Текст книги "Больше, чем что-либо на свете (СИ)"
Автор книги: Алана Инош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 48 страниц)
Ей поднесли на бархатной подушечке круглую серебристую брошь с ленточкой – знак принадлежности к Обществу, и госпожа Хедельвейг, лично приколов её Рамут на грудь, пожала молодой целительнице руку.
– Поздравляю, любезная Рамут, ты принята!
За научной частью собрания следовало небольшое угощение: выпивка с лёгкой закуской и, разумеется, бакко. Стараясь скрыть свою слабость, Рамут опустилась в кресло и довольствовалась единственной чаркой вина с сырным печеньем. Выкурив трубочку, она поняла, что попала в мягкую ловушку уютного сиденья: встать уже не получалось. Всё расплывалось перед глазами, предметы таяли, проявляясь лишь смутными очертаниями, и Рамут думала только о том, как бы добраться домой.
– Ты не ответила на мой вопрос. – Реттгирд опустилась в соседнее кресло, попыхивая трубкой.
– О чём? – еле шевельнула Рамут сухими губами.
– О том, что ты делаешь сегодня вечером. – Реттгирд не сводила с неё пристального взгляда, который вогнал бы Рамут в смущение, не будь она сейчас так обессилена.
– Прости, но уже ничего. – Уголки губ весили, как две каменные плиты, но Рамут всё-таки приподняла их. – Я выложилась во время лечения, теперь мне нужно самой восстанавливать силы... А бакко меня доконал. Не следовало мне курить... Боюсь, я не смогу выйти из этого помещения на своих ногах. Вот такая неприятность со мной вышла...
Комната пустилась в пляс: сильные руки Реттгирд подхватили Рамут и вынули из кресла.
– Позволь мне помочь тебе, – коснулся её уха тёплый голос.
Горьковато-дурманящая, душная завеса дыма бормотала сотнями голосов. Все вокруг пили, закусывали и увлечённо беседовали, даже не заметив, как Реттгирд вынесла Рамут из здания. Только Ульвен встревоженно выскочила следом на крыльцо:
– Что случилось?
– Рамут устала и плохо себя чувствует, – ответила Реттгирд. – Раз уж ты здесь, то поймай нам повозку, будь так любезна.
Стемнело, небо дышало промозглым осенним холодом и предчувствием дождя. Первые капельки упали Рамут на щёки, а потом забарабанили по крыше повозки, в которую Реттгирд её бережно усадила. Ульвен хотела ехать с ними, но Реттгирд пожала ей руку и покачала головой.
– Не стоит, оставайся.
В повозке Рамут отчаянно пыталась собраться, чтобы не упасть всем телом на услужливо подставленное плечо, но сидеть прямо не получалось. Даже высвободить пальцы из мягкого, но настойчивого пожатия Реттгирд она уже не могла.
– Ты израсходовала все силы на этого бедолагу... Такая самоотверженность сколь восхитительна, столь же и безрассудна. Так изматывать себя...
Что прозвучало в этом голосе? Сострадание? Укоризна? Странная, неуместная, будоражащая душу ласка? Рамут уплывала на его волнах в дождливую тьму, полную влажного шороха и тихой дроби капель по крыше.
– Я иначе не умею, – пробормотала она, борясь и безнадёжно проигрывая беспросветности слипшихся век. – А силы восстановятся.
Кажется, к её руке прильнули губы.
– Ты изумительна, Рамут. Ты достойна поклонения. Прости меня за эти речи, они не к месту, но я тоже иначе не умею. Если что-то или кто-то восхищает меня, я говорю об этом прямо.
Рот Рамут силился промычать «не надо», но оказался намертво склеен. Она уже не чувствовала, как её выносили из повозки и укладывали в постель; из пустоты выныривал тревожным поплавком голос Темани. Последняя мысль проползла умирающей змейкой: а ведь завтра в семь утра придёт Вук за ответом. Проснуться хотя бы в шесть... Хотя бы бегло просмотреть эту треклятую папку.
...Сквозь мертвенное небытие к ней пробрались жёсткие ладони, которые пахли кровью, сталью, битвой, далёкой тревогой снежных равнин, горечью пожаров.
– М-м, – простонала Рамут, прильнув щекой к одной из этих родных, гладящих её по лицу рук.
– Что с тобой, детка?
Матушка пришла со службы – значит, поспала Рамут совсем немного, но голос уже вернулся к ней, воскрес из пепла.
– Вымоталась... Лечила больного, – прошелестели её усталые губы. – Матушка... Разбуди меня утром, когда будешь уходить.
– Я ухожу в пять. Не рано ли? Может, лучше отдохнёшь как следует? – Дыхание Северги касалось лба Рамут, пальцы ворошили волосы, поглаживали прядки.
– Нет, мне надо встать... Вук придёт за ответом... Я ещё ту свадебную папку не читала.
Поцелуй мягко лёг на лоб Рамут.
– Ничего, подождёт, сколько надо. Спи сладко, милая. Отдыхай хорошенько.
Рамут не могла противиться сну: он накрыл её тяжёлым пуховым сугробом и придавил. Сквозь щель между одеялом и подушкой к ней пробивалась колыбельная без слов – просто мычание под нос, «м-м-м». Простая и суровая, одетая в мундир пятисотенного колыбельная.
Рамут проснулась сама в шесть утра – вполне отдохнувшая, здоровая и полная сил, только голова слегка беспокоила тупой болью, словно с похмелья. Матушка даже не подумала её разбудить: видно, сочла, что дочери всё-таки лучше поспать лишний часок. И оказалась права. Сон восстановил силы, а купель с душистым мылом и сытный завтрак довершили лечение, смыв отголоски вчерашней слабости, будто тёплая волна. На всё это у Рамут ушло полчаса; допивая отвар тэи, она наконец снова открыла папку, которую обязалась прочесть и подписать.
Свадебное празднество было расписано очень подробно: каждый шаг, каждое слово, каждое блюдо и каждый наряд. Прилагался список гостей, в который Рамут могла добавить по своему желанию до ста персон. Ей предстояло заполнить и вручить сто пригласительных карточек, лежавших тут же, в пухлом конверте меж страниц... Но кого приглашать? Врачей из Общества? Их там было намного больше сотни. Если позвать только сто, остальные могут обидеться. Впрочем, после некоторых раздумий Рамут решила вписать имена только тех, с кем успела хорошо познакомиться: Реттгирд, Ульвен, главу Общества – госпожу Хедельвейг и ещё пять-шесть врачей. Что-либо дополнять она не видела смысла, равно как и отменять. Всё, что ей оставалось – это вытерпеть сие торжество, нависшее над её душой, как разверстая пасть огромного огнедышащего чудовища.
Дом оповестил звоном о приходе гостя. Вук был удручающе... нет, устрашающе точен: он переступил порог ровно в семь, как и обещал – ни мгновением позже. Рамут снова обдало дыханием мороза, поднимающим все волоски на теле, а каждый стук каблука о пол отзывался внутри гулким и тоскливым замиранием. Складки плаща веяли мраком и холодом осеннего ненастья, чёрные обсидиановые подвески на заплетённых в косицы передних прядях мерцали строго и траурно... От леденяще-любезной улыбки синеглазого зверя волчица внутри Рамут скалилась и топорщила шерсть на загривке, чуя неведомую опасность.
– Доброе утро, моя прекрасная госпожа! – склонился Вук в приветствии.
Рукой в чёрной шёлковой перчатке он сбросил наголовье плаща, и великолепная, вьющаяся крупными кольцами золотая грива приняла тёплые отблески каминного пламени. Косички качнулись и звякнули подвесками, когда он поклонился Рамут.
– Здравствуй, Вук. Я прочла это. Никаких изменений и дополнений в ход праздника я не вношу, добавила только несколько гостей. – И Рамут протянула ему папку.
Вук с поклоном принял её, взглянул на страницу с подписью и кивнул.
– Прекрасно, моя госпожа! Благодарю, что нашла время. Слышал, твоё выступление в Обществе врачей имело успех, поздравляю. Кстати, как твоё самочувствие?
Откуда он всё знал? Волна мурашек вновь дыханием сквозняка лизнула плечи Рамут. Впрочем, на то он и помощник Её Величества, чтобы быть осведомлённым обо всём, что творилось в землях Дамрад.
– Благодарю, – проронила Рамут. – Уже в полном порядке.
– Рад это слышать, – чуть приметно приподнял Вук уголки губ.
Как ни трудно было находиться под пронзительно-морозным взором этих жутковатых, всезнающих и недобрых глаз, законы гостеприимства обязывали сидевшую за столом Рамут предложить ему чашечку отвара. Она надеялась, что её занятой жених откажется, но он неожиданно принял приглашение.
– В прошлый раз я уделил тебе досадно мало времени, моя бесценная суженая. Прошу за это прощения и исправляюсь.
Янтарные отблески пламени камина таяли в глубине чашки, из которой Вук отхлёбывал отвар, не снимая перчаток. Поверх чёрного шёлка сверкал перстень с камнем глубокого тёмно-красного цвета.
– Как тебе столица, дорогая Рамут? – осведомился гость. – Если возникли какие-то затруднения – не стесняйся, я к твоим услугам.
– Благодарю, всё прекрасно, – проронила девушка, избегая встречаться с ним взглядом. – В Обществе врачей меня приняли хорошо, и с работой, думаю, не будет никаких загвоздок.
– Чудесно, – кивнул Вук, чуть дрогнув уголками пухлых, но твёрдо сложенных губ. – Я рад, что у тебя всё складывается удачно – особенно учитывая то, что тебе пришлось оставить уже налаженную врачебную деятельность в Дьярдене. Начинать на новом месте не всегда просто. Но я уверен, что ты прекрасно впишешься в столичное общество. В будущую пятницу у госпожи градоначальницы будет большой приём, и я на него зван; полагаю, это неплохая возможность и для тебя выйти в свет.
– Большие сборища народу меня утомляют, если честно. – Голос Рамут прозвучал глуховато, а под сердцем будто подрагивала холодная стальная пружина. Присутствие Вука чёрной, гнетущей тучей нависало над ней, даже дышать становилось трудно.
– Советую тебе не упускать случай, моя госпожа, – сказал Вук, белыми зубами раскусывая печенье. – Ты можешь завести полезные знакомства и продвинуть свои врачебные услуги среди самых знатных, состоятельных и знаменитых жителей города. Редко кому выпадает такая удача.
Будущий супруг был прав: мало кому из новичков, только приехавших в столицу, доводилось так легко попасть в высший свет, а уж какая это была счастливая возможность для молодого врача поправить своё благосостояние! Как ни тяготило Рамут общество Вука, но отказываться от такого удобного случая было более чем неразумно. На поприще построения своей независимости следовало использовать все средства и предпринимать какие-то шаги, а не сидеть в углу и ждать, когда всё само приплывёт в руки.
– Хорошо, – кивнула девушка. – Пожалуй, я загляну на сие собрание.
– Вот и прекрасно, тогда я заеду за тобой в будущую пятницу в семь вечера, – сказал Вук, поднимаясь из-за стола. – А теперь, увы, вынужден снова тебя покинуть: дела зовут! Благодарю за гостеприимство, был счастлив увидеться с тобой.
С этими словами Вук почтительно поцеловал обе руки Рамут и ушёл, унося с собой кожаную папку... Нет, не папку он унёс, а снял с груди Рамут тяжёлую каменную плиту, давившую на сердце леденящим грузом. Впрочем, большой радости это ей не прибавило, свадебное торжество по-прежнему маячило впереди тягостной необходимостью, но до него оставался ещё целый месяц – долгий и интересный. Это время Рамут могла посвятить работе и завоеванию своего места в этом огромном и красивом, но неприветливом и суетливом городе, пронизанном осенними промозглыми ветрами. Вспоминая Верхнюю Геницу и тётушку Бенеду, любимые горные просторы и тишину снежных вершин, молодая целительница только вздыхала.
Рамут старалась не думать о свадьбе. В Обществе она посещала все мероприятия: собрания, лекции, защиты работ, показательные операции. Это было увлекательно и познавательно, а главное – вытесняло из головы все тревожные мысли. Много работала она и с больными, провела несколько родов через разрез, используя спинномозговое обезболивание и тем самым подтвердив на деле положения из своего вступительного доклада. Ульвен написала положительный отзыв об этом способе и зачитала его на очередном собрании. Дружба между нею и Рамут крепла.
Выпала ей и парочка интересных случаев в области исправления повреждений лица. Она восстановила внешность после смачного удара большим камнем: там было не лицо, а кровавое месиво. Но Рамут справилась – поставила на место сломанные лицевые кости и залатала мягкие ткани, попутно придав очень крупному и горбатому носу пострадавшего более приемлемые размеры и изящные очертания. Ульвен вызвалась помогать, а заодно и поучиться; среди прочих сестёр по Обществу также нашлось немало желающих понаблюдать за этим напряжённым священнодействием. Волшебные пальцы Рамут стирали шрамы без следа, и после снятия повязок все были потрясены результатом. Лицо было почти как новое. Внешность пострадавшего, конечно, немного изменилась, но безобразной не была.
– Прекрасная работа, любезная Рамут, – сказала Реттгирд. – Просто блестящая. Несмотря на твою молодость, нам есть чему у тебя поучиться.
Из её уст не в пример чаще слышались суровые придирки, а похвала от неё была чем-то из ряда вон выходящим. Даже давая в целом хвалебный отзыв, Реттгирд находила, за что поругать, но в отношении Рамут до сих пор не сделала ни одного замечания. В её серых глазах сквозь дымку бакко сияли тёплые искорки, а когда осень вдруг блеснула погожим деньком, она пригласила молодую целительницу после обеда на прогулку в общественном саду.
Они шагали по шуршащему ковру из листьев, дыша острой, грустноватой свежестью. Осенняя Макша висела в небе низко, касаясь лучами пепельных локонов Реттгирд и отражаясь в её прищуренных глазах острыми звёздочками. Беседа лилась непринуждённо, широким и мощным потоком: об интересных случаях в работе, новых статьях сестёр по науке, разнообразных научных вопросах. Даже если их мнения разнились, спор не разгорался буйным костром, а тёк плавно, последовательно, доброжелательно. Обеим нравилось «прощупывать» друг друга, отыскивать точки соприкосновения и даже в столкновении острыми, не стыкующимися выступами находя некое умственное удовольствие. Чудесная погода в осеннем саду способствовала хорошему настроению, а отголоски дыма бакко стлались мягкой, ласковой дорогой, подбрасывая уму нужные слова и придавая чувствам приятную округлость. Рамут рассказывала о своём детстве, о матушке, и Реттгирд слушала с неподдельным вниманием. Слушательницей она тоже умела быть – неравнодушной, серьёзно-сочувственной.
Они прошли под ровно подстриженной вечнозелёной аркой, и лучи Макши бледными зайчиками перемешивались у них под ногами с опавшей листвой.
– Я вижу, ты подружилась с Ульвен, – проговорила Реттгирд. – Она славная, приятная в общении, в этом следует отдать ей должное. Впрочем, как врач она... скажем так, весьма средних способностей. Но это моё сугубо личное мнение.
– Она действительно очень славная, – сказала Рамут. И, вспомнив о рыженьком прыгучем создании по имение Ледрис, улыбнулась: – И дочурка у неё – само очарование.
– А вот меня ты, как мне показалось, избегаешь... – Реттгирд, сняв перчатки, завладела руками Рамут.
Прохладный ветер гнал и кружил хороводами листья, и они с сухим шорохом плясали, будто живые, по серой брусчатке дорожки. Рамут словно вернулась в детство – в то почти забытое состояние душевного трепета под взором матушки. Впрочем, взгляд Реттгирд не пугал, а вгонял её в жаркое смущение волнующим уколом в сердце.
– Вовсе нет, не избегаю, – проронила девушка, едва дыша от саднящего стеснения в груди, словно после первой затяжки бакко. – Просто... так получается.
Тёплые руки Реттгирд сжимали её пальцы мягко, но настойчиво, а ищущий, серьёзно-ласковый взор преследовал Рамут, заставляя её сердце сжиматься в комочек в уголке грудной клетки.
– Мне хочется видеть тебя как можно чаще... Говорить с тобой – это всё равно что пить чистую ключевую воду. Ум и красота в тебе соединены в драгоценный сплав, который я мало в ком наблюдала в своей жизни. А когда ты смеёшься... Ну, улыбнись же!
Реттгирд выпутывала улыбку Рамут из тенёт смущения, выманивала наружу, заглядывая в глаза, и уголки губ девушки невольно поползли вверх, а из груди вырвался тугой, как серебристая струнка, смешок. Реттгирд восхищённо воскликнула:
– О, эти ямочки! Рамут, ты... Я даже слов не могу подобрать, прости. Они просто замирают у меня на языке. Когда ты выступала с докладом, я даже ничего спросить не смогла, потому что просто любовалась тобой самым глупым образом. Я слыву спорщицей, это правда; при желании я могу разнести в пух и прах кого угодно, но перед тобой я теряю эту прославленную хватку... Я сдаюсь, Рамут. Не знаю, что ты со мной сделала, но я сама себя не узнаю.
– Реттгирд, довольно. Тебе, видно, нравится меня смущать! – Рамут высвободила руки, отвернулась и зашагала по дорожке, стараясь справиться с возбуждённым дыханием и прогнать улыбчивую судорогу лицевых мышц.
Её сероглазая собеседница догнала её и преградила дорогу.
– Рамут, прости меня! Я, должно быть, несу чушь, но это всё ты виновата. Когда я вижу тебя, я ничего не могу с собой поделать!
Вдали, за частоколом древесных стволов, бесшумно промчалась чёрно-золотая повозка с гербом, повеяв на Рамут тягучей ночной тоской. Отрезвлённая и мгновенно озябшая, она утонула в каменной неподвижности. Кто там проехал, девушка не разглядела, конечно, но сердца холодным клинком коснулась неприятная догадка: неужели Вук? Так, всё, хватит. Зловещий жених мерещился ей уже на каждом углу.
– Рамут... – Тихий, покаянный голос Реттгирд вывел её из оцепенения. – Я огорчила тебя своими глупыми неуместными речами? Прошу... нет, молю простить меня, если я брякнула что-нибудь лишнее.
Рамут вскинула на неё взгляд, с отдохновением погружаясь в чары этого светлого и приятного лица. По сравнению с промелькнувшим чёрным призраком оно казалось ей спасительным, как костёр в морозной ночи.
– Нет, Реттгирд, ты здесь ни при чём, я просто... – Рамут осеклась, зябко ёжась. – Так, померещилось. Пустяки, забудем.
Да, она сама ввязалась в эту битву, замахнулась на победу, но даже не представляла себе, как это окажется тяжело. Что же будет дальше, если уже сейчас у неё подкашивались колени, а волчица внутри неё сжалась до размеров маленького щеночка, усталого и испуганного?
– Тебя что-то беспокоит? Может быть, я могу помочь? – Реттгирд заглядывала Рамут в глаза с искренним участием.
Рамут от собственного вздоха покрылась мурашками, улыбнулась грустно и нехотя.
– Нет, всё хорошо.
Реттгирд на несколько мгновений задумалась, потирая подбородок, а потом блеснула тёплыми искорками в глубине зрачков.
– А не пропустить ли нам по чарочке, чтоб согреться и душой, и телом?
Их гостеприимно приняло небольшое уютное заведение поблизости от сада. Не успели они переступить порог, как в окна заскрёбся дождик. Реттгирд улыбнулась:
– Вовремя мы укрылись!..
Желудок Рамут ещё переваривал сытный обед, съеденный в Обществе, а потому принял полную чарку хлебной воды мягко, как подушка, не давая хмелю резко ударить в голову. Больше девушка пить не стала, воздав должное превосходной закуске из отварных земняков свежего урожая с тонкими пластиками рассольного белого сыра. Сверху на всё это очень хорошо легла чашечка горячего отвара тэи, о которую Рамут согрела озябшие пальцы. Реттгирд попросила рассказать ещё что-нибудь о тётушке Бенеде, и девушка снова углубилась в приятные воспоминания.
– Сколько же у неё мужей? – удивлённо приподняв брови, спросила Реттгирд.
– Когда я уезжала, было восемь, – усмехнулась Рамут. – Сколько сейчас – не знаю. Может быть, ещё кого-то новенького взяла. Хозяйство-то большое, рабочие руки нужны всегда.
Она поведала о том, как приехавшую в город тётю застигли роды и как она перенесла разрез без обезболивания.
– Да, незаурядная личность! – качая головой, молвила сероглазая женщина-врач.
– Ещё какая, – улыбнулась Рамут. Она отдыхала и оттаивала душой, вспоминая родной дом в Верхней Генице и его обитателей. – Тётя Беня всё время хочет родить дочку, но получаются только мальчики.
А дождь тем временем разошёлся: на мостовых запузырились лужи, воздух наполнился сырым хлюпаньем. Чтоб не вымокнуть, они прямо из харчевни заказали повозку, но ожидание грозило затянуться на целый час.
– Проще на улице поймать, – проворчала Реттгирд, выходя под козырёк крыльца.
Рамут последовала за ней, кутаясь в плащ. Созерцать объятый дождливой стихией город им пришлось недолго: у ступеней остановилась та самая чёрно-золотая повозка с гербом на дверце. Могучие носильщики подставляли потокам небесной влаги широченные плечи в непромокаемых плащах, а рука в чёрной перчатке откинула занавеску на дверце, и Рамут с холодком в сердце увидела Вука.
– Здравствуй, моя драгоценная госпожа! Какая непогода, не правда ли? А я ехал по делам и случайно увидел тебя... Присаживайся, подвезём тебя, куда скажешь.
Случайно ли?.. Волчица насторожённо вздыбила шерсть, а вслух Рамут ответила:
– Здравия и тебе, Вук. Благодарю, мы с Реттгирд уже заказали повозку, она вот-вот прибудет.
– Пустое, моя дорогая! Зачем ждать, если я уже здесь и к твоим услугам? Садись. – Вук чуть заметно поклонился Реттгирд, та ответила ему суховато-вежливым кивком. – Сударыня, милости прошу! Присаживайся и ты. Доставим куда угодно в мгновение ока.
Рамут неохотно согласилась, Реттгирд последовала за нею. В повозке как раз оставалось два свободных места: Вук ехал не один, а в обществе облачённой в чиновничий кафтан госпожи с широким и тонкогубым, высокомерно сложенным ртом. Судя по пышной отделке наплечников и высокого жёсткого воротника, незнакомка занимала важный пост. Вук представил её, но Рамут не запомнила ни имени, ни чина; она всё гадала, случайно жених здесь оказался или нет. Высокопоставленная госпожа поклонилась весьма условно, дотронувшись до шляпы рукой в белой перчатке.
– Нам с Реттгирд нужно в Общество врачей, – сказала Рамут.
– Я так и подумал, – улыбнулся Вук. Впрочем, и его улыбку можно было назвать условной: глаза оставались пронзительно-холодными, а уголки губ едва заметно приподнялись, неподатливые, словно каменные.
Повозка мягко тронулась. Рамут одеревенела на своём месте и вжалась в спинку сиденья. В случайность появления будущего супруга ей не верилось. Что он хотел показать ей всем этим? Что знает каждый её шаг? Тень Дамрад вставала за его плечами грозным самодержавным призраком...
Нет, она не будет дрожать, как Темань. Она спасёт этот ясный цветущий луг, не дав слепящему небесному светилу угаснуть в душе Вука. Битва так битва, нечего раскисать. Рамут жёстко сжала губы – совсем как матушка.
Повозка мчалась под дождём, седоки молчали. Тишина висела вязкая, зудящая, звеня в ушах безмолвным мучительным криком и царапая острыми коготками душу. Одно хорошо – продолжалась поездка недолго, повозка остановилась у крыльца Общества, и гнетущее, как затянутое тучами небо, безмолвие закончилось. Вук вышел первым и почтительно распахнул дверцу перед Рамут.
– Рад был увидеться с тобой, моя прекрасная суженая.
Впечатление от этой встречи омрачало остаток рабочего дня Рамут, то и дело наползая пеленой сырого мрака и проглатывая гулкой чёрной пастью все мысли, все движения души. Усилием воли молодая целительница стряхивала с себя оцепенение, окунаясь в работу, и к вечеру тягостные чувства истончились, стали прозрачными и почти невесомыми. Лишь изредка под сердцем шевелился студенистый, неприятный комочек с холодными щупальцами.
Погода была под стать её умонастроению: дождь шёл, то усиливаясь до пузырящегося на лужах ливня, то стихая до мелкой, липнущей к лицу мороси. Когда Рамут села в повозку, чтобы отбыть домой, следом за нею вскочила Реттгирд, на ходу застёгивая пуговицы светло-серых перчаток и поправляя такого же цвета шейный платок.
– Ты не возражаешь, если я провожу тебя?
Рамут немного удивилась, но возражать не стала. Некоторое время Реттгирд молчала, пожирая её испытующим взором.
– Я, кажется, понимаю, что печалит и снедает тебя, – молвила она наконец. – Эта свадьба. Из-за неё ты хмуришься. Этот твой избранник... Он совершенно тебе не подходит, вы с ним будто из разных миров! Скажи, ты не по своей воле берёшь его в мужья? Тебя принуждают?
Рамут хранила мрачное молчание, не зная, как распутать этот тяжёлый ком чувств и слов. Реттгирд со вздохом покачала головой, хмуря выразительные брови.
– Это бред... Ты взрослая, самостоятельная и совершеннолетняя. Кто может тебя заставить? Ни твоя матушка, ни её супруга уже не должны иметь над тобой такой безоговорочной власти, ты не ребёнок. Это твоя жизнь, тебе и выбирать!
– Владычица Дамрад уже выбрала, – еле разлепив пересохшие, неживые губы, устало проронила Рамут. – Но... всё не так просто, Реттгирд. Это трудно объяснить, но я должна это сделать. Я не могу тебе сейчас всего рассказать, прости.
– Уж не знаю, узами какого долга ты связана, но всё это явно не делает тебя счастливой. – Глаза Реттгирд мерцали печальными звёздочками в сумраке повозки, когда по её лицу проползали полосы света, пробивавшегося в щель меж занавесками. – И мне невыносимо смотреть на это.
– Так надо, – сквозь давящую тяжесть телесной и душевной усталости улыбнулась Рамут.
Когда повозка остановилась возле дома, Реттгирд выскочила первой и открыла перед Рамут дверцу – точно так же, как это сделал днём Вук, но лицо её при этом не было холодной маской: в глазах мерцала грусть и искорки сдержанного возмущения. Повинуясь душевному порыву, Рамут пригласила её зайти на чашечку отвара.
– Благодарю, – просияла улыбкой Реттгирд. – С удовольствием.
Они успели как раз к ужину. За столом уже сидела гостья – госпожа Леглит; Рамут сперва удивилась, но потом вспомнила, что Темань приглашала её. Женщина-зодчий должна была прийти ещё в прошлый вторник, но, видно, не сложилось.
Матушка, будучи в мундире, поднялась и прищёлкнула каблуками. Рамут представила их с Реттгирд друг другу, Леглит представилась гостье сама, а Темань познакомилась с нею в прошлый раз, когда та доставила обессилевшую Рамут домой. Дом подал дополнительные столовые приборы, все уселись, и ужин продолжился.
Темань блаженствовала в обществе двух умных, тонких и образованных собеседниц. Реттгирд ответила на несколько вопросов о себе и своей работе, потом разговор с врачебных вопросов перешёл на прозу и стихи; сероглазая женщина-врач обнаружила широту кругозора, вписавшись в эту тему и показав глубокие познания и начитанность. Сумела она поддержать беседу и с Леглит о зодчестве, в котором она, как оказалось, тоже неплохо разбиралась. Разговор снова соскользнул на творчество, и Темань даже прочла несколько своих стихотворений.
Рамут с матушкой отмалчивались. Северга вообще была немногословна по своей природе, а на Рамут навалилась грусть и усталость. Реттгирд пыталась вовлечь её в беседу, но она выдавливала из себя слова с трудом, предпочитая слушать. Дождь скрёбся в окна, огонь в камине потрескивал и отражался янтарными искрами в чарках с хлебной водой; получилось хорошее завершение дня, даже вечно нервная Темань это признала.
– Чудесный сегодня вечер! Так не хочется, чтобы он кончался... – И матушкина супруга добавила, улыбнувшись приветливо и тонко, так, как умела одна она – с хрустальным блеском на дне сияющих глаз: – Любезная Реттгирд, заходи к нам ещё, всегда будем рады тебя видеть!
Гостьи покинули дом в половине двенадцатого. Матушке предстояло рано вставать на службу, и она засобиралась на отдых.
– Спокойной ночи, детка. – Северга поцеловала Рамут, взглянула на супругу: – Я в купель – и спать. Ты идёшь?
– Сегодня такой дивный вечер, что ко мне прилетело вдохновение! – лучисто рассмеялась та. – Ещё посижу часик – может, накропаю что-нибудь.
Видеть её такой улыбчивой и оживлённой было намного приятнее, нежели во власти тревоги и уныния, которые мучили её в последнее время. Темань удалилась в кабинет, матушка – в купальную комнату, а Рамут в кресле у камина провалилась в пучину раздумий. Постепенно тело сковало оцепенением, а со всех сторон задышали, сменяясь вспышкообразно, дремотные образы. Грядущая свадьба разевала огненную пасть и смотрела на неё холодными глазами Дамрад, печальная Реттгирд стояла под дождём, и по движению её губ Рамут читала: «Невыносимо смотреть на это...» Потом откуда-то взялась малышка Ледрис: она со смехом прыгала по гостиной, а растрёпанный Мелькер гонялся за нею с кашей...
А затем Рамут очутилась среди залитого ярким полуденным светом луга. Бело-жёлтые цветы колыхались под ветром, ласкаясь к ладоням, а навстречу Рамут шёл будущий супруг. Сердце трепетало бабочкой: она узнавала в нём того Вука, которого видела в самую первую встречу...
– Давай-ка, иди в постель. Ложись как следует, нечего тут сидеть... Спишь ведь уже.
Её разбудили матушкины руки. Пахнущая чистотой и душистым мылом, в шёлковом халате и домашних туфлях, та склонилась над Рамут и теребила ей уши.
– Давай, давай, баиньки, на бочок, – ласково, как маленькой, шепнула она.
Эта ласка отозвалась тягучей, пронзительно-нежной тоской в груди, и Рамут прильнула щекой к матушкиной ладони. Кресло намертво опутало её тенётами дрёмы, вырваться из которых оказалось непросто, но до спальни девушка всё-таки добралась. Сил едва хватило, чтобы скинуть одежду, а дом заботливо набросил на неё ночную сорочку.
Утро почти не отличалось от ночи: когда Рамут встала, сырой мрак заглядывал в окна чёрными зрачками. Нескончаемая морось покрывала мостовую блестящей плёнкой влаги, в которой отражался свет городских зданий. Наружная отделка домов обычно испускала серебристо-молочное сияние, но при помощи полупрозрачных красок ему придавали разные оттенки: розоватый, нежно-лиловый, бледно-зелёный, светло-голубой, золотистый. Ингильтвена никогда не погружалась во тьму, расцвеченная этим немеркнущим огнём. Позавтракав лепёшками с маслом и чашкой отвара со сливками, Рамут отправилась в Общество пешком: ей хотелось прогуляться по улице. Она бодро постукивала каблуками и прогулочной тростью по пешеходной дорожке, в то время как мимо неё по направлению к деловому кварталу мчались повозки. Жутковатый призрак кузова с гербом на дверцах реял на задворках памяти, вызывая зябкое содрогание, и Рамут гнала саму мысль о том, чтобы снова встретиться с ним. Что-то торжественное и вместе с тем зловещее было в чёрной обивке, украшенной золотыми узорами, кистями и бахромой... Чудовищное существо, в брюхе которого кто угодно мог сгинуть навсегда. Рамут отчего-то вспомнилась история о матушке Темани, казнённой по обвинению в заговоре против Дамрад. Наверно, когда её брали под стражу, точно такая же повозка распахнула перед нею свою дверцу, чтобы отвезти в тюрьму.
Отмахнувшись от неуютных мыслей, Рамут вскинула взгляд к крышам зданий. Плотный полог туч, лохматых, как волчья шкура, застилал небо... Осень вступала в самую угрюмую свою пору, когда Макша почти не показывалась из-за облаков, и даже днём землю окутывал гнетущий полумрак. Промозглой тоской дышал ветер, и время от времени вместо дождя с неба падали хлопья снега. Живя в деревне, Рамут всегда чувствовала засыпание природы душой и сердцем – замирание древесных соков, всеобъемлющий холод, пронзительно-слезливую сырость неба... А город и на пороге предзимья продолжал жить и суетиться, не останавливаясь ни на миг и не давая себе времени на основательный, задумчивый отдых.
