Текст книги "Больше, чем что-либо на свете (СИ)"
Автор книги: Алана Инош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 48 страниц)
– Зачем ты приходишь в мои сны? Перестань так делать, пожалуйста.
Вук, приподняв бровь и вскинув на Рамут колко-сумрачный взгляд из-за чашки с отваром, изобразил удивление:
– Моя драгоценная госпожа, я не понимаю, о каких снах ты изволишь говорить. Тебе снится что-то дурное?
– Не прикидывайся. – Рамут, чувствуя жаркий вихрь раздражения, скомкала салфетку. – Я очень устаю, после работы мне хочется отдохнуть и выспаться, но ты мне не даёшь покоя ночью.
Вук, отставив в сторону чашку, взглянул на девушку с леденяще-пристальным вниманием. Его ладонь протянулась и накрыла руку Рамут.
– Но я действительно не понимаю, моя прекрасная супруга... Зачем мне тебя тревожить? Что за сны тебя мучат? Может быть, ты хочешь поговорить об этом?
От этого прикосновения сердце Рамут гулко стукнуло в груди, а в голову закралась шальная мысль: а может, он и правда ни при чём, а всему виной её страх? Высвободив руку из-под ладони Вука, она поднялась из-за стола.
– Нет, оставим это. Я пойду отдыхать.
Она направилась в спальню, но Вук настойчиво следовал за ней.
– Госпожа, я обеспокоен. Ты в самом деле переутомляешься в своих врачебных трудах... Может, тебе следует поберечься? Ты совсем недавно выздоровела от недуга, неразумно так сразу бросаться в работу.
– Оставь меня, пожалуйста, – обернувшись на миг, отрезала Рамут. В своём голосе она узнала звон клинка своей родительницы. – Я хочу спокойно отдохнуть.
На неё накатили слабость и дрожь, которые она поспешила скрыть за дверью спальни. Книги, верные молчаливые друзья, обступили со всех сторон, успокаивая одним своим присутствием, а огонь в камине целовал жарким дыханием её дрожащие пальцы. Морозный взгляд Вука стоял перед глазами Рамут... Нет, этот хитрый безжалостный зверь знал, что делал, а сейчас умело разыгрывал перед нею невинность. Может быть, он таким образом вынуждал её, подталкивал к близости? Мстил за то, что не подпускала к себе? Не мог добиться жены наяву, зато отыгрывался в снах...
Бросив кафтан на стул и оставшись в рубашке и жилетке, Рамут растянулась на кровати. Раздеться, окунуться в купель и улечься как следует мешало горькое оцепенение, в котором она пребывала неопределённо долго – гулкую, тягучую, шепчущую вечность. Веки ей склеила легкокрылая дрёма, но Рамут, будучи постоянно настороже в ожидании кошмара, вздрогнула всем телом и тут же сбросила её с себя, как тонкое покрывало. Этак и спать разучиться можно...
Разминая затёкшую от неудобного лежания шею, Рамут попросила у дома чарку вина и немного сыра на закуску. Влив в себя лёгкий сладкий напиток, она долго смаковала полупрозрачный пахучий ломтик. От накопившейся усталости дрожали руки, а ведь она должна была лечить, делать операции... Сегодня она едва не проколола ножом брюшной отдел главной жилы – огромного толстого сосуда, выходившего прямо из сердца и раздваивавшегося напротив крестца. Ещё чуть-чуть – и кровь брызнула бы до потолка. В таком состоянии нельзя работать, скоро уже никакой бакко не поможет. Отчаяние и злость стучали в висках, заставляя кулаки сжиматься, но напряжение вырвалось вздохом, и Рамут сникла у огня, облокотившись на колени и запустив пальцы в густые иссиня-чёрные волосы.
Пространство спальни давило, и она вышла из комнаты, хотя сердце то и дело обливалось холодком: не хватало ещё столкнуться с Вуком... В библиотеке на письменном столе ей бросились в глаза цветы – не живые, а склеенные из бумаги и переплетённые между собой в гирлянду. Их серединки были выкрашены жёлтой краской, но даже без неё Рамут с жарко ёкнувшим сердцем узнала бы их – те самые, с залитого яркими полуденными лучами луга. Бумажные цветы лежали на тетради в кожаном переплёте, которую Рамут тоже сразу узнала... Два почерка, «холодный» и «тёплый», портрет в рамке из ленточек.
– Я знаю, что ты видела её.
Рамут обернулась, как ужаленная. Ноги приросли к полу, ослабев: в дверях библиотеки стоял Вук. Не сводя с неё пристального взора, он медленно двинулся к столу.
– Ты видела её и читала... А потом старалась незаметно вернуть её мне. «Ой, кажется, у тебя что-то выпало». – Его губы тронула усмешка, а взгляд затягивал душу Рамут в голубовато-хрустальную морозную бездну. – Неплохо придумано и ловко исполнено.
Рамут не чувствовала обмершего, обморочно похолодевшего тела, она словно находилась под действием собственного обезболивания – одна сплошная трепещущая душа, одно захлёбывающееся сердце, которое встречало каждый следующий миг как последний в его жизни. Вук приблизился к ней вплотную и взял со стола бумажные цветы.
– Они зовутся пупавками. Здесь, в Нави, такие не растут...
Прохладные белые лепестки коснулись помертвевшей кожи Рамут, а в глазах Вука сияло Солнце. Объятия летнего цветочного ветра сомкнулись: ладони Вука легли ей на щёки, лоб уткнулся в лоб. Глаза – близко-близко, грустновато-светлые, родные, тёплые, цвета иномирного неба.
– Ты... – Лишь это и смогло с тихим шелестом сорваться с еле живых губ Рамут.
Только край стола выручил её, послужив опорой, а то она рухнула бы в объятия Вука, ослабевшая от счастья, что он вернулся – настоящий, истинный, самый первый. Он молчал, но его взгляд ободрял её, успокаивал: «Да, это я». А вслух он сказал:
– Моя госпожа, сегодня прекрасный вечер. Как ты смотришь на то, чтобы прогуляться и подышать свежим воздухом?
Эти слова тихонько постучались Рамут в сердце, прозвучав тайнописью из тетради... Губы налились жизнью, оттаяли, и она пролепетала:
– Да... Прекрасный... морозный вечер. Самое время переварить ужин.
Уста Вука оставались неулыбчивыми, но глаза ласково сияли.
– Морозный. Ты права, моя госпожа, – кивнул он. – Поэтому оденься потеплее.
Снежное покрывало скрипело под ногами, дыхание вырывалось седым туманом. Они шли молча по уснувшему под белым покрывалом городскому саду, озарённому отсветом близлежащих зданий. Мягко сияющие статуи вдоль дорожек служили фонарями, и этот мерцающий зимний чертог внимал каждому скрипу, каждому шороху, каждому короткому и взволнованному вздоху. Наконец Вук замедлил шаг и остановился, приподняв голову и задумчиво любуясь огромным старым деревом, раскинувшим над ними густо сплетённый шатёр из голых ветвей.
– В доме я не мог сказать всего, – молвил он. – А здесь нас никто не слышит, наблюдение я снял.
– Почему ты не мог говорить в доме? – Рамут с бьющимся сердцем переступила с ноги на ногу – снег отозвался звонким хрустом.
– Потому что дома имеют уши, – ответил Вук, что-то разглядывая в кроне дерева. – При всём их удобстве они имеют один небольшой недостаток: через них Старшая Сестра следит за их жильцами.
Рамут вспомнилось сокращение в тетради Вука – «С.С.».
– Старшая Сестра? – повторила она, ощущая себя в каком-то странном, запутанном и пугающем сне.
– Да, так называется тайная служба безопасности, призванная охранять Владычицу Дамрад и поддерживать государственный порядок путём раннего выявления заговорщиков и прочих вольнодумцев. – Губы Вука покривились тенью усмешки. – Заместителем начальницы этой службы я и являюсь. Дамрад больше всего боится покушений на свою жизнь. Их уже было несколько... Все их нам удалось предотвратить.
– То есть... И наш дом... тоже следит за нами? – От услышанного Рамут ощутила ледяные пальцы мороза у себя под рёбрами.
– Это строжайшая тайна, никто не знает об этом свойстве домов. – Вук повернулся лицом, и отсвет статуи зажигал в его глазах бирюзовый огонь. – Никто, кроме нашей службы и зодчих. Последние приносят присягу наравне с воинами и клятву о неразглашении этих сведений. Не всем зодчим по душе такой порядок... Кто-то отказывается закладывать в дом такое свойство, но всегда находятся те, кто может внести исправления уже после постройки, а несогласных... Впрочем, не будем об этом. Да, милая, наш дом тоже позволяет сотрудникам Старшей Сестры слышать каждое произнесённое в его стенах слово, потому-то я и позвал тебя на улицу. То, что я скажу тебе, не предназначено для их ушей. И не должно быть услышано больше никем, кроме тебя.
Лицо Вука в вечернем освещении сада казалось смертельно бледным, в глазах мерцали горькие искорки. Рамут застыла ледяным изваянием, обратившись в слух; даже сердце, казалось, в ней умерло, чтобы своим стуком не помешать ей улавливать каждое слово.
– Да, Старшая Сестра наблюдает за тобой. За каждым. Но ей неизвестно, что самый главный заговорщик – это я. – Вук опять усмехнулся – криво и невесело. – Звучит невероятно, да? Но, тем не менее, это правда. Ты удивительно чувствительна и наблюдательна, моя прекрасная Рамут, и ты, конечно, не могла не заметить изменения во мне... происходящие время от времени.
Вук помолчал, не сводя с девушки пристально-ласкового, задумчивого взора. С пересохших от волнения губ Рамут сорвалось:
– Да... Мне кажется, что существует два Вука: один – холодный и безжалостный слуга Дамрад, и второй... Второго я вижу перед собой сейчас.
– Тебе не показалось, милая. Нас двое в этом теле. – Лицо Вука хранило бесстрастие зимней ночи, только взгляд жил – пронзительный, усталый, с тенью далёкой нежности. – Слугу Дамрад зовут Вуком, а я – Добродан. Я был когда-то человеком и жил в другом мире – в Яви. У меня была семья – жена и маленькие детки. Рана, нанесённая Марушиным псом, превратила меня в оборотня... Я не мог больше оставаться с теми, кого любил. Бродя по лесам, я попал на Кукушкины болота, где обитала стая таких же, как я, существ. Вожаком там была старая волчица, которую все звали Бабушкой. Я прибился к стае и жил с ними какое-то время просто так – не свой и не чужой. Меня не гнали, но и не стремились подружиться, а я и тому был рад: устал от одиночества. Бабушка эта... Она сказала мне, что я – временный гость у них, потому меня и не торопились принять. Одним словом, у неё был дар предвидения. От неё я и услышал, что грядёт война Нави против Яви... Что воинственная правительница из мира навиев предпримет захватнический поход на мой мир. Я спросил, можно ли это как-то предотвратить, а Бабушка ответила, что ни одна попытка не увенчается успехом, войне – быть. Я был одиноким отщепенцем, моя душа болела по семье, которую я вынужден был покинуть... Война... Моим детям грозила смертельная опасность в случае войны. Вот всё, что имело для меня значение. Я сделал бы всё возможное и невозможное, чтобы защитить их. С одной стороны было предсказание Бабушки, а с другой – моё отчаянное желание спасти моих детей, не дать беде случиться. Так же, как и ты, милая, я хотел ринуться в битву, исход которой уже предрешён.
Снег медленно падал, оседая на плечах Добродана. Рамут с трепетом души примеряла на него новое имя и с удивлением понимала, что оно подходило ему гораздо больше – тёплое, мягкое, как летний ветер. Вук же – гулкое, как удар грома...
– Я вознамерился попасть в Навь, чтобы отыскать эту правительницу и убить её. – Губы Добродана затвердели, лицо посуровело, озарённое стальным отсветом непримиримости. – Тогда я не имел понятия, как я всё это осуществлю, это было просто одно голое желание, отчаянный порыв. Бабушка сказала мне такие слова: «Убив чудовище, ты сам станешь им. Даже одно намерение совершить это убийство семивёрстными шагами приближает тебя к этому». Чудовище, Рамут... Такое же, как Дамрад. Если я стану им, моя любовь к моим детям умрёт. Если я вернусь в Явь, я предстану перед ними зверем без сердца... Но и это меня не остановило. Даже эту цену я был готов заплатить за мир для моей родной земли и семьи, которую я покинул, но не разлюбил. Я отыскал вход в Навь... Его окружает морок, который не даёт чужакам добраться до Калинова моста, просто сводя их с ума. Вот там-то, в этом мороке, видимо, и родился Вук, который вобрал в себя все обиды, всю злость, всё дурное, что было во мне. Всё, кроме моей любви.
Снежинки цеплялись за ресницы Добродана. Закрыв глаза, он будто вслушивался в себя: не проснётся ли безжалостный зверь, услышав своё имя?
– Я попал в Навь и сразу угодил в плен. Я вынес все допросы и пытки, но не выдал своего истинного намерения... На все вопросы о цели моего прибытия в Навь я отвечал, что хочу служить самому могущественному повелителю в этих землях. Так я и узнал имя этой воинственной правительницы – Дамрад. Я заплатил за это знание кровью и болью, жестокой мукой. Я стал рабом, гнул спину в руднике, а потом – в каменоломне. Мне удалось сбежать оттуда и стать воином. Прослужил я не очень долго, моё прошлое выяснилось. Меня прикончили бы без долгих разбирательств, если бы не вмешательство одной высокопоставленной госпожи – той самой, что возглавляет Старшую Сестру и сейчас является моей начальницей. Я пришёлся ей по нраву, и она захотела сделать меня своим наложником. Я согласился. Я был готов на всё, Рамут... Любыми средствами шёл к своей цели, а целью моей было сердце Дамрад. Нет, не её любовь, а её мёртвое, пронзённое клинком сердце. Когда представилась возможность поучаствовать в состязании на право разделить ложе с Владычицей, я без колебаний отправился туда. Осознание того, что я делаю это ради спасения моих детей и мира в моей родной земле, помогло мне победить всех. Дамрад была передо мной, я мог бы отгрызть ей голову на той самой постели, но... Тогда-то Вук и проснулся во мне в первый раз. Он не дал мне осуществить задуманное. Он оказался сметливым и расторопным малым, и Дамрад начала давать ему поручения – раз за разом всё более важные. Не то чтобы он полностью завоевал её доверие – Дамрад до конца не верит вообще никому, – но как умного и деятельного слугу она его оценила. Когда Вук просыпается, я наблюдаю за ним будто бы со стороны... Я вижу всё, что он делает, и знаю его мысли, но вмешаться не могу. А вот он – не знаю, почему так выходит – не помнит ничего из того, что делаю я. Отрезки, когда бодрствую я, просто выбрасываются из его памяти. Вот тогда-то я и стал вести дневник, записывая туда все дела – для него, чтоб он не попадал впросак из-за этих провалов. Я не хотел, чтоб это наше чередование кто-то заметил, потому что я ещё не оставил надежд осуществить свой замысел – убить Владычицу. Я даже научился говорить, как он.
При последних словах Рамут вздрогнула: на неё смотрели тёплые глаза Добродана, а голос она услышала ледяной, со стальным призвуком – голос слуги Дамрад.
– Вук тоже стал делать записи по моему примеру: думал, что я, как и он, страдаю провалами. Почерк у нас оказался разный, но тут я не мог ничего поделать: мой он уже увидел. Тогда я не считал его своим противником и не думал, что должен притворяться им не только для всех вокруг, но ещё и для него самого... А ведь он, милая Рамут, и есть то чудовище, о котором говорила Бабушка. Чем больше я думаю об убийстве Дамрад, тем сильнее он становится. Мне не раз представлялся случай сделать то, что я задумывал, но этот мерзавец будто что-то чувствовал и просыпался. Так я попал в ловушку, которую сам же себе и расставил, затеяв всё это... И однажды настанет день, когда Вук окончательно возьмёт верх. Это лишь вопрос времени.
Добродан смолк со вздохом, слушая молчание снегопада. В его взгляде грустно улыбнулось невидимое Солнце, согрев Рамут щемящим теплом цветущего луга.
– Когда я увидел тебя... Мне трудно передать это словами, но ты и так сама всё чувствуешь, моя ладушка. Не думал я, не гадал, что смогу ещё кого-то так назвать... Что смогу снова сказать это слово – «люблю».
Снежинки ли таяли на щеках Рамут, превращаясь в ручейки, или это слёзы струились из её глаз? Она не знала, просто растворялась в сиянии Солнца за его плечами. Его губы щекотали ей лицо, и от мягких касаний она устремлялась к нему всей душой и телом. Целуя, он шептал «люблю», и она верила.
– Я люблю тебя, Рамут...
Она сомкнула мокрые ресницы, слушала это сквозь снег, сквозь слёзы – и верила. В каждый вздох, в каждый поцелуй, в грустную дрожащую улыбку и шорох далёких трав иного мира... Верила пальцами, гладившими прохладные щёки супруга, верила губами, которыми ловила его дыхание и подлинную, проникновенную нежность; верила плечами, которые свела отчаянная зябкость, верила сердцем, которое билось рядом с сердцем Добродана. Верила каждым из слов, которые срывались лёгкими снежинками и улетали в тёмное небо:
– Именно поэтому я здесь... Я здесь, чтобы ты выжил, чтобы победил Вука. Это и есть моя битва. Тяжёлая, но слишком поздно о чём-то сожалеть и поворачивать назад... Прошу тебя, не думай об убийстве, каждой такой мыслью ты даёшь силу Вуку, питаешь его. Я верю, что твои дети спасутся, даже если война будет... Я не просто верю, я знаю это.
Её губ коснулся прохладный грустный вздох. Добродан закрыл глаза, уткнувшись в лоб Рамут своим.
– Ты самая прекрасная женщина в двух наших мирах... Я не имел права взваливать этот груз на тебя, но Дамрад настаивала на моём браке. Сейчас она не верит вообще никому; боюсь, что таким образом она решила отдалить меня от себя, как будто тоже что-то почувствовала. Эта битва проиграна, ладушка... Тебе не спасти Добродана, они с Вуком уже прошли ту точку, до которой было ещё неясно, на чьей стороне перевес. Теперь Вук сильнее. Я сам дал ему эту силу, увы.
Рамут сделала бы всё, чтобы стереть печать обречённости с его светлого чела. Её душа раскинула крылья, а ветер ей вторил, растрепав её распустившуюся косу и пересыпая вороные пряди белыми хлопьями. Добродан с тихим, грустным восхищением скользнул в её волосы пальцами, поднёс их к губам и поцеловал.
– Лада... Любимая. Я знаю, как тебе тяжело с Вуком... Я всё знаю, моя голубка, и моё сердце кровоточит оттого, что я ничем не могу тебе помочь. Об одном только прошу: не зачинай с ним детей. Да, у нас одно тело и семя одно, но... У Вука нет того, что есть у меня – любви. Пусть дети будут зачаты в ней – это всё, чего я хочу.
– Я обещаю... Дети будут твоими. – Отвечая на ласку пальцев супруга, Рамут с тёплыми слезами прижималась к ним щекой. – Даже если семя попадёт в меня, когда будет бодрствовать он, я не дам ему прорасти во мне.
Добродан улыбался с тёплым сиянием иномирного неба в глазах.
– Я очень хочу маленьких... Наших с тобой. Хочу увидеть в них твоё продолжение – с твоими дивными глазами и волосами. И с такими же прекрасными душами, как у тебя. Им придётся потерять отца, но я не могу уберечь их от этой доли.
– Они его не потеряют! – Рамут, уже не в силах удерживать неукротимых, сотрясающих грудь рыданий, обвила его шею, вцепилась судорожно, словно оберегая и удерживая. – Я выиграю битву, которую ты считаешь проигранной. Я сделаю это, даже если оба мира ополчатся против меня!..
– Я тоже так думал, когда стремился в Навь, ладушка... – Добродан коснулся вздохом виска Рамут, играя её волосами вместе с ветром и вычёсывая из них пальцами снежинки. – Бабушка предупреждала меня, но я, как и ты, отчаянно веровал в свою победу.
– Ты был один, – сквозь слёзы улыбнулась Рамут. – А теперь мы вместе.
Они стояли, обнявшись, среди снежного вихря. Садовые статуи озаряли дорожку блёклым светом, а волосы Рамут густым плащом окутали их двоих.
– Будь осторожна, ладушка, не произноси моё имя при Вуке, – шепнул Добродан, когда они шагали по направлению к дому. – Лучше зови меня Вуком всегда, потому что Добродан уже ни для кого не существует. Никто не должен узнать всего того, что я тебе сейчас сказал. Помни: у стен есть уши.
– Хорошо, – ответила Рамут, прильнув к нему.
А он улыбнулся и обнял её за плечи. Так они и шли, пока не достигли своих ворот; перед входом рука супруга соскользнула, и сердце Рамут сиротливо защемило. Дом встречал их хрустальным перезвоном и теплом камина, но теперь девушка не столь всецело доверяла этим стенам. Только взгляд мужа согревал её и ободрял, и она всё крепче уверялась в том, что победит в битве. Теперь она это точно знала.
*
Лучи Макши озаряли склонённую над письменным столом голову Рамут, и её убранные в простую косу волосы вспыхивали иссиня-чёрным шёлком. Она работала над своим давним, выстраданным трудом под названием «Некоторые заблуждения современной врачебной науки», приводя его в соответствие нынешнему состоянию лекарского искусства. Одни из высказанных в нём положений уже подтвердились, другим не хватало доказательств, а третьи казались слишком новыми и оторванными от современности.
Всё оборудование было переправлено в Верхнюю Геницу, и под врачебный кабинет Рамут приспособила одну из хозяйственных пристроек тётушкиной усадьбы. Бенеда, цокая языком и качая головой, разглядывала все эти «городские штучки»:
– Ишь ты... Чего только городские лекари не напридумывают!
Чтобы не выпасть из науки, Рамут выписывала врачебные издания. Журналы и сборники статей в деревню не доставляли, и за ними приходилось раз в месяц ездить в ближайший городишко, Раденвениц. Городской наряд Рамут не сняла, привыкнув к нему, только дополнила его высокими сапогами для верховой езды – такими же, какие носила тётушка Бенеда.
Дочки быстро привыкли к сельской жизни. Рамут брала их с собой на реку и в горы, учила ухаживать за домашней скотиной, плавать, лазать и читать лес, как открытую книгу. Столичная суета не выбила из неё самой любви к природе, и она с горьковатым наслаждением окуналась в родные места. Здесь она была дома.
...Оторвав перо от бумаги и устремив взгляд в окно, на играющих во дворе девочек, Рамут задумчиво улыбнулась, но это не изгладило горьковатых складочек, чуть наметившихся возле её губ. Рот у молодой навьи был точь-в-точь матушкин – такой же твёрдый, волевой и жёсткий, но суровость его смягчалась ласковым светом ясных голубых глаз.
Драгона и Минушь были зачаты с Доброданом, а не с Вуком – в недолгие счастливые промежутки, когда бодрствовала светлая часть личности мужа. Лаская Рамут, он осыпал её словами любви на своём родном языке; она выучила уже много нежных прозваний – «ладушка», «солнышко», «ягодка», «горлинка»... В сладкие мгновения близости перед нею раскидывался тот незабвенный луг, покрытый цветочным ковром. Рамут стояла среди бело-жёлтых пупавок, раскинув руки крыльями, а кто-то любящий обнимал её сзади и шептал на этом языке что-то ласковое. Она понимала не слухом и разумом, а сердцем...
Она научилась будить в муже Добродана – пусть даже на несколько часов, но и этих островков счастья хватало, чтобы отдохнуть от леденящего панциря напряжения, в котором Рамут пребывала с Вуком. Она вливала в Добродана целительный свет своего сердца, отчаянно, всей душой желая ему победы, но тот сказал однажды:
– Ты не можешь мне помочь, родная. Потому что, как бы ты ни пыталась, ты меня не любишь... Ты жалеешь меня.
Это была ночь зачатия младшей из их дочек. Слова супруга горько вонзились Рамут в сердце, она с болью вскинулась на постели, и тёплые слёзы хлынули из её глаз. Добродан с грустной нежностью вытирал ей щёки, успокоительно гладил по волосам, а потом, мягко преодолев её сопротивление, уложил к себе на плечо.
– Нет, не спорь, ладушка, не пытайся убедить себя в том, что любишь меня. Твоё призвание – спасать и исцелять. Это твоя суть. И ты принимаешь сострадание за любовь.
Рамут, уткнувшись в подушку, всхлипывала. В груди стонала рвущая душу правда: спасти отца, быть рядом, сделать так, чтоб его не убили... Спасти Добродана. Батюшку она избавить от гибели не могла, будучи слишком маленькой, но теперь, став взрослой и сильной, она должна была спасти супруга. Вырвать Добродана из пожирающей его душу тьмы по имени Вук, сделать невозможное, повернуть реки вспять, выиграть обречённую битву.
Она рвала зубами подушку, беззвучно тряслась, судорожно вцепившись в супруга, а тот щекотал губами её мокрые щёки и сушил их тёплым дыханием.
– Ну, ну, ладушка... Не плачь. Благодарю тебя за счастье любить тебя, за этот последний светлый лучик, озаривший мою жизнь.
– Нет... Нет, – упрямо всхлипывала Рамут, закогтив плечи мужа и обхватив его так, будто желала удержать на краю смертельной бездны. – Я не отдам тебя... Не допущу этого. Ты победишь! Мы победим...
Она спасала его изо всех сил – наотмашь, до исступления, до изнеможённой дрожи, до обморочной слабости. Поддерживала в нём Добродана, оберегала гаснущую искорку света от хлёсткой безжалостной тьмы, отгоняла холод и взращивала тепло. Но Рамут осталась единственным воином в этой битве: сам Добродан уже сдался.
А однажды зверь с холодными глазами швырнул перед нею тетрадь с двумя почерками. Рамут кормила грудью младшенькую и невольно закрыла малышку объятиями, внутренне окаменев и сжавшись.
– Твой Добродан больше не придёт, – возвышаясь над Рамут, гулко бросил Вук, и его голос стальным эхом отдался в стенах дома, так и не ставшего ей родным. – Он мёртв.
Тетрадь, жалобно прошелестев страницами, упала на пол, и на последнем исписанном листе Рамут увидела свой новый портрет. Под ним рукою Добродана было написано: «Я люблю тебя, моя ладушка» – на его родном языке, нескольким словам и выражениям из которого супруг успел её обучить.
– Я давно знаю о Добродане. Догадался. – Голубые ледышки глаз Вука резали живое, горестно трепетавшее сердце Рамут, как два острых клинка. – Но больше ты его не увидишь. Мне не нужны эти записки. Если хочешь, оставь себе на память. – И, поклонившись с ледяной учтивостью, Вук добавил: – Прости, госпожа, мне пора на службу.
Покидая дом, он сапогом наступил на страницу с рисунком, а Рамут осталась сидеть с дочкой на руках, помертвевшая, каменная, с мраморно-белым лицом. Сурово сжавшиеся губы не дали вырваться крику, только проступили складочки по бокам рта – совсем как у матушки. Сердце рвалось вдовьим воем, а руки обнимали кормящуюся малютку.
Ни единым стоном Рамут не выдала своей боли. Вся её жизнь сосредоточилась вокруг дочек и работы, а с Вуком они совсем отдалились друг от друга. На супружеское ложе она его больше не пускала, а на домогательства в снах ответила таким яростным и жёстким отпором, что и те вскоре прекратились. Ей было всё равно, где и с кем Вук утолит свою похоть: убийца Добродана вызывал в ней только холодную ненависть. Дела службы унесли матушку далеко от Рамут, но она видела Севергу в собственном зеркальном отражении. Лишь глаза отличались оттенком, а всё остальное – как две капли воды: рот, волосы, выражение лица... Столь же дикое, мрачное, непримиримо-суровое. Она и внутренне находила в себе всё больше сходства с родительницей, становясь таким же волком-одиночкой, как Северга... Лишь нежность к дочкам не давала ей превратиться в глыбу льда, да ещё, пожалуй, спасала душу работа: если призванием Северги стали война и убийство, то Рамут шла по противоположной стезе, принося не смерть, но исцеление.
Но в столице было пусто и холодно, Рамут чувствовала, что родник её души пересыхает здесь. Любимые горы, лес и река подпитывали её силы в Верхней Генице, а что мог дать ей город – сборище каменных коробов, подслушивавших каждое слово своих жильцов? Она гуляла с дочками в городском саду, но этот островок природы был лишь бледным подобием того вольного и дикого великолепия, на лоне которого Рамут выросла. Какие столица могла дать ей преимущества? Вращение в научных кругах, возможность потешить честолюбие и завоевать своё место на небосклоне, среди светил врачебного искусства? У неё, обладательницы особого дара, уже появились завистницы среди сестёр по науке, и это омрачало радость от работы. Ей недоставало той весёлой, острозубой и злой хватки, с которой прокладывала себе путь Реттгирд, дух соперничества был Рамут чужд, она хотела просто делать своё дело – лечить страждущих.
Из всех сестёр по науке расставаться ей было жаль только с Ульвен. Уладив все условности с Обществом врачей и заехав на прощание к Темани, Рамут заказала повозку повышенного удобства, взяла детей и отправилась в Верхнюю Геницу. Опостылевшего ей Вука она даже не стала заранее предупреждать о своём отъезде, только оставила письмо, в котором говорила, что хочет пожить с дочками в деревне: это будет полезно для их здоровья.
В дороге весенняя Макша растапливала ледяную корку ожесточения, которой подёрнулась её душа, и наружу пробивалась упрямым ростком первоцвета безрассудная, ни на чём не основанная вера: Добродан жив. Он не мог умереть, Вук просто вогнал его в глубокую спячку... Эта вера колола сердце беспокойным колоском, и Рамут пускала вдаль незримую золотую нить, по которой текла эта безумная надежда и тёплая живительная сила. Не оборвать злодею Вуку эту ниточку-пуповину, он её даже не почувствует: не способен. «Живи, живи... Только живи», – устремляла Рамут в небо страстную мольбу. «Ты проиграла битву», – давила на грудь каменная глыба уныния, но росточек веры жил. Пуповина мерцала, тянулась через расстояние и тёмный холодный кокон души Вука к Добродану, соединяя его с сердцем Рамут. Она выносила двух дочек – выносит и эту победу. Неподъёмно-тяжёлую, как вес всего мира, но – нет, не обречённую. И неважно, кто он ей – отец, муж... Она должна была спасти его даже за мертвенной гранью небытия.
...Рамут так погрузилась в работу, что не видела, как во двор въехал воин на чёрном коне. Глаза огромного зверя пылали алыми угольками, а очи всадника блестели светлыми льдинками. Его встреча с Драгоной и Минушью произошла там же, где Рамут в детстве увидела приехавшую в отпуск родительницу – у колодца под медовым деревом. Но, в отличие от неё, девочки не обмерли и не застыли как вкопанные, а закричали от ужаса и бросились со всех ног в дом.
– Матушка... матушка, там! – Подбежав к Рамут, запыхавшиеся девочки взволнованно задёргали её за рукава.
– Что там, мои родные? – Рамут раскрыла объятия перепуганным дочкам.
– Дядя на коне, – пролепетала старшенькая, Драгона.
– Стра-ашный, – прижимаясь к коленям матушки, добавила Минушь.
Нахмурившись, Рамут поднялась из-за стола и выглянула в окно, чтобы посмотреть на «дядю», который напугал её дочурок, но в следующий миг её сдвинутые брови расправились, а губы улыбчиво дрогнули.
– Это не дядя, мои крошки, – засмеялась она. – Это ваша бабушка! Пойдёмте к ней скорее!
Оробевшие девочки упёрлись было, но Рамут подхватила в охапку обеих и устремилась во двор, где соскочившая с седла Северга черпала ведром колодезную воду и поила своего жутковатого чёрного коня. Она стала более смуглой и поджарой, щёки высохли и ввалились, скулы остро проступали, а суровые складочки у рта обозначились ещё резче. Заметив Рамут с девочками, она поставила ведро наземь и выпрямилась; её губы оставались каменно сжатыми, но глаза пронзительно засверкали при виде внучек. Как и Рамут в своё время, малышки боялись встречаться с нею взглядом и застенчиво прятали лица.
– Здравствуй, матушка! – радостно поприветствовала молодая навья родительницу. – Это мои Драгона с Минушью... Выросли, не правда ли?
