Текст книги "Совесть"

Автор книги: Адыл Якубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 41 страниц)

– Где Атакузы?

– Атакузы-ака? Они уехали в город, на райком. Только сейчас и уехали…

– А вы что тут делаете?

– Мы? – переспросил Али-Муйлов и еще больше расплылся в улыбке. – Работаем, почтенный домла.

– Работаете! – Нормурад-ата затрясся, двинулся на Али-Муйлова.

– Нормурад! – Прохор попытался остановить его, но домла вырвал руку и закричал, трясясь и багровея:

– Когда только наша земля избавится от таких тупиц, как ты! Прекрати! Сейчас же прекрати безобразие! – хотел что-то еще сказать и не смог. Земля, небо, деревья, люди – все заходило, закружилось, и он, хватая руками воздух, всей тяжестью тела рухнул на подбежавшего Прохора. Последнее, что услышал, – писклявый голос Али-Муйлова, он доносился словно издалека:

– Мы переезжаем, переезжаем, домла… Из Минг булака переезжаем. Атакузы-ака велел…

7

Редкий случай – члены бюро были все налицо. Обычно едва натягивали до кворума, а тут, похоже, сто процентов. Атакузы отметил это сразу, с одного взгляда, как только вошел в кабинет первого секретаря. Молча, никого не приветствуя, пробрался на заднее место.

Оживленный говор и смешки – он слышал их, еще цодходя к двери, – как по команде, смолкли. Наступила. тишина.

Шукуров встал. Окинул взглядом членов бюро, посмотрел на Атакузы и не выдержал, отвел глаза. Больно было видеть, как за короткий срок скрутило этого сильного человека. Глаза в глубоких темных впадинах, скулы обтянуты, худое лицо еще больше почернело.

– Товарищи! – начал Шукуров, и в этот момент засипел телефон. Шукуров раздраженно поднял трубку, хотел уже оборвать: бюро идет, не мешайте! Внезапно лицо его побелело. – Не может быть… Когда?

Осторожно опустил трубку. Постоял с опущенной головой.

– Товарищи! – сказал тихо. – Скончался один из первых и активнейших организаторов колхоза «Ленин юлы», большой ученый, профессор Нормурад Шамурадов… Бюро откладывается. Прошу минутой молчания почтить его память…

8

Кто-то тронул плечо. Атакузы поднял голову. Над ним стоял Хайдар.

– Пойдемте, отец. Пойдемте! Люди уже пошли к нам на фатиху…

Атакузы, не видя, смотрел на сына красными воспаленными глазами. Фатиха? Люди? Он оглянулся по сторонам. Народ, только что заполнявший и кладбище, и весь караул-тепе^[53], хлынул вниз. В кровавом отблеске вечерней зари длинная вереница людей – кто пешком, кто в машине, а кто и на лошади – двигалась, как отступающее войско.

– Ладно, ты иди, иди, сынок. Я приеду попозже…

– Как же так…

– Иди!..

Полные слез глаза отца и весь его горестный вид заставили Хайдара отойти.

Атакузы еще раз оглядел опустевшее громадное кладбище, багровое зарево над караул-тепе, опустил голову, призакрыл глаза. Опять, будто издалека, послышался чуть приглушенный, взволнованный голос Шукурова: «Бывают люди, жизнь которых, их деяния, пройденный ими путь навсегда остаются для нас высоким образцом. Таким человеком был большой ученый, старый коммунист, наш дорогой атахон Нормурад Шамурадов. Он прожил большую честную жизнь, полную борьбы и благородных свершений во имя счастья людей…»

Голос Шукурова затих, его заглушил другой – громкий, отчаянный: «И в мардикерах, и в боях за советскую власть, и в радости, и в беде мы были вместе, – это над могилой рыдал Прохор. – Я надеялся, что и из жизни мы уйдем тоже вместе. Почему так несправедливо обошелся со мной? Почему оставил меня одного в тоске и печали, дорогой мой Нормурад? Привык принимать все удары на себя, и смерть тоже ты принял первым. Зачем, зачем только я повез тебя в Минг булак? Прости, прости ради нашей шестидесятилетней дружбы, прости, незабвенный мой товарищ!»

Много добрых слов было сказано. Уразкул вспомнил прошлое домлы Нормурада. Слова благодарности сказал директор школы. Говорил и представитель института – приехал за докладом домлы и вот попал – на похороны…

Добрые речи словно повернули что-то в голове Атакузы. Вспомнилось письмо дяди, и он плотно сжал зубы, застонал.

Еще когда читал письмо-завещание, чувствовал, будто что-то оборвалось внутри. Главное, что мучило, – не успел покаяться, попросить прощения. Дядя хоть в письме излил душу. Сказал свое последнее прости! А вот он, Атакузы, – кому он выскажет все, что так и осталось в нем? Пусть были между ними обиды, но он же любил старика, как родного отца любил! Надеялся – в душе всегда надеялся – когда-нибудь склонит перед ним колени, выскажет все, что накопилось за последние нелегкие месяцы. Кому теперь он откроет свою боль? Этой холодной могиле, безмолвному камню на ней? Или будет носить – до конца своих дней – этот тяжелый груз?

Раскаялся, говоришь? Любил? Разве не тобой нанесенные обиды омрачили его последние дни? Разве не ты из мелкого самолюбия, дрожа за свой несчастный авторитет, оттолкнул его добрые слова? И даже сейчас, когда уже грохнулся лбом об стену, – и сейчас не торопишься усмирить свою гордость! Не к нему – к себе любовь твоя. Хоть теперь, над этой свежей могилой, отважься, скажи себе правду и сам оцени свои дела. Есть на свете честность и совесть, Атакузы. Только ими и жил твой дядя.

Да, это так! От человека остаются лишь его добрые дела. А все остальное – пустой прах, приходит и уходит бесследно. Вот что понял Атакузы. Поздно, но понял. И горько, – не сможет сказать об этом дяде, опоздал…

Думы перебил шум мотора.

Кругом уже стояла тьма. Небо играло звездами. У дороги остановилась машина. Хлопнула дверца, тишину нарушили чьи-то шаги. Кто-то подбежал.

– Отец! Поедем!..

– Атакузы-ака! – позвал от машины глухой голос. – Пойдемте, нельзя же так!

«Шукуров!»

Атакузы уперся руками в землю, тяжело встал.

Он еще раз склонил голову перед свежим могильным холмом у ног, посмотрел на уходящий в темноту, будто в бесконечность, ряд могил и устало зашагал к дороге.

Теперь осталось лишь одно – нести в жизнь то, что сегодня здесь, на кладбище, понял. Нелегкое это будет дело. Но таков его долг. Люди и совесть требовали этого.

Ташкент

1974–1978

День вчерашний – день нынешний

Он был Тимуридом. Внуком Железного Хромца Потрясателя Вселенной. Он мог, следуя наставлениям деда, внезапно обрушиться на врагов и покарать их. Жестоко, безжалостно. Мог. Но душа его тянулась не к мечу, не к захвату и грабежу чужих земель, не к завоевательным походам, а к знанию.

Его слава – это поражавшая современников эрудиция: «В геометрии он был подобен Евклиду, а в астрономии – Птолемею».

Его слава – это блестящая плеяда талантов, работавших рядом с ним, под его покровительством: Кази-заде Руми, Али Кушчи, Мухаммед Хорезми, Гиясуддин Джемшид.

Его слава – это точнейшие астрономические таблицы, составлению которых он отдал десятилетия жизни.

Его слава – это изысканная архитектура медресе, возведенных им в Бухаре и Самарканде; это его обсерватория – лучшая в тогдашнем мире, подлинное чудо инженерного и астрономического расчета.

Они и сейчас величественны, развалины некогда грандиозного сооружения. Глубокая траншея, прорезавшая холм, проложенные по ее дну дуги гигантского секстанта. Вырывающаяся из-под земли, набирающая разгон траектория каменных лент словно бы символизирует дерзость разума, его порыв в небо. Но траектория насильственно оборвана. И это тоже символ. Зловещее напоминание о ярости невежд, о слепом фанатизме, о ненависти к Улугбеку, повелевшему начертать на дверях бухарского медресе гордые слова: «Стремление к знанию является обязанностью каждого мусульманина и мусульманки».

И нетрудно понять мотивы, которые побудили Адыла Якубова обратиться в романе «Сокровища Улугбека» к этой трагической судьбе и к этой трагической эпохе.

Исторический жанр в узбекской советской прозе сравнительно молод. Но, несмотря на молодость, достижения его значительны. Всесоюзную известность обрел опубликованный еще в 1944 году роман Айбека «Навои». Тогда, в годы войны, писатель обратился к прошлому, чтобы укрепить священное чувство патриотической гордости за свою землю, за свой народ и его культуру. Чувство, ставшее мощным оружием в борьбе с фашистским варварством.

Новая приливная волна исторической романистики относится к шестидесятым – семидесятым годам. Причем поднялась она не только в Узбекистане, но и во всех соседних республиках. Достаточно сослаться на книги А. Алимжанова, И. Есенберлина, Т. Касымбекова, А. Кекильбаева, С. Санбаева, С. Улуг-заде, Р. Хади-заде и других. И вот что хотелось бы сразу же подчеркнуть: тематическое богатство, необычайную стилевую многоцветность прозы. Тут и разработки легендарных, притчевых сюжетов, и пространные хроники, и биографические повествования. Причины этого жанрового расцвета разнообразны: стремление понять истоки трудовой, народной этики, стереть «белые пятна» с карты истории, осмыслить вклад своей нации в мировую культуру. «Я знаю, – писал в одной из статей О. Сулейменов, – что отношения моего народа с другими складывались не только в плане грубых действий, но и в культурном, гуманистическом плане. Эти знания крайне нужны нам, сегодняшним, когда мы не мыслим своей жизни без такого плодотворного сотрудничества, взаимодействия со всеми людьми, населяющими эту землю».

Вот и узбекская историческая проза семидесятых годов активно осваивала этот «культурный, гуманистический план» минувшего, те духовные ценности, в которых воплотился творческий гений народа. Таковы романы «Звездные ночи» П. Кадырова, «Сокровища Улугбека» А. Якубова, «Зодчий» Мирмухсина. Их герои – поэт и полководец Бабур, ученый и правитель Улугбек, создатель бессмертных шедевров архитектуры.

Поэт и полководец, ученый и правитель… В самом сочетании этих слов скрыта некая двойственность, дисгармоничность. Двойственность, предостерегающая от упрощений, от идеализации, взывающая к точности, объективности анализа. И примером такого исследовательского мастерства было для узбекских романистов искусство Сергея Бородина, выдающегося русского прозаика, связавшего свою судьбу со Средней Азией. Его трилогия «Звезды над Самаркандом» воскресила для читателей кровавые времена Тимура, времена разбойничьих захватов и неисчислимых народных бедствий.

Как истинный эпик, С. Бородин запечатлел здесь мучительные родовые схватки самой истории. Крушение одних империй и образование других, энергия экспансии и сила отпора. Взгляд писателя охватывал поистине безбрежные пространства: Москва и Каир, Иерусалим и Самарканд, Дамаск и Константинополь, горы Армении и долины Испании. И все это – во взаимосцеплении, в сплетении и сшибке государственных, племенных, религиозных интересов. И все это – в десятках характеров, воль, форм поведения. От хроники событий художник шел к их закономерностям, настойчиво постигал психологию своих героев, особенности их представлений, этики, идеалов. Покоряя чужие земли, Тимур не обременял себя соображениями морали, не беспокоился об оправданиях: «Воинства же его, завоевывая вселенную, не. делили ничего на добро и зло: добро – это были они, зло – все, что им противостояло»;

Для внука Тимура Улугбека категории добра и зла, истины и заблуждения уже не были призрачными химерами. В одном из эпизодов романа А. Якубова Улугбек размышляет о сентенциях Абхари: «Что есть истина?» – спросили однажды мудреца Абубакира Тахира Абхари, и он ответил: «Наука». «А что есть наука?»– снова спросили его. И он ответил: «Истина»… А я бы добавил еще: «И добро…»

Хронологически книга Адыла Якубова как бы продолжает трилогию Бородина. От Тимура к его внукам и правнукам. Но продолжает по-своему: иная манера, иной круг тем, иная действительность.

В «Сокровищах Улугбека» нет столь характерной для «Звезд над Самаркандом» глобальности действия, сопряжения судеб стран и народов. Нет и детальной реконструкции биографии главного героя.

Перед нами – последние дни Улугбека. Смутные, скорбные дни назревающего переворота. Событийная фабула произведения динамична. Участившиеся мятежи. Измены вельмож, которые еще вчера клялись в своей преданности. Колебания Улугбека между соблазном выставить городское ополчение Самарканда и недоверием к простолюдинам. Ведь вооружить, «поднять чернь – значит еще больше поколебать верность эмиров». И, наконец, капитуляция перед взбунтовавшимся сыном, глумление Абдул-Латифа над поверженным отцом, над священным чувством родства.

Тимур остается в трилогии С. Бородина непобежденным. Он простер свою длань аж до Средиземного моря, сокрушил всех, до кого успел дотянуться, опустошил, сровнял с землей вражеские крепости и города. И все же на склоне лет завоевателя обуревает то ли тревога, то ли недоумение. Ибо время подтачивает фундамент империи, ибо нет веры в потомков, «нет никого, кто взял бы из его черной, истертой поводьями ладони в свою крепкую молодую ладонь этот повод, направляющий коня от победы к победе. Никого нет». А коли так, то что были его дела? Суета сует.

Такой же гнев на непокорное, неукрощенное время испытывает и Великий Повелитель из романа казахского прозаика А. Кекильбаева «Конец легенды». Утопивший в крови половину вселенной, заставивший цепенеть от ужаса народы, он одинок на вершине своего могущества. И в этом одиночестве – признак бренности усилий, предвестие заката: «Безраздельная власть, слава и честь так же призрачны, мимолетны и обманчивы, как и румянец на лице смазливой и похотливой бабенки…»

И Тимур, и Великий Повелитель – разрушители, а не созидатели. Это люди без будущего, люди, обреченные на проклятия потомков.

Улугбек же видит в грядущем своего союзника, воспреемника своих мыслей. Умирая, он с благодарностью думает об учениках: «Коль есть такие ученики, жизнь, право, не прожита напрасно и не пропадут, нет, не пропадут ни сорокалетний труд собирания духовных сокровищ, ни собственные творения».

В противоположность своему венценосному предку герой книги А. Якубова уходит из жизни не победителем, а побежденным. Четыре десятилетия трудился султан Улугбек для блага Мавераннахра, «тратил наследство деда не для захвата земель… а благоустраивал города и дороги, возводил медресе и ханаки». Он старался быть милостивым, великодушным даже к своим противникам. Но вместо благодарности – ропот придворных, злоба духовенства, междоусобицы, смуты.

Однако Улугбек в концепции произведения не только обвинитель, но и обвиняемый. Писатель подходит к этой выдающейся личности с позиций историзма, не сглаживая, не затушевывая ее противоречий. Отсюда сложный нравственно-психологический рисунок образа.

Как неоднозначны итоги царствования султана Мавераннахра, так неоднозначна и сама его фигура. И на страницах повествования не смолкает полемика об Улугбеке, перемежаются голоса одобрения и хулы. А. Якубов пробивается к объективной истине через разнобой субъективных оценок. К его персонажу устремлены взоры признательных учеников и разгневанных святош, самаркандских ремесленников и зарящегося на трон будущего отцеубийцы Абдул-Латифа.

Да, Улугбек навлек на себя ярость невежественных улемов, Однако кузнец Тимур Самарканди тоже упрекает его: «Умный человек, ученый, мудрец, наверное, все звезды пересчитал, говорят, будто все их тайны узнал… А зачем в последние годы войны затеял? Что не поделил, с кем? Войны да поборы истерзали дехкан…»

Эта полемика вокруг Улугбека переплетается в романе с его собственной исповедью. Отстраненный от власти, он придирчиво анализирует минувшее, перебирает в памяти четки лет. И суд над собой столь же строг, сколь и мучителен. Увы, далеко не все свои деяния может оправдать опальный султан: «Так уж безгрешен, так уж человеколюбив был всюду и всегда? А завоевание Хорасана, а гератские несправедливости..?» Разве не от его имени брошенные на усмирение бунта воины грабили кишлаки вокруг Герата? Разве не по его указу облагались непомерными поборами дехкане? И до сих пор печет стыд за случившееся на строительстве обсерватории. Не кто-нибудь, а он сам на глазах у почтенного Кази-заде Руми избил тогда каменщика, возроптавшего на скверную пищу.

Закатные дни Улугбека становятся в концепции романа днями катарсиса. Возвышения души над суетным, ее самоочищения. И не страхом окрашены прощальные раздумья, а мудростью сострадания, пусть запоздалым, но признанием вины перед обездоленными: «Неужели, только став сирым и гонимым, человек может понять сирых и гонимых, сострадать им?»

Конечно, Улугбек был сыном своего времени, воспитанным как на скрижалях Тимура, так и на сокровищах культуры восточного ренессанса. Конечно, его гуманизм был ограничен сословными предрассудками, самими обязанностями самодержца. Писатель постоянно учитывает двойственность натуры героя, расхождение интересов правителя и ученого. И «не перед султаном Улугбеком преклонялся» самый верный его последователь Али Кушчи, нет, не перед султаном. Он преклонялся перед просветителем, обогнавшим свою эпоху, перед дерзостью гения, посягнувшего на непререкаемость догм Корана, не убоявшегося обвинений в ереси и богохульстве. Гения, отважно заявившего, что религия рассеивается, как туман, царства разрушаются, но труды ученых остаются на все времена.

Для деспотов типа Тимура смысл жизни отождествлялся с безграничной. властью, с безраздельным господством над подданными.

Для Мирзы Улугбека трон уже не был фетишем. И не утраты привилегий опасалась душа – расставания с обсерваторией. Единственная просьба к захватившему престол сыну – об этом: пусть сохранит секстант, «пусть позволит заниматься отцу наукой, только наукой».

Побежденный как государь, Улугбек побеждает в книге как мыслитель. Приговоренный к смерти, он восходит к бессмертию.

Собственно говоря, мы видим великого ученого только в первой части романа. Вторая же часть озарена памятью о нем. Той самой памятью, которая, сокрушая запреты и клевету, пробивает дорогу в будущее.

Эпическое повествование А. Якубова охватывает массу событий, персонажей, сюжетных линий. Это и расследование тайн заговора, и перипетии спасения библиотеки, и превратности любви дервиша Каландара Карнаки к Хуршиде-бану. Столь же разнообразны здесь интерьеры действия: дворцовые покои и мрачные подземелья тюрьмы, чертоги вельмож и темные улочки окраин. Чередование планов поочередно приближает к нам астронома Али Кушчи и отступника Мухиддина, шах-заде Абдул-Латифа и шейха Ннзамиддина Хомуша, Каландара Карнаки и кузнеца Тимура. Такая композиция создает многоцветную картину Самарканда, мозаику быта, нравов, обычаев, страстей.

Правда, писателю не всегда удается свести разветвленные сюжетные ходы к общему философскому знаменателю; выдержать тональность, заданную присутствием мирзы Улугбека. И тогда возникают досадные подмены: напряжение интеллектуального, нравственного анализа уступает место напряжению занимательной интриги, проникновение во внутренний мир личности – информационному описанию. Явно бесплотна, например, фигура кузнеца Тимура, призванного олицетворять глас народа. Черты романтической идеализации заметны в образе Каландара Карнаки, этого благородного рыцаря справедливости и страдающего влюбленного. Да и само изображение любви Каландара и Хуршиды-бану – дань классической легенде о Лейли и Меджнуне.

Подлинный же успех сопутствует художнику там, где он верен своей исследовательской миссии, где он бережно чуток к реальности исторической хроники, к специфике тогдашнего противоборства света и тьмы.

Самарканд без Улугбека, а точнее, после Улугбека, – это царство слежки, доносов, террора. Повседневностью столицы Маверан-нахра стали погромные бесчинства, травля людей науки, охота на еретические сочинения. И еще – беспрерывные раздоры, грызня из-за богатства, из-за близости к престолу. Замешенный на корыстных амбициях, переворот теми же амбициями и разъедался. Быстрое возвышение мятежников обернулось столь же быстрыми взаимными обидами, неотвратимой духовной деградацией.

Во второй книге «Сокровищ Улугбека» доминирует мотив испытаний. Самых различных. Испытание властью, вседозволенностью, невзгодами, испытание стойкости, верности. Здесь проходят проверку мечты и намерения, развеиваются иллюзии, рушатся репутации. Перо писателя нацелено на критические, кризисные ситуации выбора. Выбора между славой и позором, честью и предательством.

Психологически точно прослеживает романист процесс крушения честолюбивых замыслов молодого правителя. Лишь на мгновение ощутил Абдул-Латиф вкус торжества. Лишь в тот момент, когда, услышав о казни Улугбека, «в радостном изнеможении упал в золотое кресло прадеда своего, эмира Тимура». А дальше? Дальше лихорадочные попытки избавиться от клейма отцеубийцы, замести следы, уничтожить свидетелей трагедии, каждого, кто мог знать о ней. Так камень, сорвавшийся со склона, вызывает неудержимую лавину: убийство палача Саида Аббаса, расправа над братом Абдул-Азизом, заключение в тюрьму конкурентов-родичей. Однако и эти кровавые акции не приносили успокоения. Напротив, разжигали маниакальную подозрительность, ревность к соперникам, потребноеть заглушить страх пьяными оргиями. Отсюда затворничество во дворце, добровольная самоизоляция, одиночество.

Терзания Абдул-Латифа далеки от мук совести. Они рождены не раскаянием, а угрозой расплаты. Герой романа пренебрег всем ради власти. Но именно эта власть и ускользала теперь из рук. Возведенный на трон черными улемами, сын Улугбека и стал их пленником, послушным орудием их воли.

Это превращение деспота в марионетку, гонителя в гонимого, охваченного паникой безумца написано романистом с беспощадной психологической достоверностью. Его Абдул-Латиф словно задыхается в порочном круге лжи и преступлений. Он уже мертв духовно. И мятеж, поднятый эмиром Джандаром, лишь покончил с затянувшейся агонией.

Произведение А. Якубова сцементировано изнутри то открытым, то заочным спором учеников Улугбека Али Кушчи и Мухиддина – спором их взглядов, поступков, чувств. При этом единство фона делает более рельефным несходство характеров. Сталкиваясь с одинаковыми угрозами, испытаниями и соблазнами, персонажи избирают противоположные линии поведения.

Заточенный в зиндан Мухиддин кается, заискивает, оплакивает свою участь. Его товарищ по несчастью и здесь, в темнице, сосредоточен на будущей книге, на начатых еще в обсерватории вычислениях.

Мухиддин угодничает перед молодым правителем, охаивает Улугбека и его сподвижников, выдает тайну исчезновения книг из библиотеки.

Али Кушчи отвергает любые сделки, даже те, от которых зависит спасение. Будь то уговоры стать придворным астрологом или летописцем.

Это сравнение поступков скрывает в себе более глубокий философский подтекст. Речь идет не только о цене жизни, но и о ценностях жизни. О нравственных уроках, которые имеют непреходящее значение, которые актуальны и сегодня.

Отрекшись от Мирзы Улугбека, Мухиддин отрекся от своего призвания, а стало быть, и от самого себя. Стремление уцелеть повлекло за собой цепочку унизительных капитуляций. От соучастия в разорении книгохранилища до постыдного торга собственной дочерью Хуршидой, приглянувшейся сластолюбивому шах-заде. А в результате – полное разрушение личности. Презираемый самим собой, презираемый вчерашними единомышленниками, презираемый даже Абдул-Латифом («мешок какой-то валяется у ног, тряпичка, чтоб моги вытирать об нее»), Мухиддин надрывается под гнетом содеянного зла и сходит с ума.

Али Кушчи вышел из темницы несломленным. Изощренной жестокости палачей он мог противопоставить только одно – верность убеждениям, верность истине. И эта верность помогла ему сохранить как достоинство человека, так и достоинство ученого.

Все оставшиеся годы Али, как мог, поддерживал «горение свечи Улугбека». И он не дал ей погаснуть во мраке объявшей Маве-раннахр реакции. Его стойкости, его подвигу – и это исторический факт – мы обязаны сохранением сокровищ Улугбека, тех трудов, тех астрономических таблиц, которые ускорили прогресс мировой цивилизации.

Книга А. Якубова приблизила к нам далекую и грозную эпоху Тимуридов, обозначила нерасторжимые связи между прошлым и настоящим, преемственность гуманистических традиций. В узбекской исторической прозе это социально-аналитическое полотно по праву занимает место рядом с таким выдающимся творением, как роман Айбека «Навои».

Между тем обращение писателя к «преданьям старины глубокой» было в общем-то неожиданным. Слишком уж прочно его имя ассоциировалось с проблемами современности. На протяжении двух десятков лет.

Первая повесть Адыла Якубова «Ровесники» увидела свет в 1951 году. Тогда ее автору исполнилось только двадцать пять лет. Однако короткая биография вместила в себя многое.

Позади было трудное детство. Особенно трудное после того, как отцу, видному партийному работнику, пришлось испытать несправедливые обвинения.

Позади были годы работы в колхозе, где подростки заменили призванных на фронт мужчин.

Позади были добровольный уход в армию, участие в боях с японцами, пять долгих лет службы близ Порт-Артура.

Там, на Дальнем Востоке, А. Якубов и начал свою повесть. Он писал, воскрешая в памяти пейзажи узбекской земли, голоса друзей. И память смягчала горечь разлуки с домом, с родными и близкими.

А после демобилизации – университет, созданные еще в студенческие годы рассказы для детей, жадная, каждодневная учеба у мастеров. Но позволю себе процитировать несколько строк из письма А. Якубова: «Из писателей, более всего повлиявших на меня своим творчеством, хочу назвать А. Кадыри и Айбека. Очень увлекался прозой Г. Гуляма, а потом уже оценил и А. Каххара. Я уж не говорю о русской классике. Ее я целиком перечитал в армии (была у нас в доме офицеров корпуса, где я служил, разумеется, рядовым, очень хорошая библиотека, и я все свободное время проводил там)».

И еще одно обстоятельство, определившее формирование таланта. Это – журналистика. Став собственным корреспондентом «Литературной газеты», писатель много ездил по республике, бывал на заводах, на стройках, в колхозах. И встреча с реальной жизнью, с реальными проблемами воспитывала принципиальность, неприязнь к упрощениям, лакировке.

Вот и в своих произведениях – вспомним повести «Мукаддас», «Смятение» – А. Якубов стремился к острой конфликтности, к изображению борьбы характеров, к трезвому анализу послевоенного сельского бытия.

А пережитое в детстве и отрочестве особенно полно отозвалось в романе «Трудно быть мужчиной» (1966). Вплоть до прямых параллелей между автором и главным героем, до совпадения анкетных данных.

Повествование А. Якубова ориентировано на суровую правду военного быта: похоронки, отчаяние вдов, самоотверженность женщин, взваливших на свои плечи непривычную мужскую ношу, бескорыстная готовность поделиться последним с ленинградцами, эвакуированными из осажденного города. Как и Михаил Пряслин из романа Ф. Абрамова «Братья и сестры», Машраб становится опорой колхоза. Он и работник, и кормилец, и заступник.

Узбекский писатель если и не всегда, то очень часто смотрит на происходящее глазами своих молодых персонажей. Их мировосприятие привносит в книгу поэтические, романтические тона (недаром же Машраб – начинающий поэт, восторженный почитатель лирики Уйгуна и Зульфии). Оно усиливает атмосферу нравственного максимализма, эмоционально бескомпромиссной реакции на лицемерие, приспособленчество, стяжательство. Наконец, оно по-своему обусловливает даже энергичный темп сюжетного развития. Такие коллизии, как разоблачение карьериста Эртаева и его прихвостней, окутаны дымкой интригующих тайн и приключений. Вместе со своими приятелями Машраб выслеживает преступников, раскрывает их махинации с зерном. Причем столкновения, начавшиеся с мальчишеских выходок и демаршей, быстро перерастают в подлинное моральное противоборство. Противоборство, которое строго, по-взрослому экзаменует подростков, учит их ответственности за идеалы.

Роман «Трудно быть мужчиной» примечателен еще и тем, что в нем кристаллизовались особенности писательской манеры. Это пристрастие к многоплановому, многолинейному повествованию, позволяющему создать галерею характеров; это увлечение динамикой действия, резкими поворотами и осложнениями фабулы; это сочетание психологического и социального, нравственного исследования.

Словами: «Будем взрослыми!» – завершается и следующая работа писателя – повесть «Птица жива крыльями» (1970).

Да, новая повесть А. Якубова тоже о молодых. И тоже о по-взрослении. Только молодежь эта – другая, конца шестидесятых годов. И круг ее забот совсем иной. Не кусок хлеба, а творческая самоотдача, полнота самореализации.

Вся повесть А. Якубова настроена на волну диспута, диалога. Она от начала и до конца пестрит вопросами. Соприкасаясь с новыми явлениями, писатель и его герои пробуют разобраться в них, найти критерии оценки. А явления эти на каждом шагу ставят под сомнение привычное, то, что прежде казалось незыблемым.

На вечеринке в молодежном кафе поэт Убай рассказывает притчу о двух сестрах, вышедших замуж за грубых, заносчивых парней. Младшая безропотно сносила оскорбления и побои, старшая же повела себя иначе. Вскоре после развода она уехала в город и поступила в институт. Первую, как водится, хвалили за терпение, за верность семейному очагу, вторую – столь же безоговорочно порицали.

Но спустя несколько лет деревенская молва сделала крутой поворот. Старшая сестра закончила институт, стала гордостью кишлака. А младшая так и зачахла на побегушках у мужа. «Вот я и хочу спросить… – закончил свою притчу Убай, – кто из этих девушек более достоин уважения? Старшая, что отстояла свое человеческое достоинство, или младшая, которая, боясь сплетен и пересудов, покорилась невежественному мужу и стала его рабыней?»

И председатель колхоза Тураб, тот тоже подбрасывает свою вязанку хвороста в костер обсуждений: «У нас существуют старые обычаи, традиции, которые вошли в нашу плоть и кровь с молоком матери. Как быть с ними? Отбросить и смеяться над ними или поддерживать их?»

Внешне писательская манера не слишком-то изменилась в повести «Птица жива крыльями». Все то же чередование ракурсов, проблем, характеров (сцены городские и сельские, производственные и семейные, будни архитекторов, киноработников, дехкан). Все та же изобретательность в разработке интриги (жена Акрама Саяра, снимаясь в фильме, не столько играет роль, сколько проигрывает мысленно возможный вариант своей жизни; «Многое в сценарии напоминало Саяре ее собственную судьбу»), И тем не менее трансформация художественного почерка очевидна. Только не внешняя, а внутренняя, глубинная.

Роман «Трудно быть мужчиной» тяготел к жесткости, категоричности выводов. Его опорным словом была бескомпромиссность. Никакой уклончивости, никаких потачек Эргаеву. Добро против зла, правда против лжи, самоотверженность против шкурничества. В повести «Птица жива крыльями» эта четкая графика противостояния размыта. Логика императивов уступила место логике парадоксов, провозглашение непререкаемых истин – выяснению истинности. И ключевое понятие текста уже не бескомпромиссность, а сложность.