осталась за смертью.

На прикроватной тумбочке, у изголовья Рузвельта остался лежать недочитанный детектив Картера Диксона. Книга была раскрыта на семьдесят восьмой странице, где начиналась глава под названием «Шесть футов земли».

…Билл Хассетт пригласил в свой коттедж Мерримэна Смита, Роберта Никсона и Гарольда Оливера – трех корреспондентов, сопровождавших Рузвельта в Уорм-Спрингз.

– Джентльмены! – медленно проговорил он. – Мой печальный долг состоит в том, чтобы сообщить вам, что сегодня, в три часа тридцать пять минут президент скончался…

На следующее утро в Москве американский посол Аверелл Гарриман попросил, чтобы его срочно принял Сталин.

Войдя в кремлевский кабинет, посол произнес только одну фразу:

– Маршал, вы уже знаете, что президента Рузвельта нет в живых…

Несколько секунд Сталин молча смотрел на Гарримана. Потом отвернулся к окну. Сломал папиросу и бросил ее в пепельницу. И снова перевел взгляд на посла:

– Это большая… огромная потеря, – сказал он. И, медленно разведя руками, тихо произнес: – Что делать?..

Гарриман стоял, опустив голову. Он не знал, как понимать этот вопрос. Как чисто риторический? Или же Сталин советовался с ним?

– Маршал, – не поднимая глаз, сказал Гарриман, – одной из последних печальных мыслей президента была мысль о Сан-Франциско, о том, что вы решили не посылать туда своего министра иностранных дел. Может быть, теперь в память о президенте…

– Министр поедет в Сан-Франциско, – прервал посла Сталин.

ФРАНКЛИН ДЕЛАНО РУЗВЕЛЬТ

СКОНЧАВШИЙСЯ 12 АПРЕЛЯ ПРЕЗИДЕНТ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ АМЕРИКИ

ФРАНКЛИН ДЕЛАНО РУЗВЕЛЬТ.

ЯВЛЯЛСЯ ОДНИМ ИЗ КРУПНЕЙШИХ И ПОПУЛЯРНЕЙШИХ ПОЛИТИЧЕСКИХ

АМЕРИКАНСКИХ ДЕЯТЕЛЕЙ НА ПРОТЯЖЕНИИ ВСЕЙ ИСТОРИИ СТРАНЫ.

…РУЗВЕЛЬТ УЧАСТВОВАЛ В КОНФЕРЕНЦИЯХ ТРЕХ ЛИДЕРОВ

ВЕЛИКИХ ДЕРЖАВ – В ТЕГЕРАНЕ В 1943 ГОДУ И В КРЫМУ

В 1945 ГОДУ. ПРОГРЕССИВНЫЙ ОБРАЗ МЫСЛЕЙ РУЗВЕЛЬТА,

ЕГО НЕПРИМИРИМОСТЬ К ФАШИСТСКОЙ АГРЕССИИ И СТРЕМЛЕНИЕ

ОБЕСПЕЧИТЬ БЕЗОПАСНОСТЬ МИРА В БУДУЩЕМ

НЕМАЛО СПОСОБСТВОВАЛИ УСПЕХУ ЭТИХ ИСТОРИЧЕСКИХ КОНФЕРЕНЦИЙ.

ВНЕЗАПНАЯ СМЕРТЬ РУЗВЕЛЬТА ВЫЗОВЕТ СКОРБЬ ВО ВСЕХ СВОБОДОЛЮБИВЫХ СТРАНАХ.

«ПРАВДА», 13 АПРЕЛЯ 1945 г.

________________________________

1983–1984