Текст книги "Совесть"

Автор книги: Адыл Якубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 41 страниц)

– Вот как? – Атакузы повернулся спиной к окну, с ног до головы измерил сына долгим, мрачным взглядом. – Ты заговорил языком товарища Шукурова, – усмехнулся. – Откуда это у тебя? К деду все бегаешь?

Хайдар опустил голову. И опять осторожно, чтоб не слишком задеть больное место, сказал:

– Зачем вы так? Ведь если он и говорил что-то не совсем приятное, то ведь добра желал… Помиритесь с ним!

Атакузы отвернулся.

– Помириться, говоришь? Ну что же, помирюсь. Вот не сегодня завтра снимут с работы. Тогда и пойду помирюсь…

Тяжело сел на диван, опустил голову на руки. Вчера опять был разговор с Шукуровым, трудный и длинный, и сейчас этот разговор в мельчайших подробностях всплыл в памяти.

2

«Эх, Атакузы-ака, Атакузы-ака! Весной мы были с вами в доме вашего дяди Нормурада Шамурадова в Ташкенте. Помните? Вы повели меня в его библиотеку и там рассказывали кое-что о Бурибаеве. Должен признаться, я тогда уж подумал: зачем Атакузы-ака ищет дружбы с этим человеком? Не зря же говорят: кто к казану притронется – измажется непременно. Зачем же вам было обнимать этот черный казан? Как могли вы, Атакузы, давать ему взятки?»

«Какие там взятки, Абрар Шукурович, фрукты-мрукты, мелочь, так сказать…»

«Да если бы даже даром он давал вам запчасти и удобрения, как могли вы идти на это? Запускали руку в карманы своих друзей!»

«Вы не знаете, товарищ Шукуров. Он уверял меня, говорил – из другого источника. Если б я только знал, что все это он отнесет за счет района…»

«Будто и не знали! У него что – собственные заводы удобрений и запчастей? Как тут ни крутись, а облагодетельствовать вас он мог только за счет других».

«Да, теперь я вижу. Поступил нехорошо. Но не для себя старался, товарищ Шукуров, ради своего колхоза».

«Странная у вас логика. Подумайте, что получится, если каждый будет стараться только для своего колхоза».

«Спасибо, товарищ Шукуров. Вы всегда изрекаете одни лишь истины. Вас послушать – в жизни вы ни разу не оступились, очень правильный вы человек. Но хочу вас спросить, товарищ Шукуров: чем вы оцениваете нашу работу, работу раисов?»

«Да, мы оцениваем вашу работу по выполнению плана. «Хлопок – наша гордость» – не просто фраза. Все, чем живем мы в республике, что выкладываем на дастархан, – все зависит от хлопка. Но это вовсе не означает, что надо делать план всеми, в том числе и недозволенными средствами!»

«Простите, но вы требуете плана, не подкрепив это требование материально. Может, вы думаете, у раисов есть собственные заводы удобрений и запчастей? Жесткое требование и толкает нас на те недозволенные средства».

«Есть еще трудности, да, есть… Снабжение хромает. Я не отрицаю. Но при чем здесь лично вы? Только ли о плане думали, пускаясь в обходные пути? Может, все-таки славы хотелось? Может, это подталкивало? Вот и не заметили, и до личных выгод дело дошло. Ну и, соответственно, до недозволенных средств. Не заметили, как…»

«Закружилась голова – это вы хотите сказать?»

«Напрасно усмехаетесь. Между прочим, именно так оно и есть. Не будем трогать ваши прежние срывы. Возьмем самое последнее. Близкие вам люди совершили преступление. Как вы поступаете? Жмете на врачей, принуждаете дать ложное заключение о смерти. Уничтожаете акты сотрудников ГАИ. Запугиваете егеря лесхоза Поликарпова. Прикрываете браконьеров. Словом, попираете все законы! Так что иронизировать насчет заводов не время. Скажите сами, только честно: что мне остается делать при наличии всех этих фактов?»

«Этого я сказать не могу. Моя судьба в ваших руках. И не только моя. Ко мне вы можете быть безразличны, однако подумайте о своем тесте. Ведь и он в числе браконьеров!»

«Что же, законы писаны для всех».

«Вот как?.. Вы, товарищ Шукуров, хотите во всем быть прямым, как палка. Однако и палку можно согнуть. Жизнь – не бетонное шоссе. Встречаются ведь-и ухабы, и очень крутые иной раз повороты. Не такие, куда более крупные промахи люди поправляют без шумихи!»

«Интересно вы говорите. Но это не для меня!»

«Да, вижу, не для вас. Креслом дорожите».

«Опять кресло. Кому что, а старухе мерещатся только ее калоши! Обижаться, конечно, легче. Не хотите думать, все бегаете к товарищу Халмурадову. Вы простите меня, Атакузы-ака, но скажу откровенно: ваш закадычный друг очень помог вам прийти к сегодняшнему дню. Река портит берег, а излишняя похвала – человека! Слыхали такое? Это самое я сказал и вашему другу Бекмураду Халмурадовичу!»

«Благодарю за откровенность!»

«Могу вас порадовать – своих позиций он не сдал. Все еще защищает, считает вас незаменимым!».

«А вы, конечно, ответили – незаменимых не бывает».

«Нет, на этот раз ошиблись. Оставить вас раисом невозможно. Но кого поставим на это место? Не знаю. Секретаря парткома? Но ведь она просто кукла, танцует под ваш бубен…»

«А у других? У других не танцуют».

«Подумайте сначала о себе».

«Ну что ж, так издавна ведется: того, кто упал, все топчут».

«Хватит ныть! Батыр, даже пораженный стрелой, остается на поле брани. Признать свои ошибки может только человек мужественный, благородный. Я знаю и ваши хорошие стороны. По-человечески сочувствую вам, но обманывать не хочу. Завтра состоится бюро, и нет никакой надежды, что вы останетесь на месте…»

«Неужели никакой? Правда, я сейчас упрямился. Не знаю почему, но трудно так сразу все признать. Но поверьте – за эти дни я передумал, пересмотрел многое. Если оставят меня, искуплю все грехи. Трудом бы я смог оправдать себя».

«Нет, Атакузы-ака, теперь это невозможно. Вы перешли все границы. Люди не поймут нас, если все это останется без наказания. Могу посоветовать лишь одно: выше голову, Атакузы-ака! Лихому джигиту – лихая жизнь!..»

3

Шукуров открыл глаза – ему послышался голос Махбубы – и удивился: он сидел на диване, привалясь к подушкам. Как сидел ночью, так и заснул – даже не раздевался.

В комнате было уже светло. Со двора доносились приглушенные голоса. По-видимому, тесть и теща готовились к отъезду.

Шукуров вспомнил о ночной стычке, на душе стало опять нехорошо. Махбуба… Приходила и она – еще до тестя. Села рядом, робко спросила, пряча глаза:

– Неужели ничего нельзя сделать?

– Ничего, – ответил он и отвел глаза от ее просящего взгляда. – Может, кто другой и сделал бы, а вот я не могу.

– Он уже старый. Пятно ведь на всю жизнь…

– Пусть особенно не волнуется. Ну оштрафуют, ну узнают в институте. Что ж делать? А обходить закон – новое преступление. Так, по крайней мере, честнее.

Жена незаметно вздохнула. Он взял ее руку в свои:

– Махбуб, ты должна понять: дело не в том, что я боюсь, не решаюсь предпринять что-либо. Но это тот случай, когда вступают в силу законы морали.

Махбуба ничего не ответила, вышла молча. Он надеялся, жена объяснит все родителям. Может, не сумела убедить? Так или иначе, неприятный разговор с ними состоялся. Точнее сказать – с тещей. Подключив в дело ее, тесть как-то стушевался. А уж Назокат-биби «выдала» на полную мощность.

Начала издалека: в этом мире не дождешься, чтобы платили за добро добром. Закончила сетованиями на зятя: отдали ему любимое дитя, доверили. Откуда такое отношение к ним? Чем они его заслужили? И наконец рыдания и угрозы: увезет дочь, заберет внучек…

…Дверь осторожно открылась, вошла Махбуба. В припухших глазах следы бессонницы, лицо побледнело, осунулось – тоже нелегко.

– Родители собрались уезжать. Отец хочет вам что-то сказать, можно ему войти? – Махбуба подавила всхлип, не стала ждать ответа. Не успела закрыться за нею дверь, явился Вахид Мирабидов.

– Можно, сынок? – вид напроказившего мальчишки, глаза жалобно моргают, руки покорно сложены на животе. Редкие пепельно-серые волосы, обычно так благопристойно обрамлявшие лик, сплелись и взлохматились. Встал перед зятем, сиротливо склонил голову. У Шукурова невольно сердце сжалось.

– Прошу вас, отец, садитесь.

– Благодарю, сынок. Пришел вот попрощаться и… извините уж старика, снова я об этом надоевшем вопросе. Надеюсь, мой возраст…

– Я слушаю вас…

– Я, собственно, о… о вашей милиции. Оставят они меня, старика, в покое, учтут мою седину или будут еще вызывать, трепать нервы? – Вахид Мирабидов как-то даже воровато взглянул на зятя и сразу отвел глаза.

Шукуров молча посмотрел в окно. Опять за свое! Снова старый халат да старый кушак! Когда только, по какой причине родилась в нем и пустила корни уверенность, что секретарю райкома все под силу? Ведь вот как сказал – «ваша милиция»! Думает, что так и должно быть в жизни. И не темный же, безграмотный простак – ученый, солидный человек! То-то и есть – ученый ли?.. Шукурову припомнился ташкентский разговор с домлой Шамурадовым. Как он тогда говорил: с позволения сказать, ученый. Это ведь о Мирабидове. Шукуров теперь точно знает. А как хотелось бы Шукурову видеть своего тестя таким же чистым и великодушным, как домла Шамурадов. За шестьдесят тестю перевалило, а все норовит свернуть на кривую дорожку.

Шукуров с трудом подавил тяжелые мысли.

Вахид Мирабидов по-прежнему стоял у порога – руки на животе, глаза просительные, терпеливо, с робкой надеждой ждал. Вразумлять этого человека – напрасный труд. Но обидные слова все же сорвались с языка:

– Удивляюсь я вам, отец!

– То есть?

– Вы же ученый, а мыслите… Считаете, можно обойти любой закон…

Слова зятя отняли последние силы. Вахид Мирабидов беспомощно опустился в кресло у дверей.

– Прошу вас, сынок… Не будем касаться юридического аспекта…

– Да я и не собираюсь. Просто удивительно: когда в вас завелось все это, все эти взгляды? – воскликнул Шукуров. И вдруг вырвалось: – Может, когда писали свои статьи против домлы Шамурадова?

Глаза Вахида Мирабидова округлились.

– Нормурад Шамурадов! – застонал он. – О аллах! И вам, мой сын, уже донесли. Не спешите судить. Вы же знаете, что это были за годы. Да и сколько я уже перенес за ту свою ошибку. Как я сам казнил себя, как терзал! Неужели еще мало?

Из глаз Вахида Мирабидова закапали слезы. Шукуров сжал губы, удерживая готовые вырваться слова. Перевел дыхание.

– Простите, может, я не прав… Но мне хочется видеть вас прямым и честным, отец. Теперь, когда вы уже не молоды, должны же, наконец, подумать, как говорится, и о душе.

– Хорошо, сынок, хорошо. А теперь разрешите откланяться… – Вахид Мирабидов торопливо попятился к двери, словно бежал от беспощадных слов зятя.

«Кажется, я перегнул палку, – подумал Шукуров. И сам же отвел эту мысль. – Каждый жнет то, что сеет». Шумно вздохнув, будто освободился от тяжести, вышел вслед за тестем. Что бы там ни было, а гостей полагается проводить. Этого требовали и долг хозяина, и простое приличие.

4

Домла Шамурадов почувствовал, что летит в бездонную пропасть, и очнулся.

В комнате было полутемно. В углу, под зеленым абажуром, Латофат читала книгу, как школьница, подперев подбородок руками. Уловив беспокойное движение домлы, она обернулась:

– Вам что-нибудь подать, дедушка?

– Нет, спасибо. Где Хайдар?

– Его вызвали в город. Задерживается что-то…

«Почему эта девушка здесь? Каждый день приходит, дежурит до полуночи. Наверно, Хайдар попросил. Одна с больным стариком. Напрасно он так делает».

Нормурад-ата почувствовал себя плохо в ночь после бурного разговора с Атакузы. «Предынфарктное состояние», – определил врач и приказал: лежать и не двигаться. А он-то рассчитывал поработать…

– Может, чаю подать?

– Нет-нет…

– Вы просили почитать Герцена…

– Да, да почитать, – сказал домла. – Почитаешь попозже…

Омар Хайям и Навои – их стихи лежали на столике у дивана. Но и раньше, и теперь – всего ближе был домле Герцен, особенно «Былое и думы». Эта книга в последнее время стала его постоянным собеседником. Книга рассказывала о тяжких днях человека, о страдании, и все – с мудрой, грустной улыбкой. Это как раз и нужно было домле. Книга лечила его собственную грусть, уводила от горьких воспоминаний. Но сейчас и она…

Странно, вот домла снова закрыл глаза и сразу опять начал опускаться все в ту же бездонную черную пропасть. Там, на дне пропасти, он увидел Гульсару-биби, она подняла на него печальные насурьмленные глаза. Что это – бред? Нервы шалят – так сказал врач из города, его приглашали осмотреть домлу. Прав врач, расстроились нервы от горьких дум. А думы все о том же, об Атакузы!..

Нормурад-ата знает, что племянника вызывали и к следователю, и в райком, что в колхозе началась ревизия. Черные тучи над головой Атакузы уже сгустились, вот-вот грянет гроза. Одна и та же мысль не дает покоя: он, Нормурад, не сумел отвести беду! Сколько раз начинал говорить с Атакузы и всегда срывался. Конечно, Атакузы сгубило тщеславие. Когда только подцепил он эту хворь?.. Э, брось, старик! А сам ты не был ли заражен той же болезнью? Тебя возмущала даже мысль, что могут перечить тебе – известному человеку, ученому! Вот откуда все, вот почему и орал, гремел! Тоже– громовержец! Неужели так все и кончится? Поговорить бы с ним, с родным человеком, по душам!.. Теперь он сумел бы это сделать. Откроет племяннику самые заветные мысли. А если не успеет? Что тогда? Нести все с собой в могилу? Все, все может случиться. Недаром, наверно, мерещится ему Гульсара, все зовет и зовет к себе.

Опять, опять подступает знакомая боль в груди. Домла крепко сжал зубы, терпел. Вот начало затихать. Позвал Латофат.

– Дитя мое, возьми из ящика стола бумагу… и ручку… Сядь вот здесь, мне надо кое-что продиктовать…

Латофат поставила на столик у дивана зеленую лампу, приготовилась писать. Какие тревожные, настороженные у нее глаза. Надо отпустить домой…

Он зажмурился – обдумывал. Вот уже больше недели мысленно разговаривает то с Атакузы, то с Шу-куровым. Сейчас, когда подозвал Латофат, казалось, слова собрались на самом кончике языка. Странно, куда они вдруг исчезли?!

Латофат, обеспокоенная молчанием, нагнулась:

– Дедушка! Может, подать лекарство?

– Нет. – Нормурад-ата открыл глаза, посмотрел на Латофат и, будто вдруг схватив нужную мысль, заторопил: – Пиши! «Дорогой Абрарджан!» Нет, лучше так: «Первому секретарю районного комитета партии товарищу Шукурову».

Нормурад Шамурадов на миг замолчал, перевел дыхание и, уставившись в одну точку, начал медленно, спокойно диктовать, обдумывая каждое слово:

– «Уважаемый Абрар Шукурович!

Вы, я знаю, в курсе моих дел, и потому обращаюсь именно к Вам. За свою жизнь я собрал довольно основательную библиотеку. Подбирал с расчетом на молодого человека. В ней есть книги по науке и технике, философские труды. Особенно много художественных произведений и книг по искусству. Эту библиотеку более чем в десять тысяч томов я подарил, Вы знаете, средней школе колхоза «Ленин юлы». Очень прошу Вас – проследите, чтобы книги не попали в руки случайного человека. Надо подыскать такого, кто ценит и любит книгу. Лишь тот, кто сам стремится к знаниям, может помочь молодому поколению кишлака воспользоваться этой, скажу без скромности, редкой и ценнейшей коллекцией… Это моя первая к Вам просьба. А теперь о второй…»

Нормурад-ата перевел дыхание, подождал.

– «Как мне стало известно, на днях бюро райкома будет обсуждать персональное дело моего племянника, председателя колхоза «Ленин юлы» Атакузы Умарова, – Тут домла закашлялся, заговорил глухо. – Вы знаете, как я, будучи коммунистом, отношусь к его ошибкам, критически. Я никоим образом не собираюсь, да и не имею ни морального, ни иного права оказывать какое-либо влияние на решение райкома.

Мне, старику, приходилось сталкиваться с опасным явлением: обсуждая ошибки человека и при том решая его судьбу, иной раз начисто отбрасывают его прежние заслуги. Раньше такое бывало нередко. Оттого и взял на себя смелость заговорить здесь об объективности. И еще у меня просьба лично к Вам, товарищ Шукуров: какое бы решение ни вынесло бюро, как бы строго коммунисты ни осудили Атакузы, прошу – не отвернитесь от него, не махните на него рукой.

К несчастью, жизнь так сложилась, что между дядей и племянником не вышло близости. Мне, как человеку, умудренному жизнью, полагалось быть более терпимым. Нет, не к его ошибкам, – я должен был бы внимательно выслушать его и, главное, понять, что толкало на неправильные поступки. Тогда, может, я и успел бы предпринять что-нибудь. Но, как говорится, горбатого могила исправит. Мое упрямство подвело и меня, и племянника. Очень прошу Вас теперь, когда Атакузы окажется на перепутье, помогите ему. И то, чего не сделал я по ослиному своему упрямству… (Слова: «по ослиному» зачеркни-ка, доченька!), сделайте Вы. Прошу Вас, станьте его советником и наставником. Если бы Вы исполнили мою просьбу, я мог бы умереть спокойно.

Не знаю почему, но с первого раза, как Вас увидел, меня потянуло к Вам. И знаете, показалось, будто повидал своего сына Джаббара. Человек я необщительный, порою и резкий, немало обидел людей. Боюсь, не сказал ли и Вам резкого слова – простите старика, если что было, товарищ Шукуров. (Слова «товарищ Шукуров» зачеркни.) – Прошу простить меня, сынок. С глубоким уважением профессор Нормурад Шамурадов»… Слово «профессор» убери…

– Дедушка! – Латофат бросила ручку на стол и, кусая дрожащие губы, наклонилась к Нормураду-ата. Недовольный взгляд остановил ее.

– Садись, доченька. Мне надо еще кое-что сказать. Возьми другой листок.

Латофат не узнала Нормурада-ата. Глаза пылали, на острых скулах зажглись два темных пятна, иссохшие губы шептали о чем-то. Комната, наполненная зеленоватым светом, погрузилась в тишину, слышалось только тяжелое, прерывистое дыхание старика.

– Пиши! «Моему племяннику»… Нет, не то. Начинай так:

«Родной мой Атакузы!

Всю жизнь я не любил тех, кто сначала обидит человека, а потом кается. И вот приходится самому. Такая у меня судьба. Но поверь, мои слова идут от души. Мы оба с тобой иной раз не щадили друг друга. Знай, дорогой, в моем сердце нет к тебе ни капли обиды. Только благодарность. Ты в дни нашей с Гульсарой старости и одиночества поддерживал нас и согревал наши души.

В последнее время я постоянно думал о тебе. Свои думы, беспокойство о твоем будущем я изложил в письме к Шукурову. Хочу надеяться, вы с ним найдете общий язык.

У тебя очень хорошая жена, дорогая моя невестка Алия, да пребудет такою во веки веков. Я всегда видел от нее только одно хорошее. Ничто не остается без ответа в этом мире: ни добро, ни зло – все возвращается с лихвой. Да обернется вам в тысячу раз умноженной ее ласка и доброта».

Нормурад-ата замолчал. Стараясь победить дрожь в голосе, продолжил:

– «Я благодарен Хайдарджану. Он имел полное право обижаться на меня, а вот сумел подавить в себе обиду, утешил в дни тяжелой болезни. Страшно подумать, как было бы мне одиноко без него. Так пусть он будет счастлив в жизни! Да станут счастливыми дни его с нареченной. Во веки веков!

Теперь о деле: на книжке у меня хранится около трех тысяч рублей. Две тысячи отдай школе. Хочу, чтобы купили новые полки для книг. Останется тысяча – ее истрать на похороны.

Мой дом в Ташкенте завещаю Хайдарджану, пусть живет там вместе с молодой женой. Пусть– Хайдар там продолжит свою научную работу. Он теперь на верном пути. Мои рукописи, законченные и незаконченные, отдаю в полное его распоряжение…»

Домла начал было говорить о своем предстоящем докладе, но что-то забулькало в горле, он поперхнулся, замолк.

Латофат отбросила ручку, припала к груди старика.

– Зачем вы себя надрываете, дедушка? Еще успеете, вы будете жить! Жить! И на нашей свадьбе будете, будете!

Нормурад-ата с усилием приподнялся, уперся локтем в подушку, провел рукой по лбу девушки, по ее распустившимся волосам.

– Да, да, буду. Это я просто так, письмо пусть лежит, детка.

Какая милая девушка. Ведь вот как убивается по старику. И что у нее за глаза! Недаром говорится: глаза – душа человека. Очень искренние. Сейчас в них любовь и мольба. И все это к нему обращено, Нормураду-ата, его просят, умоляют – живи! Домла еще раз погладил волосы Латофат.

От волнистых, мягких волос так хорошо пахло. Нет, не базиликом – другими цветами. Но все равно Нормурад-ата вспомнил Гульсару, и вдруг снова пришла уже посещавшая мысль: «Такое же чистое нежное создание могло бы родиться и у Джаббара…»

Домла снова ласково провел рукой по волосам Латофат.

– Дитя мое, у меня был сын, звали его Джаббар…

Латофат улыбнулась сквозь слезы, закивала головой:

– Знаю, дедушка, знаю. Ваш сын был настоящим героем, замечательный человек…

– Когда я в первый раз увидел тебя, посетовал на судьбу: почему не у моего сына родилась эта славная девушка… А ты так заботишься обо мне, столько вижу от тебя любви, наверно больше, чем если бы была моей внучкой. Ну, что плачешь? Все станет на место… Иди отдохни, детка, отдохни…

Латофат подняла мокрое от слез лицо, попросила:

– Не прогоняйте, пусть сначала Хайдар-ака придет, а потом…

– Нет, нет, пусть и Хайдар отдохнет. Ничего не случится. Мне уже лучше, даже очень хорошо. Выключи свет и иди. Я немного отдохну…

В самом деле, после писем стало вдруг легко и светло на душе. Домла ласково кивнул Латофат и закрыл глаза.

5

Колхоз «Ленин юлы» от райцентра отделяло тридцать километров. Помнится, в военные годы, когда Ата-кузы работал в колхозе арбакешем, тратил, чтобы доехать до города, чуть ли не целый день. Сейчас «Волга» за полчаса домчит его до места. Но и этот срок часто казался томительно долгим, и он обычно подгонял Уча-ра – быстрее, быстрее! Сегодня впервые за последние двадцать лет ему не хочется быстроты. Не по душе даже широкая, прямая как стрела, асфальтированная дорога. Оказаться бы сейчас на пыльном, ухабистом проселке, как в детстве. Пусть бы «Волга» превратилась в старую, запряженную волами арбу. Атакузы потихоньку, не спеша доскрипел бы к вечеру до города. А там волов предоставил бы самим себе – так делал всегда, когда работал арбакешем, – и развалился бы на мешках зерна. Можно было бы не спеша обдумать все. Глядишь в безмятежное – ни облачка! – небо и спокойно, не торопясь думаешь. Только так и нужно оглядываться на почти полувековой путь.

Сегодня в двенадцать часов бюро райкома. Атакузы нарочно выехал всего за полчаса – до этого успел заглянуть в Минг булак. Незачем ему встречать сожалеющие взгляды людей – тех, кто прежде готов был кланяться даже его тени. Не хочет видеть тонких улыбок соперников. И для утешающих слов друзей уши свои закрыл. К чему? Знает уже наверняка – судьба его решена. Бесконечные проверки и ревизии не оставляли надежды – всё стали валить на него: и незаконно приобретенные удобрения, запчасти, трубы для газопровода, и то, что дал колхозный газик будущему своему зятю, на котором тот задавил человека. Словом, обвинили во всех грехах, какие только есть на белом свете. Все эти проверяющие еще вчера стояли перед ним, смиренно сложив руки на животе, сквозь пальцы смотрели на всякие мелочи. Вот по их изменившейся позе, по их рвению, когда копаются во всякой чепухе, Атакузы и знает – все уже решено. Иначе разве позволили бы себе эти люди такой тон в разговоре с ним. Да раньше Атакузы и с места бы не встал – разговаривал бы, развалясь на диване!

Что же делать? Ничего не поправишь! Пусть! Эта тяжелая ноша надоела Атакузы. Он и сам уже не раз просил, чтобы его освободили от проклятой должности. Но, оказывается, одно дело – просить самому, зная наперед, что тебя не только не освободят, а, наоборот, еще будут уговаривать, чтобы остался: «Нет, нет, если вы уйдете, что станет с хозяйством? Небо опрокинется на землю!» И ты, все еще упираясь: «Я не могу», диктуешь свои условия. Совсем иное дело, когда, не спрашивая твоего согласия, те же люди сами снимают тебя с работы. Бросив в лицо твои ошибки, унизив, сбрасывают с достигнутой долголетним трудом высоты. Нет, дело даже не в этом. Самое печальное, что Атакузы лишь теперь, после того как «кувшин разбился», понял не только весь горький смысл своих ошибок, но – и это главное! – понял, на что он способен. Как много доброго мог еще сделать в жизни!

Только бы не сняли, только бы оставили! Он вытерпит все: все обвинения, суровый нагоняй, выговор. Сам признает свои ошибки. Атакузы доказал бы всем, таких бы дел наворотил – весь мир бы ахнул.

Он понимал – нет никакой надежды, сознавал всю безысходность своего положения, и все-таки где-то в уголке души еще теплилось – а вдруг! Ведь почти четверть века отдал этому колхозу, не зачеркнут же всех его добрых дел.

Машина мчалась. По обе стороны дороги тянулись бесконечные хлопковые поля. Сады приветствовали его веселым шумом, темно-зеленой краской. Проплывали клеверные поля, виноградники. Но Атакузы не видел ничего.

6

Нормурад-ата удивленно озирался вокруг. Где он? Неужели это его комната такая светлая, веселая? Казалось, очутился в другом мире.

Да, вот лампочка на столе, чайники и пиалы в шкафу, и зеркальце, как полагается, висит на стене. Но эти знакомые вещи, и комната, и сам он, наверно, – все озарено необыкновенно ярким, ликующим светом. И на душе так хорошо, легко. Кажется, чья-то добрая рука сняла тяжелый камень, тот самый, что уже больше недели давил на грудь.

Домла, сам не веря себе, приподнялся на диване, посидел немного. Что же это за чудо случилось с ним за ночь? Вчера он продиктовал свои письма и тогда же, вечером, почувствовал внезапное облегчение. Сегодня впервые за неделю спал спокойно и проснулся легко. Кстати, где эти письма-завещания? Пусть их пока никто не видит.

Письма были спрятаны в выдвижной ящик, а на столе под абажуром лежала записка:

«Дедушка! Мы приходили. Вы так хорошо спали, не захотелось будить. В холодильнике – сметана, молоко, в термосе – чай. Мы поехали в район, к отцу. Вернемся вечером.

Хайдар, Латофат».

От этой маленькой записочки еще светлее стало на душе.

Долго же он спал. Солнце вон как высоко стоит. Домла умылся, достал из холодильника сметану, взял лепешку, налил чаю из термоса и впервые за последнюю неделю с аппетитом позавтракал. Вдруг его внимание привлекла строчка из записки: «Мы поехали в район, к отцу» – и сразу вернулась тревога.

«Может, уже сняли с работы? Сняли и исключили… Нет, этого не может быть! Снять, конечно, могут. Ошибки серьезные. Но чтобы исключить из партии – нет, такого быть не может!»

И тут во дворе резко, раня слух, затрещал мотоцикл. Через минуту, стуча сапогами, вошел Прохор.

Знакомая старая каска, неизменная гимнастерка и большие кирзовые сапоги – вот он весь тут, стоит посреди комнаты, моргая невинными синими глазами.

– Что я вижу, товарищ профессор? Вы сидите – ну совсем молодой беркут! Поздравляю, дорогой, поздравляю!

Прохор подошел, обнял домлу, отстранился и еще раз осмотрел друга с ног до головы.

– Молодец, старина. Вот теперь можно поверить, действительно ты был сотником и мардикером! Крепок, крепок. Есть порох в пороховнице…

– А ты как?

– Я тоже не жалуюсь, здоровье – слава богу! – Прохор присел рядом с домлой. Принимая пиалу из рук Нормурада-ата, весело подмигнул: – Да-а… заскучает там Гульсара-биби, дожидаясь такого…

– Не в моей Гульсаре, в тебе все дело! – грустно пошутил домла. – Совсем собрался уже отдать душу аллаху, да подумал: надо сначала– дописать заказанную Прохором книгу, а то ведь и на том свете найдет, не даст покоя! – Нормурад-ата взял со стола толстую папку, на которой было выведено четкими буквами: «Древо жизни», положил перед Прохором, – Вот, кончил наконец! Можешь прочитать, дорогой, тут все про твою любимую арчу, – удовлетворенно и не без гордости посмотрел на друга.

– Ладно уж, зачем… – Прохор поставил пиалу с чаем на стол. – Что толку теперь от этой твоей книги…

Вот уж не ожидал домла таких слов. Снова кольнуло в самое сердце.

– Это почему же ты так считаешь? – деревянным голосом произнес, пытаясь скрыть обиду.

– Причина простая. С Минг булаком опоздал, там все по-прежнему. Так и останется, пока твой племянник сидит на своем месте. Теперь хоть десяток таких книг напиши – толку не будет. – И встал, нервно теребя рваное ухо.

Опять Атакузы! О, дорогой мой Прохор! Попадаешь в самое больное место. Домла вынужден был замолчать – ждал, пока немного утихнет частый перестук в груди. Тихим голосом, будто берег что-то внутри себя, проговорил:

– Племянник мой уже не будет раисом, можешь быть спокоен. Не знаю, изменится ли дело с приходом другого…

– Не волнуйся, раиса твоего не так легко ссадить. Я час назад видел – катается на своей «Волге» по Минг булаку и… – Прохор не успел договорить, замер. Побелевший Нормурад-ата, пошатываясь, встал со стула.

– Поехали!

– Послушай, Нормурад…

– Поехали, я тебе говорю! – рявкнул вдруг домла. И совсем тихо: – Сам, своими глазами посмотрю. И если только Атакузы там, при тебе скажу ему..;

Не слушая, вышел из комнаты, не дожидаясь хозяина, полез в люльку мотоцикла.

«Поторопился ты, старик. Опять пошел на поводу у своего гнева. Видно, так и останешься неразумным до конца своих дней. Доедешь ли ты еще до Минг булака?»

Мотоцикл трясся, подскакивал на неровностях, и каждый раз в груди больно кололо. Но вот, кажется, и Минг булак. В лицо подуло свежим ветерком. Знакомые запахи – скошенное сено и арча, вдохнул, и будто чуть полегчало.

Чудо, чудо земное – Минг булак! Места, где прошли далекие, но так запавшие в память годы детства! Вот они – луга, где он бегал босиком, весь мокрый от росы. Такими видел их и месяц назад – не изменился вечно свежий, благоуханный Минг булак. Луга все так же ярко зеленели, их не тронул и зной, будто выкупались в здешних прозрачно-чистых родниках…

Домла смотрел и не мог насмотреться на чудо, знакомое и любимое с детства. Не мог надышаться ароматом арчового леса и скошенных трав…

Не было видно ни людей, ни машин. Но вот свернули с дороги и выскочили на поляну. Ее пересекал гравийный тракт. Здесь стояли несколько самосвалов. Краны отвешивали над ними усердные поклоны. Было непонятно, то ли грузят огромные, в обхват человека, трубы, то ли складывают на машины сваленные у дороги деревья. Однако работа шла – над поляной стоял пчелино-ровный гул моторов, звенели голоса рабочих. У первого крана, в стороне от тракта, заметно выделялся среди других краснолицый великан. Он то прикладывал руки к усам-подкове, то передвигал на голове старую измочаленную тюбетейку и что-то говорил рабочим. Али-Муйлов – узнал домла. В грязной рубашке, в разбитых сапогах, но лицо круглое, красное, как спелое яблоко.

«Выходит, после скандала с Абидовым с бригадирства сняли. Перебросили сюда!» Нормурад-ата подал знак Прохору.

Мотоцикл подкатил к самому крану. Увидев стариков, сходящих с мотоцикла, рабочие приостановили работу, в ожидании уставились на них. Али-Муйлов вдруг засуетился, видно, узнал домлу, заулыбался, приложил руки к груди:

– Э-э… почтенный домла, какими молитвами в наших краях?

Нормурад-ата сделал шаг, и вдруг земля под ногами качнулась. Пришлось схватиться за руль мотоцикла.