Текст книги "Больше, чем что-либо на свете (СИ)"
Автор книги: Алана Инош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 48 страниц)
От торможения Рамут бросило вперёд: их подрезала другая повозка. Носильщики начали было пререкаться между собой, но хорошо знакомый звучный голос пресёк их ругань:
– Голубчики, тише. Мне просто нужно переговорить с этой госпожой.
Распахнув дверцу, Реттгирд вскочила и села возле Рамут.
– Куда же ты помчалась? – шепнула она в тёплой, щекочущей близости от уха девушки. – Хотела лишить меня радости увидеть тебя?
– Да, это было ни к чему. – Скованное льдом горло чеканило слова низко, жёстко и сурово. – Тебя есть кому проводить.
– Священные уши Махруд, слышали бы вы это! – покачала головой Реттгирд, а в её глазах замерцали тёплые огоньки. – Рамут, богиня моего сердца, ты ревнуешь? Смею ли я верить, что я тебе не безразлична, что хоть капля чувства ко мне в тебе всё-таки живёт?
– Вовсе нет, – с запинкой выговорила Рамут. – Я просто не хотела мешать вашему прощанию, вот и всё.
– Твои уста говорят суровые слова, а взгляд жжёт мне сердце, – улыбнулась Реттгирд. – Но позволь разрешить твоё недоумение: та девушка – моя младшая сестрёнка Бегвинд, ей всего пятнадцать. У нас с ней разные отцы, поэтому мы не очень похожи. Но она очень ко мне привязана, и мой отъезд её безумно огорчил. Она готова за мной хоть на край света... – И Реттгирд, выглянув из дверцы, позвала: – Бегвинд, детка, подойди сюда!
Из второй повозки вышла та самая золотоволосая красавица. Вблизи она действительно оказалась совсем юной. На её хорошеньком округлом личике с вздёрнутым носиком всё ещё виднелись красноречивые следы слёз. Соскочив с сиденья, Реттгирд обняла её за плечи.
– Сокровище моё родное, познакомься: это Рамут, мы с нею сёстры по науке и Обществу врачей.
– Здравствуй, госпожа Рамут, – учтиво поклонилась девушка, протягивая руку.
Рамут тоже пришлось выйти и пожать её мягкую, немного вялую ладошку. Нет, такое юное создание никак не могло числиться в любовницах у Реттгирд. Глупо вышло... Неужто и в самом деле ревность? Рамут не знала, куда от неловкости девать глаза.
– К сожалению, я не могу взять её с собой, – вздохнула Реттгирд. – Матушка просто не отпустит: она не считает меня достаточно ответственной, чтобы заменить сестрёнке родительницу в чужом городе. Ну, и ещё кое-какие разногласия у нас, – добавила она, понизив голос. – Они касаются, скажем так... моего образа жизни. Маменька считает, что я подам подрастающему поколению дурной пример.
– Я всё равно к тебе уеду, – сказала Бегвинд, прильнув к плечу сестры. – Что бы матушка там себе ни думала.
Реттгирд вздохнула, чмокнув её в висок.
– Увы, ты ещё не достигла совершеннолетия, а потому матушка имеет право вернуть тебя домой любыми средствами, даже если ты сбежишь. Лучше не делай этого, малышка. Я буду писать тебе письма так часто, как смогу. И, конечно, стану приезжать в гости.
Их последнее «прощай» унёс ветер. Сердце усталой волчицы билось с горьким негодованием, и чтобы хоть как-то заглушить его стон, Рамут вернулась в Общество и заступила на внеочередное ночное дежурство в приёмном покое. Она сидела в кресле со сборником статей за первую половину текущего года, но пальцы переворачивали страницы бездумно: строки шуршали мимо сознания. Ничегонеделание угнетало, и когда привезли носильщика с острой болью в спине, Рамут была рада окунуться в работу. В Извозном Дворе уже прознали о целительнице с редким даром, и всех занемогших трудяг направляли к ней.
– Нам бы госпожу Рамут, – пропыхтели товарищи больного, опуская носилки.
Она провозилась с носильщиком всю ночь, избавляя его от межпозвоночной грыжи. Когда часы показывали шесть утра, за окнами царил всё тот же тоскливый ночной мрак, мерцавший городскими огнями. Измотанная, выжатая досуха Рамут выпила чашку отвара и провалилась в бормочущее на разные голоса болото дрёмы.
– Тебе бы домой – и отоспаться, – сказал кто-то, склонившись над нею.
Половина седьмого... Надо же, всего полчаса! А ей показалось – в этой гадкой, тянущей живые соки истоме прошла вечность. Голова плыла в тягостном звоне. Рамут кое-как поднялась с кресла, надела шляпу с плащом и побрела к выходу. Ловить повозку не пришлось: у крыльца её уже ждал Вук. Волчица слишком устала, даже на оскал не осталось сил, но негодование просыпалось, обжигало внутренним жаром.
– Доброе утро, моя госпожа. Ты устала? Позволь отвезти тебя домой. – Вук распахнул перед Рамут дверцу с гербом.
От его голоса по спине девушки словно ледяной ветер прогулялся, внутренний зверь болезненно дрогнул. Он не мог молчать о том, что его возмущало.
– Признайся, перевод Реттгирд в Берменавну ты устроил? – спросила Рамут, когда повозка тронулась.
Вук некоторое время хранил ледяное, как зимний мрак, безмолвие. Траурно молчали и чёрные кружева его рукавов, даже золото падавших на плечи локонов было каким-то холодным, выцветшим.
– Не вижу смысла отпираться. Скажем так, это обошлось не без моего участия.
– И зачем? – Каждый мускул в измученном теле Рамут ныл, каждый нерв стонал, глухой гнев выпивал остатки сил, но она не могла остановить этого внутреннего пожирателя.
– Потому что тебе следовало держаться от этой особы подальше, госпожа, – неприязненно дёрнул Вук уголком губ. – Она – не из тех, с кем тебе пристало водить знакомство. В её постели побывало бессчётное количество любовниц. Возможно, ты бы стала самым ослепительным камнем в этом ожерелье, но такое сокровище – не для неё, она его не заслуживает, поэтому мы устранили её, пока всё не зашло слишком далеко. Ты не осознаёшь своей ценности, моя госпожа, а потому зачастую одариваешь своим вниманием не тех, кого следует.
– А можно, я сама буду решать, с кем мне водить знакомство и кого одаривать вниманием? – с рычащей ноткой в голосе процедила Рамут. Гнев созрел, рвал оболочку, выплёскивался раскалённой лавой. – Это во-первых. А во-вторых, ты разлучил двух любящих сестёр. Ты понимаешь, что ты сделал? Мать не отпустит Бегвинд следом за Реттгирд, и теперь им придётся жить порознь, далеко друг от друга!
– Семейные отношения этой особы меня мало волнуют, моя главная забота – твоё благополучие, моя прекрасная избранница, – ответил Вук.
Его голос прозвенел клинком, зрачки мерцали колкими искрами инея. Силы этого сытого, выспавшегося зверя были свежи – где уж там усталой волчице противостоять ему...
– Глаза б мои тебя не видели, – только и смогла простонать Рамут, смежив веки от мучительной слабости.
– Мне очень жаль слышать это из твоих дивных уст, моя повелительница, – молвил помощник Дамрад. – Особенно накануне свадьбы.
«И свадьба эта... Будь она неладна», – про себя договорила вконец изнемогшая Рамут.
Высасывающий силы туман окутал всё. Рамут уже не помнила, как очутилась дома: мгла обвивала тело и душу ледяными щупальцами. Сдавленная ими, Рамут погрузилась в мучительное забытьё.
Она ловила ртом воздух, пыталась всплыть на поверхность, но туман неумолимо утаскивал её на дно. Это была не привычная слабость после лечения больного, а что-то другое. Силы не восстанавливались, холод пронизывал тонкими иглами, и время от времени ощущения яви проступали сквозь густую пелену этого странного бесчувствия. Рамут укрывало тяжёлое одеяло, но она не могла под ним согреться. Она слышала, как вернулась Темань и велела дому приготовить купель и обед; потом супруга матушки заглянула в комнату Рамут и промолвила полушёпотом:
– А, ты отдыхаешь... Ну, отдыхай.
А у Рамут даже голос не мог прорезаться из окоченевшего горла. Не получалось подать хоть какой-то знак, позвать на помощь. Это полубодрствование отнимало много сил, Рамут боролась, пыталась удержаться у зыбкой грани, но неизбежно соскальзывала в немое Ничто. Холод, могучий и огромный, как горный ледник, поглотил её сознание.
Но борьба всё равно шла внутри неё. Начавшаяся дрожь вернула Рамут в телесную действительность, и она перестала быть невесомым сгустком мыслей, ощутив собственные руки и ноги. Одеяло, подушка. Озноб... Она узнавала признаки недуга, но неужели это отъезд Реттгирд так на неё подействовал? Впечатления от него не шли ни в какое сравнение с потрясением, которое она испытала, в юности покидая дом тёти Бени. Значит, он – не причина. Он – лишь последняя капля.
Рамут по-прежнему находилась в комнате одна; Темань, вероятно, работала в кабинете. Разомкнув непослушные губы, девушка кое-как протолкнула еле слышные слова наружу.
– Дом... Воды.
С горем пополам удалось приподняться и выпить несколько глотков. Хотелось в уборную, но о том, чтобы встать, не могло быть и речи. Какое там... Она хотела, чтобы дом позвал Темань, но приказ никак не складывался в голове, слова не составлялись, путались, будто Рамут напрочь забыла правила родного языка. Надо отдохнуть немного и попытаться чуть позже.
Отдых снова перетёк в забытьё. Казалось, вся жизнь замерла в теле, и только еле ощутимые волны дрожи пробегали по пальцам ног, холодными языками лизали лопатки и плечи. Проснувшись от пронзительного, сверлившего мозг звука голосов, Рамут мучительно дышала – толчками, до боли в грудных мышцах. Всю волю, какая только была у неё, она собирала на бой с недугом. «Нет, – говорила она этому зверю с ледяными когтями. – Тебе не взять меня. Я не сдамся, ты меня не получишь. Уходи, я сильнее тебя».
– Темань, ты совсем тупица или как?.. Тебе даже в голову не пришло присмотреться получше! Как, я тебя спрашиваю, как?!
Это гремел голос матушки, которая, видно, очень сердилась на супругу. Та обиженно и растерянно захлёбывалась слезами:
– Я просто не хотела её беспокоить... Я пришла – она спала. Ну, значит, опять кого-то лечила и будет отдыхать, как всегда!.. – Всхлип, влажное шмыганье носом. – Ну откуда мне было знать, Северга?! Зачем кричать на меня?! В конце концов, кто из нас её мать?
– Ну да. Ты права. Разве я могу чего-то требовать от тебя? Ты не мать и просто не знаешь, не чувствуешь. Всё, ладно, ступай. – Голос матушки прозвучал уже тише и глуше, устало и печально. Он приближался к комнате.
Шаги. Руки матушки поправили одеяло, и Рамут уловила родной запах. Жёсткие ладони коснулись щёк, скользили по волосам, лаская.
– Рамут, детка моя... Мы тебя разбудили, прости. Эта тупица Темань даже не сообразила вызвать врача. Вся в своих великосветских сборищах... Похоже, она и мозги там оставляет.
Низ живота был налит тяжестью. «Уборная», – вспомнила Рамут. Собрав последние силы, она предприняла попытку подчинить себе речь.
– Ма... – выдавила она.
– Что, родная? – Матушка склонилась, ловя каждое слово с её уст, читая по первым звукам и угадывая – должно быть, сердцем.
– Мне надо... – Рамут, обессилев, уронила голову на подушку.
Самого главного сказать не получилось, но матушка знала и невысказанное. Она откинула одеяло, просовывая руки под колени и спину Рамут.
– Сейчас, девочка. Сколько же ты терпела, бедная моя...
Матушка снесла её в уборную и усадила. Ей приходилось поддерживать Рамут в сидячем положении, и девушка застонала сквозь зубы от мучительной неловкости.
– Ничего, ничего. Кто у тебя есть родней меня? Нечего стесняться.
Не снимая своего красивого мундира, матушка держала Рамут, а потом обмывала ниже пояса. Жгучий стыд вытекал наружу едкими слезами, которые скатывались по дрожащему подбородку. «Мне не следовало доходить до такого, не следовало! – сокрушалась Рамут мысленно. – Как я могла позволить этой слабости случиться?»
Но волчица устала быть сильной: она лежала на боку, её рёбра тихо вздымались, сквозь сомкнутые веки сочилась блестящая солёная капля.
Рамут снова оказалась в постели. Матушка, скинув форменный кафтан, осталась в рубашке и жилетке; подтыкая одеяло, она приговаривала:
– Ничего, скоро придёт врач. Надеюсь, хоть столичные лекари лучше смыслят во врачевании этой треклятой хвори... Что же случилось, детка? Кто довёл тебя до такого?
– А ты разве не догадываешься, Северга? – раздалось в дверях.
Темань вошла, устало опустилась на стул. Лица её Рамут не видела, поле зрения сейчас было сужено до одной точки, но даже в звуке дыхания матушкиной супруги слышалась подавленность.
– Эта проклятая свадьба... Этот Вук! – Голос Темани сел до глухого сдавленного шёпота, но даже шёпотом она умудрялась почти кричать. – Эта... Дамрад. Разве не ясно, Северга, отчего это всё? Всё это и довело её до болезни... Я говорила тебе: давай вернёмся в Дьярден, пропади эта столица пропадом! И плевать на Дамрад, пусть гневается, пусть делает, что хочет! Но она не смеет, слышишь, не смеет коверкать жизни тем, кто лучше, чище, прекраснее её! Мы никто против неё, да. Да, мы в её власти. И ты, Северга, со всей твоей яростью, со всей твоей звериной силой – ты, неистовый волк-одиночка! – ничего не сможешь сделать. Она всех раздавит, всех сожрёт!
Темань трясло, из её горла вырывались только заикания. Матушка встала, взяла её за плечи.
– Так, тихо. Нечего при Рамут нюни распускать. Пойдём. Вставай давай, пошли!..
Она вывела супругу из комнаты, а Рамут осталась лежать с мыслью: а ведь всё, наверно, так и есть. Слишком много она на себя взвалила, эта битва ей и вправду не по плечу. Если уже в самом начале она выбилась из сил, надолго ли её хватит? Но собственный портрет, выполненный рукой обладателя мягкого почерка, вставал перед Рамут в обрамлении жёлто-белых цветов – не нарисованных, а живых. Тех самых, из ослепительного мира с высоким голубым небом. Он кричал, этот портрет. Он безмолвно звал, рвал струны её сердца. Сдаться и потерять всё это?
Из холодного небытия она шагнула на цветущий луг. Снова травы щекотно ласкали ей ладони, дурманяще и горьковато пахли летним зельем, тёплой земной силой. Она шла по пояс в этих цветах, будто плывя по морю. А навстречу шёл Вук.
«Оставь эту затею, Рамут. Тебе не по силам что-то изменить. Мне осталось недолго, тьма поглощает меня».
Его губы не шевелились, но Рамут слышала сердцем его слова. И оно обливалось в груди тёплыми слезами.
«Вернись, – тихо молила она. – Я дам тебе сил, держи мою руку и иди к свету из мрака... Вернись, я хочу посмотреть в твои глаза... В глаза НАСТОЯЩЕГО тебя!»
Рука Вука поднялась и дотронулась кончиками пальцев до её протянутой руки.
«Есть вещи, которые нельзя изменить, нельзя предотвратить. Я обречён. И твоя битва проиграна уже давно. Этот путь принесёт тебе только боль».
Расстояние между их пальцами увеличилось после этих печальных слов, но Рамут в горячем порыве вцепилась в руку Вука.
«А что прикажешь мне делать?! – безмолвно крикнула она на весь луг. Крикнула душой, но птицы в рощице неподалёку вспорхнули, словно услышав... – Что мне остаётся? Сидеть сложа руки и ждать беды, как Темань? Уж лучше я буду бороться, даже если эта борьба обречена на провал...»
Губы Вука шевельнулись, он хотел что-то сказать, но Рамут властным взмахом перебила его.
«Нет, слышишь меня? Нет! Ты можешь думать, что проиграл. А я сделаю невозможное. Вернее, то, что тебе КАЖЕТСЯ невозможным. Я изменю то, что ты полагаешь уже предначертанным, предрешённым. Для этого я и пришла в этот мир».
«Не только в этот мир, – улыбнулся Вук, и его глаза слились оттенком с ослепительным небом. – Не только в этот. Ты – звезда двух миров. Самая яркая из всех, что есть на небосклоне».
Они стояли, растворяясь в глазах друг друга, и до объятий оставалось всего мгновение, наполненное шелестом трав и сиянием безмятежных небес. Но его как раз и не хватило: Рамут снова попала в ледяные лапы озноба. Постель – будто сугроб, но не тот, в который матушка когда-то бросила её, расшалившуюся девчонку. Тот был светлый, сверкающий, пуховый, а этот – плотный, сдавивший грудь стылым стальным панцирем.
Над нею склонилась Ульвен. Её мягкая прохладная ладонь легла на лоб Рамут, а корона рыжих волос веяла воспоминанием о первых тёплых осенних деньках.
– Как же тебя угораздило, подруга? – вздохнула она. – Ну ничего, ничего, выкарабкаешься, никуда не денешься.
До Рамут не сразу дошло, почему она здесь. Кажется, матушка говорила что-то о враче... Да, видно, Ульвен приехала по вызову. Удачное совпадение: уже одно присутствие рыжеволосой целительницы согревало.
– Госпожа врач, ты скажи: можно сделать так, чтоб ей полегчало? – спросила матушка. – Может, снадобья какие-то есть?
– Можно лишь немного сбить ей жар, тогда ощущение озноба будет не таким острым, – ответила Ульвен. – А в остальном приходится полагаться на её собственные силы.
– Ну, так дай же ей это лекарство, коли такое имеется! – Матушка нетерпеливо сверкнула глазами и стиснула челюсти, отчего на её скулах взбугрились желваки.
Пилюли, обладавшие жаропонижающим и болеутоляющим действием, делались из особого гриба, росшего на коре лесных деревьев. Ульвен принесла с собой пузырёк из тёмного стекла, доверху наполненный белыми, горькими на вкус лепёшечками. Их следовало принимать три раза в день, запивая молоком.
– Так они будут чуть дольше всасываться, но молоко защитит желудок от раздражения, – пояснила Ульвен скорее для матушки и Темани, чем для сестры по науке. Рамут эти пилюли, конечно, знала.
Ульвен провела с Рамут всю ночь, не отходя от её постели. После второй пилюли девушку прошиб пот, и дрожь почти унялась, хотя страшная слабость по-прежнему делала её беспомощной. Утром, вздремнув часик, Ульвен отправилась ненадолго домой, к дочке, пообещав скоро вернуться. Матушка, уже облачённая в мундир, присела на край кровати.
– Я б осталась с тобой, детка, но на службу надо, – вздохнула она. – Будь она трижды неладна... Если получится вырваться, днём заскочу домой. А с Вуком я ещё поговорю.
Это прозвучало как угроза. С этими словами матушка, поцеловав Рамут в лоб, вышла из дома. Темань, которая тоже провела бессонную ночь, продержалась ещё около часа после ухода Северги, а потом начала клевать носом в кресле. В свою спальню она не уходила, чтобы быть поблизости, если Рамут понадобится помощь. Вскоре матушкина супруга спала так крепко, что её, обычно просыпавшуюся от малейшего шороха, даже не разбудил звон дома. Это вернулась Ульвен, которая успела проведать свою малышку и привести с собой ещё двух врачей из Общества – их с Рамут хороших знакомых. Они осмотрели девушку и согласились с тем, что у неё – озноб горя.
– Этот недуг может случаться не только после какого-то резкого потрясения, но и вызываться длительным воздействием тяжёлых переживаний, – сказала белокурая, длинноногая Эрльрид. – Такое бывает у личностей сильных и стойких, но в глубине души чувствительных.
Она была обладательницей ещё более внушительного «ледоруба», чем внучка градоначальницы. Счастливой ли? В отличие от той девушки, Эрль (так её называли приятельницы) ничуть не стеснялась своего носа и в ответ на советы воспользоваться услугами Рамут только отшучивалась. Она называла себя «госпожой с выдающимися достоинствами». Лишь роскошные светлые волосы украшали её, а в остальном природа наделила её весьма несуразной и забавной внешностью. Длинная и тощая, как богомол, с носом, похожим на птичий клюв, она, тем не менее, с успехом создала семью и сейчас воспитывала троих детей.
После обеда Ульвен снова понадобилось отлучиться, а Эрль с приятельницей остались присматривать за Рамут и развлекать её разговорами. В последнем они весьма преуспели: хоть захворавшая целительница и не особенно могла отвечать, но немного воспрянула духом. Жар с помощью пилюль удалось снизить до приемлемого уровня, и Рамут не так уж и знобило. Для поддержания сил её поили крепким мясным отваром и молоком.
Матушка зашла домой в четвёртом часу дня. Рамут в это время дремала, но звон дома и звук знакомой поступи вернули её из болезненного полузабытья в явь. Когда Северга вошла, мрачновато-решительная и суровая, врачи поднялись на ноги, слегка оробев от её грозного вида. Коротко поприветствовав их кивком, она сразу склонилась над Рамут.
– Ну, как ты тут, родная?
Рамут могла только приподнять уголки губ. Даже движения лицевых мышц давались с трудом, отзываясь в слабом теле звенящими волнами дурноты. А матушка обратилась к врачам:
– Сударыни, могу ли я что-нибудь сделать, как-то помочь? Я для этого и вырвалась со службы.
Рамут требовалось искупать и переодеть, что матушка и сделала, скинув форменный кафтан. Она со всем управилась сама, не допуская к телу Рамут чужих рук. Закутав дочь в одеяло, Северга прижала её к себе, покачивая в объятиях.
– Скажи мне правду, детка: это из-за Вука? – спросила она. – Он что-то сделал тебе, обидел тебя? Говори всё как есть, я должна это знать. За меня не бойся, уж как-нибудь справлюсь.
Когда Рамут закрывала глаза, Вук стоял перед её мысленным взором – среди цветущего луга, с ласково-грустным светом в глубине взгляда. Как она могла обвинить его? Уткнувшись в плечо матушки, она только дышала этим раскалённым небом, горячей землёй и целебной горечью трав.
– Сударыня, сейчас не самое подходящее время спрашивать об этом, – осторожно вставила Эрльрид. – Рамут нужно спокойно поправляться, а все вопросы – потом.
Это было большой смелостью с её стороны – сделать матушке замечание. А ещё большой удачей, потому что матушка даже не рыкнула на неё и признала её правоту. Она уложила Рамут и прильнула жёсткими губами к её лбу.
– Ладно, детка, отдыхай. Постарайся побольше спать... Сон – одно из лучших лекарств.
– А вот тут я соглашусь с тобой, госпожа, – снова вставила Эрльрид.
Ульвен с приятельницами менялись на посту: кто-то один всегда оставался у постели Рамут, иногда сразу двое. А на четвёртый день болезни пришёл тот, кого Рамут видела и звала на цветущем лугу.
Сквозь знобкую дрёму послышался звонок: дом возвещал о приходе гостя. Перевалило за полдень, врачи ушли обедать, и Рамут оставалась в комнате одна. Матушку она узнавала по звуку шагов, это явно не Северга приближалась к двери... Сердце прохладно ёкнуло догадкой. Вук ещё не показался, а Рамут уже знала, что это он.
Но это был не зверь с холодными глазами, от одного присутствия которого у волчицы внутри Рамут шерсть вставала дыбом на загривке, а пасть скалилась. Перед нею стоял настоящий Вук – тот, в чьём тёплом взгляде она растворилась в самую первую встречу. Его лицо перестало быть ледяной маской, на нём читалось искреннее и глубокое сокрушение. На несколько мгновений застыв на пороге, он всматривался в Рамут с печалью, нежностью и состраданием, и его глаза влажно и взволнованно сверкали; затем несколькими большими шагами Вук пересёк комнату и оказался рядом с девушкой. Опустившись на край постели, он покрыл руки Рамут поцелуями.
– Родная моя, красавица моя, голубка, – прошептал он быстро, прижимая её пальцы к дрожащим губам. – Это я во всём виноват! Из-за меня ты заболела... Если я ненавистен тебе, прикажи мне умереть! Я сделаю всё, чтобы освободить тебя от бремени, которое легло на твою душу по моей вине и подорвало твоё здоровье... Только живи и будь счастлива – вот всё, чего я хочу.
Это был тот Вук, с которым она говорила в своём прекрасном и печальном видении. В его смягчившемся голосе слышалось эхо шелестящих трав и летнее, колкое тепло лучей...
– Как называется то небесное светило, под которым ты родился? – Полноценная речь неожиданно удалась, хоть и вызывала одышку и измученное сердцебиение; на лице Рамут расцветала залитая тёплыми слезами улыбка.
– Оно зовётся Солнцем, моя ладушка. – Глаза Вука сияли совсем близко, окружённые лучиками ресниц.
– Мо-я-ла-душ-ка, – повторила Рамут по складам, пробуя на вкус и слух слово из незнакомого языка. – Что это значит?
– Это значит «моя возлюбленная», – улыбнулся Вук, касаясь дыханием её губ.
Рамут, млея в лучах ослепительного Солнца, незримо сиявшего за его плечами, отдалась в его руки. Он приподнял её с подушки и прижал к себе, покрывая всё её лицо поцелуями – настоящими, нежными, вызывавшими в глубине груди сладкую дрожь. А когда один из них накрыл её губы живительным теплом, сердце разлетелось на тысячи сверкающих искр...
– А, ты уже здесь, красавчик, – прогремел ледяным водопадом голос матушки. – Тебя-то мне и надо. Есть пара вопросов.
Вук бережно опустил Рамут на постель и выпрямился во весь рост.
– Здравствуй, госпожа Северга, – сказал он учтиво. – Я к твоим услугам.
– В твоих услугах не нуждаюсь, – процедила матушка, сверля его грозным взором с морозными искорками в глубине зрачков. – Это ты довёл мою дочь до болезни? Если сознаешься честно, я тебя просто убью. А если будешь юлить и отпираться – убью с особой жестокостью.
– Отпираться не стану, я виновен, – ответил Вук прямо и спокойно. И добавил тише и печальнее: – Связать свою судьбу со мной – значит взвалить на свои плечи непосильный груз. Его-то тяжесть и сломила Рамут.
– Для тебя она – ГОСПОЖА Рамут, – процедила матушка сквозь белый оскал. – Ни о какой свадьбе не может быть и речи, пусть Владычица засунет её себе... в одно место. Никаких подачек от неё мне не нужно, наплечники пятисотенного пусть тоже забирает себе и подавится ими.
– Сударыня, в тебе говорит раздражение и вполне справедливый гнев на меня, – молвил Вук негромко и мягко. – Я не стану доносить до ушей Её Величества твои слова, пусть эта несдержанность останется без последствий для тебя.
– Да мне плевать, донесёшь ты или нет! – рявкнула матушка. – Разговор продолжим во дворе, можешь прихватить со стены любое оружие, какое тебе приглянется.
Врачи как раз возвращались из трапезной комнаты после плотного обеда. До их слуха долетели последние слова Северги, и они тут же кинулись её утихомиривать:
– Любезная госпожа, хозяюшка, что ты делаешь? Ради святой крови Махруд, не пугай свою дочь, это может ухудшить её состояние! Ты хочешь сломить её здоровье окончательно?!
Матушка не слушала их. С обнажённой саблей она направилась к выходу, кивнув Вуку, чтобы тот вооружался и следовал за нею – вполне очевидно, для чего...
Рамут во время короткой словесной стычки матушки с Вуком пыталась вставить слово, но силы изменили ей. Горло стиснулось, не пропуская воздух, и она, должно быть, на какое-то время лишилась сознания. Это было погружение в мучительную дурноту, сквозь которую звенел лучик Солнца и долетал ветерок с цветущего луга. Цепляясь за них, как за живительную ниточку, Рамут выкарабкалась из удушающего мрака. Над нею хлопотали врачи, обрызгивая её водой, а из открытого окна веяло холодом предзимья.
– Где матушка и Вук? – с хрипом вырвалось из груди девушки.
– Они изволили выйти во двор подышать воздухом, – мягко, успокоительно молвила Эрльрид. – Не надо волноваться, дорогая. Всё будет хорошо.
Но Рамут чувствовала и знала: ничего не хорошо. Матушка собиралась убить Вука и пустить собственную жизнь под откос... А вместе с Вуком смерть грозила и Солнцу, и цветам на лугу, и высокому, зеркально-чистому небу. «Спасти, спасти, спасти!» – с натугой стучало сердце, и Рамут, сосредоточившись, подозвала к себе хмарь. «СПАСТИ» придавало ей сил, и она, ухватившись за радужную петлю, к изумлению врачей сперва села в постели, спустив ноги на пол, а затем и встала. Пошатываясь, она подошла к открытому окну. Подморозило, выпал первый снег; двор сиял белизной, словно выстланный свежими простынями. И на этом девственно чистом покрове друг напротив друга стояли Вук с Севергой, сжимая в руках обнажённые клинки.
– Матушка, Вук! Нет! – Неведомая сила придала голосу Рамут громкость, и он прокатился по улице, отразившись от каменных стен звенящим, тревожным эхом.
Оба противника подняли головы. Врачи встревоженно возились с двух сторон, пытаясь вернуть Рамут в постель, но девушка в исступлённом порыве, удесятерившем её силы, приказала хмари стать наклонным мостиком. Мгновение леденящего полёта – и она оказалась босиком на пушистом снежном ковре, прикрывшем жухлую траву лужайки тонким слоем. Сердце грохотало в груди кузнечным молотом, отдаваясь отголосками по всему телу, билось огромным маятником, готовым вот-вот вывести Рамут из равновесия. Оно было слишком тяжёлым для ослабевшей девушки, но она, придерживая его в груди одной рукой, другой обвила Вука за шею и обернулась к Северге.
– Матушка, если ты хочешь пронзить его сердце, пронзи и моё. Свадьба состоится... Так надо, просто прими это, как приняла я. Это мой путь и моя судьба. Вук ничего плохого не сделал мне, ничем меня не обидел, поверь... Просто если ты убьёшь его, ты погубишь и то, ради чего я родилась на этой земле. Ты убьёшь МЕНЯ.
Эта речь отняла у неё все силы. На последнем слове огромное сердце-глыба вырвалось из груди и покатилось по чистому снегу...
Слабое, безвольное, как тряпочка, тело очутилось в постели. Душа едва держалась в нём лёгкой бабочкой, раскинувшей белоснежные крылья. Рамут пребывала на грани жизни и... другой, бестелесной жизни? – да, по ту сторону тоже была жизнь, вне сомнений. Сколько это длилось? Может быть, час, а может, и столетие. Не было озноба, осталась лишь блаженная слабость и лёгкость... И любовь. К матушке, к Вуку, к Солнцу и цветам на лугу, к носатой Эрльрид с приятельницей, к уехавшей Реттгирд, к Ульвен и её дочурке Ледрис. К тётушке Бене. А Дамрад ей было отчего-то жаль. Она увидела её мёртвую, застывшую каменным изваянием, окружённую женщинами-воинами с кошачьими глазами.
Душа-бабочка растворилась в теле, крылья стали руками, лежавшими поверх одеяла. Первая мысль судорожно сверкнула: Вук... Жив ли? Взгляду Рамут предстало близко склонившееся к ней лицо матушки – встревоженно-хмурое, со сведёнными бровями и суровыми, неизгладимыми складками у твёрдых губ. Каждую ресницу, каждую морщинку Рамут созерцала с любовью и хотела бы коснуться ласково, но слабая рука только дрогнула пальцами. Матушка чутко уловила это движение, сжала руку Рамут в своей и прильнула губами.
– Не пугай меня так, детка.
– Это же самое мы пытались сказать и тебе, госпожа Северга, – откуда-то возникла неугомонная Эрльрид. – Неприятные переживания и потрясения твоей дочери сейчас совершенно противопоказаны!
От неё Рамут узнала, что пребывала без сознания два часа; матушка, махнув рукой на службу, всё это время находилась рядом. К своему облегчению девушка нашла глазами Вука, живого и невредимого: тот сидел в кресле возле окна, а увидев, что невеста пришла в себя, тут же поднялся на ноги. Рамут улыбнулась ему и в ответ получила самую светлую и лучистую улыбку. Да, это по-прежнему был он – тот Вук, которого она хотела спасти от его страшного близнеца. От счастья, что они с матушкой не стали проливать кровь друг друга, Рамут впала в слезливость, которую, впрочем, быстро поборола.
– Я рад снова смотреть в твои очи, моя ладушка, – молвил Вук.
«Моя ладушка» – это звучало нежно и ласково: так шелестит весенний ветер, срывая белые лепестки с цветущих деревьев. А может быть, это звук тёплого летнего дождя в лесу? Все самые родные и прекрасные образы из Верхней Геницы плотной стеной обступали Рамут: свежее дыхание гор, плеск реки, шорох луговых трав – всё, что было дорого её сердцу, пробудилось от этих слов на чужом языке.
