Текст книги "Письма из Ламбарене"

Автор книги: Альберт Швейцер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц)

Альберт Швейцер
Письма из Ламбарене

ИЗДАНИЕ ПОДГОТОВИЛИ

Д. А. ОЛЬДЕРОГГЕ, В. А. ПЕТРИЦКИЙ, А. М. ШАДРИН

ОТ РЕДАКЦИИ

Альберт Швейцер остался в памяти человечества как один из виднейших борцов за мир. Еще в начале века он разделял и поддерживал антивоенную позицию Ромена Роллана. Особенного же подъема антивоенная деятельность Швейцера достигла после второй мировой войны, в пятидесятые —шестидесятые годы. Швейцер одним из первых на Западе поднял голос против применения атомного оружия. Он писал о тех страшных последствиях ядерных испытаний, которые сказываются на здоровье ныне живущих на земле людей и разрушительной силой своей угрожают грядущим поколениям.

Деятельность Альберта Швейцера в защиту мира имела огромный международный резонанс. На его статьи откликались крупнейшие ученые и общественные деятели всех стран, их встречали в штыки противники прекращения ядерных испытаний.

Характерно, что в своих публицистических выступлениях Швейцер постоянно высказывался в поддержку миролюбивых предложений СССР и социалистических стран. В декабре 1957 года, когда Польская Народная Республика предложила создать в центре Европы безъядерную зону, Швейцер горячо одобрил эту инициативу. Столь же решительно Швейцер поддержал и советский план всеобщего разоружения. В книге «Мир или атомная война?» он писал: «Лишь Советский Союз предложил план разоружения, который должен лечь в основу переговоров. В первую очередь этот план предусматривает немедленное прекращение ядерных испытаний... То, что Советский Союз, начиная с этого момента, прекращает испытания сам, имеет большое значение. Если бы Англия и Америка присоединились к этому разумному, соответствующему международному праву решению, люди освободились бы от страха перед испытательными взрывами, ведущими к радиоактивному загрязнению воздуха и почвы, что угрожает существованию человечества».

Комментируя Московский договор 1963 года о запрещении ядерных испытаний в трех средах, Швейцер обращал внимание на перспективы, которые открывает подписание этого договора для дальнейшей разрядки международной напряженности.

Летом 1962 года в Москве состоялся Всемирный конгресс за всеобщее разоружение и мир. Швейцер был приглашен принять участие в работе конгресса, но состояние здоровья не позволило ему приехать. Он откликнулся на это знаменательное событие статьей «Доверие и взаимопонимание» («Лит. газета», 26 июня 1962 г.), где снова призывал к отказу от применения ядерного оружия, требовал безусловного его запрещения.

Деятельность свою в защиту мира Альберт Швейцер не прекращал до последнего вздоха.

Почему же к голосу Швейцера с таким вниманием прислушивались люди доброй воли всего земного шара? Почему и сейчас, когда его уже нет на свете, все передовое человечество помнит о нем я все чаще возвращается к его книгам? Что привлекает к нему советского читателя в наши дни?

Прежде всего высокий нравственный облик автора. Прогрессивное человечество ценит и чтит гуманистические принципы Швейцера, противостоящие звериному закону «Человек человеку – волк», расовой ненависти, моральной деградации, разрушению и войне. Книги Швейцера по теории и истории этики, культуры далеки от марксизма, от понимания действительных причин социальной несправедливости и коренных пороков капиталистического общества. Он не видел реальных путей преобразования современного ему мира, ликвидации таких его порождений, как монополизм и колониализм. Однако в своей философии он выступает благородным и пламенным борцом против социального зла и несправедливости. Он гневно бичует расизм, фашизм и милитаризм. Таким борцом он был не только в области философии, но и в повседневной действительности.

Жизненный опыт Альберта Швейцера нашел яркое выражение в его «Письмах из Ламбарене». Это своего рода итог многолетней деятельности автора. Начиная с 1913 года он работал врачом в одном из самых глухих и опасных для здоровья и жизни человека районов бывших французских колоний в Экваториальной Африке, где свирепствовали сонная болезнь, проказа и другие тягчайшие и чаще всего неизлечимые в то время недуги. Швейцер не искал легких путей. Он считал своим долгом врача ехать туда, где всего острее человеческие страдания, в ту глушь, где он всего нужнее лишенным медицинской помощи людям. Книга эта повествует о буднях суровой борьбы за здоровье и жизнь больных, о стойкости и о мужестве. Она учит не бояться трудностей, а преодолевать их убежденностью и силою духа.

Швейцер был последователен в настойчив во всем, за что он брался, и слово никогда не расходилось у него с делом. Именно это и определило его жизненный путь, ту более чем полувековую деятельность его в Африке, которую люди назвали Подвигом Ламбарене.

Врачебная деятельность Альберта Швейцера получила высокую оценку самих африканцев. Когда Габон, в прошлом французская колония, сделался в 1960 году независимой республикой, население этой страны не забыло той поистине братской помощи, которую в течение долгих лет оказывал ему Альберт Швейцер, навсегда связавший свою судьбу с этим краем и глубоко вникавший во все его нужды.

Больница в Ламбарене, которую он все эти годы непрерывно строил и расширял, не гнушаясь никакой, даже самой тяжелой физической работой, вовлекая в этот труд не только весь медицинский персонал, а нередко и самих больных, – больница, прославившая себя на весь мир, куда, откликаясь на его призыв, стекались врачи и сестры из многих стран, существует и сейчас, являясь одной из крупнейших в республике. Она носит имя Швейцера.

Глубоко человечное произведение, историко-биографический и публицистический документ большой важности, «Письма из Ламбарене» являются волнующим литературным памятником, художественное и общественное значение которого по достоинству оценит советский читатель.

МЕЖДУ ВОДОЙ И ДЕВСТВЕННЫМ ЛЕСОМ

Друзьям, которые помогли мне в моем деле, умершим и живущим, с глубокой признательностью

Альберт Швейцер

ПЕРЕЖИВАНИЯ И НАБЛЮДЕНИЯ ВРАЧА В ДЕВСТВЕННОМ ЛЕСУ ЭКВАТОРИАЛЬНОЙ АФРИКИ

I
Как я пришел к тому, чтобы сделаться врачом в девственном лесу
Огове. Страна и люди

Я оставил преподавание в Страсбургском университете, игру на органе и литературную работу, чтобы поехать врачом в Экваториальную Африку. Как я к этому пришел?

О физических страданиях живущих в девственном лесу туземцев я читал и слышал от миссионеров. Чем больше я об этом думал, тем непонятнее казалось мне, что нас, европейцев, так мало заботит та великая гуманистическая задача, которую ставят перед нами эти далекие страны.[1]1
  ...та великая гуманистическая задача, которую ставят перед нами эти далекие страны. – Мысль о царящих в колониях несправедливостях преследовала Альберта Швейцера задолго до того, как он приехал в Габон. Вот что говорил он еще в 1905 г.:
  «... о чем думают наши правительства и ваши народы, когда они обращают свои взоры на заморские страны? О владениях, которые они возьмут под свое «верховное покровительство» или которые они привлекут на свою сторону тем или иным способом и из которых они при всех обстоятельствах извлекут выгоду. Никто не думает о воспитании, о приобщении людей к труду <...>
  Наши государства; государства, столь гордые своей высокой цивилизацией, там – всего-навсего хищники <...>
  Ах, прекрасная цивилизация, которая в таких возвышенных словах умеет говорить о человеческом достоинстве и о правах человека и которая в то же время унижает и попирает это достоинство и эти права у миллионов существ, единственной виной которых является то, что они живут за океаном, что кожа у них другого цвета и что у них нет возможности все это изменить. Прекрасная цивилизация, которая, сама того не подозревая, расписывается в своем ничтожестве, пустословии и грубости перед теми, кто отправляется следом за ней в заморские края и кто видит, что она там творит. Так вправе ли эта цивилизация говорить о человеческом достоинстве и о правах человека?..» (Из проповеди, произнесенной Швейцером в церкви св. Николая в Страсбурге 6 января 1905 г. – Cahiers de l’association francaise des amis d’Albert Schweitzer, 1969, XX, p. 4. – Далее сокращенно: Cahiers).


[Закрыть] Мне представилось, что в притче о богатом и о нищем Лазаре[2]2
  ... в притче о богатом и о нищем Лазаре... – Евангелие от Луки гл. XVI 19 – 21.


[Закрыть] речь идет именно о нас. Мы, и есть тот богатый, ибо развитие медицины наделило нас обширными знаниями о болезнях и многими средствами против боли. Неизмеримые преимущества, которые дает нам это богатство, мы принимаем как нечто само собой разумеющееся. А где-то в далеких колониях обретается нищий Лазарь – цветные народы, которые подвержены недугам и боли так же, как и мы, и даже еще в большей степени, и у которых нет никаких средств с ними бороться. Как богатый от недомыслия своего согрешил перед бедным, который лежал у его ворот, ибо не поставил себя на его место и не захотел послушаться голоса сердца, так же грешим и мы.

Какие-то две сотни врачей, которых европейские государства держат на службе в колониях, могут исполнить, подумалось мне, лишь ничтожную часть стоящей перед нами огромной задачи, тем более что большинство их послано туда, чтобы в первую очередь обслуживать белых колонистов и стоящие там войска. Наше общество в целом должно признать, что разрешить эту высокую задачу призвано именно оно. Должно настать такое время, когда врачи, вызвавшиеся по доброй воле ехать в отдаленные страны, будут во множестве посылаться туда и получать всемерную поддержку в своем стремлении принести пользу туземцам. Только тогда мы будем иметь право сказать, что признали ту ответственность, которая лежит на нас, как на культурных народах, перед туземцами, только тогда начнем мы исполнять наш долг перед ними.

Под влиянием этих мыслей[3]3
  Под влиянием этих мыслей... – С образом страдающего африканца у Швейцера связано одно из самых глубоких впечатлений детства, повлиявших на всю его дальнейшую жизнь. Его поразила фигура негра на постаменте огромного памятника французскому адмиралу Брюа (1796 – 1855), воздвигнутого в 1864 г. в городке Кольмаре, где ему часто доводилось бывать в детские и юношеские годы, работы Огюста Бартольди (1833 – 1904), уроженца этого города, скульптора, которому принадлежит статуя Свободы в Нью-Йорке (1886). Рассказав о том, как однажды он без спросу уехал с товарищем в лодке, за что был наказан, Швейцер пишет:
  «В Кольмаре же определилась и цель моих будущих плаваний. Памятник Брюа всегда приковывал мое внимание окружавшими его фигурами обитателей дальних стран. Больше всего среди них привлекал меня африканский негр. И в позе, и в чертах лица этого геркулеса я прочел грусть, которая возбудила во мне сочувствие и заставила задуматься над участью чернокожих <...>
  Впоследствии, когда я жил в Мюльхаузене, где учился в коллеже, у меня сохранилась привычка всякий раз, приезжая в Кольмар, приходить посмотреть на этого страдальца <...>
  Начиная с 1896 г., когда моя сестра Луиза вышла замуж за Жюля Эретсмана, я получил возможность часто бывать у них в Кольмаре... и оставаться наедине с моим негром. Творение Бартольди воодушевило меня на то дело, которому я посвятил себя в тридцать лет.
  Когда в 1913 г. я в первый раз ехал вдоль берегов Африки, я увидел этих черных геркулесов, один из которых, должно быть, и послужил моделью для Бартольди. Это рослое племя населяет Берег Слоновой Кости» (Schweitzer A. Souvenirs du vieux Colmar. – Journal d’Alsace-Lorraine, 1949, 16 – 17. III).
  Памятник, о котором идет речь, был разрушен во время второй мировой войны. Репродукция головы негра в натуральную величину находится в доме Швейцера в Гюнсбахе.


[Закрыть] я и решил, когда мне было уже тридцать лет, изучить медицину и поехать туда, чтобы проверить мои убеждения на деле. В начале 1913 года я получил диплом врача.[4]4
  В начале 1913 года я получил диплом врача. – Поступивший в 1905 г. на медицинский факультет Страсбургского университета Альберт Швейцер сдает в конце 1911 г. последние экзамены, а в 1912 г. едет в Париж, чтобы специализироваться на тропической медицине.
  Решение Швейцера встретило упорное противодействие в тех, кто его знал. Друзья старались уговорить его отказаться от перемены профессии и вернуться к прежней деятельности. «Каких только мучений не переносил я из-за того, что столько людей считали себя вправе распахивать все двери и ставни моей внутренней жизни!.. – пишет Швейцер. – Истинное благодеяние, казалось мне, совершали те, кто не пытался залезть ко мне в душу, кто просто видел во мне скороспелого молодого человека, слегка повредившегося умом, и поэтому относился к решению моему с добродушной насмешкой».
  «Я долго все взвешивал, – пишет он, – и всесторонне изучил этот вопрос; я был убежден, что у меня есть нужное для этого здоровье, крепкие нервы, упорство, рассудительность, словом, все необходимое для осуществления моего замысла. «Помимо всего прочего, я считал, что у меня хватит силы духа перенести могущую меня постичь неудачу» (Schweitzer A. Aus meinem Leben und Denken. – Ausgewahlte Werke, Bd 1. Berlin, 1971, S. 104).
  «Я хотел стать врачом, – пишет он дальше, – чтобы иметь возможность действовать, вместо того чтобы расточать слова <...> Медицинские знания лучше всего и всего полнее давали мне возможность исполнить это намерение, куда бы ни привела меня моя новая стезя. Для Экваториальной Африки медицина значила особенно много, ибо там, куда я собирался поехать, как явствовало из сообщений миссионеров, нужнее всего самого нужного были врачи. Тамошние миссионеры в издаваемом ими бюллетене все время жаловались на то, что бессильны облегчить физические страдания туземцев. И я решил, что во имя того, чтобы стать тем самым врачом, в котором нуждаются эти несчастные, мне стоит снова сесть на студенческую скамью. Когда мне начинало казаться, что на это уйдет слишком уж много лет, я говорил себе, что походу Гамилькара и Ганнибала на Рим предшествовало завоевание Испании, медленное и нудное» (Ibid., S. 108 – 109).
  В тридцать лет Швейцер был уже вполне сложившимся человеком. Занятия естественными науками возвращали его к пристрастию детских и отроческих лет: «Страстно и увлеченно принялся я изучать естественные науки, – пишет он. – Наконец-то мне выпало счастье заниматься теми предметами, которые интересовали меня еще в гимназические годы!».
  Об этом интересе к точным областям знания, роднящем его с Гете, он не раз говорит и в своих речах, посвященных памяти великого немецкого писателя.
  Но было здесь и другое – столкновение с совершенно чуждой и трудной областью – медициной, требовавшей от него огромного напряжения сил.
  Вот что он говорил по этому поводу своему другу Жаку Фешотту (1894 – 1962): «В теологии и музыке я был, можно сказать, у себя дома, ибо в роду моем было немало пасторов и органистов и вырос я в среде, где ощущалось присутствие тех и других. Но медицина! Это был совершенно новый для меня мир, я к нему не был готов... Сколько раз, возвращаясь после исступленных занятий на медицинском факультете, я бежал в Вильгельмкирхе к Эрнсту Мюншу, для того чтобы какой-нибудь час, отданный музыке (о, всемогущий Бах!) вернул мне равновесие и душевное спокойствие» (Feschotte J. Albert Schweitzer. Paris, 1958, p. 31).
  Посещая лекции и держа экзамены на медицинском факультете, Швейцер в то же время заканчивает начатые ранее литературные работы и дает органные концерты, собирая этим средства на постройку больницы.
  Раздумывая о том, что дало Швейцеру возможность проявить себя в столь различных областях, тот же Жак Фешотт отмечает, что помимо исключительных дарований, душевного равновесия и целеустремленности у него было еще уменье работать: «Все, что он делал, – будь то литературный труд или медицинское обследование, исполнение органных произведений или строительство больничного барака, – отмечено непреклонной волей достичь в каждом деле совершенства и методичной последовательностью усилий в соответствии с однажды продуманным планом. Подобно Франклину, Альберт Швейцер ни в чем не полагался на случай: предельная степень трезвости, которую он выработал в себе (он – мечтательный мальчик и порывистый юноша!) как бы уравновешивает его пылкую натуру, нисколько не уменьшая, а, напротив, усиливая ее притягательное воздействие на людей вокруг. И не приходится сомневаться, что именно это и объясняет его бесчисленные и неоспоримые достижения в столь различных сферах» (Ibid., p. 24).


[Закрыть] Весною того же года я вместе с моей женой,[5]5
  ... вместе с моей женой... – Хелене Марианне Швейцер (до замужества Бреслау, 1879 – 1957) – дочь историка средних веков, профессора Страсбургского университета Гарри Бреслау. Хелене Бреслау первоначально готовила себя к педагогической деятельности и рано начала преподавать в школе для девочек. После длительного пребывания в Италии, куда она ездила вместе с родителями (отец ее работал там в архивах), она решает оставить педагогическую работу, посвятить себя изучению живописи и скульптуры и занимается в Страсбурге историей искусств. Но это длится недолго.
  Осенью 1902 г. Хелене Бреслау едет в Англию, где работает учительницей в рабочих предместьях. После этого по приглашению друзей она отправляется в Россию, живет в Полтаве и изучает там русский язык (Grabs R. Albert Schweitzer. Halle (Saale), 1962, s. 122).
  Вернувшись в Страсбург, она поступает на медицинские курсы и по окончании их посвящает себя заботам о сиротах и одиноких матерях. В 1907 г. на окраине Страсбурга открывается дом для одиноких матерей с детьми, и молодая девушка начинает работать в нем, не боясь осуждения общества, в глазах которого такие женщины считались падшими.
  В 1902 г. она впервые слышит игру Швейцера на органе – он исполняет хорал Баха в церкви, куда она в это время приходит с детьми. Вскоре они познакомились. Сблизила их музыка. «Музыка всегда была нашим лучшим другом», – вспоминала она впоследствии. Общность взглядов на жизнь как на исполнение долга перед людьми все больше сближает Альберта Швейцера и Хелене Бреслау. Встречи их становятся более частыми. Хелене была первой, кому Швейцер сообщил о своем решении изучать медицину, для того чтобы потом уехать в Африку. Общение с Хелене несомненно укрепило решимость, с которой А. Швейцер предпочел работу врача всему остальному. Вместе с тем все это время она деятельно помогала своему будущему мужу в его литературных работах и чтении корректур. Поженились они 18 июня 1912 г., меньше чем за год до поездки (Fleischhack M. Helene Schweitzer. Stationen ihres Lebens. Berlin, 1967).


[Закрыть] которая обучилась искусству ухода за больными, поехал на Огове, в Экваториальную Африку, чтобы начать там задуманную работу.

Я избрал этот край, потому что находившиеся на службе в Парижской протестантской миссии эльзасские миссионеры рассказали мне, что именно в этих местах все больше и больше распространяется сонная болезнь и поэтому нужда во врачебной помощи там особенно велика.[6]6
  …нужда во врачебной помощи там особенно велика. – Еще за семь лет до этого в письме к директору Парижского миссионерского общества Альфреду Бёгнеру от 9 июля 1905 г. Швейцер просил предоставить ему работу на миссионерском пункте в Конго и подробно рассказывал о том, как созрело его решение.
  «Мысль о том, чтобы приобщиться к работе миссии, явилась мне не вчера, – пишет он. – Мальчиком еще я привык копить мелкие деньги, чтобы раздавать их потом негритянским детям».
  Далее Швейцер пишет о своем образовании и о занимаемых им должностях, которые он готов оставить.
  «Для того чтобы окончательно утвердиться в моем решении, я выждал четыре месяца и только теперь вот пишу вам. Сегодня вечером я еще раз продумал все с начала до конца и испытал себя, спустившись в самые сокровенные глубины сердца: решение мое непоколебимо, ничто не в силах заставить меня его изменить».
  Он сообщает Бёгнеру некоторые сведения о себе: «Я ни от кого не завишу. Родители мои еще живы. Отец мой – пастор в Мюнстере, в Верхнем Эльзасе. У меня две сестры, которые очень удачно выданы замуж, а третья живет с родителями, и брат, готовящийся стать инженером. Я, кажется, уже писал вам, что мне тридцать лет. Здоровье у меня очень крепкое, и я никогда ничем не болел. Алкоголя я не употребляю.
  Я не женился, для того чтобы располагать полной свободой и чтобы ничто не могло помешать мне осуществить мой замысел. Если окажется, что я хорошо переношу климат тропиков, тогда я женюсь... Если же я не вынесу этого климата или если перенапряжение сил сделает меня инвалидом, то и тогда я не буду обузой для Миссионерского общества, потому что я просто вернусь в Эльзас, где меня охотно примут на прежние должности.
  Может быть, вам довелось последнее время встречать мое имя в газетах или каком-нибудь журнале, потому что немало всего писалось о моей книге о Бахе, появившейся в свет в феврале этого года. Я забыл сказать вам, что к тому же я еще и музыкант и близкий друг Видора, по просьбе которого и была написана эта книга. Труд этот принес мне семьсот франков чистого дохода. Я получил их и отложил, для того чтобы мне было чем оплатить мою поездку в Конго и я мог избавить Миссионерское общество, которому и без того приходится тратить много денег, от лишних расходов».
  Из этого же письма явствует, что первоначально Швейцер думал ограничиться приобретением лишь самых элементарных знаний по медицине и не предполагал затратить на изучение ее столько времени. Он пишет о том, что ему надлежит закончить начатые работы, а потом:
  «... в довершение всего мне нужно еще полгода, чтобы приобрести некоторые знания, необходимые для моей работы в миссии, и прежде всего немного заняться медициной. <...> Таким образом, к весне 1907 года я буду готов» (41. Rundbrief fuer den Freundeskreis von Albert Schweitzer, Dettingen – Teck, 1976, S. 28 – 30).
  Что же заставило Швейцера изменить свое первоначальное решение и пройти полный курс обучения на медицинском факультете, который занял в общей сложности семь лет? Думается, что основной причиной была та же, что и определившая его выбор Африки как места своей будущей деятельности. Как препятствия со стороны местных властей мешали ему облегчать участь обездоленных в самом Эльзасе, так же и в условиях Экваториальной Африки зависимое положение связало бы его по рукам и ногам. Ему нужен был простор для работы, возможность проявить инициативу и делать все так, как он находил нужным. Если бы Швейцер поехал в Африку миссионером, он вынужден был бы в значительной степени считаться с находившимися там миссиями и с их руководством. Взгляды же его по теологическим вопросам сильно расходились с принятыми миссионерами и всей церковью догматами. Видимо, именно эти обстоятельства удержали знавшего Швейцера и в общем-то хорошо к нему относившегося Бёгнера от того, чтобы удовлетворить его просьбу.
  Кроме того, стремление Швейцера дойти во всем до сути вещей требовало от него изучения медицины во всем ее объеме. И наконец, будучи врачом, он оказывался человеком насущно необходимым но только для изнемогавшего от страданий населения избранной им страны, но и для служивших в ней европейцев, а в том числе и для самих миссионеров.


[Закрыть] Миссионерское общество выразило готовность предоставить на своем пункте в Ламбарене в мое распоряжение один из домов и разрешило мне построить там, на принадлежащей ему территории, больницу, обещав мне свою посильную помощь.

Необходимые средства мне пришлось, однако, изыскивать самому. На это пошли деньги, полученные мною за книгу о Бахе,[7]7
  ...за книгу о Бахе... – Речь идет об изданной в 1905 г. в Париже на французском языке, а в дальнейшем переведенной самим Швейцером на немецкий и значительно им расширенной и дополненной монографии о Бахе (Schweitzer А. I. S. Bach. Leipzig, 1908). По сути дела это была заново написанная книга. Достаточно сказать, что во французском издании было 455 стр., а в немецком – 844. В какой-то степени побудил его к этому Ромен Роллан, с которым он в те годы был в большой дружбе, своим восторженным отзывом о его работе. Сам Швейцер говорит, что это книга, «написанная музыкантом для музыкантов».
  Труд этот посвящен Матильде Швейцер, жене его дяди, в доме которой он постоянно бывал в Париже и которая познакомила его с Видором (Minder R. Albert Schweitzer et Romain Rolland. – Europe, 1965, 43, p. 136 – 147). С немецкого издания и был сделан последний русский перевод: Швейцер А. И. С. Бах. Пер. Я.С. Друскина; ред. пер. и послесл. М.С. Друскина. М., 1964.


[Закрыть] которую к тому времени издали на трех языках, а также – за органные концерты, которые я перед этим давал. Таким образом кантор из Лейпцигской кирхи св. Фомы и тот вложил свою долю в строительство больницы для негров[8]8
  ...кантор из Лейпцигской кирхи св. Фомы и тот вложил свою долю в строительство больницы для негров... – Иоганн Себастьян Вах в 1722 г. (после исполнения 22-й кантаты в качестве пробного испытания и «Страстей по Иоанну») переезжает из Кеппена в Лейпциг и становится кантором церкви св. Фомы, где он одновременно преподает латынь и пение.


[Закрыть] в девственном лесу. Мои добрые друзья из Эльзаса, Франции, Германии и Швейцарии помогли мне деньгами. Когда я уезжал из Европы, предприятие мое было материально обеспечено на два года. Я рассчитал, что мне понадобится примерно пятнадцать тысяч франков в год помимо стоимости проезда туда и обратно; расчеты мои оказались близкими к истине. Предприятие мое жило, выражаясь языком естественных наук, в симбиозе с Парижским протестантским миссионерским обществом. Сам же по себе замысел этот не являлся принадлежностью какой-либо одной религии или страны. Я был убежден, что всякое высокое дело требует человека как такового, независимо от того, к какой нации и к какой вере он принадлежит. Я убежден в этом и сейчас.

Ведение расчетов и исполнение заказов взяли на себя преданные мне страсбургские друзья. Запакованные ящики Парижское миссионерское общество переслало в Африку вместе со своими грузами.

* * *

Несколько слов о стране, в которой проходила моя работа. Бассейн реки Огове относится к территории Габона. Огове насчитывает около 1200 километров в длину и протекает севернее реки Конго и более или менее параллельно ей. Несмотря на то что она значительно меньше, нежели Конго, это все же большая река. В низовьях ширина ее достигает двух километров. В расстоянии двухсот километров от устья она разделяется на ряд рукавов, которые близ мыса Лопес впадают в Атлантический океан. Проходима же для крупных речных пароходов она на протяжении 350 километров, начиная от места впадения в океан и до Нджоле. Оттуда начинается холмистая и гористая местность, которая простирается до начала африканского плато. Многочисленные пороги чередуются с длинными судоходными плесами. Через пороги эти можно пройти только на мелких, специально для этого построенных винтовых пароходах и на туземных каноэ.[9]9
  ... на туземных каноэ. – Речь идет о лодке, выдолбленной из одного ствола дерева. Изготовленные порою из огромных стволов, такие лодки могут перевозить большие грузы и вмещать более сотни человек.


[Закрыть]

Меж тем как в области среднего и верхнего течения Огове леса чередуются с лугами, уже начиная с Нджоле – и дальше вниз – нет ничего, кроме воды и девственного леса.

Нижнее течение реки Огове.

В этой влажной низине произрастают главным образом культуры кофе, перца, корицы, ванили и какао. Хорошо растет там и масличная пальма. Однако европейцы занимаются в этом краю не разведением упомянутых культур и не добычею каучука, а лесным промыслом. Огове имеет в этом отношении большое преимущество перед другими африканскими реками: она впадает в бухту, где нет отмелей. Все это создает благоприятные предпосылки для сплава леса, и это особенно важно потому, что на Западном побережье Африки очень мало хороших гаваней, а тем более таких, куда впадают реки. Большие плоты могут приставать там рядом с пароходами, которые должны принимать лес, не подвергаясь опасности наскочить на мель или пострадать от больших волн. Вот почему для этого края торговля лесом останется главным его промыслом на долгие годы.

К сожалению, возделывать там картофель или зерновые культуры не удается, ибо в условиях жаркого влажного климата рост их до чрезвычайности ускоряется. Картофель весь уходит в ботву и не образует клубней, а злаки не колосятся. В силу различных причин не удается также возделывать и рис. В нижнем течении Огове нельзя разводить коров, ибо они не могут есть растущую там траву. Дальше же, в глубине страны, на центральном плато, они отлично разводятся.

Таким образом, муку, рис, молоко и картофель сюда приходится привозить из Европы, что необычайно усложняет и удорожает жизнь.

Ламбарене расположена несколько южнее экватора и относится к южному полушарию: когда в Европе лето, там, напротив, зима, а когда в Европе зима, там – лето. Тамошняя зима – сухое время года, и длится она от конца мая до начала октября. Тамошнее лето – время дождей, а продолжаются они от начала октября до середины декабря и от середины января до конца мая. Примерно на рождество наступают три-четыре недели устойчивой сухой погоды, и это как раз тот период лета, когда температура достигает самых высоких цифр.

Средняя температура в тени в период дождей доходит до 28—35 градусов Цельсия, а в зимнее время, в сухой сезон, – до 25—30 градусов. Ночью почти такая же жара, как и днем. Это обстоятельство, а также очень большая влажность воздуха – главная причина того, что европейцу так трудно переносить климат низменности Огове. Уже по прошествии года начинает сказываться переутомление и развивается малокровие. Спустя два-три года он уже неспособен к регулярной работе и старается вернуться по меньшей мере на восемь месяцев в Европу, для того чтобы поправить здоровье.

Смертность среди белых в Либревиле, столице Габона, составляла в 1903 году почти 14%.

Перед войной в низменности Огове жило около двухсот белых: плантаторы, лесоторговцы, купцы, служащие Колониального управления и миссионеры. Численность туземного населения определить трудно. Во всяком случае, страну эту нельзя назвать густонаселенной. В настоящее время сохранились только остатки восьми некогда могущественных племен. Столь ужасающее опустошение учинено за триста лет торговлей невольниками и распространением в стране алкоголя. От племени орунгу, жившего в устье Огове, почти ничего уже не осталось. От племени галоа, населявшего район Ламбарене, уцелело тысяч восемьдесят, не больше. На опустевшие земли хлынуло из глубины страны совершенно не тронутое культурой племя людоедов фаны, которых французы называют пангве. Если бы европейцы не подоспели туда вовремя, этот воинственный народ непременно пожрал бы все исконные племена, населявшие низменность Огове. По этой реке в Ламбарене проходит граница между территориями, занятыми пангве, и – исконными племенами.

Габон был открыт португальцами в конце XV столетия. Около 1521 года католические миссионеры высадились на побережье между устьями Огове и Конго. Мыс Лопес получил свое название от имени одного из этих миссионеров Одуарду Лопеша, который приехал туда в 1578 году. В XVIII веке иезуиты владели на этом побережье большими плантациями, на которых работали тысячи невольников. Однако в глубину страны их проникало так же мало, как и белых купцов.

Когда в середине XIX века французы совместно с англичанами положили конец торговле невольниками на Западном побережье Африки, они избрали в 1849 году бухту, расположенную к северу от мыса Лопес, местом стоянки своих флотов и создали там пункт, где высаживали освобожденных ими невольников. Отсюда и происходит название Либревиль. Белым тогда не было еще известно, что узкие потоки, которые вливаются в бухту мыса Лопес, не что иное, как рукава одной огромной реки. Жившие на побережье негры скрыли это от них, для того чтобы удержать торговлю с отдаленными районами в своих руках. Только в 1862 году лейтенант Серваль, углубившийся в страну в юго-восточном направлении, открыл на землях Ламбарене реку Огове.[10]10
  Только в 1862 году лейтенант Серваль ... открыл на землях Ламбарене реку Огове. – Лейтенант Серваль и морской врач-хирург Гриффон дю Белле дважды предприняли в 1862 г. экспедиции с целью проникнуть в глубь страны (Зеленский Ю. И. Габон. М., 1977, с. 41).


[Закрыть] После этого принялись исследовать нижнее течение реки, начиная от мыса Лопес, и вождей туземных племен постепенно заставляли признать французский протекторат.

Когда в восьмидесятых годах потребовалось найти наиболее удобную дорогу от побережья к судоходной части реки Конго, де Бразза решил, что ею может стать Огове,[11]11
  ... де Бразза решил, что ею может стать Огове... – Пьер Саворньян де Бразза (1852 – 1905) – французский исследователь и колонизатор Экваториальной Африки; но происхождению итальянец. В 1875 – 1880 гг. исследовал бассейн Огове, Ньянга и Квиду. Подчинил французскому влиянию внутренние области Габона. Основал военные посты, позднее превратившиеся в города: Франсвиль на верхней Огове и впоследствии названный его именем Браззавиль.
  С 1886 по 1897 г. – генеральный комиссар Французского Конго. С 1898 г. в результате интриг отстранен от занимаемой должности «за неспособностью к административной работе». Вынужден подать в отставку. После того, как получили широкую огласку факты преступной деятельности правительственных чиновников во Французском Конго, направлен туда в апреле 1903 г. для обследования создавшегося положения. Обнаруживает серьезные злоупотребления властью, стоившие жизни немалому числу местных жителей. На обратном пути умирает в Дакаре.
  Подробнее об этих злоупотреблениях, и в частности о совершенных двумя французскими чиновниками Токе и Го издевательствах и убийствах, с ведома и даже по указке колониальной администрации, которая сразу же взяла их под свою защиту, см.: Субботин В.А. Колонии Франции 1870 – 1918 гг. М., 1974.
  Противопоставляя де Бразза другим колонизаторам, Швейцер высоко оценивал его гуманность и нравственные качества. Вот что мы читаем в его послании, написанном по поводу столетия со дня рождения С. де Бразза, 15 февраля 1952 г.:
  «... в то время, как я пишу эти строки, передо мной, у подножия холма, на котором стоит наша больница, струит свои воды тот самый приток Огове, по которому юный исследователь 12 ноября 1875 г. на заходе солнца прибыл в Ламбарене, деревню короля Реноке. Это была личность, производившая большое впечатление на здешних вождей, начиная с самого Реноке, и сумевшая завоевать их доверие. Будучи колонизатором иного склада, чем его предшественники, де Бразза по прибытии своем в Африку проявил себя тем, что начал бороться за уничтожение рабства» (Minder R. Les raisons du depart pour Lambarene. – Cahiers, 1975, XXXII, p. 18).
  Швейцеру довелось встречаться в Габоне с людьми, хорошо помнившими Бразза. Одним из них был поступивший на работу в больницу в 1913 г. сапожник Базиль Аатомбогоньо, который одновременно был и плотником, и лекарским помощником и оказал немалую помощь доктору в первый период его работы в Ламбарене (см.: Joy С, Arnold M. The Africa of Albert Schweitzer. New York, 1948). В 1927 г. Швейцер познакомился в Глане (Швейцария) с бывшим секретарем де Бразза Фелисьеном Шалле (Felicien Challaye), автором ряда трудов, в том числе «Воспоминаний о колонизации» (Souvenirs sur la colonisation. Paris, 1935), книги, в которой он пишет о бесчинствах и жестокостях французских колонизаторов в Индокитае и во Французском Конго, о преступных действиях концессионных компаний, не щадящих коренного населения страны и обрекающих его на вымирание. Всем этим колонизаторам он противопоставляет руководимого гуманными побуждениями Саворньяна де Бразза, которому он сопутствовал в 1905 г. в упомянутой выше инспекционной поездке по Французской Экваториальной Африке, и подкрепляет свою оценку его усилий собственными воспоминаниями. «Сделанные им за эти месяцы ужасающие разоблачения потрясли де Бразза до глубины души, – пишет он, – неизбывная скорбь, безмерная печаль подточили его силы, ускорили его смерть <...> судьба Конго волнует де Бразза больше, чем его собственная. До последнего часа, пока он еще в силах что-то сказать, он говорит только о Конго».
  Книга Шалле вышла в свет с предисловиями Поля Ланжевена и Ромена Роллана и встретила широкий отклик среди передовой общественности всего мира.


[Закрыть] ибо река эта берет начало всего в двухстах километрах к северо-востоку от Стенли-Пула и отделена от Алимы, судоходного притока Конго, только узеньким водоразделом. Ему удалось даже переправить этим путем в среднее течение Конго разборный пароход. Однако для ведения торговли путь этот оказался непригодным из-за наличия в верхнем течении Огове порогов. Постройка же в Бельгийском Конго дороги между Матади и Браззавилем,[12]12
  ...дороги между Матади и Браззавилем... – Матади – тогда город в Бельгийском Конго (в настоящее время – в Республике Заир) неподалеку от устья реки Конго. Браззавиль – в те годы столица Французского Конго, ныне столица Народной Республики Конго.


[Закрыть] которая была закончена в 1898 году, заставила окончательно отказаться от мысли использовать Огове для сообщения со средним течением Конго. В наши дни Огове служит только средством сообщения с почти совершенно еще не исследованными отдаленными районами в бассейне этой реки.

Первыми протестантскими миссионерами на Огове были американцы. Они появились там в 1860 году. Но так как они не могли выполнить требований французского правительства вести преподавание на французском языке, все свои полномочия они передали Парижскому миссионерскому обществу. В наши дни протестантское миссионерское общество имеет четыре пункта: Нгомо, Ламбарене, Самкита и Талагуга. Нгомо находится приблизительно в двухстах километрах от берега. Остальные пункты расположены вверх по течению реки в расстоянии каких-нибудь пятидесяти километров друг от друга. Талагуга расположена на живописном острове как раз напротив Нджоле, самой дальней точки, которой достигают речные пароходы.

На каждом пункте, как правило, находятся двое женатых и один неженатый миссионер и притом обычно еще учительница, то есть всего пять-шесть человек, не считая детей.

Католическая миссия имеет в том же районе три пункта: один в Ламбарене, один в Нджоле и один близ Самбы на Нгунди, самом крупном притоке Огове. На каждом из этих пунктов находится около десяти белых: обычно это три священника, два брата-мирянина и шесть сестер.

Правительственные чиновники этого района находятся в Мысе Лопес, в Ламбарене, в Самбе и в Нджоле. Около пятисот цветных солдат составляют местную полицию.

Такова была страна и таковы были люди, среди которых я проработал четыре с половиной года в девственном лесу. Рассказывая обо всем, что мне там довелось испытать и увидеть вплоть до начала войны, я пользуюсь теми отчетами, которые я, живя в Ламбарене, писал по два раза в год и которые, перепечатав, рассылал потом моим друзьям и всем тем, кто оказывал мне материальную помощь в моем деле. На время войны переписку эту пришлось прервать. Рассказывая об этом времени, равно как и касаясь религиозных и социальных проблем, я обращаюсь к заметкам, которые делал тогда для себя.

II
Поездка

Ламбарене, начало июля 1913 г.

В страстную пятницу 1913 года колокола в моем родном село Гюнсбахе,[13]13
  ...вмоем родном селе Гюнсбахе... – В Гюнсбахе (Эльзас) прошли детские годы А. Швейцера. Там продолжали жить его родители. До первой мировой войны Гюнсбах, как и вся область Эльзас, был территорией Германии. В настоящее время весь Эльзас входит в состав Франции, а Гюнсбах – город. Во время своих многочисленных приездов в Европу А. Швейцер почти всякий раз приезжал в Гюнсбах и, живя там, принимал своих европейских друзей и всех, кто хотел его видеть. В доме Швейцера, построенном им неподалеку от родительского дома на Гетевскую премию, полученную в 1928 г. (пасторский дом после смерти отца Швейцера в 1925 г. отошел к его преемнику), бывали знаменитый виолончелист Пабло Казалвс, Альберт Эйнштейн, Макс Планк, Стефан Цвейг и многие другие. После смерти Альберта Швейцера дом этот был прекращен в музей, привлекающий тысячи посетителей. В доме хранится библиотека (2000 томов из нее он подарил Страсбургскому университету) и его архив. В 1975 г. музей этот посетило 11 000 человек. В окрестностях Гюнсбаха на холме, где Швейцер любил отдыхать, в 1969 г. ему поставлен памятник работы мюнхенского скульптора Фрица Бена (Behn), ученика Огюста Родена.


[Закрыть] в Вогезах, только что отзвонили к вечерней мессе. Из-за опушки леса появился поезд. Путешествие в Африку начиналось. Надо было прощаться. Мы стояли на платформе перед последним вагоном. Последний раз из-за деревьев выглянула знакомая колокольня. Когда-то мы теперь увидим ее снова?

Как только на следующий день вдали скрылся Страсбургский собор, нам стало казаться, что мы на чужбине.

В пасхальное воскресенье мы еще раз услышали наш любимый орган в Сен-Сюльпис в Париже[14]14
  ... орган в Сен-Сюльпис в Париже... — Орган в церкви Сен-Сюльпис (XVII в.) в Париже – работы Клико, впоследствии переделанный Аристидом Кавайе-Колем. Один из самых больших органов в мире. Приезжая из Африки, Швейцер всякий раз старался побывать в Сен-Сюльпис и играл там на органе. Вот что он пишет из Ламбарене в 1962 г., когда отмечалось столетие этого знаменитого органа, одному из своих старейших друзей, дирижеру и музыковеду Феликсу Рожелю (Raugel):
  «Часы, которые я потом, приезжая в Европу, проводил sa этим органом, – драгоценнейшие часы моей жизни» (Brabazon J. Albert Schweitzer. A Biography. London, 1976, p. 113).


[Закрыть] и удивительную игру нашего друга Видора.[15]15
  ... удивительную игру нашего друга Видора. – Шарль-Мари Видор (1844 – 1937) – французский органист, композитор, музыкальный критик. Неоднократно выступал с концертами в России. С 1891 г. профессор Парижской консерватории.
  Знакомство с ним относится еще к 1893 г., и с тех пор Швейцер постоянно виделся с ним, приезжая в Париж на каникулы. Видор давал Швейцеру уроки игры на органе и настолько полюбил своего ученика, что изменил своим правилам и не возражал против того, чтобы он одновременно брал уроки игры на фортепьяно у пианиста Изидора Филиппа (1863 – 1958) и у Мари Жаэль (1846 – 1925). Швейцер всегда говорил, что Видор относился к нему как к сыну. Впоследствии Видор бывал у Швейцера в Гюнсбахе.
  Видор издал вместе с Швейцером органные сочинения И.С. Баха (J.S. Bachs Orgelwerke, 1912 – 1914). Он написал предисловие к книге Швейцера о Бахе, где отмечает как исключительную его заслугу умение по-новому подойти к хоралам немецкого композитора, рассматривая их в связи с поэтическим текстом.
  Узнав о решении Швейцера уехать в Африку и работать там врачом, Ш.-М. Видор всячески пытался отговорить его и удержать в Европе, считая, что это равносильно тому, что генерал пошел бы воевать простым солдатом.


[Закрыть] В два часа идущий в Бордо поезд вынырнул из подземного вокзала Ке-д’Орсе. Поездка была чудесной. Всюду празднично одетые люди. Вместе с теплым дуновением весеннего ветерка до поезда издали доносились приветливые звуки колоколов сельских церквей. Солнце сияло. Это было какое-то сказочное пасхальное воскресенье.

Пароходы отправляются в Конго не прямо из Бордо, а из Пойака, находящегося в полутора часах езды от него по железной дороге в сторону моря. Мне надо было получить из таможни наши вещи, которые мы еще раньше отправили багажом в Бордо. Но так как это был понедельник пасхальной недели, таможня была закрыта. Во вторник у нас бы уже не хватило времени это сделать. И вот нашелся чиновник, который пожалел нас и отыскал способ обойтись без полагавшихся при этом формальностей. Благодаря ему я смог получить свой багаж.

В последнюю минуту нас привозят на двух автомобилях вместе со всеми нашими вещами на другой вокзал, откуда готовится отойти поезд, доставляющий в Пойак пассажиров, которые потом должны будут следовать морским путем в Конго. Невозможно описать то чувство, с которым мы после всех волнений и расплатившись с носильщиками опустились наконец на свои места в вагоне.

Звук трубы. Отбывающие в Африку, как и мы, солдаты колониальной армии располагаются в вагоне. Выезжаем из города. Голубое небо. Теплый ветерок. Вода. Заросли цветущего дрока. На лугах пасутся коровы. Спустя полтора часа поезд останавливается среди тюков, ящиков и бочек. Мы на набережной, в десяти шагах от парохода, который мерно покачивается на мутных волнах Жиронды. Называется он «Европа». Все торопятся, кричат, знаками зазывают носильщиков. Каждому пассажиру приходится проталкиваться вперед, самого его толкают со всех сторон до тех пор, пока он не поднимется по узеньким сходням на пароход, не назовет свое имя и не узнает номер каюты, куда ему теперь надлежит водвориться по меньшей мере недели на три. Наша – просторна, расположена на носу и, к счастью, далеко от машинного отделения.

Едва успеваем вымыть руки, как раздается звонок: зовут на обед. За столом с нами несколько офицеров, судовой врач, военный врач, две дамы – жены колониальных служащих, которые ездили в Европу, чтобы поправить здоровье, а теперь возвращаются к своим мужьям. Очень скоро мы узнаем, что все наши сотрапезники уже были раньше кто в Африке, кто в других колониях. Чувствуем себя новичками и домоседами. Вспоминаются куры, которых моя мать[16]16
  ...моя мать... – Мать Альберта Швейцера – Адель Швейцер (1841 – 1916), дочь пастора и органиста Иоганна Шиллингера, от которого Швейцер, по собственному признанию, унаследовал способности к искусству игры на органе.
  О матери своей Швейцер много пишет в «Воспоминаниях детства и юности»: «Замкнутость свою я унаследовал от матери. У нас не было в обыкновении выражать словами любовь, которую мы испытывали друг к другу. Мы и вообще-то,, должно быть, говорили с ней лишь считанные часы. Но мы умели понимать друг друга без слов. От матери я унаследовал также страстность, которую она в свою очередь унаследовала от своего отца, человека очень доброго, но вместе с тем вспыльчивого» (Schweitzer A. Aus meiner Kindheit und Jugendzeit. – Ausgewahlte Werke, Bd 1. Berlin, 1971, S. 182).
  Мать Швейцера не захотела согласиться с его решением. «Непреклонный дух Шиллингеров не смягчился. Воля, увлекавшая ее сына в Африку, лишила его материнского благословения. Больше он ее уже никогда не увидел» (Адель Швейцер погибла в результате несчастного случая неподалеку от Гюнсбаха: во время войны была задавлена насмерть немецким кавалеристом) (Brabazon J. Albert Schweitzer. A Biography. London, 1976, p. 205). Подробнее об отъезде Швейцера см. в воспоминаниях его племянницы Сусанны Освальд (Oswald S. Mem Onkel Bery. Erinnerungen an Albert Schweitzer. Zurich, 1971).


[Закрыть] каждый год прикупала к своим у птичника-итальянца: в первые дни они выделялись из числа остальных своим запуганным видом. В лицах наших спутников поражает выражение энергии и решимости.

Пароход наш должен еще принять много груза, и поэтому отправляется он только на следующий день после полудня. Медленно движемся мы вниз по Жиронде под хмурым небом. С наступлением темноты поднимаются большие волны, это означает, что мы уже в океане. К девяти часам исчезают сверкающие на горизонте огни.

О Бискайском заливе пассажиры рассказывают друг другу множество страшных вещей. «Скорей бы уж его проехать», – слышится за каждым столом. Коварство его нам пришлось испытать на себе. На второй день пути разразилась буря. Судно подавалось то вперед, то назад, словно детская лошадка-качалка, и с явным удовольствием перекатывалось то на правый, то на левый борт. Пароходы, идущие в Конго, в большей степени подвержены качке, нежели остальные океанские суда. Для того чтобы они могли во всякое время года подняться по течению Конго до Матади, несмотря на их большую величину, строить их приходится совершенно плоскодонными.

Будучи на море новичком, я позабыл как следует закрепить оба чемодана в каюте веревками, и ночью они начинают гоняться друг за другом. Две большие картонки со шляпами также принимают участие в этой игре, не подумав о том, как им это дорого обойдется. Когда же я стал пытаться поймать чемоданы, то они едва не раздавили мне ногу, зажатую между ними и стеною каюты. Тогда я предоставил их собственной судьбе и довольствовался тем, что мог удержаться на своей койке и высчитать, сколько секунд проходит между каждым броском вздымающей судно волны и каждым наскоком наших вещей друг на друга. Кончилось тем, что к грохоту, доносившемуся из всех кают, присоединилось дребезжание посуды, пришедшей в движение в кают-компании и на кухне. Утром стюард научил меня, как следует по всем правилам укреплять чемоданы в каюте.

Буря продолжалась три дня и за это время не утихала ни на минуту. О том, чтобы стоять или сидеть в каюте или кают-компании, не могло быть и речи. Вас бросало из угла в угол, и немало пассажиров получили серьезные ушибы. В воскресенье нам подавали только холодные блюда: поварам никак не удавалось растопить плиту. Только когда мы были уже возле Тенерифе,[17]17
  ... когда мы были уже возле Тенерифе... – Тенерифе – один из Канарских островов в Атлантическом океане к северо-западу от берегов Африки.


[Закрыть] буря наконец улеглась.

Я очень радовался при мысли, что увижу этот остров, о красоте которого так много говорят. Но я проспал его и проснулся лишь тогда, когда пароход наш вошел в гавань. Едва только мы бросили якорь, как оказались с обеих сторон окруженными бункерами, из которых вытаскивали мешки с углем, а вслед за тем высыпали этот уголь через широкие люки в трюм.

* * *

Санта-Крус-Де-Тенерифе расположен на возвышенности, которая довольно круто спускается к морю. С виду это совершенно испанский город. Земля на острове тщательно обрабатывается, и он снабжает, картофелем все Западное побережье Африки, а весенним картофелем, ранними сортами овощей и сладкими бананами – Европу.

Около трех часов мы снялись с якоря. Я стоял на носу и наблюдал, как он медленно отрывается от дна и поднимается в совершенно прозрачной воде. С восхищением разглядывал я голубоватую птичку, грациозно порхавшую над поверхностью. Один из матросов сказал мне, что это летающая рыба.

По мере того как мы удалялись от берега на юг, над островом постепенно поднималась покрытая снегом вершина самой высокой горы, не видной из гавани; потом она скрылась в тумане, меж тем как мы отплывали все дальше на мерно вздымавшихся волнах и с восторгом взирали на чарующую голубизну моря.

Только теперь, на этих широтах, пассажиры начинают знакомиться друг с другом. По большей части это офицеры, военные врачи и служащие Колониального управления. Поразительно, что среди пассажиров так мало купцов.

Служащим этим обычно указывают только пункт, где им надлежит высадиться на сушу. И только там, на месте, им объявляют, куда именно они назначены.

Ближе всего мы знакомимся с одним лейтенантом и правительственным чиновником. Последний едет в Среднее Конго, и ему пришлось на два года расстаться с женой и детьми. Лейтенант находится в таком же положении и, по-видимому, должен будет следовать в Абеше.[18]18
  Лейтенант ... должен будет следовать в Абеше. Абеше – в то время главный город Вадаи, области Центрального Судана; ныне один из самых крупных городов Республики Чад.


[Закрыть] Он побывал уже в Тонкине, на Мадагаскаре, в Сенегале, на Нигере и на Конго и интересуется всеми сторонами колониальной жизни. Он высказывает резкие суждения о мусульманстве, которое распространяется среди негров. Он видит в этом большую опасность для всего будущего Африки.

– Негр, ставший мусульманином, – говорит он, – уже ни на что не годен. Вы можете строить для него железные дороги, выкапывать каналы, тратить сотни тысяч на орошение земель, которые он обрабатывает,– все это не производит на него ни малейшего впечатления, ибо, как бы это ни было выгодно ему и полезно, он становится принципиально равнодушен ко всему европейскому. Но достаточно только какому-нибудь марабуту – странствующему проповеднику ислама – появиться в деревне на своей вертлявой, укрытой яркой попоной лошаденке и в ярком плаще, как жители деревни приходят в необычайное оживление. Вокруг него собирается толпа; все несут ему свои сбережения, стараются за любые деньги купить у него талисманы против различных болезней, ранений в бою, укуса змей, против злых духов и злых соседей. Там, где негритянское население приняло ислам, оно не развивается ни в культурном, ни в хозяйственном отношении. Когда мы строили на Мадагаскаре первую железную дорогу, туземцы целыми днями простаивали вокруг локомотива, Дивились на него, радовались, видя, как из трубы выходит пар, и всячески старались объяснить друг другу, как это происходит. В одном африканском городе, где жители были мусульмане, для того чтобы провести электрическое освещение, было решено соорудить электрическую станцию, использовав для этого силу воды. Думали, что местные жители будут радоваться вспыхнувшему вдруг свету. Однако вместо этого в тот вечер, когда были зажжены фонари, все местное население сговорилось не выходить из своих домов и хижин, дабы выказать свое полнейшее равнодушие к этому новшеству.

Очень ценно для меня знакомство с военным врачом, который провел уже двенадцать лет в Экваториальной Африке и теперь едет в Гран-Басам[19]19
  ...и теперь едет в Гран-Басам... Гран-Басам – город в южной части Республики Берег Слоновой Кости.


[Закрыть] в качестве директора Бактериологического института. По моей просьбе он уделяет каждое утро два часа разговору со мной о проблемах тропической медицины и рассказывает о собственных опытах и исследованиях в этой области. Он считает чрезвычайно важным, чтобы елико возможно больше независимых врачей посвящали себя работе среди туземцев.

На следующий день после нашего отплытия из Санта-Крус-де-Тенерифе военным, выходящим на открытое место, приказано надевать защитные шлемы. Мне это кажется странным, потому что на воздухе еще довольно свежо, не теплее, чем бывает у нас в июне. Но в тот же день один из «бывалых африканцев», увидав, как я стою с непокрытой головой и любуюсь заходом солнца, предупреждает меня:

– Начиная с сегодняшнего дня, – говорит он, – несмотря на то что совсем еще не тепло, мы должны рассматривать солнце как своего злейшего врага, встает оно, находится ли в зените, или садится, ясное ли небо, или затянуто тучами. Не могу вам объяснить, на чем основано такое вот его действие. Но поверьте, опасные солнечные удары случаются с людьми, когда они еще не успевают доехать до экватора, и ласковое утреннее и вечернее солнце оказывается еще более предательским, чем полуденное с его томящим зноем.

В Дакаре, большом порту колонии Сенегал, мы с женой впервые ступили на африканскую землю,[20]20
  В Дакаре ... мы с женой впервые ступили на африканскую землю... – Дакар в те годы – главный город Французской Западной Африки, местопребывание генерал-губернатора. В настоящее время – столица Республики Сенегал.


[Закрыть] которой мы решили посвятить нашу жизнь. Это была торжественная минута.

Сам по себе Дакар не оставил во мне никаких приятных воспоминаний: мне никогда не забыть жестокого обращения с животными, которое я там увидел. Город расположен на крутом склоне, и иные улицы его находятся еще в очень плохом состоянии. Участь несчастных упряжных и вьючных животных, которыми распоряжаются негры, поистине ужасна.

Нигде не встречал я таких изможденных лошадей и мулов. Увидав, как на одной из недавно вымощенных улиц застряла тяжелая повозка с дровами и как двое негров с гиканьем хлещут несчастную скотину, я был не в силах идти дальше; я заставил их слезть с повозки и толкать ее сзади и сам помогал им до тех пор, нока мы втроем не сдвинули ее наконец с места. Негры были очень смущены, однако повиновались мне беспрекословно.

– Если вы не можете вынести жестокого обращения с животными, – говорит мне на обратном пути лейтенант, – вам не следует ехать в Африку: вы там увидите много всего ужасного.