Текст книги "Письма из Ламбарене"

Автор книги: Альберт Швейцер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

XI
Заключение

Четыре с половиной года проработали мы в Ламбарене.

Последний год мы имели возможность провести жаркие дождливые месяцы между осенью и весной у моря. Один из белых, преисполнившись жалости к моей совершенно измученной жене, предоставил в наше распоряжение свой дом, расположенный в устье Огове в двух часах езды от Мыса Лопес. В мирное время там жили сторожа, которые караулили стоявшие на якоре плоты, но после того как торговля совсем прекратилась дом этот пустовал. Никогда не забыть нам этого благодеяния. Питались мы тогда преимущественно сельдью, которую я ловил в море. Трудно даже представить себе, до какой степени бухта мыса Лопес богата рыбой.

Вокруг дома были разбросаны хижины, в которых, когда торговля лесом еще процветала, жили нанятые белыми сплавщики. Теперь же, наполовину развалившиеся, хижины эти служили прибежищем для проезжих негров. На второй день после нашего прибытия я пошел посмотреть есть ли там люди. Никто не откликнулся на мой зов. Тогда я стал открывать одну дверь за другой. В последней хижине на полу лежал человек, головою почти зарывшийся в песок. По телу его сновали муравьи Это был больной сонной болезнью, которого его спутники не могли везти с собой и оставили там несколько дней назад. Несчастный еще дышал, и спасти его уже было нельзя. Стараясь оказать ему помощь, я вдруг увидел сквозь открытую дверь хижины окруженную зелеными лесами лазурную бухту волшебной красоты – вечернее солнце заливало ее своими лучами. Одним взглядом я обнимал и земной рай, и безнадежное горе, и это потрясало…

Когда я вернулся в Ламбарене, меня ожидало там много дел. Но работа меня не пугала. Я снова был бодр. Много хлопот в ту пору причиняли мне больные дизентерией. Из нашего района набирали носильщиков для военных колонн в Камеруне. Многие из них заразились дизентерией. Подкожное введение эметина оказалось очень действенным средством даже в застарелых случаях.

Во время этого набора носильщиков один из моих больных по имени Базиль, страдавший далеко зашедшей язвой стопы, решил добровольно завербоваться, лишь бы не покидать своего брата, который подлежал на бору. Я пытался убедить его, что через три-четыре дня его бросят где нибудь на дороге и он умрет в лесу. Но он все равно ни за что не хотел отставать от брата. Почти что насильно я его удержал.

Я случайно оказался в Нгомо как раз в то время, когда там сажали на речной пароход партию завербованных носильщиков, которых должны были везти потом морем в Камерун.

Теперь туземцам пришлось уже почувствовать на себе, что такое война. Стенания женщин оглашали воздух. Дымок парохода скрылся вдали. Толпа рассеялась. У самой набережной на камне сидела и беззвучно плакала старуха, у которой забрали сына. Я взял ее за руку: мне хотелось сказать ей какие-то слова утешения. Она продолжала плакать и, казалось, не слышала того, что я говорил. И вдруг я почувствовал, что в этих закатных лучах плачу сам – беззвучно, как и она.

В те дни в одном из журналов я прочел статью, автор которой утверждал, что войны будут существовать всегда, ибо в человеческом сердце есть тяготение к славе и искоренить его невозможно. Эти поборники войны идеализируют ее: они видят в ней не то порыв воодушевления, не то средство необходимой самозащиты. Что если бы в течение одного только дня эти люди проехали глухою лесной тропой одного из африканских театров военных действий, усеянной трупами носильщиков, которые падают там под тяжестью своей ноши и умирают поодиночке, и посмотрели бы на эти невинные и не воодушевленные никакими идеями жертвы, окутанные мраком и безмолвием девственного леса. Может быть, тогда они взглянули бы на войну другими глазами!

* * *

Каковы же итоги всего, что я узнал за эти четыре с половиною года?

Они полностью подтвердили те доводы, которые привели к тому, что я оставил науку и искусство и уехал в девственный лес. «Туземцы живут на лоне природы, они болеют не столько, сколько мы, и переносят боль не так тяжело, как мы», – говорили мне мои друзья, стараясь удержать меня в Европе. Но я видел, что дело обстоит не так. В тропиках свирепствуют едва ли не все болезни, от которых мы страдаем в Европе, а иные из них, самые омерзительные и занесенные туда нами, причиняют там, может быть, еще больше горя, чем у нас. Что же касается боли, то сыны природы ощущают ее так же, как и мы, ибо быть человеком означает быть отданным во власть страшного тирана, имя которому страдание.

Муки, которые людям приходится здесь испытывать, поистине неимоверны. Имеем ли мы право закрывать на это глаза и проходить мимо них только потому, что европейские газеты обходят этот вопрос молчанием? Все мы баловни. Стоит только кому-нибудь из нас заболеть, как тотчас же к нам является врач. Когда кому-то нужна операция, перед ним сразу же распахиваются двери клиники. Но пусть каждый представит себе, что это значит, когда в глуши миллионы и миллионы людей живут, не получая никакой медицинской помощи, и даже без надежды когда-либо ее получить. День ото дня тысячам тысяч людей приходится терпеть ужасающую боль, от которой врачебное искусство их могло бы избавить. День ото дня в стенах множества далеких хижин властвует отчаяние, которое мы могли бы оттуда изгнать. Пусть же каждый из нас представит себе, во что превратилась бы жизнь его семьи, хотя бы за истекшие десять лет, если бы ей пришлось все это время обходиться без помощи врачей! Пора нам пробудиться от сна и увидеть, как велика наша ответственность.

Когда я смотрю на избавление от страданий больных в этом далеком краю как на задачу всей моей жизни, я исхожу из чувства милосердия, к которому призывает Иисус Христос и религия вообще. Но вместе с тем я взываю и к разуму человека. На то, что нам следует совершить во имя облегчения участи негров, нельзя смотреть, как на простое «доброе дело». Это наш неотъемлемый долг перед ними.

* * *

Что же сотворили белые разных национальностей с цветными после того, как были открыты заморские страны? Как много означает один только факт, что с появлением европейцев, прикрывавшихся высоким именем Иисуса, немало племен и народов было стерто с лица земли, а другие начали вымирать или же влачат самое жалкое существование! Кто опишет все несправедливости и жестокости, которые племена эти претерпели за несколько столетий от народов Европы! Кто отважится измерить те бедствия, которые мы им причинили, завезя в колонии спиртные напитки и отвратительные болезни!

Если бы была написана история всего того, что происходило между белыми и туземцами, то в этой книге оказалось бы немало страниц, относящихся как к далеким временам, так и к нашим дням, которые нам пришлось бы перевернуть не читая, – до такой степени ужасно было бы их содержание.

Великая вина лежит на нас и на нашей культуре. У нас нет права раздумывать, хотим мы делать этим людям добро или нет, – это наш долг. Все то хорошее, что мы можем сделать для них, никак не благодеяние, а только искупление того ела, которое мы же ем причинили. На место каждого, кто умножал их страдания, должен прийти другой, несущий им помощь. Но если мы даже сделаем для них все, что будет в наших силах, то мы все равно не искупим и тысячной доли нашей вины. Это и есть тот фундамент, на котором должны быть воздвигнуты все доводы «милосердия».

Итак, владеющие колониями народы должны знать, что они несут огромную нравственную ответственность перед населением этих колоний.

Разумеется, и сами государства должны всячески содействовать искуплению этой вины. Но делать это они смогут только тогда, когда все общество в целом проникнется убеждением, что это необходимо. К тому же государству одному никогда не решить задачу человеколюбия, ибо в основе ее лежат отношения между обществом и индивидом.

Государство может послать в колонию лишь то количество врачей, каким оно располагает и какое бюджет этой колонии позволяет принять. Известно, что есть большие колониальные государства, где не хватает врачей, чтобы занять даже предусмотренные штатами места, хотя тех вообще-то говоря, далеко не достаточно. Итак, главную задачу, которую ставит нам человеколюбие, призваны решить как общество в целом, так и отдельная личность.

У нас должны быть врачи, которые бы по доброй воле соглашались работать среди негров в самых глухих районах, в опасных климатических условиях, и принимали на себя все тяготы жизни вдали от родины и цивилизации. На основании собственного опыта могу заверить их, что за все, от чего они откажутся в Европе, им будет великой наградой то благо, которое они принесут там.

Но, оказавшись в глухом краю, среди местного населения, которое живет в бедности, врачи эти подчас не смогут заработать даже себе на пропитание, не говоря уже о том, чтобы полностью окупить свое пребывание там. Значит, на родине у них должны найтись люди, которые бы обеспечили их самым необходимым. И этими людьми должны стать мы все. Но кто же, еще до того как это будет понято и признано всеми, – кто должен сделать в этом направлении первые шаги?

Братский союз, тех, кто сам отмечен печатью страдания. Кто же эти братья?

Те, кто испытал на себе, что такое страх и физическое страдание, сплочены воедино во всем мире. Между ними существует некая незримая связь. Вместе ощущают они тот ужас, который несет им жизнь, вместе хотят избавиться от боли. Пусть тот, кто избавлен от мук, не думает, что теперь он снова свободен, что он может преспокойно вернуться в жизнь и занять в ней прежнее место. Однажды изведавши боль и страх, он должен теперь помогать другим противостоять боли и страху, насколько го и другое вообще в человеческих силах, и приносить избавление другим людям – так, как оно было принесено ему самому.

Тот, кого помощь врача спасла от тяжелого недуга, должен способствовать тому, чтобы помощь эту получили и те, кому ее вообще неоткуда ждать.

Тот, кого операция спасла от смерти или от мучительной боли, должен способствовать тому, чтобы там, где все еще неограниченно господствуют смерть и боль, милосердная анестезия и спасительный скальпель скорее могли начать свое дело.

Мать, которая обязана помощи врача тем, что ее ребенок остался с ней и не лежит в холодной земле, должна помочь, чтобы к несчастной матери, живущей там, где вообще нет никакой медицинской помощи, пришел врач и пощадил ее так, как некогда пощадили ее самое.

Там, где человека ждал весь ужас предсмертных мук и где искусство врача сумело смягчить его, стоявшие возле его одра должны сделать все от них зависящее, чтобы и другим людям, теряющим своих близких, было даровано такое же утешение.

Вот оно, братство тех, кто отмечен печатью муки; это на них лежит обязанность добиваться, чтобы колонии были обеспечены необходимою медицинской помощью. Она должна составиться из их подношений, принесенных в знак благодарности. Как их доверенные лица должны ехать туда врачи, чтобы для несчастных, страдающих в этой глуши, было сделано все, что должно быть сделано во имя человечности и культуры.

Мысль, которую я высказываю здесь, рано или поздно овладеет всем миром, ибо она неодолимо понуждает к действию и разум, и сердце.

Но настало ли время посылать ее сейчас в мир? Европа разорена и повержена в бедствия. Вокруг нас столько нужды и горя. Так можем ли мы еще думать о тех, кто так далеко?

У правды нет урочного часа. Ее время всякий раз наступает тогда и именно тогда, когда она кажется самой несвоевременной. Заботы о тех, кто в беде – у себя дома или на далекой чужбине, правомерны уже тем, что они пробуждают нас от бездумного равнодушия и вызывают к жизни дух человечности.

Пусть не говорят: «Если братство людей, испытавших боль, пошлет туда-то одного врача, туда-то другого, то что это значит в сравнении с бедствиями, которые терпит весь мир?». На основании моего собственного опыта и опыта всех колониальных врачей отвечаю, что и один-единственный врач с самыми скромными средствами может значить очень много и для многих. То добро, которое он может сделать, в сто раз ценнее и тех жизненных сил, которые он приносит в жертву, и тех денег, которые тратятся на его содержание. Уже с помощью одного только хинина и мышьяка в лечении малярии, новарсенбензола в лечении различных сопровождающихся язвами заболеваний, эметина в лечении дизентерии и надлежащих средств и познаний при неотложных операциях – за какой-нибудь год он может избавить от тяжких страданий и спасти от смерти сотни доведенных до отчаяния людей, которым иначе пришлось бы покориться своей жестокой участи. Ведь как раз успехи тропической медицины за последние пятнадцать лет дают нам в руки граничащую с чудом власть над множеством недугов, от которых изнемогают жители далеких стран. Не есть ли это некий обращенный к нам зов?

Что же касается меня самого, то после того, как мое пошатнувшееся с 1918 года – из-за двух перенесенных операций – здоровье теперь восстановлено, и после того, как благодаря органным концертам и прочитанным мною лекциям я получил необходимые средства, чтобы расплатиться с долгами, в которые мне пришлось войти, когда началось строительство больницы, я решил продолжать мою врачебную деятельность в глубинах Африки. И – невзирая на то, что война разрушила все, что я начал. Друзья мои, принадлежавшие к различным национальностям и объединившиеся для поддержки моего дела, были надолго разъединены разразившимися в мире событиями. Что же касается тех, кто мог бы помогать нам еще и теперь, то многих из них война разорила. Собрать необходимые средства будет нелегко. А ведь речь уже идет о гораздо большей сумме, ибо, как ни скромны мои планы, из-за возросших цен все обойдется мне теперь в три раза дороже.

И все-таки я не падаю духом. Чужое страдание, которое я видел придает мне силу, а вера в человека наполняет меня мужеством. Хочется верить, что найдется достаточно людей, которые, избавившись от физических страданий, из одного только чувства благодарности откликнутся на призыв помочь тем, кто страждет еще и теперь … Хочется надеяться, что скоро в мире будет больше нас, врачей, которые из братских чувств к несчастным страдальцам ринутся им на помощь во все концы света …

Страсбург, дом при церкви св. Николая.

Август 1920 г.

ПИСЬМА ИЗ ЛАМБАРЕНЕ
1924-1927

Тетрадь первая. От весны до осени 1924

I. Путешествие

В четверг 21 февраля рано утром, в совершенной еще темноте, из гавани Бордо отправляется голландский пароход; он увозит меня снова в Африку, где начнется второй период моей работы. Всю ночь я был занят писанием неотложных деловых писем, чтобы успеть отправить их с уходившей почтой, и поэтому сразу же ложусь спать и встаю только около полудня, когда пароход наш выходит из залитого солнцем устья Жиронды в открытое море.

Мысли мои уносятся назад, к первой моей поездке, когда меня сопровождала моя верная помощница, жена. Пошатнувшееся здоровье вынудило ее на этот раз остаться в Европе.[53]53
  Пошатнувшееся здоровье вынудило ее на этот раз остаться в Европе. – Уезжая, Швейцер оставил жену в Кёнигсфельде (Шварцвальд – юго-западная Германия) вместе о пятилетней дочерью Реной (род. в 1919 г.). Швейцер вынужден был отложить свой отъезд в Африку больше чем на полтора года, чтобы довести до конца постройку дома для своей семьи. Климат Экваториальной Африки оказался губительным для здоровья Хелене. В итоге около половины их супружеской жизни она провела в Европе и только на короткое время приезжала несколько раз в Ламбарене. Однако последние полтора года она провела там и уехала оттуда 22 мая 1957 г. уже в очень тяжелом состоянии. Спустя десять дней она умерла в больнице в Цюрихе. Прах ее был перевезен и похоронен в Ламбарене.


[Закрыть] Восемнадцатилетний студент Оксфордского университета, химик и геолог Ноэль Жилеспи, эльзасского происхождения со стороны отца, едет вместе со мной,[54]54
  ... химик и геолог Ноэль Жилеспи, эльзасского происхождения со стороны отца, едет вместе со мной... – Во время своего пребывания в Европе и уже после опубликования первой книги об Африке «Между водой и девственным лесом» (Упсала, 1921) в начале 1922 г. Швейцер знакомится с деятельницей женского движения Эмили Ридер, родом из Нью-Йорка (ум. в 1935 г.), вдовой эльзасца Андре Ридера. Единственный сын ее Ноэль Александр Ридер (1904 – 1955; впоследствии переменил свою немецкую фамилию на французскую – Жилеспи), узнав, что Швейцеру нужен спутник, владеющий английским языком (до этого ему. помогала жена), предлагает ему свои услуги. Переписка Альберта Швейцера с Эмили Ридер и с Ноэлем Жилеспи, а также письма Ноэля к матери из Африки изданы Робером Мэндером (Cahiers, 1971, XXV – XXVI). Н. Жилеспи обладал также незаурядными музыкальными способностями. Швейцер очень ценил его помощь и не раз с сожалением вспоминал о его отъезде. Пребывание в Ламбарене и работа с доктором Швейцером оставили глубокий след в жизни Ноэля Жилеспи, и он после этого стал изучать медицину. Сделался профессором анестезиологии Мадисонского университета в штате Висконсин (США). Последний раз виделся с Альбертом Швейцером в 1949 г. в Чикаго.


[Закрыть] чтобы провести несколько месяцев в Ламбарене и на первых порах помочь мне справиться с теми трудностями, которые там меня ждут.

Мощный норд-ост благоприятствует нашему продвижению на юг. В каюте у меня лютый холод; можно подумать, что нас собираются доставить в Африку в виде замороженного мяса. Отопление на пароходе испорчено. Строился он во время войны, и поэтому отопительные трубы были сделаны не из меди, а из железа. Теперь они все проржавели и пришли в негодность. Утешаемся тем, что каждый последующий день теплее, чем предыдущий.

На широте Гибралтара поднимаюсь вечером в кабину радиотелеграфиста и слушаю там концерт, который передают из Лондона. Современный, отлично исполненный концерт для скрипки в сопровождении оркестра и гула морских волн звучит удивительно четко. После того как аплодисменты стихли, слышно, как в зале какая-то дама прощается с другой. На следующий вечер наши попытки услышать еще один концерт кончаются неудачей. До нас доносятся только какие-то неясные звуки. Мы окончательно отъединены от Европы.

Шесть дней спустя проезжаем ночью мимо Лас-Пальмас. На следующий день на широте Кап-Блана приходится уже доставать белые костюмы и тропические шлемы. 1 марта утром мы прибываем в Дакар, где простоим два дня, пока будет идти разгрузка. Узнаем здесь, что большой пароход, вышедший из Бордо неделю назад, до сих пор еще не прибыл сюда и, как полагают, погиб.

Кроме нас едет еще одна дама; она направляется в Камерун к мужу. Других пассажиров на пароходе нет. Я нарочно остановил свой выбор на грузовом судне, рассчитывая, что оно будет заходить во многие гавани, как большие, так и малые. Мне хочется основательно познакомиться с Западным побережьем Африки. Надеюсь также, что на грузовом пароходе мне удастся лучше отдохнуть и поработать, чем на почтовом, где постоянно приходится уделять много времени пассажирам.

По-прежнему стоит прекрасная погода. Теперь, когда в каюте нас уже начинает страшить духота, невозможно поверить, что всего несколько дней назад мы в ней страдали от холода. Старший стюард, как истый голландец, вырастил из луковиц гиацинты в обыкновенных стаканах. Но до чего же странными и хилыми вырастают они здесь под лучами тропического солнца, проникающего сквозь иллюминатор в нашу кают-компанию!

После Дакара пароход наш заходит в следующие гавани: Конакри, Фритаун, Сасандра, Гран-Лау, Гран-Басам, Секонди, Аккра, Ломе, Котону, Фернандо-По, Дуала. Нам приятно стоять вместе с капитаном и офицерами на капитанском мостике и знакомиться с основами искусства судовождения. Нередко мы остаемся наверху до глубокой ночи, и капитан дает нам наглядные уроки астрономии. Ослепительная Венера, все это время сверкавшая впереди, теперь восходит позади нас, на севере. Сиянием своим она озаряет поверхность моря, словно вторая луна. Полярная звезда все еще видна, а меж тем на небе уже всходит созвездие Южного Креста.

Стоять тихою ночью на качающейся палубе парохода и видеть, как перед тобою рябит поверхность воды, а над головой сверкают звезды, – какое это удивительное чувство! Кажется, что со своей маленькой землей ты несешься куда-то среди необъятного множества небесных светил! С какой силой звучат тогда вопросы, откуда взялся наш мир, и куда стремится, и что нас ждет впереди! Какими ничтожными кажутся тогда г притязания народов и все людское тщеславие! И волшебной музыки преисполняются между водою и небом тихие часы страстной недели. На широте Конакри – великолепное морское свечение. Однажды вечером видим трех могучих дельфинов; они плывут вперегонки с нашим пароходом и вырываются из сверкающей воды перед самым носом парохода, как некие сверкающие чудовища. Проходит не менее получаса, пока, обессилев, они наконец от нас отстают.

Фритаун, столица Сьерра-Леоне, куда мы прибываем 7 марта, – одно из самых оживленных мест Западного побережья Африки. Ни в одном африканском городе не видел я таких чистых улиц и столь опрятно одетых негров.

Здесь, во Фритауне, принимаем на борт пятьдесят круменов.[55]55
  ... принимаем на борт пятьдесят круменов.* – Принято считать, что слово «крумен» произошло от этнонима «кру» – самоназвания народа, населяющего берега Гвинейского залива в Либерии, где капитаны английских кораблей нанимали матросов и грузчиков для плавания вдоль берегов Западной Африки. Однако это объяснение сомнительно.


[Закрыть] Круменами называют объединившихся в артели грузчиков-негров, которых нанимают на пароходы, чтобы обеспечить погрузку и выгрузку товаров в пути следования вдоль Африканского побережья. На обратном пути их возвращают в ту гавань, откуда они были взяты.

Едва только наши пятьдесят негров взлезают к нам по тросу с привезшего их баркаса, как они располагаются на предоставленной в их распоряжение носовой палубе и начинают ставить там большую палатку и сооружать кухню. Все необходимое для этого они привезли с собою. За какой-нибудь час они заканчивают работу. Порядок у них образцовый. Каждый знает, что ему надо делать. Один из них – старший. Ему-то и отдают все распоряжения офицеры парохода. Если обратиться к этим людям, минуя старшего, то они вас просто не станут слушать.

Соблюдение всех формальностей, на которых настаивает в отношении круменов полиция, отнимает у нас несколько часов. У каждого из них проверяют документы. Составляется точный список. Агент голландской пароходной компании из Фритауна ручается, что все пятьдесят будут привезены обратно и что ни одного из фритаунских круменов не подменят другим, менее сильным негром. Все африканские колонии зорко следят за тем, чтобы их туземцы, являющие собой ценную рабочую силу, не эмигрировали в другие страны. Формальности, требуемые для того, чтобы вывезти из Африки негра, могут сравниться разве что с теми, которых в Англии требуют от приезжающих, если они привозят с собой собаку.

Во время пути от Фритауна вдоль берега надо быть очень осторожным из-за большого количества торчащих над морем отмелей. Сразу же после мыса Сьерра-Леоне на одном из таких скалистых плато можно увидеть остов парохода, потерпевшего крушение несколько лет назад. Больше десятка разбитых судов встречается нам и в последующие дни. Наш капитан держится так близко к берегу, что мы все время видим его перед собой. Он проделывал этот путь уже много раз. Поэтому он отваживается заходить в гавани даже в ночное время, когда виден лишь один огонек.

Как только мы отплываем из Фритауна, круменов собирают и каждому дают в руку молоток. Сначала я не обращаю на это никакого внимания. Четверть часа спустя пятьдесят молотков принимаются стучать по железным частям палубы, и лязг этот прекращается только к вечеру. На следующее утро просыпаюсь, разбуженный таким же концертом, и он снова продолжается до темноты. На третий день – то же. Мне становится не по себе, и я спрашиваю старшего офицера, когда же все это кончится. Рассмеявшись, он отвечает, что «судовая капелла» будет продолжать свою музыку до конца пути. Для того чтобы извлечь выгоду из пребывания круменов на борту, – а каждый из них получает по два шиллинга в день, – весь рейс вдоль берегов Африки, когда палит солнце и дождливых дней почти нет, используют для того, чтобы заново покрасить все находящиеся в пределах досягаемости железные части парохода. Для этого прежде надо отбить всю старую краску, а это очень большая и кропотливая работа.

Теперь моему идиллическому плаванию на грузовом пароходе пришел конец. Не знаешь, куда и деться от грохота молотков. К вечеру же ничем не спастись от головной боли. После нескольких мучительных дней я нахожу местечко на палубе возле винта, где несколькими досками и куском старой парусины я укрываюсь от солнца. Здесь еще более или менее сносно.

В понедельник 10 марта около полудня проезжаем мыс Пальмас. Отчетливо видим пальмы на горе, от которых и происходит название этого мыса. К северу от маяка лежит большое судно, которое штормом выбросило на берег и перевернуло так, что киль его обращен к небу.

От мыса Пальмас путь наш лежит уже не к югу, а к востоку – в Гвинейский залив, к странам, которые Нигер обрамляет огромной дугою.

В лодке, которая везет нас на берег по клокочущим водам маленькой гавани Сасандра на Берегу Слоновой Кости, старшина гребцов говорит едущему с нами Ноэлю, на котором короткие штаны:

– Слишком ты еще мал, парень, чтобы ехать в Африку!

– Да, но зато он умен и ловок, – говорю я, чтобы не дать унизить достоинство моего юного спутника.

– Ах вот оно что! – и в голосе моего собеседника звучит одобрение.

Что же касается круменов, то перед ними мне не приходится защищать достоинство Ноэля. По утрам и по вечерам он дает мне уроки английского языка, и они поражаются, видя, что «молодой учит старого».

Как приятно ехать на лодке во время прибоя! Завидя приближение первой его волны, негры равномерно ускоряют взмахи коротких весел, разрезающих воду. Песня гребцов переходит в дикие крики. Все искусство заключается в том, чтобы провести лодку перпендикулярно волне и елико возможно быстрее продвинуть ее вперед. Она идет то вниз, то вверх, еще раз вниз, еще раз вверх, и так раза три, а то и четыре. После этого, если все обошлось благополучно, море выплевывает лодку на берег, и последняя разбивающаяся волна окатывает ее пенистыми брызгами.

Для того чтобы лодку не отнесло снова назад отливом, гребцы спрыгивают в воду и стараются ее удержать. А для того чтобы белый пассажир не был выброшен волною из лодки, множество рук подхватывают его всюду, где только можно его ухватить, и в ту же минуту, если он не успевает выскочить сам, выталкивают его на песок.

Впрочем, не всегда это выглядит так красиво. Подчас и при спокойном море прибой бывает настолько силен, что лодка, даже когда она уже встала перпендикулярно к волне, все же опрокидывается, причем под тяжестью обрушившегося на нее буруна перевертывается – с зада на перед, точно лошадь на скачках с препятствиями. Достаточно небольшого ветра, чтобы приходилось стоять на рейде весь день и не было возможности погрузить ни одной тонны товаров.

В Гран-Лау, равно как и на Берегу Слоновой Кости, из-за сильного прибоя мне пришлось отказаться от поездки на берег.

Иногда случается, что во время прибоя лодку с белым пассажиром опрокидывают нарочно. Когда пострадавшего извлекают потом из воды, он считает своим долгом преподнести гребцам хороший подарок, и те пользуются каждым удобным случаем, чтобы выступить в роли «спасителей». Ведь стоит только направить лодку чуть вкось на последнюю или предпоследнюю волну, и тогда ее неминуемо постигает беда, с которой гребцы уже настолько свыклись, что им она нипочем. Два десятка рук тотчас же подхватывают пассажира и вытаскивают его на берег, где разыгрывается очередная сцена благодарности и подношений. А то, что при этом тонет весь находящийся в лодке груз, гребцов нисколько не смущает.

Нашему капитану за время его рейсов вдоль берегов Африки пришлось уже трижды испытать на себе такое «спасение», и теперь, заходя в гавани в часы прибоя, он предпочитает вовсе не высаживаться на берег.

На лодках, перевозящих с парохода на берег товары, гребцами бывают обычно туземцы, умеющие справляться с волнами. Нашим круменам вменяется в обязанность только погрузка товаров с парохода в лодку. Для того чтобы аккуратно опустить с помощью крана в непрерывно качающуюся лодку ящики и тюки, требуется большая сноровка. Крановщик должен по сигналу наблюдателя, который, перевесившись через борт, следит за движением лодки, поднимать и опускать кран, останавливать его и поворачивать в стороны. Взгляд его прикован к подающей сигнал руке. Достаточно на полсекунды опоздать или, напротив, поспешить – и последствия могут оказаться роковыми. Тот, кто в течение нескольких часов следит за этой работой, испытывает такое необыкновенное нервное напряжение, что его, пожалуй, уже никогда больше не соблазнят ни скачки, ни спортивные состязания. Представляется также случай убедиться на себе, насколько человек от природы порочен. Бросая последний взгляд на ящики или тюки, которые аккуратно опускаются в лодку, вместо того чтобы упасть в море, всегда бываешь в какой-то мере разочарован.

Как правило, в лодке десять гребцов и один рулевой, который стоит на корме и управляет ею с помощью большого весла. Погрузить туда можно лишь несколько ящиков или тюков. Чем тяжелее лодка, тем труднее и опаснее переход сквозь прибой, ибо с большим грузом она не может уже так быстро скользнуть по вздымающейся или падающей волне. За каждую поездку обслуживающие лодку гребцы получают около десяти шиллингов. Нередко пароходу приходится бросать якорь так далеко от берега, что гребцам за день удается совершить всего три или четыре рейса. Само собой разумеется, выгрузка обходится дорого. Да и для парохода, несмотря на то что тариф за провоз груза относительно высок, невыгодно заходить в эти африканские гавани. Бывают обстоятельства, когда даже при хорошей погоде ему за целый день удается выгрузить только какие-нибудь двадцать тонн. А иногда случается, что в гавань заходит одновременно несколько пароходов. Тогда лодок не хватает, и пароходам, пришедшим последними, приходится ждать своей очереди.

К этим неизбежным потерям присоединяются еще и те, которые возникают вследствие небрежного и нерационального ведения работ. В Сасандре я вижу, как гребцы грузят ящики с сахаром и мешки с рисом в лодку, которая только что прошла сквозь прибой и на дне которой собралось много воды.

– Вычерпай сначала воду из лодки, – говорю я старшему.

– А на что же тогда страховые компании! Это их дело платить за испорченные товары, – отвечает он.

В одной из гаваней, не помню уже в какой именно, существует постановление, согласно которому от половины двенадцатого до двух часов дня и после пяти часов вечера разгрузка запрещена. В четверть двенадцатого вижу, как две грузовые лодки идут с берега к пароходу, на что им требуется не меньше часа. И как раз тогда, когда должна начаться погрузка, гребцы хлопают в ладоши в знак того, что уже половина двенадцатого, и едут обратно порожняком, хотя за какие-нибудь десять минут могли бы принять груз: море совершенно спокойно. В два часа они снова отчаливают от берега, а в половине четвертого снова выстраиваются в ряд около нашего парохода. Перед этим гребцы отдыхали и обедали, для чего возвращались на берег среди дня, и таким образом отстали в своей работе. Сейчас здесь, как, впрочем, и в других местах, весь этот распорядок необычайно затрудняет разгрузку, и теряется огромное количество времени, без того чтобы кто-либо от этого выиграл. В течение долгих часов пароход наш качается на рейде, ожидая прибытия грузовых лодок.

А сколько времени уходит на оформление бесчисленных документов по прибытии и при отправлении парохода! Раз как-то нам пришлось почти целый день прождать медицинской проверки портовым врачом: без этого мы не могли сняться с якоря. Из разговора с капитаном выясняется, что из-за этого бесполезного ожидания и всех задержек, связанных с оформлением документов, мы выходим по меньшей мере на четыре дня позднее, чем следовало. Если учесть, что столько же времени будет потеряно и на обратном пути, то все вместе составит восемь суток. На содержание судна и тридцати шести человек экипажа расходуется сто пятьдесят английских фунтов в день. Стоимость перевозки грузов могла бы обойтись на тысячу двести английских фунтов дешевле, и соответственно дешевле пришлось бы платить за них населению Африки, и на это не понадобилось бы никакой дополнительной затраты сил, – надо только, чтобы грузчики и колониальные служащие разумно организовали свою работу. Из-за нескольких случаев чумы, имевших место в глубине страны, на гавань Секонди на Золотом Берегу наложен карантин. С берега никого не пускают на пароход, а с парохода – на берег. Разгрузка происходит, но портовая полиция следит за тем, чтобы на лодку поступали с парохода одни только ящики и тюки.