Текст книги "Письма из Ламбарене"
Автор книги: Альберт Швейцер
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)
К одному бедствию – дизентерии – присоединяется еще и другое – голод. Фактически он был уже с начала лета. Но благодаря подвозу риса он не так ощущался. Теперь подвоз этот прекратился, и голод тут же вступает в свои права.
Уже за последние месяцы риса привозили мало. Но думалось, что это явление временное. Начиная с середины сентября положение сделалось настолько серьезным, что все иллюзии рассеялись.
В этом пагубном недостатке риса повинны многие обстоятельства. Прежде всего, местные торговцы не придали надлежащего значения недороду бананов и маниока – а его нельзя было избежать, ибо последний год ни того, ни другого не сажали, – и не завезли необходимого количества риса. Во-вторых, пароход, который вез тысячи тонн риса для западноафриканского побережья, потерпел крушение, и весь груз отсырел и погиб. Другие суда, также груженные рисом, как сообщалось, из-за неблагоприятной погоды потеряли много времени при разгрузке на плохих африканских рейдах. Вместо того чтобы уже быть здесь, они прибудут лишь через несколько недель. Поэтому образовавшийся сейчас большой недостаток риса не удастся покрыть и за месяцы. Начавшаяся паника и бешено возросший спрос на этот драгоценный продукт усугубляют и без того тяжелое положение.
Хуже всего приходится мелким лесоторговцам, которые регулярно снабжались рисом раз в месяц и которые узнали об этом бедствии на своих далеких участках только тогда, когда оно их постигло.
Питанием наши больные пока что обеспечены. В июне и в июле, как только появились первые признаки нехватки риса и когда ожидалось повышение цен, мы создали на всякий случай неприкосновенный запас в две тысячи пятьсот килограммов. Мы отважились на такую крупную закупку, положившись на наших верных европейских друзей. Если бы не помещения, появившиеся у нас в связи с постройкой нового дома, мне было бы совершенно негде держать у себя такое количество мешков с рисом. Без нашего катера я не мог бы с такой быстротой перевезти весь этот запас. Как только рис был куплен, надо было тут же за ним посылать. Иначе была опасность, что его продадут потом в другое место. С нашим запасом, которому все вокруг завидуют, мы, может быть, еще кое-как продержимся. Стоит мне заслышать вдали гудок парохода или маленького пароходика, как я тут же выезжаю на катере в главный рукав реки, где расположены фактории, чтобы не быть обделенным при распределении риса. Ах, как часто случается, что пароход привозит все что угодно, только не рис!
Наш недостаточно пополняемый запас начинает понемногу уже истощаться. Число находящихся у нас и получающих питание больных из месяца в месяц растет, постепенно оно достигло ста двадцати человек и продолжает расти. К этому надо еще добавить наш персонал. Нам нужно иметь от шестидесяти до восьмидесяти килограммов риса в день, если не больше. Бананы вообще достать невозможно. Нередко случается, что обеспечены мы бываем только на несколько дней. Однако в последнюю минуту мне всегда удается раздобыть какое-то количество риса. Больше всего мне в этом помогает наш катер.
Не могу даже думать о том, что будет с больницей, когда запасы наши окончательно истощатся. Многие больные живут на расстоянии ста или полутораста километров отсюда, если не дальше. Я не вижу никакой возможности развезти их по родным деревням. И в обычное-то время мне бывает трудно отправить окончивших курс лечения больных так быстро, как мне бы того хотелось. Многие из них остаются дли нас обузой, и нам приходится еще дней восемь-десять кормить их, пока не отыщется каноэ или катер, направляющиеся в сторону их деревни. Да и сами они не особенно спешат с нами расстаться. В глубине страны свирепствует голод.
На лесных участках дела идут плохо. На большей части их работа приостановлена. Бенджаби бродят по лесу и собирают ягоды, грибы, коренья, дикий мед, пальмовые орехи и ананасы, чтобы не умереть с голоду. Ананасы произрастают здесь в диком виде. Иногда случается, что скитающиеся по лесу попадают на заброшенную маниоковую плантацию, где можно еще бывает раскопать какие-то клубни. В конце ноября манговые деревья приносят плоды. Их можно увидеть всюду, где некогда были деревни. В декабре созревает уже посаженный в первых числах сентября маис. На бананы же до февраля рассчитывать не приходится.
Радостно бывает видеть, как лесоторговцы помогают друг другу. Многие из них, которым удалось раздобыть несколько мешков риса, делятся ими с соседом, несмотря на то что он является их конкурентом. Сам я делюсь своими запасами с самкитскою миссией, двумя лесоторговцами, с которыми я поддерживаю дружеские отношения, и одной английской факторией.
Немало риса погибает, когда переворачиваются каноэ. Маленькие пароходики, которые прежде привозили лесоторговцам рис, теперь больше не курсируют из-за недостатка грузов и нерегулярного их поступления. Поэтому приходится посылать издалека в Ламбарене лодки и из-за этого попадать в зависимость от превратностей погоды и легкомыслия гребцов.
До чего же истощены больные, прибывающие к нам теперь: от них остались только кожа да кости! Дизентерия продолжает распространяться. Как и следовало ожидать, прибывают отравившиеся грибами. К нашему удивлению, узнаем, что дикий мед тоже может оказаться опасным. С различных лесных участков к нам поступают во множестве больные с тяжелыми отравлениями, и есть даже случаи внезапной смерти. Отравления эти нельзя приписать грибам, потому что прибывшие их не ели. И тем не менее это несомненно пищевые отравления, ибо заболевают обычно те, что бродили по лесу, ища себе пропитания. Один лесоторговец разъясняет нам их причину. Он утверждает, что на его лесном участке все эти загадочные больные ели дикий мед. Наводим по этому поводу справки, и выясняется, что речь идет о меде, вырабатываемом особого рода мелкими пчелами, которые живут в дуплах деревьев, где по большей части гнездится также особый вид муравьев. Мед этот вреден, потому что он содержит в себе муравьиную кислоту. Последняя может вызвать тяжелые заболевания почек. Туземцам мед этот приносит особенный вред, потому что они потребляют его в очень больших количествах и вместе с ним проглатывают соты и всю грязь, которая попадает туда из муравейника. Двоих больных с отравлением медом, прибывших к нам с этого лесного участка, можно спасти, потому что этот мед они ели очень недолго. Воспаление почек у них проходит.
К сожалению, у нас слишком мало времени, чтобы как следует заняться этим интересным вопросом. Мы всемерно стараемся оповестить всех живущих в этом районе, что не надо есть дурной мед, который на вид гораздо темнее обычного дикого меда. Послушается ли нас хоть один бенджаби?
* * *
В середине октября к нам прибывает вторая сиделка, фрейлейн Эмма Хаускнехт.[71]71
В середине октября к нам прибывает вторая сиделка, фрейлейн Эмма Хаус-кнехт. – Хаускнехт Эмма (1894 – 1956) – ближайшая помощница Швейцера. Проработала в Ламбарене 30 лет. Собрала в глубине страны примечательную коллекцию предметов прикладного искусства Габона, которую завещала Шарлю Мишелю, страсбургскому другу Швейцера, много помогавшему работе больницы в Ламбарене. В настоящее время стоит вопрос о передаче этой коллекции одному из эльзасских музеев. Внезапная болезнь вынудила Эмму Хаускнехт вернуться в Европу, где после операции она вскоре умерла. Прах ее был перевезен в Ламбарене и там похоронен.
[Закрыть] Перед тем как приехать сюда, она была учительницей в Эльзасе. Я знаю ее уже давно. Еще несколько лет тому назад она предложила мне свою помощь. Новая сиделка берет на себя заботы о хозяйстве и уход за белыми больными. Таким образом, фрейлейн Коттман полностью освобождается для работы в больнице.
Насколько нам спокойней теперь оттого, что там все время находится кто-то, кто может не спускать глаз с больных и неусыпно следить за, порядком! Сами мы иногда по целым дням не выходим из лаборатории и аптеки. Теперь есть кому смотреть за тем, чтобы дизентерийные больные получали свой суп и чтобы постели их были чисты. Есть кому следить за тем, чтобы у больных было все, что им нужно. Обо всех палаврах, которые возникают в больнице, тут же сообщают фрейлейн Коттман, и она их разрешает. Регулярно проверяет она распределение пищевых рационов – дело, в котором прежде слишком уж часто приходилось полагаться на Доминика. Она заботится о том, чтобы под грудами вяленой рыбы постоянно горел огонь, чтобы рыба эта не испортилась и до нее не добрались черви. По утрам она раздает необходимые для текущих работ лопаты, топоры, секачи. По вечерам она все получает обратно и пересчитывает. В ее же ведении находятся и наши каноэ. Она хранит у себя все белье и перевязочные материалы и подбирает прачек. В дни операций она становится операционной сестрой.
Постепенное наведение порядка в нашем больничном хозяйстве могло бы с новой силой воодушевить нас на работу, если бы последствия нехватки места, дизентерии и голода не были столь безысходными. Изо дня в день положение ухудшается. Дизентерия продолжает распространяться по больнице. Почти каждый день находишь какого-нибудь больного, который ею только что заразился. К тому же прибывают еще и новые пациенты. На днях мы за одно утро приняли шесть человек.
Помимо моей воли, мысли мои принимают такое течение, которому не следовало бы поддаваться и тем не менее приходится. На перемещение больницы, которому я с момента возвращения противлюсь, меня теперь толкают другие, новые обстоятельства. Уже несколько месяцев как я всеми силами стараюсь не думать о том, что места, которого в прежней больнице хватало для сорока больных, никак не может теперь хватить для ста двадцати!
Из-за недостатка места я не могу так, как следовало бы, изолировать дизентерийных больных от других моих пациентов. По тем же причинам я не могу создать необходимых условий несчастным психическим больным. Помещение, которым я для них располагаю, – темная каморка без окон – окружена палатами, где лежат другие больные. Изолированной же палаты, светлой и солнечной, у меня для них нет. Буйных больных я не могу держать у себя долго, потому что для других моих пациентов их присутствие непереносимо. Поэтому мне приходится оставлять их связанными в их деревнях, где они обречены на мучения и нередко на смерть, тогда как в больнице, где есть уход, они, может быть, могли бы еще поправиться. О том, какие это мне причиняет страдания, я ни разу даже не заикался никому из моих помощников. Если бы у меня было больше места для строительства, то я мог бы поселить психических больных на значительном расстоянии от других и исполнить по отношению к ним свой долг.
К тому, что у нас для обследования и лечения больных меньше помещений, чем следовало бы, и что они слишком тесны, как мои помощники, так и я сам относимся спокойно и ничего не требуем. Однако то обстоятельство, что нам приходится иметь на излечении сто двадцать больных вместо сорока и что работает не один врач, а трое, нельзя упускать из виду. Прежде всего нам не хватает места для многочисленных перевязок, делать которые приходится ежедневно. Мы вынуждены совершать их на открытом воздухе, что причиняет большие неудобства как самим больным, так и совершающему эти перевязки персоналу и противоречит всем правилам медицины. У нас нет помещения для гнойной хирургии, нет его и для бактериологических исследований, и для работы с микроскопом! В нашем распоряжении лишь две квадратные комнаты по шестнадцати метров каждая и еще два совсем маленьких помещения, из которых одно служит аптекой, другое же – одновременно лабораторией и стерилизационной. В комнате, где мы осматриваем больных, Жозеф делает вливания, двое негров перематывают бинты, а двое других моют пузырьки и бутылки. Толкотня и давка там, как на ярмарке. Напрасно стараемся мы не думать о том, как пагубно эти обстоятельства отражаются на нашей работе и сколько нам приходится тратить напрасно и сил, и нервной энергии.
Даже если бы не было эпидемии дизентерии, этот недостаток места в бараках нам тягостен. Мы не имеем возможности изолировать умирающих. Нет у нас и морга. Мертвые остаются вместе с живыми до тех пор, пока их не унесут на кладбище.
Негде мне разместить и персонал. За исключением Жозефа и повара Алоиса, все ютятся по углам и чуланам. Для того чтобы удержать помогающих мне в работе туземцев, обещаю им, что они будут жить в человеческих условиях. Но когда я исполню это обещание, неясно мне самому. Если бы я мог обеспечить этих людей хорошим жильем, то, несмотря на все трудности, мне бы все же удалось сделать из них лекарских помощников, недостаток которых так мешает нашей работе.
Пожарная опасность в нашей больнице настолько велика, что никак нельзя закрывать на нее глаза. Наши больничные бараки и вообще все наши строения настолько тесно придвинуты друг к другу, что достаточно одному из них вспыхнуть, как погибнут все остальные и не будет возможности их спасти.
Так вправе ли я быть в обиде на дизентерию за то, что она столь немилосердно напоминает мне, что у меня не хватает территории, чтобы строить, а помещения недостаточны для больных?
Голод же в свою очередь напоминает мне о нездоровом и опасном положении, которое создалось из-за того, что моя больница не имеет собственного участка земли, где можно было бы вырастить плодовые культуры и тем самым обеспечить больных продуктами питания. Если бы в самом начале лета, когда появились уже первые предвестья голода, я мог засадить какой-то участок земли маисом, то сейчас я имел бы возможность подкармливать им моих больных.
В больнице у меня всегда есть двадцать-тридцать человек, которые могут выполнять легкие полевые работы. Прежде всего, это родственники моих больных, которые их сюда привезли. Почему они должны сидеть сложа руки? Если участием в полевых работах они окупят стоимость своего содержания здесь и – хотя бы частично – содержания самих больных, то это и справедливо, и уместно. Затем, это легкие больные и выздоравливающие, которым также не может повредить небольшая работа. Больные с язвами стопы, когда идет грануляция, обычно уже чувствуют себя достаточно хорошо, чтобы несколько часов поработать. Таким образом, в больнице у меня пропадает немало рабочей силы из-за того, что рядом нет земельного участка.
До сих пор это не имело для нас такого большого значения. При сорока больных эта рабочая сила гораздо меньше для нас значила, чем сейчас, когда больных сто двадцать и даже больше. Да и сама мысль завести возле больницы плантацию нисколько не соблазняла нас, потому что мы могли еще как-то доставать бананы и маниок. Теперь же, когда свирепствует голод и становится все очевиднее, что бедствие это неискоренимо, положение совершенно иное. Для того чтобы просуществовать, больница должна по крайней мере какую-то часть необходимых для питания продуктов производить сама. Нам уже больше не приходится полагаться на привозной рис. Это обходится слишком дорого. Да и отнюдь не безопасно для больных постоянно питаться одним рисом: в этом мы могли достаточно убедиться на собственном опыте. Больные просто не в силах перенести рацион, состоящий исключительно из риса. Немало есть таких, которые прибывают к нам, уже пострадав от такого питания. К тому же из чисто медицинских соображений больным необходимо давать маис и бананы.
При каждом удобном случае разъясняю своим пациентам, что имею право принимать дары от моих заморских друзей, которые и содержат нашу больницу, только при условии, что здешние туземцы со своей стороны сделают все от них зависящее, чтобы оказать ей помощь продуктами или своим трудом. Этот принцип мы со всей настойчивостью осуществляем. Людям благоразумным мы его разъясняем, другим же просто ставим условием. Мы хотим, чтобы перед субсидирующими нас друзьями совесть наша была чиста. Нужды больницы, вопреки ожиданиям разросшейся и вдаль, и вширь, велики. Мы можем позволить себе только самые необходимые траты. Жители окрестных деревень и наши больные должны оказывать нам всемерную помощь.
Если бы возле больницы была плантация, те из больных, кому нечем оплатить свое содержание и лечение, получили бы возможность что-то заработать и скопить деньги, на которые они могли бы потом купить рис. И вот в октябре у меня созревает решение перенести больницу на новый, более обширный участок, который бы целиком принадлежал ей, и сделать это елико возможно скорее. У меня уже есть рифленое железо для крыш. Оно должно было пойти на покрытие бараков старой больницы. Теперь я употреблю его на постройку новых. В рабочей силе у меня недостатка не будет. Имея рис, всегда можно найти рабочих. Какими покорными стали теперь мои пациенты по сравнению с тем, чем были раньше! Они уже больше не уклоняются от работы, а, напротив, предлагают свои услуги, ибо те, что трудятся, получают большую порцию еды по сравнению с другими.
Растущая дороговизна также оказывает на все немалое влияние. Если вопрос о переводе больницы на новое место можно считать решенным, то откладывать больше нельзя. То, что будет строиться через три месяца, обойдется уже значительно дороже, чем построенное сейчас. Поэтому надо либо немедленно взяться за работу, либо отказаться от этой мысли. О принятом мною решении я не говорю никому ни слова. Один езжу я на то место, которое представляется мне единственно приемлемым для осуществления моих планов. Оно находится в трех километрах отсюда выше по течению, на ровном берегу и как раз там, где Огове разделяется на два рукава. Там когда-то были большие деревни. Там жил сам Нкомбе – «король-солнце»: в Африке тоже были свои короли-солнца![72]72
Там жил сам Нкомбе – «король-солнце»: в Африке тоже были свои короли солнца! – На холме этом, носившем название Адолинанго («взирающий на народы»), была резиденция короля галоа Нкомбе (? – 1874), правившего этой областью в середине XIX в. «Королем-солнцем» в придворных и близких к ним кругах называли французского короля Людовика XIV (1638 – 1715; самостоятельно правил с 1661 г.).
Хотя в обеих книгах Швейцера об Африке почти не содержится упоминаний о прошлом Ламбарене и ее окрестностей, известно, что он тщательно изучал всю имевшуюся в его распоряжении литературу. Уже после того, как были написаны обе эти книги, Швейцер читал автобиографию Альфреда Алоизиуса Хорна (настоящая фамилия Смит; Trader Horn; being the life and work of A.A. Horn. New York, 1927). Автор ее увлекательно и очень живо Описывает свои поездки по Африке, и в частности по Габону, в глубины которого его уводила полная приключении и опасностей жизнь. Он сменил множество профессий, торговал каучуком и слоновыми бивнями, был поставщиком горилл для зоологических садов и музеев, золотоискателем, каменщиком и т.п. В старости жил в Иоганнесбурге (ЮАР), где торговал самодельными проволочными изделиями. Журналистка Этельреда Льюис, с которой он случайно повстречался, заинтересовалась его рассказами и уговорила его написать историю своей жизни; рукопись, которую он приносил ей частями, она дополняла точными записями своих разговоров с ним. В итоге получилась книга, имевшая большой успех. Предисловие к ней написал Джон Голсуорси, познакомившийся в 1927 г. и с автором ее, и с издавшей его записи Э. Льюис.
Хорн прибыл в Африку вместе с английскими купцами Хеттоном и Куксоном, у которых служил. Он описывает радушный прием и покровительство, которые они встретили у короля Нкомбе. Дом Хорна стоял как раз на холме, о котором идет речь, – до 1884 г., когда Хорн отправился в свою последнюю поездку по Огове.
Швейцер посвятил Хорну свой первый очерк в книге «Afrikanische Geschichten» (1938). Говоря о рассказах Хорна, он отмечал отдельные неточности их и сопоставлял с устными рассказами местных жителей и сохранившимися служебными отчетами (Marshall G., Poling D. Schweitzer. New York, 1971, p. 170 – 171).
А вот что рассказывал сам Швейцер габонцам о короле Нкомбе: «Там, где сейчас стоит больница, жил и царствовал король галоа; туземцы считали его величайшим из людей. Они сравнивали его с солнцем и называли «король-солнце». А это был глупый и дурной человек с жестоким сердцем. Скольких своих подданных он замучил насмерть, чтобы насладиться их страданиями и стонами» (Grabs R. Albert Schweitzer. Dienst am Menschen. Halle (Saale), 1962, S. 148).
[Закрыть] Земля была раньше кое-где засажена. Выросший на ней лес сравнительно молод, и поэтому корчевать пни будет не так уже трудно. Везде, где прежде были хижины и плантации, теперь растут масличные пальмы. Широкая долина близ реки – очень удобное место для больницы. Отлогие холмы над нею как будто специально созданы для того, чтобы мы построили на них наши жилые дома.
Сколько раз я прежде бывал на этом месте! Г-н Морель обратил на него мое внимание еще тогда, когда я приехал в Африку первый раз.
На другой же день после моего возвращения я посетил его снова и жалел о том, что не могу построить здесь новую больницу, вместо того чтобы обосновываться на развалинах старой. Теперь я приезжаю туда еще раз: дизентерия и голод вынуждают меня остановить мой выбор именно на нем.
К моему ходатайству разрешить мне приобрести эту землю комендант округа относится весьма сочувственно. Соблюдение необходимых при этом формальностей потребовало бы нескольких месяцев. Но ввиду особых обстоятельств и отсутствия возражений с чьей-либо стороны, участок этот сразу же предоставляют мне во временное пользование. Я получаю около семнадцати гектаров леса и кустарника как своего рода «концессию». Это означает, что земля останется собственностью государства, но предоставляется мне для строительства и разведения плантаций. Все, что будет на ней построено и посажено, становится моей собственностью. Все остальное будет принадлежать государству. Другого способа приобретения земли здесь, в колонии, нет.
Вернувшись от коменданта округа, я созываю врачей и сиделок и посвящаю их в свои планы. Вначале они не могут прийти в себя от изумления. Потом оно сменяется ликованием. Уговаривать их не приходится. Они уже давно, как и я, убеждены в необходимости переезда на новое место. Не можем только себе представить, как со всем этим справимся. В изумлении взирают на нас негры. К такой бурной жестикуляции и шумным разговорам между нами они не привыкли.
А я думаю о той жертве, которую во имя перемещения больницы должны будут принести моя жена и маленькая дочь. Они ждут, что в конце зимы я к ним вернусь. Теперь же в Европу я смогу попасть не раньше начала следующей зимы. Строительство требует моего присутствия.[73]73
А я думаю о той жертве, которую во имя перемещения больницы должны будут принести моя жена и маленькая дочь... Строительство требует моего присутствия. – Для Швейцера работа всю жизнь была на первом месте, и он никогда себя не щадил, умея подчинить ей все остальное. И семье его приходилось с этим считаться.
Отвечая на вопросы прожившего некоторое время в Ламбарене Нормана Казинса, автора двух книг о Швейцере, и оглядываясь на прожитую жизнь, жена его сказала: «Мне так тяжело чувствовать себя такой беспомощной; я должна была бы трудиться вместе с доктором. Это непостижимый человек. Я убеждена, что сейчас он работает еще напряженнее, чем двадцать лет назад. А двадцать лет назад я боялась, что он убьет себя работой. Он всегда говорит, что у него есть хороший рецепт для людей, которым за шестьдесят, если они плохо себя чувствуют: напряженная и еще более напряженная работа (hard work and more hard work). Как вы имели возможность убедиться, рецепту этому он следует сам» (Cousins N. Dr. Schweitzer of Lambarene. New York, 1960, p. 94).
А вот свидетельство одной из его сотрудниц, с которой его связывали занятия музыкой и подготовка к концертам, г-жи Эшли (Ashley): «С ним бывало всегда очень легко, когда он был вашим гостем. Но когда вам приходилось работать с ним, человек этот превращался в настоящего тирана. Не зная усталости сам, он был способен довести своих помощников до полного изнеможения. Помню, как при том, что он всегда умел владеть собой и не показывать своих чувств, он был и поражен, и смущен, когда я ему об этом сказала» (Brabazon J. Albert Schweitzer. A Biography. London, 1976, p. 324).
Случалось, что непримиримая требовательность Швейцера к своим помощникам по работе в Ламбарене, проистекавшая от чувства большой ответственности за дело и от сознания того, что то или иное решение продумано им до конца и изменить ничего нельзя, ставила его ближайших сотрудников в трудное положение. От них требовалось полное подчинение, и нередко они только впоследствии узнавали, почему им надлежало поступать так, а не иначе. Об этом, например, рассказывал д-р Марк Лаутербург (Ibid., p. 341).
Швейцер мог иногда быть резок и с больными, если они нарушили режим или не выполнили порученную им работу. Он мог даже на них прикрикнуть. Но это не вызывало в них раздражения. Норман Казинс приводит слова одного из таких больных (прокаженного): «Мы на него не сердимся. Да разве это возможно? Может ли человек сердиться на родного отца, когда тот говорит ему, что надо делать» (Cousins N. Dr. Schweitzer of Lambarene, p. 94).
[Закрыть] Для закладки больницы строителям нужен мой опыт. Когда бараки будут уже подведены под крышу, руководство внутренними работами могут взять на себя другие.
* * *
То, что новая больница окажется значительно больше, чем я первоначально думал, и то, что необходимо считаться с наличием дизентерии и голода, – это факты, перед которыми я должен смириться. Единодушное и горячее одобрение моего замысла моими помощниками, которые так верны мне и так хорошо меня понимают, – залог того, что я поступаю правильно.
Нам предстоит тяжелая работа. Если бы только наши европейские друзья могли знать, что мы исполняем ее с радостью, как это и нужно, как того требует дело! Если бы они могли также знать, как глубоко мы признательны им за то, что они так поняли наши нужды, и за всю ту помощь, которую они так трогательно нам оказали![74]74
Если бы они могли также знать, как глубоко мы признательны им за то что они так поняли наши нужды, и за всю ту помощь, которую они так трогательно нам оказали! – Чувство благодарности и убежденность, что надо успеть его выразить проходит через всю жизнь Швейцера наряду с чувством долга перед людьми. Когда в 1919 г. после перенесенной им второй операции он лежал в Страсбургской клинике, он стал думать о том, что больной обязан выздоровлением своим не только врачу, который его лечил, но и всему персоналу больницы, больше того – также и тем, кто эту больницу учредил и построил, «многим теням умерших» (Brabazon J. Albert Schweitzer. A Biography. London, 1976, p. 284). А вот что он пишет о благодарности в своих воспоминаниях: «Всякий раз, когда я оглядываюсь на пору моей юности, меня преследует мысль о том, скольким людям я обязан за все, что они мне дали, за все, чем они были для меня в жизни. Но тут же меня начинает мучить раскаяние – я думаю о том, сколь ничтожной была та доля благодарности, которую я успел высказать им в те далекие годы. Сколько этих людей ушло из жизни, так и не узнав, как много значило для меня сотворенное ими добро или оказанное мне снисхождение! Потрясенный, не раз шептал я на могилах слова, которые уста мои должны были обратить к живым» (Schweitzer A. Aus meiner Kindheit und Jugendzeit. – Ausgewaehlte Werke, Bd 1. Berlin, 1971, S. 303).
[Закрыть]
Исполненные доверия к ним, набираемся мы сейчас мужества и решаемся предпринять все необходимое для того, чтобы по-настоящему победить в этой несчастной стране страдание и горе.
Тетрадь третья. От осени 1925 до лета 1927
VII. Поздняя осень и зима 1925На строительной площадке
Чтобы иметь достаточно места, чтобы получить возможность изолировать заразных больных, чтобы обладать собственной землею для насаждений, мы поздней осенью 1925 г. принимаем решение перевести нашу больницу на новую, более обширную территорию в трех километрах от нас вверх по течению. Хотя план уже составлен, он кажется нам таким дерзким, что мы еще какое-то время храним его в тайне. Мы никак не можем избавиться от страха, что из этого ничего не выйдет. Останется ли у нас тот единственный плотник-негр, на которого мы полагаемся? Будут ли доставлены строительные материалы? Не явится ли неожиданно какой-нибудь претендент на землю, о которой мы столько мечтаем, и не окажется ли, что он имеет на нее больше прав, чем мы?
Прежде всего необходимо наметить границы временно предоставленной нам земли, чтобы набросать план, который будет подан коменданту округа. Работаем с компасом в лесу и прорубаем тропинку, чтобы можно было измерять расстояние. Когда мы доходим до болот, то приходится удовлетвориться тем, что в зыбкую почву на расстоянии двадцати метров друг от друга забиваются длинные жерди. А когда мы натыкаемся на заросли кустарника, в котором живут наводящие на всех страх красные муравьи, то белые и негры соревнуются в том, кто быстрее сумеет от них убежать. Муравьи эти укрываются в ветках кустов и целыми кучами валятся на того, кто вторгается в их владения.
Не успеваем мы наметить расположение зданий, как начинаются уже работы по очистке всей территории от леса. Мы должны постараться как можно скорее вспахать какой-то участок земли, чтобы посадить маис. Так как из-за продолжающегося голода нам, по всей вероятности, еще довольно долго придется кормить наших больных привозимым из Европы рисом, нам необходимо обеспечить их и какой-то другой, богатой витаминами пищей.
Давно уже известно, что только неочищенный рис содержит в себе необходимые для человека витамины. Очищенный же рис, иначе говоря, тот рис, который обычно поступает в продажу, этих витаминов не содержит, и поэтому питаться им в течение длительного времени опасно. Напрасно пытаюсь я раздобыть неочищенный рис. В продаже его не бывает. Поэтому мне приходится сразу выписать из Европы десять тонн, чтобы иметь что-то в запасе. Может статься еще, что негры и не будут его есть, потому что он с виду не такой белый, как обычный рис. Одним словом, всестороннего прогресса в наше время никак не добиться. Самые важные положения науки о питании оказывается невозможно применить практически.
Чтобы повалить лес, мы по утрам мобилизуем в больнице всех, у кого в порядке руки и ноги, вооружаем их топорами, сажаем в лодку и отправляем вверх по реке на наш новый участок. Среди них есть и мужчины, и женщины, родственники больных, прибывшие к нам вместе с ними. Есть и уже выздоровевшие больные, которые в благодарность за полученное лечение остаются у нас на несколько дней и помогают в работе. Они едут туда охотно, потому что работающие получают полный рацион, тогда как всем прочим нашим пациентам, за исключением тяжелобольных, приходится довольствоваться лишь двумя третями нормы. Однако иногда случается, что даже долю работающих мы вынуждены бываем урезать.
Голод не только не уменьшается, но, напротив, еще больше растет. Мои запасы риса уже подходят к концу. Заслышав гудок идущего из Мыса Лопес парохода, я тут же выезжаю к нему на катере, чтобы своевременно получить свою долю риса. Не проходит и четверти часа после причала, как драгоценный груз уже распределен между прибывшими. Чаще всего, однако, пароход приходит без риса и привозит только уведомление о том, что вслед за ним идет другой, нагруженный рисом. Но бывает, что и этот обещанный, долгожданный пароход тоже не привозит риса, а вместо него – табак, кухонную посуду, стаканы, фонари и граммофоны. Но капитан его заверяет нас, что за ним идет третий, и тот-то уже непременно привезет рис. Сколько времени мы теряем на все эти бессмысленные разъезды! Сколько раз мне казалось, что я слышу гудок, и я выезжал к пароходу, а потом выяснялось, что все это один обман чувств!
Работающие на очистке участка получают не только питание, но еще и Подарки. Если бы я спросил их, что они хотят получить в подарок, то они, все как один, попросили бы табаку и крепких напитков. Когда в этих краях процветала торговля невольниками, то табак и алкоголь, наряду с порохом и свинцом, ценились дороже всего. Они продолжают цениться так и по сей день. И людям трудно привыкнуть к тому, что от меня таких подарков они не получат. Я дарю им только необходимые вещи: ложки – в вилках они особенной нужды не испытывают, – кружки, тарелки, ножи, кухонные горшки, циновки из листьев рафии, одеяла, ткани на платье и москитники. Всем, кто хорошо работал, я раз в два дня выдаю талон на получение подарка. Раз в десять дней происходит раздача этих подарков. Чтобы получить тот или иной предмет, надо набрать определенное число талонов. Чтобы получить, например, одеяло человек должен копить талоны в течение трех или четырех недель. Самым большим спросом пользуются ножи. Так как многие из моих работников не носят на теле ничего, кроме набедренной повязки, и у них нет кармана, куда можно было бы положить нож, я достаю ножи с отверстием на рукояти, через которое продевается шнур. Такие ножи удобно бывает носить на шее. Мальчик, приехавший сюда с больной теткой, пробыл здесь несколько недель и все это время усердно работал: теперь на шее у него нанизано множество ножей, и, вернувшись к себе в деревню, он сможет выменять на них все, что ему будет нужно.
Но поднять утром людей на работу – дело нелегкое. Доктор Нессман и доктор Лаутербург знают, как это бывает. Каждое утро они должны созывать всех, крича до хрипоты, пока каноэ наконец не заполнятся людьми. Туземные лекарские помощники в этом деле их не заменят. Они не пользуются у своих достаточным авторитетом. Кроме того, они не могут разобраться в том, кто в состоянии работать, а кто – нет.
В те дни, когда налицо много работоспособных людей, наших каноэ нам не хватает. Тогда женщин приходится отвозить на катере. И тут поднимается такой несусветный гомон, при котором шум мотора не слышнее, чем фисгармония при полном оркестре.
Как правило, у нас около пятнадцати рабочих, и этого слишком мало для той огромной работы, которую предстоит сделать. Для того чтобы строительство хоть сколько-нибудь продвигалось, одному из нас необходимо за ним наблюдать. Предоставленные самим себе, люди эти чаще всего не ударят палец о палец. В самом деле, зачем им, находящимся здесь, напрягать свои силы, чтобы какие-то другие люди, те, что придут в больницу через несколько месяцев, могли есть маис и жить в хороших бараках?
День на строительстве проходит как некая симфония.
Lento: Неохотно разбирают люди топоры и секачи, которые я выдаю им, когда мы высаживаемся на берегу. В черепашьем темпе следуют они к участку, где надо валить деревья и срубать кусты. Наконец каждый водворяется на свое место. С большой осторожностью делают они первые движения.
Moderate: Топоры и секачи действуют очень неторопливо. Напрасно пытается дирижер ускорить темп. Обеденный перерыв прерывает эту медлительную пьесу.
Adagio: С трудом привожу я снова своих людей на их рабочее место в душном лесу. Ни ветерка. Время от времени раздается удар топора.
Scherzo: Несколько шуток, которые я с отчаяния отпускаю, оказывают благотворное действие. Все оживляются. То тут, то там слышатся какие-то веселые слова. Кое-кто начинает петь. Становится немного прохладнее. В чащу доносится ветерок с реки.
Finale: Веселье охватило всех. Злосчастному лесу, из-за которого им приходится торчать здесь, вместо того чтобы спокойно сидеть в больнице, придется плохо. С дикими возгласами они ему угрожают. С пронзительными выкриками впиваются они в деревья. Топоры и секачи состязаются друг с другом. Но теперь надо, чтобы ни одна птица не пролетела мимо, ни одна белочка не выскочила из чащи, чтобы никто ни о чем не спрашивал, никто не отдавал никаких приказаний. Достаточно малейшего отвлечения, как все волшебство исчезает: топоры и ножи умиротворяются, начинаются разговоры о том, что произошло, или о том, кто что слышал, и к работе людей уже не вернуть.
По счастью, никаких отвлечений нет. Бушевание продолжается. Даже если этот finale длится всего полчаса, и то день не потерян. А он продолжается до тех пор, пока я не крикну: Amani! Amani! (Довольно! Довольно!) – и не дам этим сигнал к окончанию работы.
Солнце еще светит. Но дорога с места работы до реки, возвращение в лодке, возврат рабочего инструмента и вёсел и вечерняя раздача пищи – все это занимает около полутора часов. А сразу после шести часов вечера на экваторе наступает полная темнота. Следить при свете фонарей за сдачей топоров и секачей и раздавать пищу до крайности трудно. К тому же врачи и сестры должны стараться к наступлению темноты по мере возможности закончить всю свою работу на воздухе, чтобы не быть укушенными москитами и не заболеть малярией.
Руководитель работ должен после полудня все время присматриваться к небу и следить, не предвидится ли торнадо. Как только он заметит подозрительные на вид тучи, он должен тут же дать сигнал возвращаться домой. Нельзя допускать, чтобы рабочие промокли, ибо это зачастую приводит к заболеваниям малярией. Нельзя также допускать, чтобы торнадо их застал на реке. Многие из них происходят из отдаленных районов и не умеют плавать. Достаточно лодке перевернуться – и они погибли.
4 декабря во время возвращения разражается страшный торнадо. Доктор Нессман, который в этот день руководил расчисткой участка от леса, вовремя не заметил надвигавшейся опасности. Полтора часа провели мы в ожидании, охваченные страхом. Наконец буря улеглась. Одно за другим возвращаются каноэ в непроглядной тьме под ужасающим ливнем. Им удается все же в разных местах пристать к берегу. Никто не утонул. Сам не свой от радости поднимаюсь я на холм к докторскому дому.
* * *
Там, где будут воздвигнуты больничные здания, мы стараемся не трогать деревьев: они должны служить защитой от солнца. На участках же, где будут плантации, приходится ими жертвовать. Исключение делается для одних только масличных пальм. Могучие деревья твердых пород требуют от нас немалых усилий. Большой артели приходится трудиться по нескольку дней, чтобы свалить такого вот исполина. А потом требуется еще несколько дней на то, чтобы его распилить.
