Текст книги "Письма из Ламбарене"

Автор книги: Альберт Швейцер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

Проще всего было бы оставить весь поваленный лес до наступления сухого сезона, а потом его сжечь, как поступают туземцы, когда заводят новые насаждения. Мы этого не делаем по той причине, что потом сами же будем рады, что не придется далеко ходить за необходимыми для больницы дровами. И мы складываем дрова тут же большими кучами. Самые толстые стволы остаются лежать на месте повала. Гигантские корни мы оставляем в земле. Каких трудов стоило бы их оттуда извлечь! Таким образом, сажать плантации нам придется между корнями и поваленными стволами. Для того чтобы на месте девственного леса создать пахотную землю, на которую можно было бы прийти с плугом, потребовалось бы не одно поколение.

К сожалению, штабеля дров – удобное убежище для змей. С этим неприятным обстоятельством нам приходится примириться. На нашем участке и без того столько змей, что не так уже важно, если их окажется на несколько сот больше. Каждый день при расчистке леса мы убиваем их по нескольку штук, причем нередко это бывают очень опасные.

В зарослях мы всюду натыкаемся на масличные пальмы. Они не цветут и не приносят плодов, оттого что их густым ковром обвивают лианы. Часто нам приходится прорубать в этих лианах туннели и лишь так добираться до подножий сплошь ими перевитых деревьев. Мы обрубаем лианы у самого корня и ждем, пока они высохнут и сгниют. До этого снять их с дерева нет никакой возможности. Даже и потом это оказывается очень нелегким делом. Иногда нам приходится затрачивать целую неделю, чтобы очистить несколько масличных пальм от. покрывающего их ковра.

Но как они нам потом бывают благодарны, когда их начинают наконец освещать солнечные лучи!

В девственном лесу непрерывно идет страшная борьба между деревьями и лианами, борьба, не выдающая себя ни единым звуком. Все, что не может пробиться сквозь лианы к солнцу, умирает медленной мучительной смертью.

Масличные пальмы (Elaeis guineensis) растут здесь только с недавних пор. Их можно увидеть лишь вокруг деревень или неподалеку от мест, где когда-то были деревни. Посадили их там птицы и обезьяны. Они утаскивали в лес плоды росших возле -хижин масличных пальм, съедали волокнистую и маслянистую оболочку, а потом роняли содержащий ядро орех на землю, и семя всходило.

Таким образом, после порубки леса то там, то тут остаются целые рощи масличных пальм. Нам они пригодятся для питания наших больных. Долгие годы сможем мы в рационе наших туземцев часть жиров заменять пальмовым маслом. Пальмовое масло приготовляется из волокнистой и маслянистой оболочки плода. Известно, что красных пальмовых орехов – формой и размером своим они напоминают каштаны – на одном соплодии бывает по нескольку десятков. Вместе они составляют большую кисть. Масло содержит в себе как волокнистая оболочка ядра, тан называемая мякоть, так и твердое семя, заключенное в очень твердом орехе. Чтобы получить из семени масло, нужны тяжелые прессы. Поэтому в Африке масло не изготовляют, а посылают это ядро в Европу, где из него изготовляют различные масла и растительные жиры. После того как масло из волокнистой оболочки извлечено, мы раскалываем орехи, а ядро в одной из факторий обмениваем на рис. Раскалывать орехи мы поручаем обычно больным с язвами стопы: никакой другой работы они выполнять не могут.

* * *

Что же мне посадить еще помимо маиса? Речь может идти о бананах, бататах, ямсе, таро, маниоке, земляных орехах, хлебном дереве и рисе.

Банан (известный также под названием «муза», или «пизанг») – это самая легкая для посадки и самая выгодная культура. В начале сезона дождей берут боковые побеги, которые в большом количестве образуются от бананового ствола, и сажают их в землю. За один год побеги эти вырастают, превращаются в могучие банановые кусты и сами начинают плодоносить. Тогда ставший бесплодным ствол срубают. Без всяких дополнительных посадок на этом месте продолжают созревать бананы до тех пор, пока почва не истощится.

Но это относится только к сладким бананам. Так называемые кормовые бананы, которые едят исключительно в вареном виде и которые негры особенно ценят за их питательные свойства, настолько быстро истощают почву, что отходящие от основного ствола боковые побеги уже не могут вырасти и развиться и, для того чтобы они приносили плоды, их приходится всякий раз пересаживать на новое место. Разумеется, это требует еще большей затраты сил. Туземцы сажают один этот вид бананов; на европейских рынках их не найти. Только такие бананы я могу давать моим больным в качестве полноценного продукта питания. Сладкие бананы они принимают лишь как добавление к рису. Но поскольку все равно мне придется в течение долгого времени кормить моих больных главным образом рисом, то я пока что сажаю не требующие таких больших усилий сладкие бананы.

Бататы (Ipomaea), сладкий картофель, как и бананы, да и почти все полезные растения, не являются в Экваториальной Африке исконными, а завезены сюда португальцами. Сажают их как картофель. Через пять месяцев клубни созревают. Если копать осторожно и, отделяя клубни, не повредить корней, то культура эта – и этим она отличается от картофеля – сохраняется и образует новые клубни в течение трех лет, до тех пор, пока почва не истощится. Бататов мы много сажать не будем. Крысы – а их на нашем участке великое множество – поедают эти клубни раньше, чем они успеют созреть.

Ямс (Dioscorea, Igname). Неизвестно почему здесь его сажают пока еще очень мало.

Таро (Colocasia antiquorum) из семейства ароидных – растение с огромными листьями. В некоторых районах Экваториальной Африки корень его, нередко весящий несколько килограммов, – главный продукт питания туземцев. В районе Огове массовых насаждений его пока еще нет. В Камеруне же, напротив, плантации таро тянутся иногда на целые километры.

Маниок (Manihot), или кассава, семейства молочайных, наряду с бананами является самым выгодным в тропиках полезным растением. Посадка его производится следующим образом: от куста маниока отрезают стебель и в наклонном положении закапывают его в землю. Из одного такого стебля постепенно вырастает мощный куст с большими клубневидными корнями. Куски такого корня можно отрезать, и куст от этого не погибнет. Их промывают, чтобы избавиться от содержащейся в них синильной кислоты, приготовляют из них кашу, которую потом сушат и разрезают на палочки и каждую такую палочку завертывают в лист. В таком виде она может храниться несколько дней. Известно, что из корня маниока получается тапиока.

Но и от маниока нам приходится пока отказаться. Корень этот любят дикие кабаны, которые выкапывают его из земли. В условиях девственного леса культура эта бесперспективна. Только растения, которые огорожены или которые по ночам охраняются от диких кабанов, могут принести урожай.

Земляной орех (Arachis hypogaea) принадлежит к семейству бобовых. После цветения цветонос изгибается и завязь погружается в почву. Таким образом, плод созревает в земле. Он состоит из волокнистого коричневого стручка, в котором обычно содержатся два круглых маслянистых семени. Из них-то и добывается арахисовое масло. Эти похожие на фисташки плоды в сыром или жареном виде употребляются и в Европе. Культура эта оправдывает себя, только если ее посадить в хорошо вспаханную почву. Мы и под нее займем несколько маленьких участков.

Хлебное дерево (Autocarpus incisa) достигает здесь двадцати метров высоты. Родина его – Полинезия. Плоды величиной с дыню. К сожалению, сохраняются они всего несколько дней. Вкусом своим они очень мало напоминают хлеб. Однако, нарезанная ломтиками и поджаренная, их мучнистая масса вполне съедобна. Туземцы очень ее любят.

Но раз так, то почему же не посадить целые леса хлебных деревьев? Да потому что вырастить такие деревья очень трудно и потому что проходят долгие годы, прежде чем они начинают приносить сколько-нибудь значительный урожай. Сажают эти деревья корневищами, которые к началу сезона дождей образуются от корня лишь в небольшом количестве. А достаточное количество этих корневищ собрать совсем нелегко. Но даже и при самом лучшем уходе многие из посаженных таким образом хлебных деревьев все равно погибает. Несмотря на это, мы хотим посадить возле больницы побольше этих ценных деревьев. Всюду, где только можем, выпрашиваем мы их корневища. По совету одного католического миссионера стараемся также получить их сами из отдельных кусочков корней.

Что касается сортов риса, то нам подходит лишь горный рис. Он не требует, как обычный рис, особых оросительных устройств, а произрастает на любой хорошо увлажненной почве. Однако горный рис здесь никто не сеет. Почему же? Из-за птиц. Вблизи девственного леса защититься от них невозможно. Горным рисом поживятся они. Людям ничего не достанется.

Поэтому мы пока довольствуемся тем, что сажаем главным образом бананы и хлебные деревья.

Наряду с этим мы вынуждены Также разводить кофейные и какаовые деревья. По существующим в колонии законам участок земли переходит в чье-то владение только тогда, когда он засажен «ценными», иначе говоря – предназначенными на экспорт полезными растениями. Поэтому, для того чтобы земля вокруг больничных строений рано или поздно сделалась собственностью больницы, мы должны среди бананов посадить также кофейные и какаовые деревья. Работников для постоянного ухода за ними здесь не хватает, и эти насаждения не дают хорошего урожая. К тому же, чтобы должным образом очистить кофейные бобы, необходимо иметь соответственные механизмы. Очищенный ручным способом кофе обходится на месте, пожалуй, даже не дешевле, чем тот, что привозится из Европы. Все же через несколько лет, когда мы соберем первый урожай с наших кофейных деревьев, мы сможем время от времени в обмен на кофе получать в факториях рис.

Какао изготовляют следующим образом: какаовые плоды оставляют для брожения, а потом высушивают. Путем выпаривания полученная таким образом коричневая масса обезжиривается. Мы прессуем ее в плитки и даем нашим больным как прибавку к питанию. Как это ни странно, примитивные народы какао не любят.

Нашим будущим урожаям какао будут постоянно угрожать живущие на деревьях грызуны: они поедают крупные коробочки, в которых заключены бобы, не дав последним созреть. Близость Девственного леса опасна для всех полезных растений из-за водящихся в нем зверей. Даже у высоко поднимающихся бананов есть свои враги: слоны. Слоны любят бананы больше всего на свете. Достаточно их разведчику выведать, что где-то посадили бананы, как ночью туда устремляется все стадо и наедается всласть, затаптывая при этом всю плантацию.

VIII. Поздняя осень и зима 1925
В больнице

В больнице по-прежнему много работы. Эпидемия дизентерии продолжается. Бывает что за одно утро к нам привозят шестерых больных. Многие из этих несчастных – сущие скелеты, и спасти их уже не удастся. Часто в больнице не хватает людей, чтобы копать могилы и хоронить мертвых. Тогда нам приходится самим носить мертвецов и исполнять обязанности могильщиков.

Эпидемия дизентерии связана с голодом. Теперь негры питаются исключительно рисом. Такое питание наносит вред их кишечнику: он теряет способность сопротивляться каким бы то ни было возбудителям инфекций. Грязная вода, которую обычно туземцы пьют без всякого для себя вреда, становится для них сейчас опасной. Вот почему на всех дорожных строительствах Экваториальной Африки, где не удается кормить рабочих никакой другой пищей, кроме риса, угроза распространения дизентерии до чрезвычайности велика.

К сожалению, как и раньше, пациенты, прибывшие к нам с какой-нибудь другой болезнью, сплошь и рядом заражаются в больнице дизентерией. Мензоге, несчастная женщина, которой мы по ее собственному желанию ампутировали плечо с тяжелым нагноением, заражается дизентерией и умирает. Та же участь постигает еще одного несчастного, брошенного своей семьей больного, которого я подобрал, когда ездил вверх по реке, и привез в больницу, чтобы он не умер с голоду. И это не единственные больные, которых мы теряем при таких трагических обстоятельствах! Временами я бываю всем этим настолько подавлен, что едва нахожу в себе силы продолжать работу. Пока существует опасность заразиться дизентерией, лучше всего было бы отсылать обратно всех прибывающих на операцию больных. Но они не хотят уезжать.

В ноябре мы оперируем больного элефантиазисом, иссекаем мягкие ткани весом более сорока килограммов. Операция продолжается от половины одиннадцатого утра до четырех часов дня. По счастью, такого рода операции не требуют общего наркоза. Когда после операции доктор Лаутербург понес больного в палату, старый негр встретил его торжественной пляской. У него не было другого способа выразить свои чувства. Так, должно быть, плясал царь Давид перед ковчегом завета.[75]75
  Так, должно быть, плясал царь Давид перед ковчегом завета. – Ковчег – обложенный золотом ящик из кедра, в котором хранились скрижали Ветхого Завета. Имеется в виду библейская легенда о том, как ликовал царь Давид, перенося ковчег завета из дома Аведдара в Иерусалим, и «скакал из всей силы пред господом» (Вторая книга Царств, гл. VI, 13 и дальше).


[Закрыть] Все больные обступают постель оперированного, который берет руки врачей и все время гладит их, повторяя: «Akewa! Akewa!» (Спасибо! Спасибо!). Случаев элефантиазиса, когда приходится удалять опухоли меньшего объема, весом от десяти до двадцати килограммов, мы оперируем последнее время много. Один мужчина, которого мы весной избавили от подобной опухоли, привозит нам в подарок козу и несколько кур и вдобавок еще своего приятеля, тоже больного элефантиазисом, которого надо будет оперировать.

Оперируем мы также много грыж. Каждый, кого нам удается избавить от этой болезни, посылает нам других больных с грыжами из своей округи.

Ущемленных грыж сейчас, вообще-то говоря, меньше, чем во время моего первого пребывания здесь. Это не означает, однако, что число этих заболеваний уменьшилось. Оттого что в настоящее время почти все мужчины работают на лесных участках и находятся в болотистых местах далеко от своих деревень, часто бывает, что в деревне не оказывается никого, кто мог бы отвезти к нам на лодке больного с ущемившейся грыжей. Вместо того чтобы найти у нас спасение, он умирает у себя в хижине мучительной смертью.

К нам непрерывно поступают больные с травмами. Самый тяжелый из них – это туземец по имени Мефане, которому выстрелом на близком расстоянии раздробило обе голени. Он ночевал под домом одного европейца, между свай, о чем последний не знал, и был ранен нечаянным выстрелом из ружья, пробившим насквозь пол. На этом случае мы еще раз могли убедиться в эффективности пиоктанина (метилвиолета). Нам удается, удалив костные обломки, затампонировать рану смоченной раствором пиоктанина марлей и, поддерживая ее все время влажной, справиться с нагноением. Но пока раздробленные концы срастутся, пройдет еще, разумеется, много времени.

Пока этот человек будет у нас на лечении, двое его родственников остаются в больнице: они каждый день носят его в операционную на перевязки и помогают нам в наших работах. Мы испытываем острую нужду в рабочих и поэтому хотим добиться, чтобы каждого прибывающего к нам на операцию сопровождало хотя бы двое работоспособных родственников, так чтобы начиная со дня операции и до дня выписки больного они помогали нам в подготовке участка для новой больницы; взамен они получают от нас питание и подарки. Однако чересчур настаивать на этом нельзя. Ведь может статься, что родственники, боясь что их заставят работать, не захотят везти к нам больного, которому операция необходима. Имея дело с туземцами, не следует особенно строго придерживаться правил, надо непременно учитывать все побочные обстоятельства.

* * *

По мере приближения рождества наши маленькие палаты для белых больных заполняются пациентами. Больше всего забот причиняет нам г-н Штели, швейцарец. Он прибыл к нам с многочисленными абсцессами и тяжелым солнечным ударом. Стараемся сделать для него все, что в наших силах, но не питаем особых надежд на его выздоровление. Сознание больного почти все время помутнено. В сочельник приносим к его кровати украшенную свечами пальму и поем ему рождественские песни. На какие-то мгновения сознание его проясняется, и он понимает, что все это значит. Счастливая улыбка озаряет его пожелтевшее высохшее лицо.

В эту рождественскую ночь больные в большом смятении. В больницу тайком проник буйно помешанный и всех переполошил.

В первый день рождества умирает наш швейцарец. Хоронить его надлежит на следующее утро: в тропиках покойника нельзя держать дольше, и поэтому надо немедленно сколачивать гроб.

Сразу же после погребения еду во взятом у католической миссии большом каноэ на лесопильню, расположенную около шестидесяти километров вниз по течению от Ламбарене, чтобы привезти оттуда брусья и доски.

Со мной только пятеро гребцов, но этого как раз достаточно, чтобы, правя веслом, провести нашу большую лодку по течению. Медленно плывем мы ночью вниз; в предрассветных сумерках пересекаем озеро. У лесопильни я должен застать идущий снизу пароход: капитан его обещал мне взять на буксир мою груженную лесом лодку и довести ее до Ламбарене. Несмотря на то что я приезжаю на день раньше, чем было условлено, оказывается, что пароход уже ушел. Теперь моим пяти гребцам придется проделать двадцать километров по озеру, чтобы вывести на реку лодку с тремя кубометрами леса, а там ждать оказии, чтобы добраться вверх по течению до Ламбарене. Через неделю, смертельно уставший, я возвращаюсь домой. Но мне же еще не раз придется ездить за лесом! Дело не только в том, чтобы достать все необходимое на лесопильнях, которых во всем районе лишь две, но и в том, чтобы обеспечить доставку строительных материалов в Ламбарене. К сожалению, обе лесопильни расположены от нас ниже по течению. Вести груженное лесом каноэ против течения почти немыслимо. Поэтому я завишу от пароходов, которые иногда идут мимо лесопилен. Для того чтобы быть уверенным, что они заберут мои брусья и доски, я должен находиться на лесопильне в тот момент, когда они будут проходить мимо. Сколько же недель придется мне потерять в этих поездках за лесом!

IX. 1926 год
На строительной площадке

С начала 1926 года мне приходится почти каждый день бывать на месте строительства новой больницы. В то время как фрейлейн Коттман следит за лесоповалом, другим отрядом рабочих, занятым на строительстве, руковожу я.

Как же нам следует строить? Все мы единодушно решаем, что в нашей новой больнице не должно быть ни бамбуковых хижин, ни крытых листьями крыш. Такие хижины приходится без конца ремонтировать. После каждого торнадо приходится затыкать в крыше дыры. Буря срывает легкие обуты; смещая их и кидая друг на друга, она оставляет незащищенные места. Каждые два или три года такую крышу приходится покрывать заново.

У нас нередко случалось так, что врач только утро мог посвятить больным, а начиная с полудня уже должен был заниматься починкою крыши. А сколько времени и сколько денег нам пришлось потратить на поддержание и обновление наших строений бамбуковыми жердями и листьями рафии!

Поэтому мы хотим, чтобы в нашей будущей больнице были такие постройки, которые не пришлось бы постоянно ремонтировать. Вначале все это стоит намного дороже. Однако за пятнадцать лет крытая обутами крыша обходится в общем дороже, чем крытая рифленым железом, и требует в итоге гораздо большей затраты труда.

О том, чтобы строить наши здания из камня или кирпича, не приходится и думать. Это потребовало бы слишком много времени и слишком много денег. Поэтому мы решаем строить бараки из рифленого железа, а балки делать из твердого дерева. Балки непременно надо делать из твердого дерева, ибо обычное дерево через какие-нибудь несколько месяцев прогрызают термиты.

Эти бараки из рифленого железа мы будем ставить на сваях. Почему на сваях? Больница растянется вдоль реки. Ее необходимо строить поблизости от воды, потому что туземцы привыкли жить около воды. Кроме того, они хотят, чтобы каноэ их всегда были у них перед глазами. Больница, правда, будет стоять на холме и – на высоте в несколько метров над рекой. Но надо считаться с тем, насколько в исключительных случаях вода в реке может подняться. Если мы воздвигнем наши строения на ровной земле, то при подъеме воды они неизбежно пострадают. Если же они будут стоять на сваях, то вода потечет между свай. Итак, строить на сваях нас заставляет река.

Впрочем, не только река, но также и холмистое расположение местности. Больница будет стоять на склоне холма. Достаточно за ночь налететь двум или трем торнадо, как с вершины холма хлынут вниз мощные потоки воды. Для бараков, стоящих прямо на земле, они могут представить опасность. Если же бараки эти стоят на сваях, то вода опять-таки минует строения и утечет между свай.

Поэтому мне и приходится сочетать доисторическое с современным и строить больницу на сваях, но – из рифленого железа.

Ученые спорят о том, стояли ли свайные постройки наших предков прямо на воде или возле нее – на берегу. Те, которые придерживаются последней точки зрения, может быть, правы. Когда примитивный человек намеревается построить себе постоянное жилище близ воды или на склоне холма, он сталкивается с необходимостью ставить его на сваях. Они защищают его от всех опасностей, которые может причинить вода, и, что также весьма важно, избавляют от труда выравнивать площадку для жилища. Путь от хижины к каменному дому лежит через свайные постройки.

Теперь наша задача – добыть сваи. Лучший материал для них – особая породи твердого дерева, которая встречается довольно редко. Один из моих чернокожих друзей настолько добр, что указывает мне расположенное выше по реке место, где немало таких деревьев растет не очень далеко от воды. Надо, чтобы такое место непременно было выше по течению, ибо нагруженное тяжелым грузом каноэ может идти только вниз по течению, а никак не вверх. Точно так же речь может идти только о деревьях, растущих невдалеке от воды, потому что стволы эти настолько тяжелы, что нет возможности волочить их на большие расстояния по земле или по болотам.

Привезти сваи поручается доктору Нессману. Если бы мы послали негров одних, то они привезли бы каких-нибудь несколько штук.

Место, куда едет доктор Нессман, находится примерно в двадцати пяти километрах вверх по течению, на очень быстрой горной реке. Судоходной река эта становится только во время половодья. Поэтому нашему доктору приходится торопиться, чтобы все заготовить к весне. Первый раз он едет туда 4 января 1926 года. Спустя несколько дней он возвращается и привозит с собой тридцать свай. Но для того чтобы набрать нужное их количество, ему еще придется съездить туда не раз.

Меж тем я распорядился нарубить пальмовых веток и разложить их для просушки, чтобы у нас было что жечь. Надо ведь будет обжигать сваи, чтобы они стали прочнее. Эта работа ложится целиком на меня. Предоставленные самим себе, туземцы либо совсем их спалят, либо недостаточно обожгут. К тому же они всегда бросают в огонь только три или четыре сваи. Я же делаю широкую насыпь; на эту насыпь кладу два десятка предварительно ошкуренных свай и располагаю их таким образом, чтобы один конец подальше выдавался над разложенным вдоль насыпи костром. Когда этот торчащий конец со всех сторон будет как следует обожжен, обжиг прекращают и поворачивают сваи таким образом, что другой их конец, тот, что лежал на насыпи, теперь остается на весу и подвергается действию огня, в результате чего свая обжигается на всем своем протяжении. Особенно хорошо все это удается тогда, когда пылающее дерево, прежде чем вынуть его из огня, проливают водой.

Когда дело ладится, я за день успеваю обжечь от двадцати до тридцати свай. С величайшим вниманием слежу я за тем, чтобы неумелое обращение со сваями не повлекло за собой несчастного случая. Сваи бывают от двух до трех метров длины и около тридцати сантиметров в диаметре. Но они такие тяжелые, что, для того чтобы водрузить одну из них на насыпь, нужны шесть или восемь мужчин. Самый ответственный момент – это опускание свай на землю. При переносе тяжестей ни один туземец не полагается на другого. Он знает, что тот способен, не говоря ни слова, бросить их общую ношу и отбежать в сторону. Поэтому едва только одному из них покажется, что другой сделал какое-то подозрительное движение, как он тут же бросает груз и отскакивает в сторону, чтобы первым позаботиться о своей безопасности. Ибо последнему падающим грузом отдавит ноги. Какого мне стоит труда приучить моих людей к тому, чтобы ни один из них не отскакивал в сторону, чтобы все они слушали мою команду и опускали сначала один конец тяжелой сваи на землю, а затем медленно клонили туда другой! За каждое подозрительное вздрагивание я штрафую виновного – лишаю его одного талона на право получения подарка. Сам же я берусь за тот конец, который последним должен быть опущен на землю. Так за несколько недель я обжигаю около четырехсот свай, причем без единой травмы. Но чего стоит мне уберечь моих подопечных от несчастного случая, может понять только тот, кому приходилось работать с туземцами.

* * *

В начале февраля я должен ехать в Самкиту, чтобы помочь миссионеру Морелю и его жене переехать. Как только они вернулись из Европы, их перевели в Бараку близ Либревиля, и теперь надо отправить все их домашние вещи вниз по реке, чтобы потом они могли перевезти их из Мыса Лопес морем в Либревиль. На речной пароход им рассчитывать не приходится. Никак нельзя быть уверенным, что в следующий свой рейс он пойдет дальше Ламбарене. Положение очень затруднительное, потому что миссионерский пункт в Самките не располагает лодками, на которых можно было бы перевезти весь этот груз. Случайно узнаю, что вверх по реке должен пойти маленький пароходик, капитан которого – мой знакомый. Он принимает меня к себе вместе с четырьмя неграми и берет на буксир большое каноэ, которое мне дружески одолжили. В Самките наш приезд вызывает настоящее ликование. Большое, грузоподъемностью в четыре тонны каноэ забирает все имущество миссии. За один день проделываем шестьдесят километров вниз по реке и прибываем в Ламбарене.

В знак благодарности г-н Морель, – а это поистине мастер на все руки, – за то время, пока он живет у нас и ждет парохода, помогает мне в начинающихся уже строительных работах. Под его руководством 15 февраля построена и покрыта рифленым железом сторожка. В этой сторожке есть запирающаяся комната, где будет храниться инструмент, необходимый при лесоповале и земляных работах. Теперь уже больше не надо будет утром, перед отъездом на работу, тратить время на выдачу топоров, секачей, кирок, мотыг и лопат, а по вечерам, перед тем как возвращаться в больницу, – мучиться в темноте, собирая, пересчитывая и укладывая весь этот инструмент!

После того как сторожка готова, надо вбивать сваи первого больничного барака. Г-н Морель обучает меня этому искусству. Главное, чтобы яма, в которую должна войти свая, была обложена крепким и хорошо утрамбованным слоем камней и таким образом сделалась твердым основанием, способным выдержать значительный груз. Ведь достаточно только одной из свай осесть под тяжестью дома, как неизбежен перекос всего здания.

Затем, вбивая сваи, надо следить, чтобы они располагались точно прямыми линиями и чтобы плоскости сечения их наверху были на одном уровне. Если достичь этого не удалось, то накладывать на них брусья оказывается очень затруднительно, ибо, в зависимости от того, длиннее или короче, чем положено, свая, приходится то наращивать ее, то срезать.

Сваи я вбиваю довольно близко одну от другой: расстояние между их центрами равно примерно полутора метрам. Поэтому, в зависимости от ширины здания, необходимо бывает забить четыре, или пять, или шесть рядов свай.

Когда сваи располагаются так близко друг от друга, то этим выгадывается возможность обойтись брусьями от десяти до пятнадцати сантиметров шириной, вместе того чтобы непременно брать двадцатисантиметровые. Кроме того, можно употреблять и более короткие брусья. Увеличение числа свай в итоге всегда обходится дешевле, чем замена брусьев более толстыми. Для перекрытий стен и крыши я обычно довольствуюсь балками в восемь сантиметров толщиной. Все должно быть так укреплено, чтобы здание могло выдержать напор торнадо. Для жилых домов я буду употреблять, балки десять на десять сантиметров толщиной.

Почему же надо так экономить древесину в девственном лесу? Да потому, что древесина эта, в особенности же когда речь идет о твердых породах, стоит здесь столько же, сколько в Европе, а может быть и дороже!

Первый наш барак будет иметь двадцать пять метров в длину и пять в ширину. В нем будет две палаты для послеоперационных больных и несколько комнат для негров-санитаров.

Стараюсь сделать так, чтобы санитары-туземцы были хорошо устроены. Как меня огорчает, что в старой нашей больнице им приходилось ютиться в углах. Теперь у них будут комнаты с деревянным полом и с сетками от москитов на окнах. Когда они получат такие удобные помещения, им захочется остаться у меня, несмотря на то что работа тяжелая, а жалованье не очень-то велико.

Спешу поскорее подвести первые бараки под крышу. Это даст мне возможность переселить на строительную площадку Моненцали, моего плотника-негра, его помощников, а также и часть рабочих. Тем самым два часа, которые им каждый день приходится тратить на поездку туда и обратно, можно будет употребить на работу.

На это время настоятель миссии в Нджоле уступает мне двух своих рабочих, обладающих некоторым опытом в строительном деле. Он сможет в течение нескольких месяцев обойтись без них, так как его работы – он строит у себя церковь – возобновятся только с началом лета. Появляются еще два негра-плотника: их отдает в мое распоряжение один подружившийся с нами европеец, которому они пока не нужны. Они не очень искусны в своем деле, да и пробудут у меня только каких-нибудь три или четыре месяца. Но для меня и это много значит.

В конце февраля доктор Нессман должен возвращаться на родину и отбывать воинскую повинность. 22 февраля приезжает его преемник доктор Трене,[76]76
  22 февраля приезжает его преемник доктор Трене... – Трене Фредерик Альбер (р. 1901) – врач и биолог. Образование получил в Страсбургском и Парижском университетах. Долгие годы работал в больнице в Ламбарене. Впоследствии – доктор медицины, научный сотрудник Института Пастера в Париже. Автор ряда трудов по медицине и воспоминаний об Альберте Швейцере.


[Закрыть] тоже сын эльзасского пастора. Вновь прибывший едва успевает распаковать свой багаж, как доктор Нессман берет его с собой в свою последнюю поездку за сваями. Новый доктор должен всему этому научиться, потому что доставка свай будет теперь его обязанностью.

Время от времени пытаюсь оставить строительных рабочих на полдня, а то и на целый день одних. Мне бывает крайне необходимо выкроить время, чтобы написать письма, сделать заказы и снова приобщиться к лечебной работе. Однако каждый раз мне приходится об этой попытке жалеть. Когда меня нет на месте, то подопечные мои либо вообще ничего не делают, либо делают так, что потом приходится все начинать сначала. Раз как-то, в мое отсутствие, один из моих новых плотников распиливает брусья по неверному замеру. Моненцали, мой старый плотник, замечает ошибку, но не поправляет этого человека, «потому что он над ним не хозяин».