Текст книги "Больше, чем что-либо на свете (СИ)"
Автор книги: Алана Инош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 48 страниц)
– Разреши пригласить тебя.
Изумление распахнуло глаза дочери.
– Но это же танец молодожёнов, матушка...
– А молодожёны заняты кое-чем другим и танцевать не собираются, – усмехнулась навья, бросив взгляд в сторону стола. – Не пропадать же музыке! Пойдём, детка.
И Рамут отделилась от дерева, вложив руку в ладонь Северги. Они вышли на середину пустой лужайки, приковав к себе множество пар глаз, и заскользили в одном долгом полёте. Когда их соединённые в танце руки размыкались, нить взгляда удерживала их вместе и притягивала обратно друг к другу. И вдруг по какому-то волшебству скромно и негромко звучащее любительское исполнение разлилось величественным громом оркестра, а под ногами вместо травы раскинулось льдисто-зеркальное сияние гладкого пола огромного дворцового зала. Крылья музыки распахнулись и понесли их, сцепленных взглядом и незримой, но неразрывной нитью между сердцами; ноги ступали по облакам, по звёздам, по радужным мостам, и весь мир замер, чтобы не мешать, не спугнуть, не потревожить это единение. Мир нёс этот танец на руках, существуя только для него... Не осталось никого и ничего – только полёт среди звёзд и связующая нить взглядов и сердец. Только рука в руке, только бережное касание ладони, только жаркий восторг стеснённого в груди дыхания и шаги по чёрному бархату вечности. Каждый шаг высекался в веках и в памяти бессмертным следом, складываясь в письмена – в три самых главных, самых нужных и нежных слова.
Они вернулись на землю – на сельскую свадьбу, и блистательный зал снова стал лужайкой среди цветущих деревьев. Грудь Рамут вздымалась, глаза сияли отблеском звёздной вечности, в которой они только что побывали, а все вокруг смотрели на них, разинув рты.
– Благодарю за танец, детка. – Северга коснулась губами пальцев дочери.
– У меня что-то в горле пересохло, – возбуждённо сверкая взором и задыхаясь, засмеялась Рамут.
– Ну, пойдём, промочим его.
Они подошли к главному столу. Бенеда воззрилась на них подёрнутым пеленой хмеля взглядом, в котором искорками отражались проблески изумления.
– Ну вы, дорогуши мои, и отжарили! – протянула она. – Взяли и украли у нас свадебный танец!
– А по-моему, тёть Беня, кто-то был очень сильно занят, – усмехнулась Северга, ища на столе что-нибудь не хмельное для утоления жажды Рамут. – И танец оказался бесхозным – попросту брошенным.
– Чешуя драмаука мне в... ухо, – икнула Бенеда, блестя стекленеющим взглядом. – Дали вы жару, однако! Показали всем, как надо плясать!
Темань, по ищущим движениям Северги прочтя её намерения, сама налила чашку ягодного морса и протянула девушке. Её взор был задумчиво-заторможен, словно на её глазах произошло какое-то потрясшее её до глубины души действо. Рамут жадными глотками выпила всё до капли и улыбнулась влажными губами.
– Не-ет, родные мои, нет уж, никто ничего не бросал бесхозного! – вдруг зашевелилась Бенеда, поднимаясь со своего места. Чтобы не упасть, ей приходилось держаться за край стола. – А ну-ка, дружочек, – поманила она молодого мужа пальцем, – пошли, попляшем... Я, может, тоже так хочу!
Впрочем, плясунья из неё была уже никакая, и старшие мужья увели новобрачную с праздника под белы рученьки – спать. Бенеда шатко шагала, повинуясь их заботливым рукам, но на миг приостановилась, мутно щурясь и прицеливаясь, а потом не очень уверенно ткнула пальцем в Верглафа (видимо, он двоился у неё в глазах):
– Ты!.. Не расслабляйся, малыш. Если ты думаешь, что брачная ночь... ик!.. отменяется, то тут ты крупно неправ. Всё будет. Отдохну вот только чуточку...
Свадьба гуляла и гудела до позднего вечера. Распорядителем застолья остался Дуннгар; когда сытые и пьяные гости начали понемногу расползаться, он привлёк молодожёна к уборке стола.
– Эй, малец... Давай, не сиди сложа руки, будто в гостях. В нашей семье так заведено: кто не работает, тот не ест! Шевели задницей, собирай тарелки в корзины. Мыть на речку пойдём, дома этакую гору посуды нам не осилить.
Рамут, не привыкшая сидеть без дела, тоже принялась помогать с уборкой, но Дуннгар её отстранил:
– А ты отдыхай, душенька. Вон, с матушкой лучше поговори, не видались уж сколько вы с нею...
Темань, по-прежнему с потрясённо-задумчивым взором, растянула губы в улыбке и сказала:
– Я, пожалуй, пойду спать.
Она ушла в дом, и Северга с Рамут остались вдвоём – слушать отголоски и впитывать в вечернем сумраке послевкусие танца. Им в этом помогал снегопад лепестков, темнеющий небосвод и полный тонкой и пронзительной свежести воздух. В глазах Рамут разливалось смутное томление множества невысказанных слов, но они были слишком остры, слишком громки и тревожны для этого вечера, поэтому она сжимала губы, но взгляд пел и плакал – тоской?.. нежностью?.. Одной весне было известно.
– Ты всё-таки надела мой подарок. – Северга тронула серёжку в ухе дочери, и она качнулась, блеснув синей искрой. – Я рада видеть его на тебе.
Пальцы Рамут коснулись щеки навьи.
– Ты как будто усталая, матушка.
– Есть немного, детка. Ничего, отдохну. – Северга поймала её руку, сжала.
– Ты вся израненная... Я чувствую твою боль. Было много боли. И много крови ты потеряла. – Ресницы Рамут затрепетали, смыкаясь, лицо озарил внутренний свет мучительного сострадания.
– Снова угадала. – Навья боялась раскрыться душой сильнее, чтобы дочь не утонула в кровавом потоке. – Почти всю. Хмарью только и спаслась.
– Ты пахнешь смертью... Много, много смертей вокруг тебя, – простонала девушка, сдвигая брови.
– Потери моей сотни – семьдесят один воин. Всё, детка, не надо больше. Не погружайся в это. – Северга коснулась плеч Рамут, и та прильнула к её груди, мелко дрожа. – Я с тобой. Я жива... каким-то чудом. Твоим, наверно.
– Я каждый день посылала тебе силы, – прошептала Рамут, зябко и устало ёжась. – И несла все потери вместе с тобой. Когда из тебя вылилось много крови, у меня она хлынула горлом и носом. Никто не мог ничего понять, потому что ран не было.
Навья содрогнулась от сладко-острой боли, полоснувшей по сердцу горячим ножом, притиснула дочь к себе изо всех сил и вжалась губами в лоб.
– Не надо, Рамут. Не чувствуй меня так... сильно. Прошу тебя.
– Я не могу иначе, матушка.
– Можешь. Ты не должна делить всё это со мной. Это слишком тяжело.
«Даже боюсь себе представить, как ты почувствуешь мою смерть», – вертелось на языке, но Северга зажала и задушила эти слова зубами.
– Иди спать, детка. Завтра увидимся.
Северга не сразу пошла в дом, сперва окунулась в ледяные струи речной воды. Баня – как-нибудь потом: у Дуннгара и его «собратьев по несчастью» и так было дел невпроворот с уборкой. Горные реки навья любила, потому что они походили на неё своим нравом – таким же суровым и неуживчивым. Речка Одрейн текла по каменистому руслу, мелкая, но порожистая и сердитая; местами она смягчала свой бурливый ток, расправляясь и растекаясь с почти равнинным спокойствием. Сильным течением пловца могло унести и ударить о камни, а потому для купания следовало выбирать тихие заводи. Северга поплескалась в таком заливчике, посидела на каменной глыбе, дрожа и скользя взглядом по тёмному, зубчатому частоколу леса и вершинам гор, озарённым последними холодными лучами Макши. Обсохнув и одевшись, она отправилась к супруге.
Темань не спала – сидела в постели в обнимку с подушкой, погружённая в своё задумчивое потрясение. Северга пыталась припомнить, как давно у жены была эта привычка – отгораживаться подушкой, будто защищаясь ею от причиняющего боль мира. Рамут тоже так делала с детства.
– Знаешь, одно дело – где-то отдалённо, отстранённо, глубоко в душе понимать и принимать это, и совсем иное – увидеть своими глазами вблизи, живое и настоящее, – проговорила Темань, не поднимая на Севергу взгляда – заторможенно-стеклянного, словно слепого.
– О чём ты? – Северга сняла кафтан, бережно повесила на спинку стула.
– Ты знаешь, о чём. – Уголки губ Темани тронул горьковатый излом улыбки. – Когда вы танцевали, мир существовал только для вас двоих... И музыка, и земля, и весна, и небо. Всё! Все были лишними на вашем празднике... И я тоже. Когда ты привезла меня сюда выздоравливать, я увидела твою дочь, узнала её близко. И поняла, что твоя любовь к ней – это нечто, что сильнее тебя... Сильнее и больше всего на свете. Мне этого не победить... Да и не нужно побеждать, с нею по-иному быть не может, это просто такой закон бытия: «Рамут» равняется «любовь». Для тебя всегда будет существовать только она, во веки веков. И мне никогда не сравняться с нею... Не подняться, не дотянуться в твоём сердце до неё. Вряд ли мне вообще есть там место. Я всегда буду проигравшей. Я это понимаю и принимаю. – Голос Темани соскользнул в измученно дрожащий шёпот: – Но это так горько...
По её щекам катились слёзы, просачиваясь сквозь сомкнутые мокрые ресницы. Северга присела рядом, смахнула пальцами тёплые ручейки, ощущая душой груз усталой грусти.
– Милая... Здесь нет проигравших и победителей. Это не борьба, не война. Знаешь, я не привыкла давать чувствам названия. Так они и живут во мне – безымянными. Рамут – это моя жизнь. Не станет её – и я умру тут же, немедленно. Ты... Я не знаю, крошка, что будет, если я потеряю тебя. Но ты – часть меня. И если эту часть забрать, я останусь калекой. Всё, что я могу тебе дать, я даю. Всё, что в моих силах и возможностях. Это – правда, такая, как она есть. Не знаю, утешит она тебя или огорчит, но другой у меня нет, а обманывать тебя я не могу и не буду.
Они словно встретились после вековой разлуки – два разных мира, в которых за это время произошло много войн и потрясений. Много боли было пережито, и она стлалась горьким туманом над весенними полями. Отличия между этими мирами резали, точно клинок, кололи шипами, не давая слиться беспрепятственно в единое целое – миры ранились друг о друга, вздрагивая и стискивая зубы, но не могли расстаться, и ладонь прижималась к ладони, а глаза смотрели в глаза.
– Я просто не могу без тебя, – прошептал один мир другому. – Это сильнее меня. Это больше, чем что-либо на свете.
Пальцы переплелись, лоб уткнулся в лоб.
– Я не могу обещать, что смогу всегда быть с тобой, крошка. Смерть однажды разлучит нас. Но если уж мы прошли через всё это и не стали врагами – это кое-чего стоит.
Губы слились – осторожно, медленно, будто бы проверяя: все ли чувства на месте? Не затерялось ли что-то между войнами, встрясками, в суете и боли? Не переродилось ли, не ушло ли безвозвратно? Чтобы понять это, требовалось время и более глубокое проникновение – не только дорожки поцелуев по коже, обжигающее дыхание и сладкая нежность. Соединивший Севергу с Теманью жгут плотной хмари раскалялся от текущих по нему сгустков бешено-сладкого, с горчинкой боли, наслаждения. С приоткрытых губ Темани был готов сорваться стон, озарённое страдальческим упоением лицо блестело от слёз, а губы Северги почти касались её уст. Прерывисто-острое дыхание смешивалось, вырывалось в такт толчкам, ослепительная вершина приближалась, но обе сдерживали крик: они были не дома. Темань закусила руку, а Северга сдавленно рычала сквозь стиснутые зубы. Вспышка захлестнула их, и они утопили крик в поцелуе – до сцепления клыками, до прикушенных губ, до судорог в челюстях. Они восстанавливали дыхание, спускаясь с вершины; поцелуй-укус оставил алые солёные следы, и Северга нежно зализывала их с согревающей, извиняющейся лаской.
А с потолка слышались неистовые мерные звуки – рёв, повизгивание, рык и стук. Северга с Теманью замерли, слушая. Над ними располагалась спальня костоправки, и сейчас там, вне всяких сомнений, проходила первая брачная ночь – и весьма страстная. И, похоже, новобрачных не очень-то заботило, что их могут слышать. Рык принадлежал Бенеде, а повизгивал Верглаф.
– Во тётя Беня наяривает, – прошептала Северга. – Я не устаю поражаться ей: столько выпить за столом и после этого – проспаться и ещё что-то смочь! Зверь, просто зверь...
Кряк! Что-то резко грохнуло и стукнуло, и звуки стихли. Северга с Теманью одновременно фыркнули и затряслись от смеха, уткнувшись друг в друга.
– Этот звук я не спутаю ни с чем, – сдавленно просипела Северга.
– Почему ножки у кроватей такие хлипкие? – вторила ей Темань. – Надо же учитывать все возможные нагрузки...
Утром в доме слышался стук молотка: Дуннгар с Ремером чинили пострадавшую во имя любви мебель. Бенеда отправилась в баню – ополоснуться прохладной водой, а её новый супруг вышел к завтраку смущённый. Один из мужей костоправки, хитроглазый, коренастый и улыбчивый Дольгерд, присвистнул одобрительно-развязно и шлёпнул парня по заду, вогнав его в пунцовый румянец.
– Живой остался? Молодец, крепкие у тебя орехи!
Костоправка перед завтраком опохмелилась одной чарочкой, не более: предстоял рабочий день. Её щёки снова сияли гладкостью, и она, усевшись на своё место, постучала себе пальцем по правой.
– Ну-ка, малыш, давай, – подмигнула она Верглафу. – Сам просил – целуй теперь.
Молодожён склонился и чмокнул супругу, а та так ущипнула его за зад, что тот подпрыгнул и опять залился отчаянным румянцем.
– Сладкий мой, – осклабилась Бенеда, издав страстно-томный рык.
На работу она своего «сладкого» погнала в первый же день после свадьбы: отшумел праздник, начались будни. Темани хотелось прокатиться верхом: в прошлый раз она немного обучилась держаться в седле.
– Едем с нами, Рамут, – предложила Северга.
Дочь согласилась не сразу – что-то сковывало её. Впрочем, вскоре они уже скакали втроём: Северга – на вороном Громе, Темань – на пегой кобыле Милашке, а Рамут взяла себе игреневого молодого Огонька. Лучше всех был, конечно, Пепел, но на нём уехала по делам сама Бенеда. В седле девушка была великолепна: встречный ветер надувал парусом её рубашку, трепал толстую чёрную косу, а пряжка её широкого кожаного пояса сверкала в утренних лучах. Темани не повезло с Милашкой: лошадь оказалась с норовом, не хотела слушаться – то останавливалась, то начинала скакать как бешеная.
– Она меня сбросит! – нервничала Темань, натягивая поводья и всеми силами стараясь удержаться в седле.
– Ну, пересядь на моего, он спокойный, – предложила Северга.
Но Гром был слишком «большой и страшный», а вот молодой жеребец Рамут показался Темани лучше и покладистее, и она попросила девушку поменяться с нею.
– Что ж, изволь, – пожала плечами Рамут, спешиваясь и отдавая поводья Темани. – Но дело часто бывает не в коне, а в седоке. Ежели зверь почует слабину, нетвёрдую руку – пиши пропало, слушаться не будет.
Стоило ей только сесть на Милашку, как норовистая кобылка стала будто шёлковая, а у Темани возникли трудности и с Огоньком: совершенно послушный в руках Рамут, со сменой всадницы и он начал шалить, беря пример с Милашки.
– Похоже, действительно, дело в седоке, – усмехнулась Северга.
У неё самой загвоздок с лошадьми никогда не возникало: животные чуяли её власть. У Темани то ли воли не хватало, то ли она заражала коня своей нервозностью – как бы то ни было, самой ей никак не удавалось справиться с Огоньком, и Рамут, подъехав, взяла жеребца под уздцы. Тот, едва почуяв её руку, сразу угомонился.
– Спокойно, спокойно, – сказала Рамут Темани. – Он чует твоё настроение. Не бойся и не дёргайся сама – и конь не будет дёргаться. Ему твёрдость нужна и ласка. Ты хозяйка, а не он. Он должен это чуять.
Рядом с Рамут успокаивались не только животные. Вскоре Темань начала чувствовать себя увереннее и даже получать удовольствие от поездки. А Севергу грело то, что они обе рядом – и даже вроде как ладят друг с другом. Лошади пощипывали травку, а впереди открывался головокружительный вид на горную долину – неохватный, привольный простор, который и взором не объять, и душой не впитать... Да, этим горам было всё равно, во что они одеты: под немыми взглядами седых вершин нутро становилось открытой книгой. Северга протянула руки к дочери и жене.
– Идите сюда, девочки.
Рамут прильнула с одной стороны, Темань – с другой, и навья, стоя на скалистой круче и глядя в горную даль, обняла обеих за плечи.
У супруги с непривычки после долгой прогулки верхом разболелось всё тело. Бенеда прописала ей горячую баню, а Северга вечером основательно размяла её руками. Темань блаженно стонала и вскрикивала; за дверью послушать – так можно было подумать, что они занялись кое-чем погорячее... До этого, впрочем, дело не дошло: Темань сморило, и она уснула с устало-счастливой улыбкой на губах.
На ночном небе сияла завораживающая россыпь звёзд – глубокая, бездонная. Сладкой свежестью веял ветерок, шелестя в кроне медового дерева, весенний наряд которого источал пьянящее облако аромата. Мысли летели к Рамут, посадившей его. Губы навьи оставались суровыми, но внутренняя улыбка согревала сердце. Эта ночь была создана для свиданий, поцелуев и любовных речей.
– И тебе не спится, матушка?
Рамут, кутаясь в короткую шерстяную накидку, подошла к колодцу.
– Я в твои годы спала как убитая, – усмехнулась Северга. – Это сейчас только порой бессонница стала одолевать. Битвы снятся, кровь, кишки... Ты-то чего полуночничаешь?
– Есть о чём подумать, – вздохнула Рамут.
Северге хотелось прижать её к себе, укутать своими объятиями. Что могло беспокоить и снедать эту юную душу?
– И какие же думы гонят от тебя сон? – спросила она.
– Да так... Всякое. – Рамут приблизилась, прильнула к Северге тёплым доверчивым комочком. – Тётя Темань говорит, что ты её не любишь.
В её глазах отражалась звёздная бесконечность. В очертаниях пухлого, свежего и яркого рта было что-то детское, удивлённое, а вот эти очи разверзались какой-то вселенской глубиной.
– Она так сказала тебе? – Северга укутала дочь полами своего плаща, и та уютно устроилась у её груди.
– Да. Знаешь, я заметила: ты боишься произносить вслух слова о любви, – вздохнула Рамут. – Ты никогда никому не говоришь «я люблю тебя».
– Мне почему-то кажется, что если я скажу это, я больше никогда не смогу воевать, – призналась Северга. Этим звёздным очам можно было доверить все тайны, и признание само выскользнуло из приоткрытой души. – На войне надо убивать... А я просто не смогу. И что мне прикажешь делать? Я ж ничего больше не умею в жизни. Война – моё ремесло.
Рамут ласково потёрлась носом о подбородок навьи.
– Ты можешь молчать, матушка, твои глаза могут не выражать нежности, но твои дела говорят сами за себя. Твоя забота... Твоё стремление защитить и спасти тех, кто тебе дорог. Тот, кто имеет сердце, увидит и почувствует твою любовь, даже если ты будешь отрицать её и называть ненавистью.
– И откуда ты только взялась такая умная? – Губы Северги насмешливо приподнялись уголком, но душой она тонула в ночных чарах, погружаясь в глаза дочери. – Всё-то ты видишь, всё знаешь...
– Видеть нетрудно, – улыбнулась Рамут. – Было бы сердце зрячим.
Они помолчали немного в звёздной тишине, слушая шелест ветра. Цветы медового дерева источали сладкий запах, более всего напоминавший Северге запах девичьей невинности. Наконец Рамут нарушила молчание.
– Матушка... Я хотела тебя спросить... или, вернее, попросить.
Это было похоже на начало разговора о письме, в котором Северга сообщала о своей свадьбе: дочь так же стеснялась, мялась и прятала взгляд. Выдавливая из себя слова, она проговорила:
– Я просто больше не знаю, кому довериться... Тётя Бенеда... она не поймёт. Тётю Темань я просить об этом не могу – не знаю, как она к этому отнесётся. В общем... Это насчёт предпочтений в постели.
– Слушаю тебя, детка. – Северга настороженно ловила каждое её слово, кожей ощущая холодок.
– Я... В общем, я долго думала, к кому меня больше влечёт: к мужчинам или к... – Рамут спотыкалась, сильно волнуясь, и даже в ночном сумраке было видно, как её щёки покрываются плитами румянца. – Или к своему полу. К парням я отвращения не чувствую; думаю, я смогла бы иметь мужа. А вот когда думаю... кхм... о женщинах, я... Мне кажется, они мне тоже... кхм. Нравятся. Но я не уверена. А как проверить это, даже не знаю. Матушка, я хотела тебя попросить... Наверно, просьба странная.
Лицо Рамут приближалось – с широко распахнутыми, полными звёздных отблесков глазами и приоткрытыми губами.
– Поцелуй меня, – вместе с прерывистым, взволнованным дыханием сорвалось с её уст. – Но не как матушка, а... А как женщина, которая любит женщин. Я хочу проверить... что я почувствую.
Целовать эти юные, спелые губки Северга почла бы за счастье, если бы они не принадлежали её дочери. Чёрный волк-страж вздыбил шерсть на загривке и предупреждающе оскалился: Рамут шла по той же опасной тропинке, что и Темань когда-то.
– Не проси меня об этом, – приглушённо и хрипло прорычала Северга, чувствуя, как зверь в ней напрягает мышцы и готовится к прыжку.
Ледяные пальцы дрожи плясали по её спине и плечам, а грудь наполнялась раскалённой яростью. Она разжала объятия и отстранилась, но дочь обвила её шею жарким кольцом рук.
– Но у меня нет никого ближе тебя, матушка. – Дыхание Рамут касалось губ навьи, а в глазах вместе со звёздным светом плескались и страх, и любопытство. – Никого, кто понял бы меня правильно. Тётя Беня – она... не такая. А тётя Темань мне не так близка, как ты. А кого ещё попросить, я не знаю.
Её соблазнительный в своей сладкой непорочности ротик приближался, приводя зверя в слепящее, исступлённое бешенство. Приподняв верхнюю губу, Северга процедила сквозь обнажившиеся клыки:
– Рамут, остановись. Или я за себя не ручаюсь.
Как в своё время и Темань, Рамут не услышала предупреждения, и Северга ощутила на своих губах робкий влажный поцелуй. Будь это чужая девица, а не родная кровь, навья с наслаждением впустила бы эту сладкую прелесть и обучила бы её целоваться во всех тонкостях; та встреча в пути с тёзкой дочери была пророческой, вспыхнула мысль. Северга не хотела выпускать зверя на единственную и ненаглядную хозяйку своего сердца, она всеми силами пыталась его удержать, но он вырвался сам.
– Ай!
Вскрикнув, Рамут от удара не устояла и упала на траву. На её щеке темнели две кровавые царапины – следы от удлинённых яростью когтей, а Северга глухо, угрожающе и хрипло рычала с тяжко вздымающейся грудью и застланным алой пеленой взором. Рамут тронула царапины, взглянула на окровавленные подушечки трясущихся пальцев, и из её груди вырвалось рыдание. Вскочив, она бросилась прочь от Северги.
Навья не видела, куда скрылась дочь: она присела на край колодца, переводя дух и успокаивая чёрного зверя-стража. А потом её удушающим скорбным пологом накрыло осознание того, что она наделала: она подняла руку на свою маленькую девочку, выстраданную и обожаемую, она ударила ту, кому хранило верность её сердце. Этот удар мог перечеркнуть всё, разбить вдребезги и убить наповал – и больше никогда Рамут не прильнёт доверчиво, не потрётся носиком и не обнимет так сладостно за шею. Навье довелось испытать немало объятий, но эти были самыми прекрасными, самыми дорогими и нужными. Без них теряло смысл всё, оставался лишь мёртвый костяк мрачного, беспросветного мира.
Дрожащими руками Северга достала из колодца ведро холодной воды и окунула в него голову, встряхнулась и издала громовой рёв. Ручейки воды струились по лицу, намокшие брови набрякли каплями, а грудь втягивала ночной воздух, чтобы остудить скорбный жар сердца. Земля качалась под ногами, но Северга брела по следу дочери: нужно было её найти и спасти хоть что-то – каплю любви, крупицу доверия.
Она нашла Рамут в дровяном сарае: та сидела, прислонившись спиной к поленнице и обхватив колени руками. Её сотрясали неукротимые рыдания.
– Рамут, – позвала Северга, не узнавая своего осипшего голоса.
Дочь вздрогнула и забилась ещё дальше в угол, продолжая рыдать.
– Рамут, встань и повернись ко мне, я должна видеть твои глаза. – Северга пронзала взглядом мрак сарая, в котором еле различала очертания фигуры дочери, сжавшейся горестно и беззащитно.
Девушка не пошевелилась, только ещё горше плакала. Зверь ещё не улёгся совсем, он раскидывал мохнатыми лапами все чувства и мысли, и Северга, находясь в его яростной власти, рявкнула:
– Встать!
Это было неправильно и жестоко, но сработало: Рамут, цепляясь за поленья и роняя их, кое-как поднялась на ноги. Северга медленно приблизилась и осторожно, но крепко сжала её трясущиеся плечи.
– Детка... Прости меня, – проговорила она с усталым, хриплым надломом, и зверь ещё тяжело дышал и скалился в ней, заставляя верхнюю губу дёргаться. – Мы не должны переступать эту грань. Нельзя её переступать! Владычица Дамрад может, а я – нет. Ты – самое прекрасное, самое чистое в моей жизни, и никому не дозволено осквернять это чистое ни словом, ни делом, ни намёком. Даже тебе самой.
Рамут вздрагивала сильно, судорожно, заглатывая воздух и давясь им. Северга сжимала её плечи, медленно привлекая к себе.
– Прости меня, – продолжала она сиплым полушёпотом. – Это... больное место. Когда кто-то попадает в него, я теряю над собой власть и становлюсь зверем. Я пыталась тебя предупредить, но ты не услышала... И зверь вырвался. Он напугал тебя... Ты ненавидишь меня? Я чудовище в твоих глазах? Да, это я, детка. Я – такая. Поэтому я и не хотела, чтобы ты слишком сильно любила меня. Потому что я – опасный зверь-убийца. И могу тебя ранить.
Расстояние меж ними сокращалось. Северга со всей бережностью собирала осколки своего сокровища, сгребала в кучку и притягивала к себе. Чем их склеить, она пока не знала, просто скользила пальцами по коже Рамут, касаясь её мокрых щёк и грея их своим дыханием.
– Что мне сделать, чтобы ты меня простила? – шептала она, шевеля губами около ушка дочери. – Я сделаю всё, только скажи. Если ты считаешь, что зверь должен умереть за то, что он сделал, он пойдёт и примет смерть, не дрогнув. Это просто. Всего лишь не надеть доспехи в бой – и всё, меня нет. Нет чудовища, которое посмело поднять на тебя руку.
Рыдания снова прорвались бурным потоком, но теперь уже по другой причине, и Северга чуть не задохнулась в объятиях Рамут, неистово стиснувших её шею.
– Нет, матушка, нет! Только не умирай...
Севергу шатало, будто под шквалистым ветром: это Рамут качала её, обнимая так, что рёбра трещали. А девица-то сильная вымахала, подумалось навье. В зверином облике – без сомнения, красотка-волчица с чёрной лоснящейся шерстью, длинными стройными лапами и завораживающе синими глазами. В росте дочь лишь немного уступала Северге. Навья придушенно крякнула – это у неё вырвалось вместо смешка.
– Детка, мне даже доспехи снимать не придётся – ты меня сама прямо сейчас задушишь, – прохрипела она. И добавила с осипшей, сдавленной нежностью: – Но зверь будет рад умереть не на поле боя, а в твоих объятиях. Самая сладкая смерть.
– Матушка, скажи те слова, которые ты так боишься произносить, – ослабляя хватку и всматриваясь сквозь мрак Северге в глаза, всхлипнула Рамут. – Скажи их мне! Это всё, о чём я прошу!
Северга зажмурилась и зарычала, проводя ладонью по лицу.
– Когда ты родилась, я хотела назвать тебя «мучительницей», а не «выстраданной»... Надо было так и сделать, но твой отец меня переубедил. Что ж ты делаешь-то со мной, а? То зверя дразнишь, то душу наизнанку выворачиваешь...
Сердце навьи зябко вздрогнуло: удушающе-крепкие, но такие желанные и спасительные объятия разжались, Рамут печально и замкнуто отвернулась и прислонилась к дверному косяку, озарённая светом звёзд.
– Тогда я не прощу тебя...
Она неумолимо ускользала под полог ночного неба с воронкой, и Северге хотелось выть, рвать, метать. Она швырнула в стенку сарая полено, топнула ногой, саданула кулаком по дверному косяку.
– Рамут! – вскричала она вслед.
В её охрипшем голосе прозвучала мольба, обречённость, нежная тоска и пронзительно-печальное обожание. Девушка остановилась и обернулась – грустная, с полными звёздного ожидания глазами. Северга приблизилась, сдавшаяся, поникшая головой и готовая на всё, лишь бы снова увидеть улыбку дочери и встретить грудью ураганные объятия.
«Я. Люблю. Тебя», – ласково подсказывало медовое дерево у колодца.
«Я. Люблю. Тебя», – умоляюще шептали, отражаясь в ведре с водой, звёзды.
«Я. Люблю. Тебя», – с надеждой мерцала росой трава.
Легко им было говорить! А Северга будто стояла на краю туманной пропасти, собираясь прыгнуть вниз. Но глаза Рамут ждали, и зверь с отчаянной, предсмертной сладостью в душе исполнил их приказ – прыгнул.
– Я люблю тебя, – тихо проронила Северга. – И это больше, чем весь мир... Больше, чем что-либо на свете.
Зверь не разбился о дно пропасти: руки любимой хозяйки не дали ему погибнуть – подхватили и крепко стиснули. Прильнув щекой к щеке Северги, Рамут прошептала:
– И я тебя люблю, матушка. Прости меня, пожалуйста... Я сделала глупость, рассердив тебя. – И добавила со вздохом: – Ну вот, теперь ты не сможешь воевать...
– Мне уже всё равно. – Северга закрыла глаза, ощущая щекой нежность кожи Рамут и прижимая дочь к себе. Осколочки склеивались, она чувствовала это тёплой щекоткой в груди. – Ты, Рамут, только ты одна, единственная. Лишь ты в моём сердце.
Та, не размыкая объятий и глядя на Севергу торжественно и серьёзно, произнесла:
– Я тоже обещаю не любить никого сильнее, чем тебя, матушка. Моё сердце принадлежит только тебе.
– Нет, детка... – Навья вздохнула, прильнув губами к её лбу. – У меня уж так получилось и по-другому быть не может. Но ты ничего мне за это не должна. Более того, ты своё сердечко вольна отдать кому угодно. Ты свободна в этом.
– И у меня не может быть по-другому! – воскликнула Рамут.
Северга усмехнулась над её юной пылкостью.
– У тебя ещё всё может быть. Какие твои годы... – И добавила, устало смежив веки и касаясь щекой виска дочери: – Бурная выдалась ночка... Кому-то, кажется, сейчас лучше пойти и всё-таки поспать.
Рамут раскинула руки в стороны, словно приглашая звёздное небо упасть в её объятия.
– О, я не хочу, не могу спать! Посмотри, как ярко светят звёзды... Как пьянит воздух! Как загадочно молчат горы... В такую ночь хочется думать о чём угодно, только не о сне!
Северга задумчиво прищурилась, вскинув взгляд к звёздному шатру.
– Пожалуй, ты права. Спать в такую дивную ночь – просто преступление. Хорошо, детка. Эта ночь – твоя. Пусть будет так, как ты захочешь. Как ты прикажешь. – Последние слова навья дохнула на ушко Рамут, приблизившись к ней сзади.
Рамут с шальной и хмельной, звёздно-искристой улыбкой принялась раздеваться. Сначала Северга нахмурилась, а потом кровь толкнулась в виски жарким осознанием: та хотела перекинуться. Зов зверя, бег зверя, дух зверя. И пальцы навьи тоже принялись расстёгивать пуговицы.
Две чёрные волчицы мчались вперёд: одна – со шрамом на морде и холодно-стальными глазами, мощная и широкогрудая, а вторая – стройная, изящная, с прекрасными сапфирами ясных очей. Сперва они бежали наперегонки, но поняли, что в быстроте не уступают друг другу. И тогда они просто стали наслаждаться скоростью, своей силой и песней ветра в ушах.
