Текст книги "Больше, чем что-либо на свете (СИ)"
Автор книги: Алана Инош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 48 страниц)
– Ну-ну... Ничего не бойся, девочка. Пока я здесь, ты в безопасности. Я скоро вернусь.
Несостоявшиеся убийцы сидели в сарае среди вязанок соломы: один – рыжий, с хищным изломом тонких бровей и маленькими бакенбардами, второй – чернявый, с длинным крючковатым носом и огромными, с трудом помещающимися во рту клыками. Руки их были связаны за спиной, но это и не требовалось, пожалуй: внушение Бенеды обездвиживало их полностью.
Северга задрала голову темноволосому, заглянула в чёрную пустоту его глаз.
– Твоё имя? – Её голос отдался ледяным гулом удара меча о щит.
– Гридлав, – пробормотал тот. Язык шепеляво путался меж клыками.
– Ты? – Суровый взор Северги обратился на рыжего.
Тот только оскалился и сплюнул.
– Ну, как тебе будет угодно, – сухо сказала навья. – Я буду звать тебя недоноском.
– Зови как хочешь, – хрипло рыкнул рыжий.
– Кто вас послал? – возвышаясь над ними, спросила навья.
Но Гридлав и его рыжий приятель быстро раскалываться не хотели. Северга обратилась к костоправке:
– Слушай, тёть Беня, а их этим твоим обезболиванием разговорить никак нельзя?
Та развела руками.
– Я уж спрашивала – не называют имён, заразы. Это, понимаешь ли, дело тонкое – в мозгах-то ковыряться. Я, дорогуша моя, тело лечу. А к мозгам иной подход нужен.
Знахарка показала, как пробовала допрашивать злодеев. Растопырив перед лицом Гридлава пальцы, она сурово приказала ему смотреть в середину ладони, а потом сжала кулак. Тот икнул и замер с остекленевшим взглядом.
– Говори, кто тебя послал? Имя! – потребовала Бенеда.
С губ клыкастого сорвалось бормотание:
– Если пророните хотя бы слово обо мне, лишитесь голов... Да, госпожа...
Он бормотал ещё что-то бессвязное, перескакивая с одного на другое, но никаких имён не произносил. Без сомнения, это были отрывки разговора с заказчицей нападения. Ничего существенного Северга из них понять не могла, кроме того, что послала этих ублюдков какая-то женщина, облечённая властью. Но ни чинов, ни титулов, ни должностей чернявый не выдал.
– Ну, видишь? – Бенеда поднялась с корточек, обескураженно цокнула языком. – Вот так и бормочут, а чтоб имя сказать – ни-ни. То ли их кто-то крепко застращал, то ли мне умения не хватает.
Из рыжего тоже не удалось выудить ничего полезного. Он был даже покрепче Гридлава и сказал ещё меньше.
– Так, ладно. – Северга хрустнула пальцами и размяла плечи, словно перед решающей дракой. – Знаю я один беспроигрышный способ развязывания языков... Сделай-ка этим ребятам внушение, что они не чувствуют своего тела от шеи до пят, кроме члена. Член пусть чувствуют.
– Зачем это? – усмехнулась костоправка.
– Надо так, – коротко процедила навья.
Названное внушение было сделано, и Северга проверила чувствительность, крепко сжав и выкрутив одному из наёмных убийц яйца. Судя по тому, как он выпучил глаза, всё получилось, как надо.
– Помоги-ка мне их в седло усадить, – попросила навья. – Прокачусь с ними в лес.
– Пытать станешь? – нахмурилась Бенеда.
– Они мне и без долгих пыток всё скажут. – И Северга взвалила себе на плечо чернявого.
Чувства мешали холодной работе разума, и она давила их в себе – обуздывала ярость и не давала вырваться гневу, который так и просился из груди звериным рыком, когда перед её мысленным взором вставали полные слёз, испуганные глаза дочери. Нужно было во что бы то ни стало узнать имя этой женщины, найти и обезвредить её, чтобы Рамут без опаски выходила из дома. Пока эта тварь дышала, Северга не могла быть спокойна за дочь, даже если бы её день и ночь охранял целый взвод воинов.
Они с Бенедой усадили Гридлава и рыжего на коней, а чтоб те не соскальзывали, Северга прикрутила их ноги к стременам, а руки – к сёдлам. Навье Бенеда дала своего мышасто-серого зверюгу по кличке Пепел. Чтоб поберечь мундир, Северга переоделась в боевое – стёганку и кожаные штаны. Натянув плотные перчатки с длинными раструбами, она вскочила в седло, а костоправка привязала двух других коней вожжами к Пеплу.
Из дома вышел Дуннгар.
– Госпожа Северга, там твоя дочка тебя зовёт, что-то сказать хочет.
– Ну, так пусть подойдёт, – сказала навья, не слезая с седла.
– Пока эти двое тут, – муж Бенеды покосился на злоумышленников, – она выйти боится.
– Ничего, она храбрая девочка, я знаю. Тем более, что этой падали можно уже не опасаться. – Северга с холодным презрением бросила даже не взгляд – полвзгляда в сторону двух выродков.
Дуннгар со вздохом ушёл в дом. Вскоре он показался вместе с Рамут: он вёл её, ободряюще обнимая за плечи. Девушка, завидев злодеев, застыла как вкопанная.
– Не бойся, детка, – сказала Северга. – Они сейчас не опаснее червяков. Я здесь, тебе ничто не грозит. Что ты хотела? Слушаю тебя.
Рамут, стараясь не смотреть в сторону Гридлава и рыжего, приблизилась к Северге и подняла на неё большие, напряжённо-пристальные глаза.
– Матушка... Я их прощаю. Не делай им ничего, не надо. Они же не причинили мне вред...
Рука девушки, дрожа, тянулась к Северге. Навья, склонившись с седла и сжав перчаткой её тонкие пальцы с блестящими коготками, сказала:
– Прощать своих убийц, пусть даже несостоявшихся – это сильно. Немногие на такое способны. Но дело в том, детка, что мне нужно у них кое-что узнать. На свежем воздухе память у них, надеюсь, заработает лучше. Я только поговорю с ними и отпущу. Не переживай. – И добавила, обращаясь к Бенеде. – Если разговор затянется, не беспокойтесь. Я вернусь.
– Внушение будет действовать, пока не щёлкнешь пальцами, – предупредила Бенеда.
Северга поблагодарила кивком. Пришпорив Пепла, она тронулась в сторону леса. Два других коня послушно бежали на вожжах позади, везя Гридлава с сообщником к месту их последнего разговора. Сжатые губы Северги выражали жестокую, холодную решимость, которую уже никакое светлое и святое прощение Рамут не могло поколебать. Эта мразота не заслуживала такого великодушного подарка, как жизнь.
Заехав вглубь леса примерно на пару вёрст, Северга нашла большое старое дерево с крепкими нижними ветками и превратила одну из них в виселицу. Не снимая злодеев с сёдел, она подвела их коней под ветку и набросила петли рыжему и чернявому на шеи.
– Значит, так, ребятки. Если вы мне назовёте имя пославшей вас госпожи, я вас просто повешу. Если продолжите играть в молчанку, перед смертью вам будет больно. Я буду медленно отрезать вам причиндалы, которые вы нацеливали на мою дочь. Сначала одно яйцо, потом второе. Потом головку, потом буду снимать стружку со ствола – кусочек за кусочком. Море крови и боли я вам обещаю.
– Да пошла ты, сука, – опять сплюнул рыжий.
Плевок попал Северге на мысок сапога. Брезгливо вытирая его о траву, навья процедила:
– Да что у тебя за недержание слюны такое, а? Ладно, говнюк, если ты такой храбрый и стойкий, то прямо с тебя и начнём.
Слабину в Гридлаве она определённо уловила, а потому выбрала его товарища для воздействия на него. Вскочив на Пепла, она поставила его бок о бок к коню рыжего.
– Ты только стой спокойно, малыш, не вертись, – сказала она, похлопав серого красавца по шее.
Расстегнув штаны рыжему, она достала его хозяйство рукой в перчатке, оценивающе взвесила.
– Тут кожи на целый кошелёк хватит, пожалуй. – И усмехнулась: – Что так съёжился, приятель? Не надо было мне грубить и плеваться.
Пока она делала кончиком ножа надрезы, рыжий скулил и кусал губы, а когда начала снимать кожу, заорал и заругался от боли, обливаясь соплями и слезами. Гридлав, глядя на всё это, трясся, смертельно бледный – даже губы посерели. Северга подъехала к нему и поднесла окровавленный лоскуток кожи к его выпученным от ужаса глазам.
– Ну как, память ещё не освежилась? Как насчёт имени? Или хочешь подарить мне второй кошелёк? Поймите, ребятушки, вы всё равно сдохнете. Вам нет выгоды в молчании, а вот облегчить себе смерть вы можете.
Гридлав давился, раздувал щёки и таращил глаза. Наконец его вырвало – Северга едва успела уклониться от струи блевотины.
– Уф-ф... бррр-ф-ф, – пыхтел он, захлёбываясь и роняя с губ тягучую слюну. – Я скажу... Я всё скажу!
– Трус! – проскулил рыжий.
– Да пошёл ты в жопу! – плаксиво тявкнул в ответ Гридлав. – Охота мучиться – так мучься, а мне это даром не надо. Госпожа, мы имени не знаем! Она не назвалась. Но я могу описать, как она выглядела...
– Давай, – кивнула Северга.
– Э-э... – Гридлав закатил глаза, вспоминая. – Тучная такая, в теле. Как бочка. С сись... то есть, с грудью большой. Волосы светлые, седовата чуть-чуть, причёска пышная... Глаза блестящие, навыкате, губы пухлые, а брови чёрные, подведённые. Ходит в туфлях и чулках. Туфли с пряжками такими большими... Кем она служит, не знаю, но точно большой начальницей: разговаривает уж больно властно. Заплатила хорошо. Обещала ещё столько же после исполнения.
– Где вы с нею встретились? – спросила Северга.
– Не знаю, нам глаза завязали, когда к ней везли, – проблеял Гридлав. – А когда увозили, опять завязали. В каком-то сарае разговаривали.
– Город, местность? – потребовала навья.
– Не знаю, у нас долго глаза были завязаны!
– Сами вы откуда будете?
– Из Лельбры. Это городок такой недалеко от Берменавны. Пригород её.
Этого описания было достаточно, чтобы Северга узнала госпожу Раннвирд, матушку Темани и градоначальницу в Берменавне. Всё молниеносно складывалось в картину мести: за то, что Северга отняла у неё дочь, та решила поступить так же с её дочерью, вот только ответ её был несоразмерен. Ведь Темань-то была жива, здорова и состояла в законном браке. И отчего госпожа Раннвирд так долго вынашивала свой мстительный замысел, зачем ждала несколько лет?
Впрочем, всё это не имело значения. Важно было лишь то, что теперь Северга знала, от кого исходила угроза. Вот только подступиться к этой дряни было не так-то просто: глава города – личность заметная, так просто не убьёшь. Тут следовало хорошенько подумать.
– Вот и молодец. – Северга похлопала Гридлава по плечу. – Я вас, наверно, огорчу, но платить вам эта госпожа больше не собиралась. Если она показала вам своё лицо, значит, вас должны были просто убрать после исполнения – и концы в воду. Довольно, я знаю, о ком ты говоришь. Всё, ребятки, я узнала, что хотела. Прощайте и да примет Маруша ваши души.
– Пощади, госпожа, пощади, – заскулил Гридлав, всхлипывая.
Северга с ледяной усмешкой покачала головой.
– Извини, приятель, это исключено. Сам понимаешь. Вы всё равно обречены: не я, так ваша заказчица. Таких свидетелей в живых не оставляют.
Навья развязала обоих наёмников, освободила их ноги из стремян, немного отступила и резко, пронзительно свистнула. Кони вздрогнули и сорвались с места, и горе-насильники повисли в петлях.
– Всё, всё, мальчики, – успокоила Северга коней, поймав их под уздцы. – Молодцы.
Чтобы умереть от удушья, навиям требовалось не менее получаса, и Северга терпеливо ждала. Злодеи уже не мучились, потеряв сознание, но сердца их ещё бились, а мозг жил. Благородной смерти от оружия эти гады не заслужили, поэтому она выбрала казнь через повешение.
Спустя полчаса Гридлав был окончательно и бесповоротно мёртв, а вот в его рыжем сообщнике ещё теплилась его никчёмная жизнь. Этот пройдоха, чтоб хоть как-то спастись, успел втянуть в лёгкие немного хмари, и она поддерживала его. Северга поманила из его груди радужные пузырьки, и они вылетели наружу, лишив рыжего последней надежды на выживание. Вскоре после этого и он стал трупом.
– Прости, доченька, – хрипло проронила Северга, обрезая у повешенных петли. – Я не могла выполнить твоё пожелание. А твоё прощение... Что ж, пусть оно принесёт пользу тебе самой.
От тел следовало избавиться основательно, чтоб никто не нашёл концов. Способ Северга уже продумала – довольно опасный, но ничего более надёжного на свете не существовало. Погрузив трупы на сёдла, она снова привязала коней к Пеплу. Её путь лежал на Мёртвое Нагорье – логово драмауков.
Ехала она три дня, время от времени давая коням Бенеды отдохнуть, напиться и пощипать травы, а сама порой прикладывалась к фляжке с хлебной водой, закусывая сухарями. Без привалов на дорогу ушло бы не более двух дней, но навья берегла тётушкиных животных. Горячительное на почти голодный желудок остро и властно ударяло в голову, но трезвая, холодная чёткость мыслей от этого не страдала. Погода стояла летняя, и трупы уже начинали смердеть, но Северга нюхивала в своей жизни и не такое.
Вечером третьего дня перед ней раскинулось серое нагорье – со скудной растительностью, сухое и пустынное. Свет Макши к закату приобрёл совсем холодный серебристый оттенок, и местность выглядела мертвенной. Северга остановилась на краю обрыва, с которого открывался вид на долину пересохшей реки. В закатных лучах её лицо приобретало ту же неживую, каменную жёсткость, что и скалы вокруг. Похолодало, и Северга вдыхала полной грудью посвежевший воздух.
В небе над вершинами виднелись крылатые маленькие фигурки. Северга подождала, когда на неё обратят внимание, но драмауки не спешили замечать её. Тогда навья свистнула. Чудовища обладали способностью не только видеть добычу на расстоянии нескольких вёрст, но и слышать точно так же; вскоре одна из крылатых тварей повернула в сторону Северги, а той только того и нужно было.
Это была самка: Северга опознала её по тёмным полосам на чешуйчатом брюхе. Во внешности драмаука две когтистые птичьи лапы сочетались с кожистыми крыльями летучего ящера, треугольный змеиный череп блестел холодными жёлтыми глазами и крючковатым, гладким клювом. Птицедракониха описывала над Севергой широкие круги с предупреждающим клекотом: она защищала своих детёнышей.
– Иди, малышка, иди сюда, – манила её навья, похлопывая по трупам. – Иди, красавица...
Желтоглазая «красавица», размах чьих перепончатых крыльев охватил бы средний городской особняк, приземлилась на каменистый уступ, с любопытством рассматривая то трупы, то саму Севергу. Её гнездо находилось на безопасном расстоянии, а потому она не спешила нападать, но и не очень-то доверяла – присматривалась к незнакомке, низко пригнув покрытую чешуёй голову на длинной змеиной шее и тараща огромные выпуклые глаза.
– Крошка, – молвила Северга с такой же лаской в голосе, с какой она обратилась бы к красивой девушке, – я пришла с миром. Твоим деткам ничто не грозит. Я знаю, ты мать... Я – тоже мать, а значит, мы поймём друг друга. Ты защищаешь своих малышей, я поступаю так же. Моего ребёнка пытались убить вот эти двое. – И она кивнула на трупы.
Доподлинно никто не знал, понимали ли драмауки речь. Поговаривали, что разум их ничуть не уступал разуму навиев, а разнообразный клекот представлял собой особый сложный язык. Говорили также, что эти исполинские летучие твари умели читать мысли. Самка птицеящера повернула голову к телам и пристально всмотрелась; её щелевидные зрачки распахнулись чёрными дырами.
– Мне нужна твоя помощь, красавица, – продолжала Северга, сбрасывая трупы с сёдел наземь и отводя подальше напряжённых и напуганных близостью опасного чудовища коней. – Тела необходимо уничтожить, чтобы никто никогда не нашёл их. Прошу тебя, возьми их и унеси в своё гнездо. Сожри сама или накорми своих маленьких. Пусть не останется даже косточек. Поможешь?
Падаль драмауки очень любили: трупный яд действовал на них, как горячительный напиток. Самка птицеящера, неуклюже переваливаясь на когтистых лапах, приблизилась, потрогала клювом тела, вдохнула запах мертвечины и издала довольный урчащий клекот, что-то вроде «гррр-ак, гррр-ак»: подношение пришлось ей по нраву. Взмыв в воздух, она на бреющем полёте подхватила в каждую лапу по трупу и умчалась в закатную даль неба.
– Благодарю тебя, – проговорила Северга, и уголок её губ сдержанно прорезала улыбка. Глаза, впрочем, оставались холодными, полными отблеска прощального серебра Макши.
Она двинулась в обратный путь налегке. Голод давал о себе знать, и Северга, раздевшись и перекинувшись волком, поймала лесную козочку и наелась до отвала. Остатки мяса она разделала на куски, подкоптила над костром, обернула широкими листьями и сложила в мешок.
В усадьбу Бенеды она вернулась поздним дождливым вечером, в шелестящих сырых сумерках. Члены семейства целительницы, окончив дневные труды, отправлялись на отдых; догорал камин, а Бенеда в кресле задумчиво потягивала хмельную настоечку. Звякая шпорами, Северга подошла и остановилась перед ней. У костоправки вырвался вздох облегчения.
– Ну наконец-то, – молвила она. – Что-то ты долго разговоры свои разговаривала, дорогуша. Уж отряд снаряжать хотели на твои поиски... Рамут с ума сходит! Все глаза выплакала...
– Всё в порядке, – коротко и устало проронила навья. – Я же предупреждала, что могу задержаться.
– А эти двое где? – спросила Бенеда.
Северга не успела ответить: в сумраке лестницы показалась стройная фигура в ночной рубашке.
– Матушка!
Столько в этом голосе было отголосков тревоги, столько звонкой радости и трепетного облегчения, что сердце навьи словно упало в чьи-то ласковые ладошки. Она устремилась навстречу Рамут, и они почти столкнулись на ступеньках. Северга подхватила повисшую у неё на шее дочь на руки и понесла вверх по лестнице.
– Куда выскочила? Пошла спать – так оставайся в постели.
Нарочитая грубоватость её тона скрывала под собой усталую нежность – вымотанную до предела, выпитую досуха, исцарапанную и избитую. Взволнованное дыхание Рамут щекотало ей лицо, руки цепко и судорожно обнимали, и Северга обречённо понимала: поздно сдерживать привязанность, поздно отталкивать и отпугивать. Любовь уже свершилась, и боль от грядущей потери была неизбежна, как ни пыталась она уберечь дочь от неё.
– Матушка, где ты пропадала? Я так беспокоилась... Мы все беспокоились!
Северга уложила Рамут в раскрытую постель, укрыла одеялом. Холодное звяканье её шпор кололо и царапало уютную тишину дочкиной спальни.
– Больше не о чем беспокоиться, детка. Всё хорошо.
– Я думала, с тобой что-то случилось...
– Помилуй, что со мной может случиться в этой тихой, скучной глухомани? Это же не поле боя. Тут даже разбойники не водятся. А если и водились когда, тётя Беня их всех в мужья себе забрала.
Тихий серебристый смешок Рамут, снова тишина.
– Но почему так долго? Тётушка уже хотела тебя искать...
Северга вздохнула.
– Дельце было одно. И вообще... Много будешь знать – скоро состаришься. Всё, спи. Я дома. Всё в порядке.
– Ах, матушка, какой мне сон!.. Я все эти дни от тревоги не спала, а теперь от радости не усну! – Рамут приподнялась, облокотившись на подушку и сверкая широко распахнутыми, восторженными глазами.
– Так, я кому сказала?.. – нахмурилась Северга. – Угомонись. Начинаю считать до тридцати. Когда я скажу «тридцать», чтоб дрыхла мне и десятый сон видела, поняла?
– Ты побудешь со мной? – Рамут прильнула щекой к подушке, поглядывая на навью одним прищуренным глазом.
Когда-то она испугалась, увидев в своей комнате Севергу, всего лишь пришедшую пожелать ей спокойной ночи, а теперь сама не отпускала её от себя. И навья укладывала её, будто маленькую девочку, наслаждаясь этой капелькой вернувшегося детства до тонкой, как игла, боли в сердце.
– Побуду. Давай, сладких снов.
Колышущийся свет лампы разгонял сумрак, отбрасывая на щёки Рамут длинные, пушистые тени от ресниц и озаряя усталое, пересечённое шрамом лицо Северги с тёмными насупленными бровями и жестокими, беспощадно-грозными очертаниями рта. По бокам от него уже закладывались две суровые, неизгладимые складки. Слушая ровное дыхание дочери, навья думала о том, как подобраться к госпоже Раннвирд – и чтоб самой не попасться, и чтоб Темань не узнала, чьих рук это дело. То, что это мать её жены, навью не останавливало. Ни о каком родственном примирении речи быть не могло. Северга увезла Темань, чтобы в итоге сочетаться с нею законным браком, а госпожа Раннвирд с не дрогнувшим сердцем подослала к Рамут убийц и насильников... Получалось не око за око, а целая голова за око. «Дочь будет в безопасности только тогда, когда сердце этой гадины остановится навеки», – думала Северга. Она сидела на краю постели Рамут, сосредоточенная, ожесточённая, холодная, а её мысли работали, крутились, искали способы и прикидывали возможности.
Отцепив шпоры, чтоб не гремели, Северга погасила свет и тихонько вышла: Рамут спала. Бенеда ещё сидела у погасшего камина и, казалось, дремала, но при приближении Северги тут же вскинула голову.
– Ну что, успокоилась девчонка?
Северга кивнула, присаживаясь в другое кресло. Бенеда, наполняя чарки, проговорила с задумчивой усмешкой:
– А куда б она делась – в матушкиных-то объятиях... А то ведь прямо беда с нею была: не спала, не пила, не ела, всё о тебе переживала, куда, мол, ты запропастилась, не убили ли тебя эти подонки... Навыдумывала сама себе страхов. Ну... Давай-ка вздрогнем!..
Они выпили. Закуски не было, но Севергу это не заботило. Эту разбавленную настоечку, строго говоря, можно было и не закусывать: не хлебная вода, даже близко к ней не стояла. Кстати, о согревающей водице... Северга плеснула в обе чарки из фляги.
– Попробуй, тёть Беня.
– Это что? Слеза зерновая? – Костоправка понюхала, сморщилась, от души крякнула. – Хорошая вещь, но по мне – забористая уж больно. Тяжко по мозгам бьёт. Ну ладно, коли угощаешь – выпьем.
Она опрокинула в свой большой рот чарку «огненной воды», зажмурилась, встряхнула головой, зарычала:
– А-а, гр-р, бр-р! Ух, едрить!.. Крепкая, зараза, аж колом встала... И без закуси мы что-то нынче. Ладно, на сытый желудок – ничего, проскочит. После ужина-то...
Звериное в облике костоправки проступало всегда очень ярко – быть может, из-за мохнатых, гривастых щёк, которые она даже не думала брить («Вот ещё, буду я скоблиться... Охламонам своим я и в таком обличье жару в постели задаю!»), а может, из-за её кряжистой, плотной и свирепой силы – жаркой, сверкающей в волчьих пронзительных глазах.
– Тебе б помыться с дорожки, – угадывая мысль Северги, проговорила она. – Да нет сил уж баню топить, поздно, легли уж все. Коли хочешь, так ополоснись.
Северга кивнула. А Бенеда вдруг спросила:
– Ну, так что с этими гадёнышами?.. Сказки про «поговорить и отпустить» ты девчонке рассказывай, а мне правду можно. Что ты с ними сделала?
Северга выпила ещё чарку – последнюю на сегодня – и коротко ответила:
– Вздёрнула. Тела драмаукам скормила.
– Вон оно как... – Бенеда потеребила подбородок, насупившись. – Так вот куда тебя носило так долго! Это ты, что ль, в Мёртвое Нагорье таскалась? Мда-а... Сурово. А кто их послал, выведала?
Навья опять кивнула.
– Что, и эту госпожу тоже порешишь? – пронзая её пристальным взглядом из-под набрякших бровей, спросила знахарка.
– Иного выхода нет, – устало и сухо сказала Северга. – Пока она жива, Рамут в опасности.
– А из-за чего каша-то эта вся? Насолила ты ей чем-то, что ли? – Бенеда мрачнела всё более, становясь похожей на угрюмого взъерошенного волка.
– Можно и так сказать. – Северга поднялась из кресла, бледная от невыносимой усталости. – Ладно, пойду я, ополоснусь. И отдохнуть не помешало бы. Спокойной ночи, тёть Беня.
– И тебе сладко спать-почивать, угрызений совести не знать, – промычала себе под нос костоправка, щурясь в темноту за окном.
Губы Северги покривились в ухмылке, но взгляд обдавал морозом.
– Это мне не грозит. Ублюдки получили то, что заслужили. Я убийца по призванию и по природе, тётушка. Каких решений и поступков можно от меня ждать? И я буду уничтожать всех, кто посмеет угрожать Рамут. Всех до единого, без сомнений, жалости и угрызений.
Наскоро помывшись холодной водой, Северга упала в постель, несколько дней ожидавшую её. Уснула она быстро и крепко, без кошмаров.
Разбудило её прохладное прикосновение чего-то влажного к губам. За окном брезжил рассвет, а на краю постели сидела Рамут с полной миской свежевымытых плодов медового дерева и водила по рту Северги «двойняшками» на сросшихся ножках. Навья несколько мгновений делала вид, что продолжает спать, а потом резко щёлкнула зубами, ухватив сразу обе сладкие костянки. Рамут вздрогнула, но в следующий миг тихонько засмеялась:
– Фу, матушка, напугала...
Северга села. Одеяло сползло с неё, открыв нагое туловище, и девушка смущённо отвела взгляд – то ли от шрамов, то ли от обнажённой груди Северги. Когда она ухаживала за навьей после лечения сломанного хребта, она ещё и не такое видела, а тут вдруг смутилась отчего-то.
– Дай-ка мне чистую рубашку из моего мешка, – попросила Северга. – Ну, и штаны уж заодно подай, коли ты здесь.
Рамут подала всё требуемое. Северга накинула рубашку, всунула ноги в штанины, встала, поддёрнула и застегнула, обулась. Рамут стояла с миской у наполовину открытого окна и задумчиво ела желтовато-белые костянки, а косточками стреляла во двор. Северга остановилась у неё за плечом, стащила из миски сочный плод, бросила в рот. Её косточка улетела дальше раза в два.
– Учись, как надо, – усмехнулась она. И запоздало поздоровалась: – Доброе утро, детка. Благодарю тебя за приятное пробуждение.
Рамут протянула ей костянку на ладони, согревая лаской своего лучистого взгляда. Задумчивая нежность коснулась сердца Северги, и она, склонившись над рукой дочери, взяла губами костянку, при этом невольно поцеловав мягкую ладошку. Она не очень любила растительное, но не попробовать плоды дерева, посаженного руками Рамут у колодца, не могла. Из этих нежных, тёплых рук она ела бы всё.
Северга провела в Верхней Генице ещё лишь один день: она торопилась, потому что за оставшееся время отпуска нужно было успеть что-то решить с госпожой Раннвирд. Рамут расстроилась почти до слёз, узнав, что она уезжает уже на следующее утро.
– Матушка, ты совсем мало побыла... Неизвестно, когда мы в следующий раз увидимся... и увидимся ли вообще.
– Мне жаль, что так получается, – вздохнула Северга. – Очень важное и спешное дело.
Вечером, когда навья уже собиралась лечь в постель и разулась, но рубашку и штаны снять ещё не успела, к ней в комнату постучались.
– Матушка, можно? – раздался за дверью голосок Рамут. – Ты ещё не спишь?
– Не сплю, детка, – ответила Северга. – Входи.
Рамут в длинной сорочке проскользнула внутрь, кутаясь в шерстяной плед. Её коса пряталась под кружевной ночной шапочкой. Северга сидела на раскрытой постели, откинувшись на подушки, и девушка робко опустилась на краешек. В руках она теребила потрёпанный, мятый листок, преодолевая какую-то внутреннюю муку – то ли боялась заговорить, то ли просто стеснялась.
– Ну, что такое? – Северга мягко приподняла её лицо за подбородок.
– Я... – Рамут, ужасно смущаясь и избегая смотреть в глаза, протянула ей этот листок. – Я хотела спросить... вот про это.
Северга узнала своё письмо – то самое, в котором она сообщала о своей свадьбе и просила пока не рассказывать об этом Рамут.
– Не сердись на тётушку, она выполнила твою просьбу и не давала письмо мне, я сама взяла, – быстро пробормотала девушка, потупившись.
Северга и забыла об этом; точнее, она собиралась поговорить с дочерью, но в этот приезд события вокруг покушения на Рамут закрутили её и унесли в сторону от разговора. Было просто не до того. Может, она так и не вспомнила бы, если бы Рамут сама не пришла с этим вопросом.
– Да, я хотела тебе всё объяснить, – проговорила Северга, подбирая слова и с досадой чувствуя, что они идут туго, получаются кривыми и неуклюжими, какими-то кособокими и рваными, как неудачные лепёшки. – Это правда, я люблю женщин. Что поделать, такая у тебя матушка. В моей жизни был только один мужчина – твой отец. Случилось это не по какой-то там страсти, Гырдан меня просто лечил вот так... Странный способ, но это и правда чуть-чуть сработало. Ну, и вдобавок получилась ты.
Ресницы и губы Рамут задрожали, и она еле слышно пробормотала:
– Значит, это было... просто случайно? И ты меня не хотела? Не хотела, чтоб я рождалась?
Настежь открытое, трепещущее, готовое вот-вот разбиться сердце дочери лежало сейчас в руках Северги. Зачем Рамут было знать, что её горе-матушка пыталась от неё избавиться по дурости – падала, поднимала тяжести и применяла прочие уловки? Узнай она – и её любящее сердечко раскололось бы на кусочки, вдребезги, и не склеить ничем, не залечить, не спасти.
– Иди сюда, – хрипло проговорила пересохшими губами Северга, притягивая дочь к себе и заставляя забраться на постель с ногами. – Иди ко мне и слушай. Да, это было неожиданно для меня. Я отстала от войска, и это была просто беда, просто караул. Так я думала тогда. Не знаю, чем бы всё кончилось, если бы не тётя Беня. Я была изломана, искорёжена. Девять месяцев я носила тебя в искалеченном теле. Это были девять месяцев сплошной боли и мучений. Самые трудные, самые ужасные месяцы. Я была дурой. Тупицей, которая не понимала, что на самом деле это лучшие девять месяцев в её жизни. Что это было счастье. Понимание пришло только спустя долгие годы. Понимание того, что если б не было тебя, мир был бы беспросветен. Жесток, туп и безнадёжен. Достоин только страданий и войны. И рек крови. Он заслужил это... – Северга перевела дух, отдыхая от этих слов-ударов, слов-сгустков, которые выходили из груди со сладкой болью. И продолжила с призраком улыбки на жёстких губах: – Но в нём есть ты. И миру повезло. Он даже не подозревает, как.
Объятия Рамут обрушились на Севергу, будто горный обвал. Пискнув, девушка бросилась на неё и стиснула с такой силой, что навья с хриплым смешком похлопала дочь по лопатке:
– Ну-ну... Детка, ты меня задушишь.
– Прости, матушка. – Руки Рамут разжались, и она уселась рядом – смущённая, но уже от счастья.
И, утонув в этом синеглазом счастье, Северга одним махом опьянела. Такой пьяной она себя не чувствовала даже после той непростой дороги в Дьярден, к пытавшейся свести счёты с жизнью Темани; впрочем, тот хмель был тягостным, а этот дарил крылья.
– Скажи, а... Ну... – Рамут опять была во власти неловкости – кусала губу, водила пальцем по одеялу, опускала глаза. – Помнишь, когда я была маленькая, ты сказала, что я красивая?
– Я и сейчас не изменила своего мнения. – Северга, зная, что смутит этим Рамут до обморока, всё-таки заглянула ей в глаза – так нежно, как только могла. Но, видно, получалось опять как обычно – то есть, странно и пугающе.
– Нет, ты скажи мне не как матушка, а как... – Рамут споткнулась, очаровательно краснея. – Ну... ты понимаешь, как кто.
– Нет, не понимаю. Скажи без ужимок. – Северга вроде бы шутила, но опять доводила этим Рамут до оцепенения. Она в тысячный раз проклинала свои глаза, холодные то ли от природы, то ли от тех рек крови, в которых ей довелось искупаться. – Ну, детка, скажи, не стесняйся. Это моя природа, моё нутро. Если ты этого стыдишься, значит, ты меня не принимаешь.
