Текст книги "Письма из Ламбарене"
Автор книги: Альберт Швейцер
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)
В страстной четверг после полудня уезжаем из Мыса Лопес на речном пароходе «Алембе», на котором я ехал по Огове в 1913 г. Теперь это разбитая грязная посудина. Среди едущих на нем белых лесоторговцев вижу несколько старых знакомых; они встречают меня с большой теплотой.
В тихий день страстной пятницы я снова еду между водой и девственным лесом. Все те же допотопные ландшафты, те же заросшие папирусами болота, те же обнищавшие деревни, те же оборванные негры Сравнивая все это с Золотым Берегом и Камеруном, видишь, в какой бедности живет эта страна... в бедности, а меж тем она так богата лесами с драгоценными породами деревьев! Лесные богатства ее разрабатываются в ущерб плантациям которые хиреют. Поэтому продукты приходится привозить издалека. Всюду, где мы останавливаемся, выгружают одно и то же: мешки с рисом, ящики с судовыми сухарями, с вяленой рыбой и к тому же еще бочки с красным вином.
За столом после того как собравшиеся пассажиры обсудили уже пены на лес и проблему рабочей силы, возникает разговор о людях-леопардах, бесчинства которых за последние годы не знают границ. Они распространились уже по всему Западному побережью Африки. Миссионеры в Дуале рассказывают мне, что им приходится бывать в районах, где население живет в таком страхе перед людьми-леопардами, что с наступлением темноты никто не решается выйти из хижины. Два года назад один человек-леопард совершил убийство на самом миссионерском пункте в Ламбарене.
Люди-леопарды – это люди, одержимые безумием, убежденные в том что они действительно леопарды и поэтому должны умерщвлять людей. Загрызая их, они перенимают все повадки этих зверей. Ходят они на четвереньках; на руках и ногах у них укреплены настоящие когти леопарда или имитации их, сделанные из железа, и поэтому они оставляют после себя такие же следы, как эти хищники; у жертвы своей они перегрызают сонную артерию так, как это делает леопард.
Самое удивительное и страшное во всем этом, что большинство людей-леопардов становятся таковыми отнюдь не по собственной воле Их причисляют к сообществу людей-леопардов без их ведома. Из крови убитого в черепе его готовят волшебное зелье. Это зелье втайне подмешивают к питью того человека на которого заранее падает выбор. Как только он выпьет приготовленный таким образом напиток, ему открывают тайну и говорят, что он вкусил колдовского зелья и что отныне он принадлежит к сообществу людей-леопардов. Никто не в состоянии сопротивляться. Все твердо убеждены, что это зелье обладает сверхъестественной силой, от которой никому не спастись. Лишенным собственной воли людям остается лишь беспрекословно повиноваться. Вслед за тем им обычно приказывают завести в определенное место брата или сестру, там на несчастную жертву нападают люди-леопарды и ее загрызают. После этого их заставляют покончить с собой.
Одному из должностных лиц Колониального управления в отдаленном районе Огове было приказано положить конец бесчинствам людей-леопардов, и он задержал девяносто туземцев, показавшихся ему подозрительными. Однако люди эти ни в чем не признались, а попав в тюрьму, сумели отравить друг друга припасенным для этого ядом.
Невозможно разобраться в том, в какой степени сообщество людей-леопардов движимо одним только суеверием и в какой степени к этому примешиваются еще жажда мести и страсть к грабежу. В создании этого тайного сообщества, как и других, проявляется страшный процесс брожения, который в настоящее время охватил Африку. Возродившееся суеверие, первобытный фанатизм и неистовства нашего века странным образом сочетаются сейчас на черном континенте.
До чего же бывает радостно после подобных разговоров укрыться на палубе и погрузиться в созерцание природы! Пароход наш медленно движется вверх по реке вдоль темного берега. Вода и лес залиты мягким сиянием полной луны, какое бывает лишь на востоке. Трудно даже представить себе, что под лучами этого света находит себе место столько ужасов и человеческого горя.
В страстную субботу 19 апреля на восходе солнца прибываем в Ламбарене. Проходит немало времени, пока нам подают лодки миссионерского пункта, расположенного на берегу одного из боковых рукавов реки в расстоянии часа езды от места причала парохода. Мы везем с собой столько багажа, что лодок этих нам не хватает. Приходится доставать еще несколько и договариваться с гребцами. Наконец, нужное число их налицо и вещи наши умелыми руками уложены в лодки. Весла погружаются в воду. Когда мы после поворота въезжаем в боковой рукав Огове, видны раскинувшиеся на трех холмах дома миссионерского пункта. Сколько всего пережил я с тех пор, как осенью 1917 года, когда мы уезжали отсюда вместе с женой, домики эти скрылись из наших глаз! Сколько раз я уже окончательно терял надежду, что когда-нибудь их увижу! А теперь вот я гляжу на них снова, но со мной нет моей помощницы и подруги...
В полдень мы высаживаемся на берег. Пока Ноэль следит за выгрузкой наших вещей, я, словно во сне, направляюсь к больнице. Все похоже на Сказку о спящей красавице. Там, где некогда были бараки, в которые я вложил столько труда, – сплошной кустарник и густая трава. Надо всем, что еще уцелело, раскинулись ветви больших деревьев, которые я помню еще едва заметными деревцами. Сохранились только барак из рифленого железа, где были операционная, приемная и аптека, и один из бараков, служивший стационаром. Строения эти более или менее в порядке. Только от их крытых листьями рафии крыш почти ничего не осталось.
Тропинка, ведущая к расположенному на холме докторскому дому, до такой степени заросла травой, что я уже не в силах разглядеть ее повороты.
– Завтра же, – говорит идущий со мной миссионер Херман, – мальчики ее расчистят.
– Ну уж нет, – отвечаю я, – позвольте мне все это сделать самому! Поднимаясь на холм, я думаю об одном английском миссионере-враче в Китае, чью больницу сравняли с землей в первый раз во время боксерского восстания, а второй – во время идущей сейчас гражданской войны и который несмотря ни на что собирается отстраивать ее в третий раз. Насколько я еще в лучшем положении, чем он!
Миссионеры Херман и Пело, оба швейцарцы, г-жа Херман и учительница м-ль Арну, которые в настоящее время составляют весь персонал миссионерского пункта, – мои хорошие знакомые еще со времени моего первого приезда сюда. Как только мы садимся за стол, я чувствую, что в Ламбарене я снова дома.
Г-да Херман и Пело пытались что-то сделать, чтобы починить мои крытые листьями рафии крыши. Но больше года назад они вынуждены были отказаться от этой затеи. Листья рафии достать уже нет возможности. Ввиду того что в Европе и в Америке готовятся две всемирные выставки, спрос на дорогие породы дерева настолько возрос, что лесоторговцы на Огове не в состоянии выполнить всех принятых ими заказов. Всякий, кто умеет работать топором, может получить хорошо оплачиваемую работу в лесу. Всякий, кто хоть сколько-нибудь годен для лесосплава, ведет плоты вниз по Огове. Те немногие туземцы, которые владеют каким-либо ремеслом, забрасывают его, потому что в лесу им удается заработать больше.
Из плотников, которые обращались ко мне с письмами либо сами, либо через посредство других, предлагая мне свою помощь в восстановительных работах, ни один не явился. Никто даже не знает, где они все находятся. А о том, чтобы скреплять листья рафии бамбуковыми палками и делать из них обуты,[58]58
... скреплять листья рафии бамбуковыми палками и делать из них обуты...* — Речь идет о листьях пальмы рафиа, достигающих значительной длины и имеющих очень прочное волокно (пиассава). Особым образом скрепленные бамбуковыми палками, они заменяют собой черепицы и служат для покрытия крыш. Каждая такая «черепица» (нем. Blatterziegel) на языке пангве носит название obut. Слова этого в тексте Швейцера нет, так как он вообще чрезвычайно редко употребляет слова африканских языков и сам эти языки никогда специально не изучал. Но поскольку применение упомянутого материала широко распространено среди населения Габона и сам Швейцер постоянно использовал его при строительстве больничных бараков, а в русском языке соответствующих слов не существует, мы, как исключение, сочли возможным перевести Blatterziegel, буквально «лиственная черепица» (в некоторых текстах встречается также Palmziegel – пальмовая черепица), словом «обут». Подробное описание техники этого строительства см.: Tessmann G. Die Pangwe. Berlin, 1913, S. 63.
[Закрыть] уже много месяцев как никто не думает. Занимаются этим только те, кого Колониальное управление в принудительном порядке обязывает это делать. У туземцев нет теперь обутов даже для своих собственных домов. Крыши их хижин в таком же жалком состоянии, как и крыши домов миссионерского пункта.
Все это печальные вести. Не думал я, что дело будет обстоять так плохо. Из-за больших, величиною с кулак дыр в крыше я не имею возможности расставить вещи и начать принимать больных. Значит, надо немедленно, любой ценой достать какое-то количество обутов. Несмотря на то что сегодня святая суббота, сажусь вместе с Ноэлем в каноэ, чтобы отправиться в одну из деревень, находящуюся в расстоянии часа езды отсюда, где меня хорошо знают.
Все здороваются со мной, пожимают мне руку. Иду из хижины в хижину, высматривая, не увижу ли где обуты. Старик-негр, которому я рассказываю о своей беде, заводит меня за одну из хижин: там сложено два десятка обутов. Делаю еще несколько подобных открытий. В конце концов у меня набралось шестьдесят четыре!
Лучше уже не думать о том, скольким людям мне пришлось льстить, сколько делать подарков, чтобы получить возможность увезти с собой эти шестьдесят четыре обута. Приходится даже прибегать к угрозам, говорить, что, если моя просьба не будет удовлетворена, я больше никогда не приму ни одного больного из этой деревни. Но, слыша угрозы «нашего доктора», туземцы только посмеиваются. И вот под проливным дождем в темноте мы возвращаемся в Ламбарене и привозим с собою шестьдесят четыре обута.
Теперь я со спокойной душою праздную пасху. Самые большие дыры можно уже заделать. Но мне казалось, что совсем не так отпраздную я свое возвращение в Ламбарене. А тут я с самых первых часов оказался захвачен суровой прозой африканской действительности, и мне теперь долго от нее не освободиться.
Вначале нам отводят только две комнаты в докторском домике. Две другие занимает миссионер Пело. В одной из наших комнат гнездится целый рой диких пчел. Несколько месяцев назад во время сильной бури домик едва не обрушился, и поэтому г-н Пело укрепил его, обнеся каркасом из тяжелых дубовых досок – в два метра высоты и шириной в две ладони.
Завтракаем, обедаем и ужинаем мы у г-жи Херман.
* * *
Уже в понедельник на пасхальной неделе приезжают к нам первые больные. Это почти исключительно старики, страдающие заболеваниями сердца, в очень плохом состоянии, которым уже невозможно помочь. Поэтому первые же недели омрачены несколькими смертями. Просиживаю у одного такого сердечного больного всю ночь, делая все возможное, чтобы его спасти, вводя ему кофеин и камфору, а в это время маленькая девочка-негритянка с миссионерского пункта пускает слух, что я – человек-леопард. Едва завидев меня, она в ужасе убегает прочь. Учительница пытается разубедить ее. Но девочка продолжает стоять на своем:
– Я видела, – говорит она, – как вечером в больницу привезли этого старика. Он был живой. Потом пришел доктор, и всю ночь они были вместе. А утром его вынесли мертвым. Выходит, доктор его убил. Это белый человек-леопард, и он разгуливает на свободе, а всех черных людей-леопардов хватают и сажают в тюрьму.
Лесоторговец-негр Эмиль Огума предоставляет в мое распоряжение пятерых строительных рабочих и одного десятника. Они производят все самые срочные работы по ремонту, а я в это время ухаживаю за больными и распаковываю ящики с вещами и медикаментами, оставшимися еще от моего первого пребывания в Ламбарене.
Через две недели нам удается сделать все необходимое, чтобы более или менее привести в порядок аптеку и приемную. На очереди починка крыши в большом больничном бараке. Но для этого не хватает обутов, несмотря на то что я за это время раздобыл еще двести штук. А период дождей все еще длится. Каждую ночь разражаются сильные грозы. Утром я нахожу моих больных на полу, промокшими до нитки. В результате – несколько тяжелых простудных заболеваний, из которых два со смертельным исходом. Я в полном отчаянии.
Сколько раз в дневные часы, когда я так бываю нужен моим больным или когда надо заниматься оборудованием больницы, я уезжаю на лодке в поисках обутов! Сколько таких поездок совершает вместо меня Ноэль!
Ко дню вознесения крыша большого барака уже достаточно отремонтирована. Теперь можно строить второй барак для больных. Под тою же крышей будут расположены кладовые для хранения бутылок и банок, прачечная, склад строительных материалов и прочие подсобные помещения. В самом разгаре работы люди Эмиля Огумы вдруг уезжают. Срок их годичного договора истек. Теперь они отправляются домой. Ни за какие деньги не соглашаются они остаться еще хотя бы на месяц. Нанять других Огуме не удается. Сам же я даже не пытаюсь это сделать: нужда в рабочей силе в этом районе настолько велика, что всякая такая попытка заранее обречена на неудачу. Поэтому я рассчитываю только на добровольцев из числа лиц, которые сопровождают моих больных. Теперь мне приходится самому быть на положении десятника, каждое утро выталкивать их на работу, отрывая их от приготовления пищи, заискивать перед ними, обещать, что они будут накормлены и получат подарки, выдавать им необходимый инструмент, а по вечерам проверять, возвращены ли все топоры, пилы, ножи, а также неиспользованные строительные материалы.
Иногда в моем распоряжении шестеро рабочих, иногда только двое. Нередко случается, что, придя утром, я вообще не вижу ни одного. Они либо отправились на рыбную ловлю, либо поехали к себе в деревню за продуктами. Или им потребовалось поехать еще куда-то, где должна состояться палавра. Тогда на целые дни работа приостанавливается. Негры мои не очень-то озабочены тем, чтобы у тех, кто явится сюда вслед за ними, были более удобные условия для житья, чем у них самих. Они совсем не склонны тратить свои силы неведомо на кого.
Мы даже представить себе не можем, до чего равнодушен примитивный человек к тем, кого он не знает. Как-то раз, к вечеру уже, мне понадобилось срочно перенести раненого из барака в приемную, чтобы сделать ему перевязку. Обращаюсь к сидящему у огня туземцу, чей брат лежит у меня к стационаре по поводу заболевания сердца, с просьбой помочь мне отнести носилки. Он делает вид, что не слышит. Я повторяю свою просьбу на этот раз более настойчиво. Он отвечает:
– Не пойду. Тот, что на носилках, – из племени бакаче. А я – бапуну.
Так вот я разрываюсь между строительством и медициной. Ведение строительных работ особенно осложняется тем, что у меня нет большого каноэ. Нет его и на миссионерском пункте. Там пользуются двумя старыми подремонтированными лодками средней величины. Трудно мне также бывает доставать в большом количестве необходимые мне бамбуковые шесты, которые должны пойти на стропила. А время торопит. Не так-то просто отправиться в девственный лес и срубить там стволы бамбука. Толстый бамбук, такой, какой бывает нужен для строительства, растет только в определенных местах, на болоте. На многие километры вокруг нас есть только одно место, где растет такой бамбук и где его можно срубить. О бамбуковых рощах, расположенных далеко отсюда, среди болот, до которых не добраться ни по воде, ни по суше, говорить не приходится. Так же обстоит дело и с пальмой рафия, листья которой служат материалом для изготовления обутов. То же самое и с растением, из лыка которого изготовляют веревки, чтобы скреплять стропила и привязывать обуты к стропилам. Чтобы раздобыть это лыко, приходится посылать лодку за тридцать километров!
За овладение местами, где есть возможность получить годные для строительства бамбук, рафию и лыко, туземные племена в прежнее время вели между собой войну, как белые – за месторождения руды и каменного угля.
Но даже такие годные для эксплуатации места бывают доступны не круглый год. Все они расположены на болотах. Поэтому попасть туда можно либо во время разлива рек, когда уровень воды достаточно высок и когда туда можно подъехать на лодке, либо в сухое время года, когда болото просыхает до такой степени, что по нему можно пройти пешком. Обычно в сухое время года болото лишь изредка становится проходимым. Очень часто во время осеннего половодья уровень воды оказывается недостаточно высок, чтобы до бамбуковой рощи можно было добраться на лодке. Поэтому всего удобнее ездить за бамбуком весной. Тот, кто за две-три недели весны не сумел привезти себе нужные бамбуковые стволы, рискует не получить их вообще и целый год не иметь возможности что-либо построить.
И вот мне надо постараться на эти три драгоценные недели взять в одной из окрестных деревень у туземцев большое каноэ. Мне это обычно удается то в одном месте, то в другом, но дают его мне только на два дня, потому что оно бывает нужно самим владельцам, которым приходится пополнять свои запасы бамбука. К тому же чаще всего бывает, что, когда я достаю лодку, не оказывается людей, которых можно было бы послать на заготовку бамбука, а в другой раз, когда есть эти люди, бывает не найти лодки. С тревогой слежу я за тем, как прибывает и убывает вода. Когда вода уже начала убывать, мне неожиданно удается достать хорошее каноэ и в моем распоряжении оказывается несколько надежных рабочих. Достаю с их помощью четыре сотни бамбуковых жердей, которых, вообще-то говоря, мне нужно было полторы тысячи. Это только одна из многих забот, которые выпадают на долю того, кому приходится заниматься в Африке строительством.
По счастью, за это время появляется лекарский помощник, которого мне раздобывает в Самките г-жа Морель. Его зовут Гмба. Он умеет читать и писать, сообразителен и, говорят, не вор. В медицине он пока еще ровно ничего не смыслит, но он искренне хочет стать моим помощником. Так или иначе, пока еще все приходится делать нам с Ноэлем. Даже мытье и кипячение инструментов, которыми я пользуюсь в течение дня, я не могу ему доверить. Но зато в деле доставки строительных материалов и наблюдения за ходом работ он мне чрезвычайно полезен.
Мой прежний помощник Жозеф все еще работает в больнице Колониального управления в Либревиле. Он не может никак выбраться оттуда, потому что задолжал портному и прачке. Приходится дать ему денег взаймы, чтобы он мог расплатиться с долгами и приехать.
Что же касается Нкенджу, моего бывшего второго помощника, то о нем мне ничего определенного не удается узнать. Некоторые полагают, что он умер. Другие же утверждают, что он работает лесорубом и сплавщиком где-то в Либревильской бухте.
В троицын день еду в Самкиту к Морелям, чтобы взять каноэ, которое г-н Морель заказал для меня еще два года назад, заранее оплатил заказ и теперь наконец с большим трудом его получил. Заодно я привезу в Ламбарене все то, что я два года назад просил г-на Мореля купить для меня, имея в виду, что цены могут повыситься. Это два больших рулона проволочной сетки, чтобы устроить в саду ограждение для кур, а также чтобы изолировать вороватых больных, дабы те не могли причинить слишком большой ущерб миссионерскому пункту; большие пилы, чтобы валить деревья и распиливать их на доски; обычные пилы, топоры и топорики; мотыги, лопаты, молотки; плотничий инструмент; винты и гвозди всевозможных размеров, упакованные по килограмму; ящики с мылом, консервы; привезу я и кур, которых мне уступает г-жа Морель. Часть вещей уже отправлена в Ламбарене. То, что осталось, я укладываю в новое каноэ и в лодку, в которой я приехал, и в духов день утром снова отплываю вниз по реке. Лодки до такой степени загружены, что борта их поднимаются над водой всего на высоту ладони. За время моей поездки умирает один сердечный больной, за которым Ноэль умело и самоотверженно ухаживал.
После троицы начинается усиленный приток больных. Погода стала немного лучше, и люди уже успели узнать, что крыша починена и мокнуть им у меня не придется.
Я вижу здесь столько больных сонной болезнью и проказой, что у меня создается впечатление, что со времени прежнего моего пребывания заболевания эти распространились еще больше. На следующей после троицы неделе у меня на излечении уже двадцать пять больных сонной болезнью и, пожалуй, столько же прокаженных. Больных сонной болезнью я держу у себя шесть недель. Потом на восемь недель лечение прерывается. Больные на это время разъезжаются по домам, а потом возвращаются снова. К сожалению, среди них немало случаев последней стадии болезни: лечение этих больных требует очень больших усилий, спасти же их обычно не удается.
Прокаженных я отпускаю через десять дней домой, снабжая каждого запасом хаульмогрового масла, и предписываю им вернуться через шесть недель. Что. же касается более действенных методов лечения с применением внутримышечных вливаний новых средств, то приходится отложить его до того времени, когда в больнице будет больше мест и я перестану быть одновременно и врачом, и строителем. Кроме того, перед тем как начать применять более эффективные методы, очень полезен бывает правильно проведенный курс лечения хаульмогровым маслом.
Две трети пациентов нашего стационара, как и раньше, – больные с различными язвами. Язвы, возникшие на почве люэса и фрамбезии (малиновой болезни), против которых раньше у меня не было средств, я теперь все лечу неосальварсаном. Курс состоит из пяти внутривенных вливаний и длится около месяца. Испытываю я также новые препараты висмута и, как мне кажется, с хорошими результатами.
При лечении больных фрамбезией детей, тело которых сплошь бывает покрыто язвами, я, как правило, отказываюсь от применения внутривенных вливаний. Я считаю, что не стоит травмировать их тоненькие плечевые вены и подвергать их в связи с этим нередко продолжительным и тяжким страданиям. Новое средство стоварсол избавляет меня от этой процедуры. Это таблетки, глотать которые легко. Уже через четыре дня корки над язвами начинают подсыхать. Через восемь-десять дней они отпадают, и ребенок окончательно излечивается. К сожалению, этот способ лечения обходится очень дорого.
Я широко оповещаю всех, что давать стоварсол буду только в обмен на обуты. Однако провести это решение в жизнь мне не удается. Дело в том, что среди матерей оказывается немало женщин бедных, которые не в состоянии достать нужное количество обутов и привезти их в уплату за лечение своего ребенка. Тем не менее именно стоварсолу я обязан тем, что мне удается покрыть несколько квадратных метров крыши. Хаульмогровое масло я тоже, как правило, даю только в обмен на обуты или бананы, во всяком случае когда лечу людей, живущих поблизости от Ламбарене. Те, что приезжают издалека, не могут загружать всем этим свои лодки. Хорошо уже, что они могут привезти с собой циновки, кухонный горшок, запас продуктов и еще что-нибудь нужное им в пути или при устройстве на ночлег на территории больницы.
Язвы на почве люэса и фрамбезии имеют некое сходство: те и другие глубоки и имеют остро очерченные края. Они как бы высечены в теле.
Другая разновидность язв, которая здесь очень часто встречается, – это плоские продолговатые язвы. Возбудители их еще неизвестны.
Прежде я был против них совершенно бессилен. Теперь же по совету, д-ра Хуппенбауэра, ранее работавшего на Золотом Берегу, все те язвы, к которым я не знаю как приступиться, я пробую лечить курсом внутривенных инъекций раствора рвотного винного камня (Tartarus stibiatus). Пациенты получают через день от восьми до десяти кубических сантиметров этого раствора, который вводится в вену. Средство это совершенно безвредно. Опасность в сильной степени снижается тем, что раствор вводится в вену чрезвычайно медленно в течение примерно четырех минут.
Этот способ лечения дал хорошие результаты и в случаях с плоскими язвами неизвестного происхождения. Бывают, однако, такие язвы, при которых приходится пробовать одно за другим и неосальварсан, и ртуть (в виде внутривенно вводимой Hydrargyrum oxycyanatum), и рвотный винный камень. Есть один больной язвами, лечением которого я занят с начала мая почти ежедневно и испробовал на нем все средства, но тем не менее ни малейшего улучшения не добился. Однако подобные случаи все же редки.
При перевязках больных с язвами я пользуюсь попеременно дерматолом, метилвиолетом, борной кислотой, салолом и эктоганом. Часто я накладываю также влажные повязки.
После того как язва начинает заживать, проходит еще иногда несколько недель, прежде чем я могу отпустить больного. Язвы величиною с кулак или с ладонь требуют длительного времени для заживления. Собственно говоря, можно было бы отпустить больного домой, снабдив его перевязочными материалами, дерматолом и борным мылом. Но в таких случаях приходится опасаться, чтобы он не попал в руки какой-нибудь старухи-знахарки, которая станет присыпать еще не зажившую рану толченой корой, измельченными травами и прочей гадостью, отчего нагноение только возобновляется и протекает более бурно. Поэтому я предвижу, что некоторые из моих пациентов с язвами осенью снова появятся у меня в больнице... а среди них будут и такие, которых, оттого что они бедны и приехали издалека, мне придется кормить!
Третью разновидность язвенных заболеваний составляют разъедающие тропические язвы; они обычно локализуются на стопе и, разъедая ее, поднимаются выше – от пальцев ног до лодыжки, а иногда даже до колена. Как это ни странно, я до сих пор видел только единичные случаи этих язв. Лечение их заключается в том, что раз в пять или шесть дней язву приходится выскабливать под наркозом с помощью острой лонжи вновь и вновь до тех пор, пока не будет удалена вся пораженная ткань. В промежутках больному делают влажные повязки с марганцовокислым калием или же присыпают поверхность язв борною кислотой, смешанной пополам с содой.
С одним из таких пациентов я много всего натерпелся – и не из-за его язвы, а из-за его жены. В больницу он явился вопреки воле жены, которая хотела, чтобы он оставался у себя в деревне. С первого же дня возникла тайная борьба между нею и мной. Едва только больному собрались делать первое выскабливание гноя, как она начинает рвать на себе волосы, кружится в пыли и кричит на всю больницу, что доктор хочет отрубить ее мужу ногу. Да и самим пациентом, который перед этим покорно на все соглашался и которого удалось убедить, что он будет спать и ничего не почувствует, овладевает вдруг страх, и он старается уползти от меня – бежать его ужасающе разъеденная нога ему не позволяет. После того как назначенную процедуру все же совершают, он доволен и счастлив, потому что действительно ничего не почувствовал и потому что видит, как язва его начинает очищаться. Он дает свое согласие на последующие выскабливания, и мы делаем их без предварительного оповещения, чтобы жена о них не проведала. Наконец язва превращается в розоватое аккуратного вида пятнышко и начинает уже по краям затягиваться кожей.
Но жена его все еще никак не хочет примириться с тем, что мужу надо находиться в больнице. Она недовольна тем, что, для того чтобы возместить наши бесконечные заботы об этом больном, ей приходится кое-что делать, в частности приносить каждый день с находящегося внизу источника четыре ведра воды для кухни и прачечной. Чтобы не дать мужу остаться у нас, она отказывается от продуктов, которые ей регулярно привозят из их деревни, – а живут они за Самкитой, выше по реке. Со смехом сообщает она, что теперь им придется уехать, пот тому что им здесь нечего есть. Для того чтобы удержать мужа в больнице и не дать ему покориться своей горькой участи, я должен его кормить. Жена же не получает от нас никакой еды. Чтобы ускорить заживление поверхности раны, которая распространилась на весь тыл стопы и на часть голени, и не тратить лишних денег на питание больного, решаю сделать ему на это место пересадку кожи. К сожалению, я имею глупость заранее ему об этом сказать. Теперь все пропало. Сам он выказывает доверие и покорность, однако ночью жена снова начинает пугать его тем, что ему отрежут ногу, и ей удается его в этом убедить. Под проливным дождем она тайком его увозит. Миссионеру Кадье из Самкиты, который на следующий день встречается с ними на реке, она с невинным видом говорит, что доктор отпустил ее мужа, потому что тот настолько уже вылечился, что теперь она может делать для него все, что положено, сама. На этот раз все труды мои и все траты оказались совершенно напрасными! Каких денег мне стоили одни только изведенные на него перевязочные материалы и эфир для наркоза! А обутов, которые мне были обещаны в случае его выздоровления, мне теперь тоже не видать как своих ушей.
Но наряду с этими вселяющими в душу уныние случаями есть много других, которые наполняют ее радостью. В целом, больные и их близкие – люди благодарные, в особенности же прокаженные, сердечные больные, те, кому я лечу неосальварсаном язвы, и те, которые попадают ко мне по поводу несчастных случаев и ранений. Не следует только думать, что благодарности этой может хватить надолго. Когда сын одного находящегося у меня на излечении негра соглашается пять или шесть дней помогать мне в ремонте и строительстве больницы или когда ему приходится ехать за строевым лесом, я должен немедленно подкреплять в нем чувство благодарности какими-нибудь подарками, иначе оно начнет коптить, как затухающая свеча.
Старейшина маленькой деревушки из района Самкиты находится у меня по поводу раздробленной кисти руки. Несчастный случай этот произошел оттого, что разлетелось на куски ружье, из которого он стрелял в дикого кабана. Такого рода несчастных случаев сейчас бывает гораздо больше, чем было прежде, Еще десять лет назад неграм продавали хорошие кремневые ружья из военных запасов доброго старого времени. Теперь, когда их уже не осталось, в Африку привозят кремневые ружья самого плохого качества, в которых больше жести, нежели стали. Эти ненадежные ружья негры заряжают, однако, такими же мощными зарядами, как и прежние. Охотник-негр уверен, что может насыпать в ствол сколько угодно пороху. А в качестве снарядов он охотно употребляет куски чугунного кухонного горшка. Такого фабричные ружья теперешнего производства не могут выдержать. Отсюда тяжелые травмы, вызванные тем, что ружье разрывается на части.
Мой маленький старейшина при всей признательности, которую он к нам питает, дает нам, Ноэлю и мне, с первого же дня почувствовать, что он как-никак вождь, а мы всего-навсего обыкновенные люди. Когда я начинаю делать ему перевязки только раз в день, вместо того чтобы осматривать его ранение утром и вечером, я должен за это со всем смирением держать перед ним ответ. Однако и авторитета его, и власти оказывается недостаточно, чтобы заставить его родичей, которые целыми днями остаются при нем в больнице, в знак благодарности хоть немного для меня поработать. Для того чтобы получить от него полтораста обутов, мне приходится пригрозить ему, что я перестану делать перевязки и рука его «сгниет». Так как на самом деле рана его уже не внушает опасений, я привожу в исполнение свою угрозу и три или четыре дня не разбинтовываю ему руку. Из полутораста обутов, которыми он обещал снабдить меня в случае своего выздоровления, я пока не видел ни одного. Но несмотря на это я сохранил о нем приятное воспоминание. Это в своем роде отличный человек. С примитивными людьми о некоторых вещах не приходится спорить.
