Текст книги "Больше, чем что-либо на свете (СИ)"
Автор книги: Алана Инош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 48 страниц)
Глаза Темани уже в который раз наполнились слезами, и она отвернулась в сторону, прижав к себе подушку.
– Любить тебя – это сплошная боль, – сдавленно проговорила она. – Сердце всё в крови от вонзающихся в него... шипов.
– Ну, тереться о меня тебя никто не заставляет, – спокойно сказала Северга. – И слова «я согласна» из тебя никто клещами не тянул.
Плечи Темани вздрагивали, слышались всхлипы. Навья досадливо поморщилась.
– Ну-ну, не разводи тут сырость, крошка. Промочишь постель, а я ещё не утолила свой голод. Иди ко мне. – Северга обожгла плечико Темани влажным поцелуем, развернула к себе и впилась в губы.
Слёзы Темани быстро высохли, и совсем скоро она извивалась под Севергой, стонала и повизгивала. Северга соединила её с собой нещадно толстым жгутом хмари и люто всаживалась в неё, орудуя, как мужчина, а ноги Темани сомкнулись вокруг неё жадным обхватом. Её «да, да», «ай, ай» и «ещё, ещё» звучали пошловатым, но неизбежным сопровождением к постельному действу. Вся досада, вся горечь и злость Северги, накопившаяся за эти полные тщеты и суеты дни, выливалась в этот способ соития, и она прибегала к нему снова и снова, поворачивая Темань к себе то передом, то задом. Супруга хотела было забраться наверх, но Северга ей не дала.
– Лежи и раздвигай ноги, – рыкнула она ей на ухо. – Ещё не родилась та сучка, которая будет на мне сверху.
– Мне иногда нравится твоя грубость... а-а-ай! – Темань выгнулась, запрокидывая голову.
– Наслаждайся, дорогая, – проскрежетала Северга сквозь стиснутые клыки, ускоряя толчки.
Она велела хмари уплотниться, и жгут немедленно откликнулся на приказ, став почти оружием. От этого оружия у Темани лились слёзы и выпучивались глаза, и непонятно было, отчего она кричит – от боли или наслаждения. В довершение Северга ещё раз перевернула её на живот и устремилась жгутом в узкую дырочку между круглыми ягодицами. Коварная хмарь сначала приняла вид тонкого длинного пальца, а внутри снова раздулась здоровенным детородным удом, и Темань завопила.
– Ай, что ты творишь?! Ай, больно, пусти, не надо!
– Ну, ты же любишь грубость, – хищно осклабилась Северга. – Попробуй наивысший вид удовольствия, который моя грубость может принять.
Этот «вид удовольствия» она дополняла вторжением пальцев в соседнюю, горячую и влажную дырочку. Ей возвращались ощущения Темани, но она пила эту боль, как огненную воду, как сладкий смертельный яд, насаживаясь на её острый клинок всем нутром. А потом по хмари потекло бешено-сладкое исступление. Они начали кричать одновременно: Темань – высоко и тонко, а Северга – хриплым, звериным рёвом. Когда выплеснулась последняя яростная вспышка, спалив дотла всю Навь, раздался хруст, кровать покачнулась и резко стала ниже. Сначала обе замерли, а потом Северга разразилась раскатистым, остро-зазубренным хохотом, к которому присоединился нежный, серебристый смешок Темани. Ножки кровати не выдержали неистовой страсти и подломились. Навья-воин смеялась, широко открывая плотоядную, белозубую пасть, а её золотоволосая супруга, раскинувшись на постели, гладила её сильное, упруго-стальное тело раскрытой ладонью с растопыренными пальцами – жадно и собственнически, будто бы говоря: «Вся эта неистовая гора силы и страсти – моя. Теперь и по закону».
– М-да, пожалуй, более яркую точку нам сегодня поставить вряд ли удастся, – со стихающим эхом смеха в голосе сказала Северга, расслабленно растягиваясь и позволяя Темани собой любоваться.
– Утолила голод? – Темань водила пальцем по плечу Северги, упирая локоть в подушку.
– На сегодня – да. – И Северга приказала: – Дом, выпить! Мне – хлебную воду, жене – так уж и быть, это сладенькое пойло, которое зовётся вином. Ради праздника – разрешим ей.
Дальше они только пили и целовались. Темань уже не играла никакой роли и не перевоплощалась в развратницу, но в её поцелуях появилась та самая искорка, которой Северге всё время не хватало. Жена стала изощрённой, ненасытной, смелой, настойчиво-жадной.
– Ну-ну, лизунчик мой, погоди, дай роздыху, – усмехнулась Северга, на миг отстраняясь, чтобы перевести дух. – Ты меня проглотить хочешь?
– Хочу, – горячо дохнула ей в губы Темань.
Они снова ринулись в борьбу не на жизнь, а насмерть. Язык Северги, конечно, был сильнее, он ловил и прижимал язычок Темани, который то и дело запальчиво нарывался на сладкое наказание, неугомонный и юркий. Хмелёк окутывал их, снова распаляя желание, но уже не жестокое и неистовое, а более мягкое, задумчиво-тягучее, томное. Голова Темани непринуждённо оказалась между ног Северги, и пока её влажный ротик творил сладкую нежность, навья потягивала хлебную воду и ворошила золотой шёлк её волос. В благодарность за этот подарок Северга ублажила жену тем же способом, но более продолжительно и изощрённо, доводя её до грудных стонов и глубоких, прерывистых вздохов. Она приказала дому подать ей чашку отвара и отхлёбывала между делом, чтобы Темани было приятнее и горячее.
Жена уснула у Северги на плече, обняв её руками и ногами, словно боялась потерять. Остаток ночи промелькнул, как падающая звезда; завтракали они в постели, то и дело целуясь, и навья закармливала супругу пирожными. Потом было совместное мытьё в купели, где сладкая нежность повторилась.
– В попку пока больше не надо, ладно? – краснея и смущаясь, попросила Темань. – Побаливает...
Северга расхохоталась и потеребила её за подбородок.
– Ладно, отдохни.
Дом услужливо подал ей пахнущую свежестью крахмальную рубашку и всё остальное платье. Пока Северга облачалась, Темань в лёгком халатике поглаживала ей лопатки и ягодицы, ловя под одеждой изгибы её сильного подтянутого тела. Уцепившись за пояс штанов Северги, она поддёрнула их и сама застегнула. Навья посмеивалась, позволяя ей себя одевать:
– Ты, похоже, тоже здорово проголодалась, крошка. Что, дорвалась до моих прелестей?
– Мы обе дорвались друг до друга, – жарко шепнула Темань, шаловливо скользя рукой Северге между ног.
Это была уже не роль, Северга чувствовала это живым, жарким сгустком желания. Хоть скидывай всю одежду снова и прыгай в постель... Впрочем, навья сдержалась, тем более, что уже подходило время полдника. Он состоялся за маленьким столиком, за которым невозможно было не сталкиваться ногами, обжигаясь близостью тел.
– Я счастлива, как никогда, – мечтательно и расслабленно призналась Темань. – А ты?
Северга не знала, могла ли она сказать о себе то же самое. В постели Темань ей никогда не приедалась, поговорить с нею тоже было иногда увлекательно; временами в этих беседах Северга любила поставить умную, образованную писательницу и светскую госпожу Темань в тупик – так, чтобы весь её ум и образование не могли ей помочь. Но сердце хранило верность Рамут, и эту верность нельзя было победить никакими кольцами, никакими брачными свидетельствами, она могла умереть только вместе с Севергой. Впрочем, и после смерти она жила бы – на вершинах гор, в рассветных лучах, в белизне снега и дыхании весны, в поцелуях ветра.
– Я рада, что счастлива ты, – задумчиво сказала Навья, погладив жену по щеке.
Увы, счастье оказалось недолгим. «Нерешённый вопросик» сам нагрянул к Северге домой через два дня после свадьбы в лице воинов из её полка – сотенного Сидерига в сопровождении двух десятников, которых она знала в лицо, но не помнила по именам. Как навья и опасалась, в войске её потеряли: то ли письмо не дошло, то ли начальство не приняло прошение. Темань наряжалась к обеду, и Северга успела переговорить с сослуживцами с глазу на глаз.
– У нас приказ доставить тебя в расположение полка для решения о наложении взыскания, – сказал Сидериг – белокурый, светлоглазый красавец, с которым у Северги были неплохие дружеские отношения. И добавил уже по-приятельски, без казённых выражений, дохнув на Севергу застарелым перегаром: – Ты что ж это, сбежать вздумала? Не ожидал от тебя такого, старушка. Верт рвёт и мечет.
Северга пробежала глазами приказ: там стояла подпись только пятисотенного Вертверда. Значит, наверх не пошло, и то ладно. Если б дошло до вышестоящего начальства, Северге бы несдобровать, но Вертверд разбирался со своими подчинёнными сам.
– Сид, ты же меня знаешь как облупленную. По своей воле я бы никогда не сбежала, – сказала она. – Я Верту прошение об отпуске письмом посылала – видно, бродит ещё где-то. Обстоятельства у меня чрезвычайные образовались, понимаешь? Что ранили меня, ты сам видел. (Сидериг, слушая её, кивнул). А у Бенеды меня письмо из дома нашло. Приезжай, мол, пишут, тут беда стряслась. Ну, пришлось мчаться.
– Что за беда-то? – спросил Сидериг участливо. – Помер кто-то?
– Да сгустили краски малость, – усмехнулась Северга. – Нет, все живы. Зазноба моя только захворала чуток.
– Ну и что, и что? – желал знать неравнодушный Сидериг, проникаясь сочувствием. – Как сейчас здоровье твоей милашки? Чем дело-то кончилось?
Северга с подчёркнуто унылой миной показала руку с перстнем – подарком Темани на помолвку.
– Да свадьбой всё кончилось, – хмыкнула она. – Окольцевали меня, дружище. Ну, ты про указ Дамрад слышал, да? Вот... Супруга она мне теперь по закону.
– Ах-ха-ха-ха! – клыкасто расхохотался Сидериг, хлопнув Севергу по плечу. – Вот это ловко! Вот это попала ты в переделку так попала! Мда-а-а... Это, етить-колотить, грамотная засада, по всем правилам! Ну, что? Мои поздравления, как говорится!
– Да не говори, братец, – поддерживая этот развязно-дружеский, шутливый тон, усмехнулась Северга уголком мрачного рта. – Обложили со всех сторон.
– Ну, где там жёнушка-то твоя? Нельзя ли хоть глазком на неё глянуть? – полюбопытствовал Сидериг, многозначительно поигрывая бровями и подмигивая.
– Отчего нельзя? Можно. Мы сейчас как раз обедать собирались, присоединяйтесь, – пригласила Северга. – Только, ребятушки, давайте мы с вами новобрачную пугать не будем, лады? Вы меня не под стражу брать пришли, а просто поздравить, договорились?
– Да о чём речь? Запросто! – согласился Сидериг. – А отобедать – это мы завсегда с удовольствием.
Темань вышла к столу в чёрном, изящно облегающем фигуру кафтане с голубым атласным воротником и отворотами рукавов. Шея её пряталась под голубым платком с драгоценной брошью. Увы, теперь она не могла позволить себе открытые на груди наряды, но восполняла это изысканностью причёски, в которой сверкал алмазный венец и целая россыпь жемчужных шпилек.
– У нас гости? Добро пожаловать! – обольстительно-радушно улыбнулась она, приветствуя изящным поклоном сослуживцев Северги.
Сидериг слегка ошалел от её ослепительной красы и, не сводя с неё зачарованного взгляда, чуть не сел мимо стула.
– Кхе, кхм, – закашлялся он. – Прости, госпожа... Ты столь прекрасна, что я... Гм, гм... В полном оху... э, восхищении.
Этот проглот в одну белокурую клыкастую морду сожрал почти половину всего, что было на столе. До сотенного он дослужился исключительно благодаря своим боевым качествам, а по воспитанию как был простолюдином, так и остался. В присутствии утончённой красивой госпожи он себя держать не умел: говорил с набитым ртом, отпускал непристойные шуточки и сам же над этими шуточками ржал во всю белозубую пасть. При этом он, видимо, искренне мнил себя милейшим остряком и душой общества. Северга с удовольствием отвесила бы ему хорошую дружескую затрещину, но при жене приходилось сдерживаться.
– Дорогая, увы, сегодня мне придётся отбыть в свой полк, – сказала она. – А эти весёлые господа скрасят мою скуку в дороге.
Собственно, источником искромётного веселья был только старина Сид, а десятники произнесли едва ли пару слов за весь обед, налегая на угощения и выпивку. Услышав об отъезде, Темань сдержала слёзы, но побледнела так, что Северге было впору бросаться к ней и ловить в объятия. Может быть, супруга вспомнила разговор о «нерешённом вопросе», а может, её опять посетила неизбежная мертвящая мысль о том, что она могла видеть Севергу в последний раз. Навья садилась в повозку, чувствуя на себе её печально-пристальный, жадный взгляд.
Когда они тронулись, Сидериг, развалившись на сиденье, протянул:
– Да-а... Жёнушка у тебя, конечно... уххх! – И подмигнул, дружески ткнув Севергу кулаком в плечо: – Тебе б сейчас к ней под бочок, да? И – туда-сюда! (Он непристойно изобразил пальцами совокупление). Хорошенько, досыта, разочков этак... пять за ночь! Да я б с такой красотулей из постели вообще не вылезал, хвост драмаука мне в глотку! Ты уж прости, сестрица, что приходится тебя разлучать с твоей ненаглядной: приказ есть приказ, чтоб его сплющило... Такая вот житуха несправедливая. Эх!
По дороге ребята пили, не просыхая: а когда ж ещё расслабиться бедному вояке? На войне не до того будет. А Северге даже горячительное в горло не лезло, и она лишь для виду выпивала глоток-другой. Настроение было кисловато, о будущем думать не хотелось, и только глаза Рамут, пробиваясь голубыми лучами сквозь тучи, наполняли сердце лёгкой и светлой тоской.
В последний день пути пить однополчане бросили – приходили в себя, дабы не ударить в грязь лицом и в переносном, и в самом прямом смысле. Раздобыли бочонок воды и дули её втроём, борясь с похмельной сухостью. Сидериг приоткрыл дверцу и облил себе голову.
– Знаешь, я тебе даже благодарен, сестрёнка, – фыркая и разбрасывая брызги, проговорил он. – Пока за тобой ездил, будто в отпуске побывал.
– Твоя печень тебе ещё ручкой не помахала на прощание? – усмехнулась Северга. – Досыта накалдыкался?
– Ой, до тошнотиков, брр, – пропыхтел Сидериг. – А моя печень готова свернуть мне шею. Теперь долго капли в рот не возьму!
На туманных полях пахло сыростью и кровью. Кровь уже не впитывалась, земля пресытилась, и Северга, ступая по ней, чувствовала её мучительную дрожь и стон. Всё это было знакомо ей и давно не ужасало: ни намотанные на меч кишки, ни насаженные на пики головы, ни втоптанные в грязь выбитые зубы. Крик птиц-падальщиков стал привычным звуком, под который ей хорошо думалось. Она вошла в шатёр Вертверда и чеканно встала навытяжку.
– Желаю здравия, господин пятисотенный.
Вертверд, коренастый коротышка с большим лбом, широким ртом и маленькими выпученными глазками-угольками, сверкавшими из-под нависающих чёрными кустиками бровей, сидел за походным столом и что-то строчил.
– А, это ты, – бросил он сухо и негромко, лишь на миг подняв взгляд на Севергу.
Но навья знала, что под этой маской спокойствия бурлит готовый выплеснуться кипяток. У котелка уже срывало крышечку: под столом начальник постукивал ногой. Закончив писать, он отдал бумагу десятнику-секретарю и поднялся.
– Ну что, мерзохвостка? – рыкнул он. – Потрудись объяснить, что всё сие значит! Плесень ты злоебучая, мухоблудка недодавленная, хандрыга нечёсанная, елдыжка дырожопая, болдопырка брыдлая, какашка ты драмаука сушёная и поперёк кишки засунутая!
Коротышка вдохновенно изрыгал ругательства сногсшибательным потоком снизу вверх, и Северга с восхищением слушала, прижмурив глаза, словно от пыльного ветра. Вот уж кто умел браниться в полку, так это пятисотенный – представитель старой школы сквернословия! То, что он выдавал и загибал, уже мало где звучало... Воистину, все прочие срамословцы казались рядом с ним убогими мямлями. За ним надо было записывать, что некоторые желающие пополнить свой словарный запас порой и делали. Его грудь выпячивалась колесом, ноздри приплюснутого носа раздувались. Когда струя изысканных выражений иссякла, навья коротко и чётко дала объяснения, упомянула письмо, отправленное из Раденвеница.
– Я ничего не получал, – раздражённо бросил Вертверд. – Это может быть как правдой, так и твоей выдумкой в своё оправдание. О твоём ранении и отправке в Верхнюю Геницу мне доложили; восемь дней на выздоровление – ладно, ещё пару-тройку дней на окончательную поправку – допустим. А что у тебя там за обстоятельства, это меня не волнует. Ты нужна здесь, и ты была обязана немедленно вернуться в свой полк!
Северга достала из-за пазухи свёрнутый новостной листок, купленный ею на второй день пути в Вельвильде, и протянула начальнику.
– Господин пятисотенный, вот статья, которая прольёт некоторый свет на события.
Вертверд почти вырвал у неё листок, поднёс к глазам.
– Хм... ну и что тут? Колонка светской жизни? «Одна из первых свадеб, ставших возможными благодаря указу Владычицы Дамрад», – прочёл он заголовок. – «Г-жа Северга, сотенный офицер войска Её Величества Владычицы Дамрад, и обворожительная г-жа Темань, представительница мира книжного искусства города Дьярдена, выздоровевшая после произошедшего с нею несчастного случая... сочетались браком...» Хм! – Вертверд вскинул брови и выпятил подбородок, вперившись в Севергу жгучими буравчиками своих глаз, которые сейчас выпирали из глазниц, будто пятисотенному прищемили кое-что. – Это что выходит, ты у нас... вышла замуж? Или женилась? Тьфу, даже не знаю, как обозвать-то сей странный обряд...
– Господин Вертверд, не советую высказываться с пренебрежением о плодах указов нашей повелительницы, – молвила Северга со сдержанно-прохладным предостережением в голосе. – А как государыня поступает с недовольными, ты знаешь не хуже меня. Меня можешь не бояться, я не доносчица, но и стенки этого шатра могут иметь уши.
Пятисотенный слегка вжал выпяченную грудь, окинул взглядом вокруг себя.
– Кхм. Ну, что ж... Я тебя, конечно, поздравляю с сим счастливым событием. Это и есть твоё «уважительное обстоятельство»?
– Не совсем, господин Вертверд. Обрати внимание на оборот «выздоровевшая после произошедшего с нею несчастного случая», – сказала Северга. – Вот у тебя есть особа, которая тебе... ну, скажем так, небезразлична?
– Ну, допустим, а что? – хмыкнул начальник.
– А если бы ты узнал, что с нею случилась беда, но при этом неясно, жива эта особа, мертва или лежит при смерти? Разве у тебя не оборвалось бы сердце, а душа не рванулась бы туда, к ней, хоть даже через тридевять земель?
Говоря так, Северга взывала к чувствительным стрункам Вертверда, которые, несмотря на внешнюю суровость пятисотенного, у него имелись. Возлюбленная у него тоже была, но восхищался он ею на расстоянии. Что-то у них там не клеилось: то ли она не отвечала взаимностью, то ли он, будучи военным, не хотел связывать себя узами брака.
– Хм... – Вертверд потёр тяжёлый подбородок, рассечённый, словно шрамом, глубокой ямкой. – Возможно, возможно. Но я на твоём месте, без сомнения, выбрал бы свой воинский долг!
– Осмелюсь заметить, господин пятисотенный, ты не был на моём месте, а потому не можешь доподлинно знать, как поступил бы, – сказала Северга.
– Молчать! Довольно! – вспылил Вертверд, раздувая щёки и огненно сверкая глазами. Не любил он, когда доставали наружу его потаённые чувства. – По-хорошему, надо бы подать наверх прошение о твоём разжаловании... Впрочем, ладно. Ради такого радостного события – так и быть, гуляй в наплечниках. Но пощады не жди, отрыжка ты драмаука! Отправишься в самое жестокое, самое страшное кровавое месиво. Останешься жива – ну, считай, что искупила вину.
– Благодарю, господин пятисотенный! – Северга снова образцово вытянулась – не придрался бы даже самый суровый наставник по строевой подготовке. – Кровавое месиво – это моя работа!
– Ну так иди и делай свою работу! – сердито махнул рукой Вертверд.
– Слушаюсь!
Вошёл десятник и вручил Вертверду письмо. Сев за стол, пятисотенный сломал печать и развернул послание.
– Свободен, – отпустил он десятника. И щёлкнул пальцами: – Так-так... А тебя, Северга, я попрошу остаться.
Навья, уже направившаяся к выходу, замерла и лихо развернулась кругом, припечатав каблук. А Вертверд уже читал:
– «Чрезвычайные и уважительные обстоятельства... прошу предоставить мне отпуск... не более сорока пяти дней...» Пхах! А вот и письмецо твоё заблудившееся. – И Вертверд протянул Северге листок.
Навья узнала собственный почерк. А Вертверд молвил, качая большой лобастой головой с копной косичек, схваченных сзади чёрной лентой:
– Вот так и полагайся на эту доставку писем... Думаю, им на своём гербе следует изображать не крылатого волка, а улитку. «Почта Длани – доставим быстрее молнии». Хах! Уж лучше бы: «Нас только за смертью посылать».
– В следующий раз учту, господин пятисотенный! – отчеканила Северга.
– Я, вообще-то, надеюсь, что следующего раза не будет. – И Вертверд показал навье мощный, как булава, кулак.
Но просто так отпускать Севергу он медлил. Прохаживаясь вокруг неё, безупречно вытянутой в струнку, он разглядывал её с головы до ног.
– Хм, хм, что-то мне ещё не понравилось... Хотел сделать тебе замечание и забыл. А, вспомнил! Причёска у тебя – не по уставу. Совсем распустилась, дерьмодавка ты вислозадая!
– Исправлюсь, господин пятисотенный! – гаркнула Северга, вскидывая подбородок.
– Может, ещё письмом своё обещание отправишь? – съязвил Вертверд. – Нет уж, родная, давай, прямо при мне исправляйся.
– Виновата, господин пятисотенный, бритвенного прибора при себе не имею, – ответила навья.
Вертверд со стуком припечатал к столу футлярчик с бритвой, помазком и мыльным порошком.
– Возьми мой. А чтоб не брезговала, вот так сделаем. – И пятисотенный ополоснул холодно блестящее лезвие хлебной водой повышенной крепости. – После себя тоже обмоешь. Приступай!
– Слушаюсь!
Пока позванный в шатёр десятник держал зеркальце, Северга приводила в порядок причёску. Она расплела косу, отделила пряди по бокам головы, а всё остальное снова заплела. Свободные пряди она решительно обрезала, а потом твёрдой рукой смахнула остатки бритвой. Размер предназначенных для бритья областей измерялся охватом ладони: в высоту – от углового выступа нижней челюсти до кончика мизинца, в ширину – начиная от височного края волос до среднего пальца.
– Так-то лучше, – проворчал Вертверд. – Всё, ступай.
Сидериг, не на шутку озабоченный судьбой Северги, поджидал её за кустами. Когда она вышла от пятисотенного, он тут же кинулся к ней:
– Ну, что там Верт тебе впендюрил? Прощай, наплечники?
– Да так, поорал маленько и к причёске придрался. – Северга скользнула пальцами по голубоватому свежевыбритому виску.
– Везёт же некоторым счастливым засранкам! – озадаченно покачав головой, хмыкнул Сидериг. – Будь на твоём месте кто-то другой – точно б наплечники полетели. Готов побиться об заклад, что ты у него в любимицах. – И подмигнул: – Что, опять ругался? До меня долетело кое-что. Правда, так – обрывки...
– Да уж, выдал целое ведро отборных словечек, – хрюкнула от смеха Северга. И попыталась припомнить: – Как там было-то? «Мухоблудка недодавленная»... «Елдыжка дырожопая», «болдопырка» ещё какая-то там. А, вот! Вот это мне больше всего понравилось: «Какашка ты драмаука сушёная и поперёк кишки засунутая»!
– О-о! – восхищённо загоготал Сид. – Какашку надо запомнить. Самое главное в ней то, что она твёрдая и поперёк жопы, ха-ха-ха! Это ж надо такое выдумать! Да-а, Верт сегодня просто в ударе! Значит, елдыжница ты у нас хитрожопая! – И он ткнул Севергу кулаком в бок.
– Не хитрожопая, а дырожопая, – поправила навья. И не осталась в долгу: – А ты мудосос, драмауками задрюченный.
И они, дабы закрепить пройденное, ещё немного поупражнялись в ругательствах – без обид, от души хохоча после каждого выражения.
Северга постаралась выжить в кровавом месиве. Её бросали на самые безнадёжные участки, затыкали ею все «дыры», и она вывозила, вытаскивала, спасала положение, снова и снова делая победу из ничего. Если где-то появлялась она со своим мечом и громовым рёвом «вперёд, ублюдки!», можно было не сомневаться: победа уже у неё в кармане. Не раз вставал вопрос о её повышении, но большие начальники решили, что давать ей пятисотенного пока рано. Молода ещё, не исчерпала запасы своей неиссякаемой боевой ярости, да и просто была безупречно, до мурашек хороша именно на своём нынешнем месте и в нынешнем чине. За то ранение ей, к слову, выплатили изрядное вознаграждение, и она четверть этих денег выслала в Верхнюю Геницу, а остальное отправила жене. Почему именно в таком соотношении? Навья была уверена: Бенеда всё равно не примет её «кровавых» денег. Изыскав-таки время между боями, она написала два письма – Темани и костоправке. Вышли они короткими. Супруге Северга писала:
«Не волнуйся, крошка. Со мной всё хорошо, жива и здорова покуда. Целую тебя крепко, а в какие местечки – это ты сама придумай. Приеду – воплощу все твои мечты».
Бенеду Северга также кратко успокоила, прибавив, что обзавелась супругой, но сообщать дочке об этом пока не нужно. Она собиралась сама всё объяснить, приехав в очередной отпуск. В конце она написала:
«Ну, на этом прощаюсь. Передавай привет Рамут».
Выводя это короткое слово – «привет», перо Северги хотело написать намного больше, но так и не решилось. Оно не сумело бы вложить в строчки чувство, обнимавшее крыльями всю истерзанную войнами землю, парившее над лесами и полями и покорной ручной птицей ложившееся к ногам единственной, ни с кем не сравнимой, незабвенной и нужной, как воздух, бесконечно боготворимой Рамут. Перо навьи ограничилось закорючкой и точкой, потому что боялось напугать дочку неистовой силой этого чувства, которое было больше, чем что-либо на свете. Сжимая жёсткие губы, Северга берегла его в глубине своего сердца от посторонних, чтобы те не обклеили его пошлыми ярлыками, не осмеяли, не смешали с грязью. Она прятала его и от самой себя порой, потому что оно смягчало её, а она не могла позволить себе быть мягкой. Её работой была война – кровавое месиво. Навья иногда до странной, суеверной дрожи боялась, что если она скажет эти три слова вслух – нежно, глядя в глаза и держа за руку: «Я люблю тебя», – она больше никогда не сможет убивать.
Часть 4. Палач
Снова настало затишье: Дамрад не вела никаких больших войн, и Севергу, как всегда в таких случаях, перевели в её родной город Дьярден – на скучноватую, хоть и спокойную службу. Она снова переоделась в щегольской мундир и каждый вечер возвращалась домой, к супруге.
– Ах, если бы так было всегда! – вздыхала Темань. – Такое счастье, когда ты дома...
Будучи большой любительницей поваляться в постели, она не всегда была в силах подняться в полпятого утра, чтобы проводить Севергу на службу и позавтракать вместе с ней. Порой она пыталась затащить супругу на какие-то светские встречи, но Северга не любила этих сборищ и не соглашалась устраивать приёмы в своём доме.
– Радость моя, ты же знаешь, мне нет дела до стаи шавок, – холодно усмехалась она. – Они встречаются, чтобы позлословить и перемыть друг другу косточки – что мне в этом?
– Ну нельзя же быть таким волком-одиночкой, – убеждала Темань. – Хоть видимость хороших отношений с людьми надо поддерживать ради приличия...
– Отношения должны быть либо настоящими, либо никакими, – отрезала Северга. – А видимость – это лицемерие. Если ты можешь вращаться в стае лицемеров без отвращения – пожалуйста, сколько угодно. Но – без меня, крошка.
У них даже случались размолвки на этой почве, и после одной из них Северга, пользуясь отпуском, уехала в Верхнюю Геницу, чтобы успокоить своё сердце возле Рамут. Но с покоем и отдыхом в этот раз Северге не повезло: похоже, тут случился какой-то переполох, вооружённые вилами селяне около усадьбы костоправки что-то возбуждённо обсуждали. В доме навью встретила мрачная и тоже какая-то взъерошенная Бенеда. Бакенбарды у неё стояли торчком, глаза мерцали жёстким блеском, а губы были сжаты едва ли не суровее, чем у Северги.
– Вовремя ты, дорогуша, – сказала она. – На жизнь твоей дочурки покушались.
Чёрный волк в Северге вздыбил шерсть и оскалил клыки, готовый рвать в клочья врагов и пить их кровь.
– Что?! – вскричала она, охваченная ледяным огнём ярости. – Кто посмел? – И спустя несколько острых, как клинок, мгновений сипло выдохнула: – Что с ней?
– Да ты не волнуйся, жива она и здорова. – Бенеда потрепала Севергу по плечу и добавила с усмешкой: – Одного гадёныша огрела хмарью по башке и рёбра сломала, а другому колени вывихнула. Не промах твоя девчонка, ой, не промах! Себя в обиду не даст.
Волк спрятал клыки на время, но ещё тяжело дышал и пружинил ноги, готовый броситься в бой в любой миг. Нападение, как поведала Бенеда, произошло не ранее, чем сегодня утром. Злодеев было двое, они пытались не только убить Рамут, но сперва изнасиловать, подкравшись к ней, когда та собирала в лесу травы. Ученица костоправки не растерялась – наградила их парочкой переломов и вывихов, а сама бросилась домой. Негодяев задержали тут же, по горячим следам. Сейчас они сидели в сарае, обездвиженные: чтоб не рыпались, Бенеда погрузила их в обезболивание, внушив им при этом, что они не могут пошевелиться.
Северга остановилась на пороге комнаты дочери. В своё семнадцатое лето Рамут расцвела ошеломляющей, пронзительной красотой; прозрачная синь её очей смотрела в душу светлым лучом, а коса отливала чёрным шёлком ночного неба. Ласковый взмах её пушистых ресниц и живительная улыбка повергали на колени, в сладкий плен её девичьих чар. Как на неё, такую ясноокую, такую невинную, полную сострадания и любви, у кого-то поднялась рука? Каким чудовищем нужно было быть, чтобы покуситься на её чистоту, на её дыхание, на биение её любящего сердца?
На это могла решиться только самая последняя мразь.
Рамут сидела на постели, по детской привычке отгородившись прижатой к груди подушкой. Её глаза горели сухим синим огнём, а когда встретились взглядом с Севергой, их затянула влажная пелена.
– Детка... – Навья остановилась перед дочерью, пожирая её жадным взором.
Рамут вскочила, бросаясь к ней. То ли у неё подвернулась нога, то ли от волнения охватила слабость – Северга еле успела её подхватить, а Рамут тесным кольцом объятий обвила её плечи и зажмурилась. Из-под крепко сомкнутых век просочились слезинки. На руках у Северги был уже не ребёнок – рослая, хорошо развитая, опьяняюще-красивая девушка, но навья не чувствовала тяжести её тела, она просто держала её в ограждающих, защитных объятиях, шепча на ухо:
– Я с тобой. Больше тебя никто не тронет. Никогда. Обещаю.
– Матушка, – лепетала Рамут прерывающимся голосом, – они хотели убить меня... За что? Что я им... сделала?
– Ты никому не причиняешь зла, детка, у тебя просто не может быть врагов, – сказала Северга. – Так что это либо просто похоть с их стороны, либо привет от кое-каких моих недоброжелателей. Но я разберусь. Всё будет хорошо. Побудь пока тут, а я пойду, взгляну на них.
– Матушка, не уходи, не оставляй меня!
Рамут, дрожа, цеплялась за неё, льнула всем телом и обнимала за шею, и Северге эти тёплые объятия сладко, но крайне некстати размягчали сердце, а нужно было собраться и снова стать разящим клинком. Оставляя нежности на потом, навья мягко расцепила руки дочери.
