Текст книги "Совесть"

Автор книги: Адыл Якубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)

Да, в тот день он не смог обуздать свою гордость. Хотел даже пойти к дяде, «крупно поговорить» с ним. Хорошо еще, Тахира остановила, тем только и убедив, что, мол, обидит он не столько дядю, сколько тетушку Гульсару! Во хмелю, во гневе набил бы он там кувшинов…

Атакузы почувствовал, что задыхается, расстегнул ворот, выставил голову из окна под ветер.

Машины цепочкой светлых точек мчались по равнине, погруженной в тишину и сумрак. Высокое бархатно-черное небо было полно звезд: хоть бери пригоршнями и заново по небу рассыпай… Ясная, тихая ночь! А Гульсара!.. Бедная!.. Ушла из бренного мира, так и не узнав счастья!..

Атакузы снова откинулся на спинку сиденья. Вспомнились вдруг студенческие годы. Уже после войны. Дядя жил тогда в центре Ташкента, на улице Карла Маркса. В годы войны, когда в Ташкент начали прибывать эвакуированные, он передал свой просторный дом горсовету, оставив себе небольшую комнатенку. В этой сумрачной, полной книг сырой боковушке отыскалось место и для Атакузы: вечерами он ставил за огромной голландкой раскладушку, а утром выносил в маленький сарайчик во двор.

Домла ложился рано и рано вставал. Гульсара-ая давно приспособилась к образу жизни мужа. Но с приездом Атакузы изменила свой распорядок, подстраивалась уже под племянника. Все ждала, когда Атакузы возвратится из института, дремала у печки. А чуть услышит шаги, сразу, бывало, вскочит. Встречала, грела ему ужин. Пока он ел, сидела, подпирая подбородок, не отрывала от Атакузы добрых усталых глаз. И так целых пять лет!..

Любила Гульсара-ая Атакузы еще и за то, что он знал тайны Джаббара– бегал в детстве почтальоном у Джаббара и Фазилатхон.

С каким вниманием слушала рассказы об их любви. Атакузы, конечно, обходил злополучную историю, связанную с Бурибаевым. Рассказывал, как Джаббар приезжал в кишлак, чтобы встретиться с Фазилатхон, про письма его к ней, про ответы девушки. Особенно занимали Гульсару-ая подробности: где, когда и как встречались. Она, казалось, так и впитывала его слова, боялась упустить мельчайшую подробность. А потом смахнет слезу, просветлеет лицом и мягко укоряет:

– А в прошлый раз ты об этом не говорил. Во г, значит, как оно было…

Да, в те годы Атакузы не раз давал себе клятву до конца своей жизни служить старикам, во веки веков не забывать их доброту. Где она, эта клятва? Сделал ли он им хоть что-нибудь хорошее на старости лет? Утешил ли, поддержал, согрел ли их одиночество? Обзавелся семьей, детьми и забыл о своей клятве. Увяз в мелочных заботах, в делах. Дела! Они, наверно, кончатся лишь со смертью!

Трогаясь в путь, Атакузы собирался прямо, никуда не сворачивая, ехать к дяде. Теперь, под тяжестью горьких дум, в нем росла неуверенность. Как же эго все-таки произошло с Гульсарой? Атакузы ведь ничего толком не знает. Как поведет себя дядя, когда племянник подкатит с вереницей машин? По прямоте своей, вполне может обрезать: «Сделал свое черное дело, а теперь заявился со слезами? Живую не ценил, так нечего тебе делать и на похоронах!»

От старика можно ожидать и такого!

Дом, где жил Хайдар, стоял неподалеку от шоссе. Атакузы велел шоферу остановиться. Подождали, пока подойдут остальные машины, и затем все подъехали к дому Хайдара.

Уже давно перевалило за полночь, в окнах Хайдара не было света. Может, он у дяди?

Дверь открыл Кадырджан. Должно быть, хорошо «поддал», глаза распухли, волосы растрепаны. Увидел Атакузы и весь съежился. Атакузы отстранил Кадырджана, стремительно прошел в комнату. Так и знал – на столе пустые бутылки, остатки закуски, огрызки яблок. Дверь из спальни приоткрылась, показалась голова Хайдара.

– Тахира где? – спросил Атакузы, темнея.

– Она… у дяди.

– Ты узнал, как это случилось?

– А как еще могло случиться? Старик сам виноват. В тот день, как пришел, поссорились они, раскричался. И бедная Гульсара-ая… Сердце ведь у нее больное… Два дня еще пролежала в больнице, да толку что. Так в себя и не пришла.

Атакузы невольно почувствовал облегчение. Укорил сына:

– Твоя бабушка умерла, а ты здесь дрыхнешь?

Хайдар опустил глаза.

– После того, что произошло, я не хочу…

– Что-что? Что ты там бормочешь?

– Могу и громко сказать. После того, что устроил ваш дядя на моей защите…

– Мерзавец! – Атакузы подскочил к сыну, с размаху плеснул ладонью по лицу. – Такое горе навалилось на твоего родича, а ты со своей несчастной защитой! Катись она ко всем чертям! А ну, собирайся! И ты! – Атакузы с ненавистью взглянул на Кадырджана. – Есть в вас хоть капля совести?.. Сейчас же спускайтесь вниз!

…Дядя, как и думал Атакузы, сидел перед воротами сгорбленный, перетянутый траурным пояском. Рядом стояли и сидели еще несколько человек, должно быть соседи.

Поворачивая в эту улочку, Атакузы распорядился замедлить ход машин. Медленно, освещенный тусклым уличным фонарем, приближался согнутый, поникший старик. Атакузы смотрел на него и вспоминал похороны своей матери. Давно это было. Дядя, оповещенный телеграммой, приехал в кишлак в тот момент, когда выносили из дома гроб. И домла, большой, грузный, одетый по-городскому, в шляпе и макинтоше, вдруг громко, во весь голос запричитал: «Сестра моя, родная! Единокровная, ненаглядная моя сестра! Зачем ты безвременно покинула нас?» Те, кто нес гроб, невольно приостановились. И так необычен был этот горюющий большеголовый человек, что все – и стар и млад – вместе с ним громко зарыдали.

Атакузы вспомнил ту горестную картину и, выпрыгнув из медленно движущейся машины, сам громко запричитал:

– Тетушка моя, вы согрели, приветили меня, сироту! Тетушка моя, вы мне родную мать заменили! Ах, тетушка, тетушка моя, сгорели вы от тоски-печали по единственному сыну! Зачем оставили нас, покинули навек сиротами?

Домла шевельнулся.

– Где ты? Где ты, племянник мой? Вот и разлучились с незабвенной Гульсарой…

И зарыдал, как малое дитя, уткнулся в грудь Атакузы.

Глава шестая

1

Наступал сороковой день со дня кончины старой Гульсары, последний день траура.

Стояла тихая лунная ночь. Громадное кладбище, окруженное белыми от лунного света, высохшими карагачами, тутовником и чинарами, глядело пугающе мрачно.

Здесь все казалось мертвым. Большие деревья и даже молодые побеги, пробившиеся из старых корней, были совсем сухими – ни зеленой веточки, ни листочка. Холмики, хранившие мертвых, покрывала желтая сухая трава. Только верблюжья колючка росла привольно, ей не нужна людская забота, не страшны ни засуха, ни жара. Люди, казалось, забыли про это кладбище. Может быть, темп работы Атакузы захватил их, не оставил времени позаботиться о мертвых? Домла Нормурад грустно оглядывал унылые заброшенные могилы. Хоть бы зелено было вокруг, хоть бы одно дерево живое, а на холмиках плиты – дань и память усопшим. Но он же философ – что такое эти плиты и зелень перед беспощадностью смерти? И скромные плиты, и все великие гробницы – что такое они перед бесконечностью?

Ученый человек, много повидавший на своем веку, Нормурад не боялся смерти. Естественный, закономерный итог жизни. И все же… Смерть Гульсары, он чувствует это, жестоко согнула его!

В стороне чуть слышно кашлянул Атакузы:

– Получается нехорошо…

– Что тут нехорошего…

– Как-никак траур не закончился. Люди все еще приходят. А вы и вчера пропадали здесь, и сегодня опять.

– Вот что, дорогой, оставьте меня в покое!

– Ну что ж, поступайте как знаете, – покорно согласился Атакузы, но резкость дяди, видимо, задела его.

Дверца машины, как выстрел, хлопнула на все кладбище. Резко и враждебно зашумел мотор в мертвой тишине, ослепительно яркий луч фар саблей рассек темноту, высветил на миг одинокую, чуть согнутую, но все еще крепкую фигуру старика, и машина, как бы спеша нырнуть в свой собственный убегающий свет, исчезла во мраке.

Домла понял, что напрасно обидел племянника, на миг понурился и тут же забыл обо всем.

2

Он медленно двинулся вниз по знакомой тропинке, заросшей янтаком и верблюжьей колючкой. Плотная, чуткая тишина окружала его. Лишь сверчки стрекотали да внизу, в кишлаке, квакали лягушки. А сам кишлак, утонувший в лунном сиянии, казался огромным темным лесом.

Домла медленно спускался. Но что это? Его лица коснулся нежный, едва уловимый ветерок, тихо зашелестели листья. Он поднял голову: перед ним была могила местного «святого» – Куйгана-ата. Удивительно, все кругом иссохло, обуглилось, а здесь два огромных тутовых дерева стояли полные свежести, зеленели, шумели листвой. А ведь прожили долгую жизнь, раза в три, наверное, дольше домлы.

В пору детства Нормурада сюда, на могилу «святого», привозили для исцеления больных, потерявших разум. К этим двум шелковицам их приковывали цепями. Дикие вопли несчастных по ночам до дрожи пугали детей и женщин…

Домла зашагал быстрее – уйти от жуткого места. В самом шелесте листьев теперь слышались ему стоны безумцев. Прошел немного, еще одно далекое воспоминание всплыло в памяти…

Шел девятьсот шестнадцатый год – год змеи. Весной не выпало ни капли дождя, и осенью ничто не уродилось. Надвигались голодные дни. Скот начал дохнуть. К этому времени умер отец Нормурада. Мелкий торговец, он разорился, как только началась война с немцами. После смерти отца Нормураду лишь одно и оставалось – идти в мардикеры – ополчение, объявленное белым царем, Николаем Вторым.

Перед смертью отец выполнил свой святой долг – женил сына на Гульсаре. И вот Нормурад, не слушая рыданий молодой жены, лишь вчера перешагнувшей порог его дома, не внимая слезам матери, ступил на этот единственный возможный для него путь…

Стояла поздняя осень. Здесь, на кладбище, вечером, перед заходом солнца, собрались сто джигитов. Это новобранцы-мардикеры пришли сюда за день до отправления в армию, чтобы прослушать напутственную молитву – ак-фатиху. Таков обычай.

Всесильные кишлака – из тех, кто вместо своих сыновей нанял в мардикеры сыновей бедняков, – устроили у кладбища угощение: зарезали для такой цели барана, а в жертву, как полагалось при ак-фатихе, забили еще и вола.

Отслужили намаз, джигитам подали на блюдах шав-лю – рисовую кашу. Ишан прочитал из корана напутственную ак-фатиху, и все тронулись с места. В этот-то момент один из парней, Ураз-Хураз, и крикнул: «Э, народ!» Бойкий был парень Уразкул, прозвище «Хураз», что значило «петух», получил за петушиный задор, ухарство.

– Судя по слухам, – начал он, когда все остановились, – отцы кишлака прочат нам в юзбаши Кудратходжу, сына Вахидходжи. А что нам Кудратходжа? Только тем и знаменит, что из богатого рода! Послушайте моего совета, джигиты, давайте выберем в юзбаши нашего друга Нормурада. Подходящий будет сотник. И из семьи хорошей, и в медресе учился, видел город, разбирается, где черное, где белое! Что бы вы сказали на это, мумины?

Мумины – истинно верующие, а попросту молодые парни – ответили в один голос:

– Правильно!

– Знаем Нормурада!

– Честный он джигит!

Известно, последнюю просьбу приговоренного к смерти принято уважать. Джигиты шли на фронт, и предложение Уразкула, поддержанное почти всеми мардикера-ми, начальство не отклонило. Так Нормурад стал сотником – юзбаши кишлачных джигитов. Прибыли в Россию, сошли в городе Пензе, и здесь на плечи молодого юзбаши навесили погоны – утвердили в звании сотника!

Домла вышел за ограду кладбища, отсюда начиналась дорога на кишлак. Она круто спускалась вниз. Идти стало легче. Вот впереди в лунном свете забелели первые дома, глиняные дувалы, огораживающие дворы, зашелестели сады, повеяло свежим ветерком. Картины далекого прошлого одна яснее другой вставали перед ним. Это было как сон – яркий, тревожащий душу.

Ночь. Большая комната совсем пуста. Все вещи, по-суда, все продано, нет, не продано, выменяно на фунт-другой ячменной или кукурузной муки. Старая бархатная занавеска – чимилдик – отгораживает угол новобрачных. Там в отсвете тусклой масляной лампы видна Гульсара. Она уронила голову на руки, беззвучно плачет, плечи ее дрожат. Гульсара небольшого роста, хрупкая и очень еще юная. Нормураду кажется – плачет маленькая девочка, всхлипывает от горькой обиды. Он нежно обнимает жену, гладит мягкие шелковистые волосы, от них пахнет базиликом. Ее волосы всегда так пахли… Нормурад что-то шепчет ей на ухо. Гульсара уткнула лицо, мокрое от слез, в его грудь и зарыдала еще сильнее..

От полутемного угла большой комнаты, от переполненных слезами глаз Гульсары мысли домлы перескакивают совсем в другое место, в другое время…

Здание вокзала, напоминающее старую русскую церковь. Огромная площадь перед ним и вся степь за нею до самого горизонта полным-полны народу, кричащих верблюдов, ревущих ослов, кокандских арб на огромных колесах, ржущих коней. Всюду говор и плач. Женщины с завешенными черными лицами причитают, словно над покойником. Один из провожающих высоким голосом, как муэдзин, читает молитву, призывая аллаха не оставить милостью их детей… Резкий, долгий свист паровоза! Ударяет колокол под куполом вокзала. Рыжебородые казаки-усачи, играя плетками, теснят джигитов к вагонам. Отчаянный, немыслимый вопль оглашает степь, вздымается к небесам.

Огненная арба, так называли в кишлаках паровоз, издав последний пронзительный свисток, тяжело пыхнула паром, загромыхала – все чаще, чаще, и вот бесконечная цепь красных вагонов потянулась за паровозом. И вся огромная толпа двинулась вслед. Кто на коне, кто на осле, на верблюде, на волах и пешком, вопя и причитая, побежали, поскакали за вагонами, словно в силах были остановить эту огненную арбу.

Очень скоро отстали пешие, ушел поезд и от тех, кто погонял ослов и волов. Лишь несколько конных да старик киргиз на одногорбом верблюде долго еще скакали вслед, нелепо размахивали руками, – пока совсем не исчезли из виду.

Да, было дело. Мало кто остался в живых из тех джигитов, с кем отправился он в мардикеры. Большая часть их давно ушла из этого мира, да будет их сон спокойным. Оставшихся в живых можно пересчитать по пальцам. Жив еще Уразкул, тот самый Ураз-Хураз, что предложил его в сотники. И между прочим, в живых ходит и сын Вахидходжи – Кудратходжа. С этим человеком в начале коллективизации жизнь свела его снова. Нормурад послан был в кишлак на борьбу с кулаками, и именно ему пришлось раскулачивать Кудратходжу! Своими руками вытаскивал из его лавок кованые сундуки, набитые товаром. Высланный тогда же, в тридцатые годы, Кудратходжа пропал без вести, исчез, как в воду канул. Но в середине пятидесятых вдруг объявился – цел и невредим, воротился из далеких краев. С тех пор живет в кишлаке, дурманит голову водкой да анашой. Как приедет Нормурад в кишлак, от анашиста прохода нет: увидит, поймает за рукав и начинает о «высоких материях»… Жив еще и Прохор Поликарпов. Служил тогда толмачом среди мардикеров. Сейчас работает в горах, в лесничестве.

Прохор ждет не дождется встречи с Нормурадом. Уж как рад бывает, когда Нормурад, не часто правда, нав. е-дывается к нему в горы.

Нормурад приостановился, показалось, гудит мотор… И тут же понял: шумит вода на кишлачной мельнице.

Значит, он уже спустился в лощину. Ранней весной река бурлит, прыгает, точно вздыбленный конь, а теперь русло пересохло, превратилось в зеленый, с высокой травой луг. Хорошее пастбище. Вот и сейчас в темноте слышно – поскакивают стреноженные кони, тяжело вздыхают залегшие в траве коровы. А с той стороны лощины ветер доносит мельничный шум.

Знакомый с детства шум воды, стекающей по желобу, тихо хлюпают лопасти мельничного колеса! И вот уже ход мыслей повернулся.

Здесь, у этого колеса, теперь уже никому не нужного, трудился отец Гульсары. А чуть выше, у плотины, стояла их, Шамурада-лавочника, мельница. В кишлаке эти места так и прозвали: куш тегирмон – «две мельницы»…

Зимой семьи жили в узких сырых домах за старой крепостной стеной. Теперь ее уже нет. Атакузы все перестроил. Тесно и уныло жилось в тех домах. Зато весной, в половодье, когда на деревьях лопались почки, народ выезжал в сады, разбитые вдоль лощины. Они и сейчас бушуют по склонам. Что это был за праздник для детворы! Нежная, чистая, словно вымытая, трава покрывала берега речки, голова кружилась от весенних запахов: мята, клевер, клейкие желто-зеленые листочки, по-весеннему красная кора на стволах тала – все источало свой особый аромат. Нормурад, кажется ему, никогда уже потом не дышал такой полной грудью. Пора детства!..

А сколько было аистов в те далекие времена! На верхушках каждого тополя, каждой чинары и даже на куполах мечетей – огромные гнезда. Все небо над кишлаком – высокое, весеннее небо – словно в белых облаках, – это в вышине плыли на широко расправленных крыльях белоснежные прекрасные птицы.

Память подбрасывает и иную, тоже давнюю картину. Нормурад после трех лет учебы в Ташкенте вынужден был вернуться в кишлак. Разоренный отец умирающий лежал в постели. Мельницу купил Вахидходжа. Он пригнал людей спиливать тополя у плотины. Невдомек было богатею, что через каких-нибудь десять – двенадцать лет сын разоренного Шамурада конфискует и мельницы и лавки его собственного сына Кудратходжи!

…Солнце высоко стояло над мельницей, небо было безоблачно. Нормурад так отчетливо видит все, будто случилось это вчера. Люди с арканами, с топорами подошли к тополям. Аисты словно поняли, почуяли беду. G тревожным «гач-гач!» взлетели с гнезд. Обеспокоенные их криками, поднялись и аисты из соседних садов, с куполов мечетей, а за ними и с кладбищенских вязов. Все небо заполнили облачно-белые птицы. Их крики, казалось, должны разбудить весь мир. И в этот миг от нижней мельницы донесся отчаянный вопль:

– Нормурад-ака! Велите им, чтобы не рубили! Велите!..

Кричала Гульсара! Она прижалась к стене мельницы и плакала – тонко, пронзительно, жалобно. Но белый тополь, подпиленный людьми Вахидходжи, уже клонился набок, уже подминал огромным стволом соседние тополя, ломал могучими ветвями шелковицы и карагачи. Рухнул старый тополь, и содрогнулась земля! Гнездо аиста, пока падало дерево, отделилось от его вершины и на миг повисло в воздухе, потом медленно перевернулось, полетели вниз сухие хворостины, перья, высохшая шкура змеи – к ногам онемевшей Гульсары…

Еще он помнит…

Хватит! Зачем бередишь душу воспоминаниями, Нормурад? Подумал бы хоть теперь, старый воробей, как протянуть в покое остаток жизни. Переехал наконец в родной кишлак – об этом же мечтал последние годы. Хотел Создать здесь библиотеку, просвещать молодежь, вот и займись этим.

Не так представлял домла свое возвращение в кишлак раньше. Рядом с ним должна была жить Гульсара. Он видел себя в очках, в свободном, просторном халате – беседует с ребятами, которые пришли за книгами, а старушка хлопочет, готовит чай. Как она хотела жить с ним в кишлаке, на покое, в тишине, вдали от тревог, чтобы можно было наконец с утра до ночи заботиться о нем.

Что же делать? Не сегодня, так завтра и ты покинешь этот мир. Но до того дня, до того последнего дня, когда закроются глаза, надо жить! И надо доводить до конца начатое дело. Кончай, старик Нормурад, брось терзать себя. Терпи, старик, терпи!..

Глава седьмая

1

Люди с поминок уже разошлись. В большом доме Атакузы светилось лишь одно окно. Зато новый дом в глубине двора, построенный для Хайдара, весь был пронизан яркими огнями. Из открытых окон неслась музыка, слышались взрывы звонкого девичьего смеха.

«Ах, молодежь, молодежь! – вздохнул Атакузы. – Приспичило! Не могут подождать день-другой!»

Осторожно, стараясь не шуметь, поднялся на айван большого дома. Отсюда, с открытой веранды, хорошо видна была гостиная. У самого окна, чуть наклонив голову, прикусив нижнюю губу, Алия гладит рубашку. Знакомая с молодости привычка. Всегда так склоняет голову и прикусывает губу, когда сосредоточится на каком-нибудь деле. Теплая волна поднялась в душе. Алия переступила уже порог сорокалетия, родила ему троих сыновей и дочь – а все еще по-девичьи тонка. И лицо молодое, лишь на щеках у тонкого прямого носа и на лбу обозначились первые морщинки да что-то в глазах стала заметна усталость.

Атакузы бесшумно открыл дверь.

Алия взглянула на мужа:

– А где же дядюшка?

– На кладбище. Видно, хочет испросить прощения у тетушки за грехи молодости… – Атакузы улыбнулся, но его остановило серьезное лицо жены. Подошел, обнял нежные узкие плечи. – Спасибо тебе, мать!

– За что это? – Алия широко раскрыла глаза, продолжая гладить.

– А как же… Нелегко было тебе. Вот уже полтора месяца, что ни день, всё люди.

– Ладно уж, – Алия сильно провела утюгом по белью. – Кто же еще, кроме нас, поможет бедному дяде? Был бы жив их сын… Ночью как подумала, так и не смогла уснуть…

– Ну, мы сделали все, больше даже, чем родной сын! – Атакузы наморщил лоб. – Весь народ видел. Не было человека, кто не сказал бы мне спасибо. Да оставь ты свой утюг. Давай поговорим! – Атакузы присел на диван, сунул под бок подушку. В запавших от бессонницы глазах блеснула озорная улыбка, и лицо, загорелое дочерна, подобрело, смягчилось. – Ну, как там двигаются дела, ханум? О свадьбе говорю. Что думают молодые?

– Молодые… – Округлое, белое лицо Алии зарумянилось. – Зятек наш будущий торчит тут с утра до ночи. Ну и молодежь пошла! Не стыдятся ни тещи, ни тестя.

– А дочь где?

– Веселится вместе с ними!

Густые брови Атакузы на миг сошлись на переносице и тут же разгладились.

– Ладно! Их время сейчас! Пусть делают как знают! Ну а что твоя будущая невестка, тоже здесь? Нет? Отчего так? Или эти чересчур современны, а она, вроде тебя, отсталая? – Атакузы встал, выпрямил спину, поправил ремень на подтянутом животе. – Хорошо! Поговорю с ними сам. Но и ты скажи своей сватье… Фазилатхон. Если дочь будет хорохориться, то и для сына ее не будет моей дочери!

– Бедняжка, разве она сама может решать…

Вчера утром возле правления Атакузы неожиданно встретил Латофат. Она не такая щеголиха, как Тахира, но надо отдать должное, хороша. И опять напомнила она ему Фазилат в пору ее цветения. Та же яркая, броская красота. И, как всегда при встрече с Латофат, тревожно заныло сердце. А тут еще узнал, что будущая невестка ненаглядная надумала дальше учиться и сюда приехала не одна, а с научным руководителем из Ташкента, с тем самым – с жердью. Собирается ставить здесь какие-то опыты! Ставь, ставь… Если что, то и братцу твоему не видать Тахиры.

– Бедняжка… Тоже мне! – Атакузы нехорошо усмехнулся. – Я говорю серьезно. Пусть только отколет какое-нибудь коленце. – Атакузы решительно вышел из комнаты.

Полумесяц, только что сиявший в небе, спрятался в гуще деревьев, небо было полно белых крупных звезд, одна ярче другой. Атакузы прошел мимо густых гранатовых кустов в глубь сада. Там, в глинобитном дувале, темнела калитка в соседний двор с четырехкомнатным домом. Здесь поместил Атакузы своего дядю. А раньше здесь жил главный механик колхоза Наимджан со своей семьей. Атакузы переселил его в один из новых домов на окраине кишлака. Наимджан, парень простой, добродушный, как будто ничего не имел против, только жена у него горластая, уперлась, как коза: никуда отсюда не перееду. Потом вроде бы примирилась, но, когда переезжала, навешала, что называется, на раиса всех собак. Уж такой шум подняла. Было чему порадоваться недругам Атакузы. Есть такие, денег не пожалеют, только дай им поскандалить. Скверно, что и Атакузы не удержался. Пригрозил: мол, если захочет, не только из дома, из кишлака выселит. А еще хуже, – не владеет он собой в гневе, – перевел мужа ее на работу в степь. Правда, для этого предлог нашелся – укрепить надо хлопководческую бригаду. Но ведь и Наимджан тоже не дурак, понял, конечно, что к чему.

И кто же мог знать, что дело дойдет до такого скандала? Запросто устроил бы дядю в другом месте. В другом? А кто бы там присматривал за ним? Кто ухаживал бы на старости лет?

Только что отремонтированный дом еще не совсем просох, в нос ударило острым запахом свежей краски. Атакузы нащупал в темноте выключатель, зажег свет. Направо из коридора шла дверь в небольшую комнату-спальню. Налево – в гостиную. Здесь сейчас горой лежали книги.

Атакузы опустился на корточки, не без волнения потрогал аккуратно перевязанные белыми тесемками пачки книг. Он любил книги, особенно по истории государств. Ведь в свое время окончил исторический факультет, мог бы историком стать. Да вот завяз… Алия тоже знала цену книгам. Но собранные им и его женой книги – капля по сравнению с тем, что у старика. И десятой части не составляют от его библиотеки.

Да, если вдуматься, большой человек дядя! Целый кладезь знаний. И при всем при том есть в нем много такого, что Атакузы не может понять.

Домла пусть не каждый год, но, во всяком случае, через год-два обязательно навещал кишлак. И всякий раз его приезд становился для Атакузы испытанием. Казалось, не было такого дела, куда бы дядюшка не сунул нос!

Ведь это он, Атакузы, все оттягивал переезд стариков в кишлак – все колебался, хорошо знал характер дяди. А теперь, после смерти жены, пришлось перевезти, не оставишь же одного. Атакузы – единственная его опора. Покойная мать при жизни не раз говорила: «Он один только и остался из наших родных, твой дядя. И судьба обидела его. Ты уж сделай все, согрей его старость, сынок!»

Однако что это? Кажется, кто-то зовет?

– Отец! К телефону! Из обкома…

«Шагай, Атакузы, дела ждут!» – скомандовал себе.

2

Алия встретила его на айване.

– Халмурадов… – сообщила шепотом.

«Должно быть, получил уже мое письмо».

Неделю назад Атакузы послал на имя Бекмурада Халмурадовича жалобу – доняли-таки его строительные организации. В прошлом году Халмурадов собственной рукой заложил первый камень под фундамент дома будущего городка в степи. Должен бы помочь…

Атакузы, стараясь не показать волнения, сказал:

– Видит бог, не хотел я тревожить вас, Бекмурад Халмурадович. Но ведь вы стояли у истоков дела, своей рукой заложили первый кирпич. И вот теперь… Все застопорилось, ни шагу вперед, только назад, назад…

– Ладно, ладно, – перебил Халмурадов. – Через пару дней соберем у вас в степи руководителей строительных организаций, проведем летучку, – пожалуйста, выкладывай все, что на душе.

– Спасибо, тысячу раз вам спасибо!

Атакузы собрался уже прощаться, но услышал легкое покашливание секретаря обкома.

– Есть еще один разговор. Вы слышите меня, Атакузы-ака?

– Слышу, слышу…

– Дело в том… Возможно, на днях к вам заглянет комиссия.

Сердце Атакузы екнуло. Еле перевел дух.

– По какому вопросу?

– Не телефонный разговор. Потом. Но… – в трубке опять покашливание. Видно, Халмурадов что-то тянул, недосказывал. Атакузы лихорадочно, мучительно перебирал: кто мог накляузничать? Может, снова всплыли мраморные плиты? Или… Недавно был с Шукуро-вым разговор насчет стройматериалов… Может, он и наговорил чего…

– Нет-нет, – перебил его Халмурадов. Оказывается, Атакузы высказал свою мысль вслух. – Шукуров, по-моему, уважает вас, – продолжал секретарь. – Словом, не слишком беспокойтесь. Комиссии могло и не быть. Жалоба попала в руки первого. Да, может, еще никто и не приедет. Не расстраивайтесь. Вы слышите меня, Атакузы-ака?

– Бекмурад Халмурадович! Товарищ секретарь обкома! – Атакузы обожгла обида. – Освободите меня от этой работы!

– Вот тебе на!..

– Я серьезно говорю. Видит аллах, все эти комиссии…

– Хватит! Не нойте! – В трубке резко щелкнуло; должно быть, секретарь обкома ударил рукою по столу. – Чтобы больше я не слышал такого! Вы не ребенок! Даже если комиссия – это еще не значит, что мы вам не верим! Сам разговор мой с вами доказывает обратное. Понятно? Так что работайте и не сбавляйте темпов. Всего хороше…

Частые гудки в трубке прервали последнее слово. Атакузы не успел даже сказать «до свидания».

Секретарь не сообщил ему ничего нового, не впервые Атакузы слышал такое. И все же до самого рассвета не сомкнул он глаз. В ушах звенело часто и тонко: «пи-пи-пи!»

Вот уже более двадцати лет. Атакузы председатель. За эти годы он забыл, что такое покой. А уж настроил, наворочал сколько! Один поселок чего стоит – белый, благоустроенный, красивый современный городок. А было: грязный, запущенный кишлак Йиглаган-ата. Узкие кривые улочки, на площадях горы золы и мусора все это вместе с развалинами крепостных стен, с руинами древнего кургана – всю эту рухлядь Атакузы снес с лица земли. Новые, светлые дома стоят теперь на прямых широких улицах. Густые тенистые аллеи и даже парки к услугам жителей нового кишлака. Зловонные хаузы засыпаны землей, вместо них вырытый обсажены деревьями новые хаузы – чистые, прозрачные пруды. В позапрошлом году Атакузы взял обязательство освоить три тысячи гектаров земель в степи, по соседству – там, куда пришла вода. Там тоже будет новый городок, сады и парки. И за все, за все старания что он получает? Одна жалоба за другой, кляуза за кляузой! В первое время Атакузы плевал на жалобы, на комиссии – их тут достаточно побывало, проверяли. Но, видно, возраст берет свое. Обидно, все ведь силы и здоровье отдал колхозу, ноет душа от людской неблагодарности, не из камня же он. Тоже ведь человек!.. Да и громадное дело, которое сейчас затеял, многого требует. Приходится иной раз и обойти инструкции. Ничего не поделаешь. Если крепко держаться за букву закона, останешься с пустыми руками! Например, обязан он дать по плану пятнадцать тысяч тонн хлопка. Страшно даже подумать – из легчайшего пуха, по граммам собирать эти тысячи, и не килограммов, не центнеров – пятнадцать тысяч тонн! Чтобы добыть их, нужна тысяча тонн удобрений! А отпускают не больше пятисот. Вот и доставай как знаешь, хоть из-под земли. А не достанешь, уплывут твои пятнадцать тысяч тонн, и стой тогда осенью по стойке «смирно» на бюро райкома, а то и самого обкома!

Все это он недавно выложил Шукурову.

А было так. Весть, что его приглашает Шукуров, нашла Атакузы в степи. Время приближалось к вечеру, и Атакузы совсем некстати было ехать в район. По дороге у шалаша первой бригады наткнулся на Наимджана. Он, как перевели его в степь, замкнулся, ходит понурый, мрачный. А на этот раз – что такое? – улыбается во весь рот. Наимджан взвешивал в руках две большие, каждая с чайник, желто-зеленые дыни-скороспелки – хандаляшки по-местному.

Атакузы загорелся, выскочил из машины.

– Поспели?

– Еще как! Мед! Попробуете? – Наимджан выхватил из ножен, висевших на пояске, небольшой кривой нож, ловким, быстрым взмахом провел по дыне. Ломтики таяли во рту, а уж пахли – сладость! И тут вдруг осенило Атакузы.

– Найдется с десяток?

– Десять нет, штук пять сыщем.

– Давай сюда! – весело потребовал Атакузы.

С этими дынями-скороспелками он и прикатил к дому Шукурова. Уж как удивилась Махбуба этим нежнозолотистым хандаляшкам, сколько было радости! А две ее дочки просто визжали от восторга, так и накинулись, схватили по дыньке. В это время подъехал и сам Шукуров.