Текст книги "Вспомни обо мне (СИ)"

Автор книги: QueenFM

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

Медленно, как старик, заключённый в инвалидную коляску, коим в сущности и был, я перемещался из комнаты в комнату, из зала в спальню, из кухни в ванну, от одного окна к другому.

Я не мог понять, что заставляло меня неустанно двигаться по спутанной траектории пустого дома, лишенного души и сердца – лишенного Беллы. Сейчас, когда её не было, всё казалось блёклым бутафорским набором. Ни одна вещь, ни одна безделушка не имели теперь значения.

Мне казалось, что весь мир вновь рухнул, погребя меня под останками моей неудавшейся, изломанной жизни. Я метался, как израненное капканом животное, с максимальной скоростью, на которую была способна коляска, ища… зовя… но не находя желаемого, желанной.

Часть меня наивно полагала, что стоит только завернуть за угол, и я услышу смех Беллы, легкий топот босых ножек: она пренебрегала тапочками, её ступни всегда были ледяными. Я подхватывал любимую на руки, прижимал к себе, тихо ворча под нос:

– Глупая моя, ты же простудишься.

Она смеялась, поджимая изящные пальчики с перламутрово-розовыми ноготками, болтая ножками:

– Нет, не простужусь! Я быстренько, только до кухни и обратно.

Я отдал бы всё на свете, все отведенные Богом дни ради её воркующего смеха в темноте спальни. Я бы обнимал её спину, прикрытую тонкой ночнушкой, мягко стаскивал её с худеньких плеч, желая до боли, обхватывал ладонью округлую грудь, мягко, ненавязчиво прося Белз проснуться.

Я помнил, как чувствовалась её атласная кожа под моими пальцами, как вспыхивали бисеринки мурашек, как она расцветала под натиском поцелуев, я мечтал кружить ладонями по каждому бугорку её позвоночника, зная, что она обязательно проснется.

Она всегда инстинктивно льнула ко мне, словно чувствовала каждое мое прикосновение даже будучи во власти сна. Любимая едва слышно смеялась, чувствуя мое ночное нападение – за этот искрящийся нежным светом смех я отдал бы сейчас всё то малое, что у меня ещё осталось.

Подъехав к аккуратно заправленной постели, я закрыл глаза, уносясь мыслями в тот день, когда мы вдвоем уехали отсюда. Я помнил всё до последней секунды, перед моими глазами стояла отчетливая картинка того, как Белла склонилась над постелью подтыкая края покрывала, разглаживая тонкими пальчиками невидимые складки. Заметив, что я наблюдаю за ней, она обернулась – в её глазах вспыхнули искры смеха:

– Ты подглядываешь! Эдвард!

Я не подглядывал – я любовался ею, моей любимой и единственной бесценной женщиной.

Я помнил каждую крохотную черту её лица, неповторимый оттенок глаз, расцвеченных мазками лукавых искр, мягкость улыбки и то щемящее душу чувство, что зарождалось в груди, когда она прикасалась ко мне.

Закрыв глаза и неподвижно замерев, я отчетливо уловил чудом сохранившийся аромат: её духи и что-то неповторимое, неосязаемое… весенние цветы, ягоды и свежесть – Белла.

Всё вдруг обрело смысл – я понял, зачем приехал сюда.

Я надеялся, что увижу Белз, понимая всю абсурдность этой мечты, но вместе с тем продолжая отдаваться в её власть, как обреченный на плаху человек. И вот сейчас я искал мою любимую в каждой вещи, в каждом уголке нашего дома, где во всём чувствовалась её заботливая рука.

Что-то толкнуло меня на кухню, я направил коляску туда, въехав, остановился, замер, вглядываясь в холодные лучи солнца, скользящие вдоль покрытых толстым слоем серой пыли столешниц. Белла не пережила бы вида запустения.

Я резко взмахнул рукой, сметая пушистый ворох пылинок со стола, расчищая, освобождая, возвращая блеск. Пылинки взметнулись в воздух, напоминая маленькое разгневанное облачко, обрушивающееся на меня подобно конфетти – грустному блекло-серому конфетти.

Перед моими глазами проносились картинки, складывающиеся в радужный калейдоскоп.

Белла кружится в лучах солнца с зажатым в руке белым кухонным полотенцем, она зачем-то размахивает им, с её губ слетает легкий ненавязчивый мотив детской песенки, ножки отбивают чёткий ритм. Она вся перепачкана мукой и какао, в уголке губ прячутся крошки молочного шоколада, на кончиках пальцев блестит сахарная пудра – любимая похожа на соблазнительное пирожное из лучшей французской кондитерской.

Я любуюсь солнечными зайчиками, расшалившимися в растрепанных каштановых локонах, они словно жемчужные нити подхватывают шёлковые пряди, удерживая в причудливой прическе.

Белла превращала стены в дом, вдыхая в них жизнь. Стоило мне закрыть глаза, как я тут же ощутил аромат цветов, которые она любила ставить в большую белую вазу. Сейчас та одиноко пустовала, но я до сих пор отчетливо помнил свежий запах кремовых роз… Белла была моей летней розой, моей ночной фиалкой…

Звенящий, рассекающий тишину мертвого дома шум привлёк моё внимание. Он был надрывный, плачущий, зовущий. Я развернул коляску, устремляясь в гостиную – Господи, я всё ещё надеялся, что увижу её! Но всё, что было благосклонно даровано мне – ровный ряд фотографий в деревянных рамках, с каждой из которых на меня смотрела улыбающаяся мордашка Беллы.

Озираясь по сторонам, я искал источник звука. Яркий блик, напоминающий бриллиантовую слезу, на мгновение ослепил меня – у моих неподвижных мертвых ног лежала разбитая на сотни острых осколков рамка. Мелкие кусочки стекла образовывали причудливый рисунок, скрывая почти всю фотографию, оставляя открытым только лицо Изабеллы. На её щеке лежал почти незаметный сияющий осколок-слеза.

Я часто фотографировал её, не предупреждая – она щурилась, смеялась, бормотала, что я негодник, смущаясь, пряталась за маленькими ладошками. Но я настойчиво ловил в объектив фотоаппарата каждую её эмоцию, словно знал: надо всё запечатлеть, сохранить, уберечь, не потерять.

Наклонившись, я поднял фотографию – стеклянный дождь зазвенел по доскам паркета, открывая снимок целиком. Это было навеки застывшее мгновение счастья: я прижимал любимую к себе, а та доверчиво льнула ко мне в ответ, словно была моим продолжением.

Я нежно погладил родные до боли черты, обводя контур чуть вздернутого носика, кромку розовых губ, своенравный изгиб бровей, лаская каждый завиток её каштановых волос. Я тщетно старался смахнуть с её щеки осколок слезы: он намертво впился в любимое лицо моей девочки.

– Моя маленькая, прости, прости, но так лучше, лучше для тебя. Посмотри в кого я превратился, меня больше нет, я стал живым призраком, от меня ничего не осталось – только покорёженное до неузнаваемости тело, в котором почему-то до сих пор теплится жизнь. Я не знаю, сколько ещё месяцев или, может быть, лет мне отмерил Бог, но без тебя они обернуться для меня вечностью. Белла, я не могу без тебя, слышишь, не могу, я подыхаю без тебя! Знаешь, вся боль, «химия» – ничто, по сравнению с тем, что тебя нет рядом. Родная, я ищу тебя везде, жду, надеясь, зная, что предал тебя, оттолкнул. Прости, но ты должна жить, идти вперед, быть счастливой, любимой, ты должна дышать полной грудью… Прости… Господи, Белла, прости!..

Я не заметил, как стащил с полки ещё одну рамку, прижал её к своей груди, качая, как младенца, рыдая в голос, словно вышвырнутый в зимнюю стужу ненужный никому ребенок. Впервые за долгое время, я по-настоящему осознал: всё, что мне осталось – воспоминания и её улыбка на старых фото. Но если последние со временем пожелтеют, бумага истончится, то улыбка Беллы будет греть меня до последнего моего вздоха, потому что она навсегда запечатлена в моём сердце.

Нет ничего страшнее и прекраснее, чем навеки сохранившиеся воспоминания: они возносят в рай и низвергают в ад.

Я понимал со всей обреченной остротой, что буду жить в прошлом, в котором было счастье, была Белла и наши общие мечты о будущем, о наших детях, о маленькой девочке с каштановыми кудряшками, сливочными щечками и огромными глазами, качающаяся на качелях в саду моей матери. Она навеки останется прекрасной несбыточной мечтой, которую я буду бережно хранить в моём сердце – мне не остается ничего иного.

Я развернулся к противоположной стене, на которой висело большое овальное зеркало. Я помнил, как Белла любила крутиться перед ним, напоминая мне маленькую бабочку, только обретшую прозрачные бархатистые крылья. Моя драгоценная девочка улыбалась, видя, как я медленно подхожу, обнимаю, глажу укрытые тонкой кофточкой плечики, оставляя маленький поцелуй-обещание за ушком – ровно там, где прячется бусинка родинки.

Белла прищуривалась, догадываясь, что я веду нечестную игру, соблазняя её без единого слова. Маленькая ладошка игриво шлепала меня по руке, любимая выскальзывала из моих рук, но ровно настолько, чтобы быть незамедлительно пойманной вновь.

Сейчас в этом зеркале я видел лишь отражение безнадежно больного, обреченного человека, похожего на мумию. Белла любила перебирать мои волосы, она словно колдовала, нашёптывая что-то неслышное, я помнил, как правильно, нежно и трепетно её руки касались меня. Теперь же на моей голове не осталось ни единого волоска… Моё лицо и тело были исхудавшими, кожа обтянула кости – я был ужасен, почти мертв. Я смотрел на своё отражение и видел в собственном взгляде ровно то, что читал во взглядах случайных, проходивших мимо людей: отвращение, страх и снисходительную жалость.

Вдруг волна гнева окатила меня. Я начал метаться из комнаты в комнату, хватая всё, что имело значение, я прижимал к себе мелочи, ставшие для меня теперь всем, понимая, что не могу уйти навсегда из нашего дома без них. Я собрал все фотографии, записки, написанные рукой Белз.

Я перевернул ящики комода, распотрошил шкаф, ища шарфы Беллы, потому что они до сих пор ревностно хранили её аромат. Я был одержим идеей унести с собой каждое напоминание о ней – это всё, что мне осталось.

========== Глава 25. У часов печали стрелок нет ==========

…Застывает время на стене,

У часов печали стрелок нет.

Ночь за ночью, день за днём – один,

Сам себе слуга и господин,

А года уходят в никуда,

Так течет в подземный мир вода.

«Пытка тишиной», гр. Ария

2004 – 2008 годы

Фраза «Я справлюсь!» стала для меня негласным девизом на следующие несколько месяцев. Я был твёрд в своей решимости научиться во что бы то ни стало обходиться без посторонней помощи.

Мои ноги напоминали сухие ветки срубленного дерева, но вместе с тем были тяжелыми, словно вылитыми из свинца, – мне с большим трудом удавалось поднимать их руками, перекладывать с места на место. Ослабленные долгой болезнью мышцы спины и рук были явно не готовы взять на себя всю ответственность за мои передвижения. Однако мне не оставалось ничего другого, кроме как заставить их работать на полную катушку.

Я почти переехал в тренажерный зал, оборудованный родителями специально для меня. Гантели на долгое время стали продолжением моих рук. Я занимался до ломоты в суставах, до сведённых судорогой мышц, не обращая внимание на солёный пот, разъедавший глаза, истязая себя до тех пор, пока мама или отец ни увозили меня оттуда силой, твердя что-то про меру и благоразумие.

Но и после того, как окрепшие мышцы налились силой, которой не обладали даже до болезни, я всё равно продолжал тренироваться в прежнем режиме, чтобы, обессилив, засыпать сразу, как только голова коснётся подушки.

Однако и это не спасало от бесконечно долгих, кошмарных ночей, когда мне всё чудилось, будто болезнь вернулась или вот-вот вернётся. Снова и снова я просыпался в холодном поту, раздавленный волнами прежней боли, которую невозможно было спутать ни с какой другой. И даже заверения врачей, что она носит всего лишь фантомный характер, не слишком-то облегчали моё существование.

Необходимость в регулярных обследованиях (сначала раз в три месяца, затем – раз в полгода) тоже наносила ощутимый удар по моей расшатанной психике. Лабиринты больничных коридоров, заполненные страдающими пациентами, навевали ужас, рождали в голове уродливые картинки пережитого ада.

Я умирал каждый раз, пока ждал результатов обследования. И каждый раз воскресал, когда улыбающийся врач заверял меня, что всё хорошо, и беспокоиться не о чем, при этом многозначительно добавляя: «ПОКА не о чем».

Энтони Мейсон был прав: онкологи и химиотерапевты никогда не дают гарантий. Однако они с воодушевлением признавали: если в течение первых пяти лет рецидив не случится, мои шансы на окончательную победу увеличатся в разы. Шансы, шансы… всего лишь шансы… Никто не мог пообещать, что болезнь не вернётся через восемь, десять или даже пятнадцать лет. Они охотно гарантировали только одно: если вдруг рецидив случится – это станет моим смертным приговором, не подлежащим обжалованию.

– Надо просто жить, не думая о плохом, и наслаждаться каждым прожитым днем! – улыбаясь, всякий раз при встрече твердил мне доктор Мейсон.

Но я не представлял, как можно наслаждаться опустевшей жизнью, лишенной всякого смысла. Я чувствовал себя заблудившимся кораблём, бесцельно дрейфующим в кромешной темноте. И как любому кораблю, мне нужен был маяк, чтобы плыть на его свет. Мой жизненный путь всегда освещала Белла. Потеряв её, я лишился своего главного жизненного ориентира.

К несчастью – а может, и к счастью, – я сильно переоценил свою силу воли, когда решил раз и навсегда оставить любимую. Я не собирался жить без Беллы – я лишь хотел умереть вдали от неё. Но судьба сыграла злую шутку, не став тогда обрывать мой жизненный путь. Это было мне возмездие за ту боль, что я причинил своей единственной, которую собирался оберегать от любых невзгод и страданий. А вместо этого сам стал её бедой и мукой. Я должен был нести это наказание и дальше, никому не жалуясь и ни на что не надеясь… Но жизнь без надежды – это не жизнь и даже не существование! Смерть куда предпочтительнее…

Я был словно солдат, ушедший на свою незримую войну, разбитый по всем фронтам и пропавший без вести, которого уже оплакали, отслужив заупокойную мессу. После такого не возвращаются… не имеют права вернуться! Уходя – уходи… Я понимал это, господи, конечно, понимал! Но я подыхал! Горел в каком-то нескончаемом адском пламени! Сходил с ума!

Белла была моим кислородом. Отказаться от неё – равносильно тому, чтобы приказать себе не дышать. Я честно старался следовать этому приказу, не обращая внимания на горевшую огнём грудь, требовавшую хотя бы одного глотка спасительного воздуха. Однако это оказалось выше моих сил. Буквально каждая клетка моего тела требовала вернуть Беллу. И я уже готов был сдаться… почти готов.

Несколько раз моя рука тянулась к телефону, и пальцы сами собой набирали знакомый номер, но в эту самую минуту спину снова обжигала кипящая лава боли. Стиснув зубы, я возвращал телефонную трубку на место. Мне казалось, что проклятая болезнь намеренно затаилась, выжидая того, чтобы я, наконец поддавшись тоске, вновь вторгся в жизнь Беллы. И вот тогда уж она точно вернётся, дабы с лихвой забрать всё то, что ей причитается, в этот раз утянув на дно не только меня и мою семью, но и Беллу, которую не смогла заполучить в прошлый раз.

И тогда я заключил сделку с самим собой и с судьбой: если по истечении пяти лет, прошедших после операции, рецидива не случится, я позвоню Белле, а там – будь что будет. Если судьба окажется благосклонна ко мне, Изабелла всё ещё будет свободна. Если любимая хотя бы захочет выслушать меня, я расскажу ей всю правду, я покаюсь перед ней во всех своих грехах, буду молить её о прощении, если понадобится – поползу к ней на животе. И если Богу будет угодно, она простит меня.

Если, если, если… вся моя жизнь теперь состояла только из «если», «возможно» и «шансов». Кто-то посчитает, что это катастрофически мало. Мне же, ещё два года назад доживавшему последние дни, это казалось небывалой щедростью, едва ли не манной небесной.

Приняв это решение, я почувствовал, что наконец снова могу дышать. И пусть моё будущее по-прежнему оставалось слишком призрачным и зыбким, но теперь в беспросветном царстве тьмы появился хоть какой-то ориентир, к которому мне предстояло мучительно долго пробираться сквозь тернии одиноких дней и ночей.

Правда, временами я всё же продолжал спорить с самим собой, убеждая себя, что Белла заслуживает кого-то лучше, чем калека, причинивший ей столько боли. Однако живущий во мне эгоист ничего не хотел слушать, уверенный: способность ходить на своих двоих – не самое главное в жизни. Что если Белла всё так же любит меня, как и я её? Что если до сих пор нуждается во мне?

Время – мой злейший враг – тянулось неумолимо медленно, превращая недели в года, а месяцы – в столетия. Тренажеры и упражнения уже не могли отвлечь и заставить забыться хотя бы ненадолго – мне требовалось новое увлечение, которое могло бы занят не только мои руки, но и голову.

И тогда я стал искать в интернете информацию об интересных судебных процессах, воскрешая в памяти свою недолгую карьеру адвоката. Это увлекло меня настолько, что, неожиданно даже для самого себя, я стал выдумывать никому не известные – а скорее всего, и не существовавшие, – подробности и предыстории тех процессов. И в этих размышлениях моя фантазия уводила меня всё дальше и дальше. Проснувшись среди ночи от очередного кошмара и понимая, что мне уже не заснуть, я лежал, создавая в голове всё новые и новые детали мной же придуманного сюжета.

А однажды я просто сел за ноутбук и принялся облекать свои мысли в слова и предложения. Только спустя несколько часов и два десятка страниц текста, вдруг обнаружил, что пишу книгу. Никогда прежде я не замечал в себе тяги к сочинительству, но, начав писать, уже не мог остановиться.

Каждый день я просиживал за этим занятием по нескольку часов кряду, решая проблемы своих героев, убегая и догоняя, убивая и спасая, защищая и предавая, докапываясь до истины и плетя паутину лжи – я мог проживать десятки жизней, даже не выходя и собственной комнаты.

Безусловно, я понимал, что это всего лишь побег от безликой тоскливой реальности, лишённой красок (весенняя зелень глаз Беллы, золотистые всполохи солнца, утонувшего в волне каштановых волос), звуков (переливчатые серебряные колокольчики смеха любимой, нежная мелодия её голоса, льющаяся в самую душу), запахов (аромат ночных фиалок, навсегда впитавшийся в сливочную кожу Изабеллы) и вкусов (марципановая сладость её губ, крошки шоколада и пыльца сахарной пудры на кончиков пальцев Белз, творящей очередной кондитерский шедевр). Да, я убегал, но это было лучше, чем навсегда застыть в глыбе обжигающе-ледяной пустоты.

Почти за полгода я написал первую книгу и тут же принялся за вторую, на которую у меня ушло уже гораздо больше времени.

Если бы не Элис, мне никогда и в голову не пришло бы заняться их изданием. Я показал первую рукопись сестре, когда та вместе со своим четырехмесячным сынишкой Александром приехала погостить на лето.

– Ну, и во сколько издательств ты ее отправил? – строго спросила Элис, ни свет ни заря залетев ко мне в комнату.

– Что? Издательств? Ты серьезно?! – я поморщился и презрительно фыркнул, кивнув в сторону внушительной стопки листов, которые она только что положила на письменный стол. – Это же просто фиг…

– Круто! – бесцеремонно перебила меня сестра. – Это просто круто! Я всю ночь не спала: всё читала и читала – так хотелось поскорее узнать развязку! Кстати, финал просто бомбический!

– А вот это ты зря: недостаток сна явно пагубно сказывается на твоих мыслительных способностях, сестрёнка, – с усмешкой заметил я.

– Какой всё-таки «язвой» ты стал! – Элис ловко запрыгнула ко мне на колени и положила голову на моё плечо. – Но я всё равно люблю тебя… очень-очень люблю!

– И я люблю тебя, мой «ураганчик»!

Я обхватил сестру руками и крепко прижал к себе. Как же восхитительно было вновь ощущать в своих объятиях живое тепло родного человека! Я слышал стук сердца Элис, чувствовал её дыхание на своей шее – сковавшая меня наледь одиночества вдруг дала трещину и рассыпалась на сотни острых осколков.

– Исцеляющие обнимашки, – прошептала сестра и обвила руками мою шею. Да, она, как никто другой, всегда понимала меня без слов, чувствовала моё настроение, а иногда даже лучше меня самого знала, в чём я действительно нуждаюсь.

Мы ещё долго сидели, обнявшись и посылая друг другу волны братско-сестринской любви, словно стараясь напитаться ею впрок на долгие месяцы вновь предстоящей разлуки.

– Ты ведь знаешь, что я всё равно не успокоюсь, пока не увижу твой роман на полках книжных магазинов? – вдруг спросила Элис, не разжимая объятий.

– Знаю, – обречённо вздохнул я.

Пока Элис с удвоенной энергией штурмовала издательства, я нянчился с малышом Александром, чувствуя при этом что-то очень похожее на счастье… впервые за три года. Он был таким маленьким, трогательно-хрупким, что каждый раз, когда я брал его на руки, на меня накатывала волна обжигающей нежности, какую я ещё ни к кому и никогда не испытывал. Моё сердце заходилось от восторга, а душа пела! И не было никакой неловкости или боязни сделать что-то не так.

Впервые посмотрев в огромные, удивлённо распахнутые серые глазки точно такого же стального оттенка, как и у меня, впервые прикоснувшись к мягким, бархатистым розовым щёчкам с очаровательными ямочками, я понял – это любовь на всю жизнь. И, к счастью, она была абсолютно взаимной. Никому другому не удавалось успокоить плачущего Алекса так же быстро, как мне, ни к кому другому он не «шёл» на руки с такой нетерпеливой радостью, как ко мне – мы оказались с ним на одной волне. Элис, смеясь говорила, что во мне проснулся до сих пор неизвестный науке инстинкт «заботливого дядюшки».

Алекс крепко хватал меня за указательный палец, я делал вид, будто хочу выдернуть его – тот начинал смеяться, сжимая мой палец ещё крепче. Это была всего лишь одна игра из множества других, таких же простых игр, скрасивших и внезапно наполнивших мою жизнь новым смыслом.

Я мог по два-три часа держать на руках сладко спящего племянника, не испытывая ни малейшей усталости и даже не помышляя о том, чтобы передать его Элис. Та частенько ворчала, что я вконец избалую его, «приучу к рукам», но явно делала это просто для порядка, изо всех сил стараясь при этом скрыть свою улыбку.

Мама тоже всей душой тянулась к внуку, но всякий раз с величайшей щедростью, на которую способна только мать, уступала мне право развлечь малыша или убаюкать его на руках. Однажды я увидел, как она, думая, что осталась незамеченной, стоит и смотрит на нас с Александром, беззвучно плача. А в другой раз с её губ слетело едва слышное: «Из тебя вышел бы чудесный отец, сынок».

Я прекрасно понимал, что так мучает мою мать, ведь и сам не раз ловил себя на мысли о том, как был бы безумно, бесстыдно счастлив, окажись на месте Алекса наш с Беллой ребенок – такой маленький и сладкий, такой родной, желанный и горячо любимый! Но всякий раз одёргивал себя: нельзя думать об этом, слишком больно, слишком! Словно резать по живому…

Но ещё болезненней оказалась неизбежная разлука с Александром. Острое чувство потери навалилось на меня непомерной ношей, связав по рукам: долгое время я не мог есть, спать, не мог даже думать о своей недописанной книге. Когда я всё-таки проваливался в тревожное, болезненное забытьё, мне снилась маленькая девочка с каштановыми кудряшками, одетая в тонкое кружевное платьице. Она бегала по мокрому песку вдоль самой кромки воды, накатывающие на берег волны то и дело захватывали в свой прохладный плен её маленькие ножки – девочка смеялась и визжала от восторга. Она кружилась, широко раскинув руки, ветер ласково играл с её волосами, а солнце, подхватывая эстафету у ветра, с упоением ныряло в водопад каштановых кудряшек, высвечивая в них бронзовые пряди. Затем малышка замирала на месте и, улыбаясь, призывно махала мне рукой. Я не слышал её голоса, но мог по губам прочитать: «Папа, иди сюда!»

Я не желал просыпаться, но какая-то неведомая сила жестоко выталкивала меня из этого чудесного и такого реалистичного сна. Уже пробудившись, я продолжал упрямо зажмуривать глаза, каждой клеткой тела ощущая застывшую вокруг меня чёрную пустоту.

Однако постепенно я привык к этой потере, утешаясь тем, что разлука не будет вечной и даже слишком долгой: всего несколько месяцев. Нет, я не прекратил скучать по Алексу, просто тоска уже не была такой острой и гнетущей – она стала ещё одной печальной нотой в рваной мелодии моей жизни.

В конечном итоге Элис добилась своего – кто бы сомневался! – и со мной подписало договор довольно крупное издательство. Единственным условием с моей стороны была полная конфиденциальность: меньше всего мне хотелось, чтобы потенциальные читатели испытывали жалость к писателю-калеке. Издатели восприняли это с воодушевлением, ведь нет ничего привлекательнее, чем автор, окружённый мрачным ореолом таинственности.

Когда речь зашла о необходимости псевдонима, я, недолго думая, выбрал фамилию человека, подарившего мне вторую жизнь, – доктора Мейсона. Обратившись к нему за разрешением, я без труда получил согласие взамен на обещание подарить ему один экземпляр книги с дарственной надписью от автора.

Так, в начале две тысячи седьмого года была издана моя первая книга. Через полтора года та же участь постигла вторую книгу, а ещё через полтора – третью.

Неожиданно для меня, все они получили широкий успех у читателей и были распроданы огромными тиражами. Сказав, что это нисколько не взволновало и не обрадовало меня, я бы слукавил. Для любого человека важно реализовать себя, найти любимое дело, не только доставляющее удовольствие, но и приносящее хороший доход. Для меня как для физически неполноценного человека это было особенно важно. Теперь я мог с полной уверенностью сказать, что способен финансово обеспечить себя и свою семью – да, тогда я всё еще продолжал тайно тешить себя бесплодными мечтами о нашей с Беллой семье…

И всё же сочинительство стало для меня хоть и главным, но не единственным способом убить время. Почти тогда же в мою жизнь вернулась музыка.

В очередной раз мысленно блуждая по закоулкам своего прошлого, я «наткнулся» на рояль, оставленный родителями в Форксе. В детстве игра на нём казалась мне чем-то сродни маленькому чуду: ты просто нажимаешь на клавиши, извлекая из инструмента, казалось бы, всего лишь разрозненные звуки, которые, волшебным образом переплетаясь друг с другом, создают замысловатый узор мелодии. Желание во что бы то ни стало быть причастным к рождению этого чуда придавало мне сил и упорства в постижении азов игры на рояле. В конечном итоге мы с инструментом сроднились настолько, что уже к десяти годам я мог играть без помощи нот и даже позволял себе скромные импровизации.

Всё это было ещё до переезда в Форкс. Новая школа, новые друзья и, конечно же, знакомство с Беллой сильно сместили угол моих интересов, а внезапное увлечение танцами и вовсе отодвинуло музыку далеко на задний план.

Сейчас эти воспоминания настолько захлестнули меня, что руки затряслись от жгучего желания пробежаться пальцами по клавишам. Не тратя время на лишние раздумья, я тут же заказал через интернет одно из самых хороших и дорогих электронных пианино. Я и не помнил, когда в последний раз что-то настолько будоражило меня в хорошем смысле этого слова. Я весь горел от нетерпения поскорее заполучить вожделенный инструмент. Однако, когда мое желание наконец осуществилось, я понял, что возвращение к музыке будет не столь радужным, как казалось.

Теперь я был лишён возможности нажимать на педали, отчего все мои старания добиться нужного звучания не давали ощутимого результата: мелодия получалась блёклой, рваной, лишенной гармонии. Вся моя жизнь давно уже состояла из сплошных преодолений, так что трудная разрешимость внезапно возникшей проблемы могла лишь подстегнуть к удвоенному упорству, но никак не к принятию поражения.

Я изучал пианино, как неизвестное науке существо, укрощал, как строптивую женщину, пытался договориться с ним, словно у того был разум. И спустя несколько сотен часов, методом проб и ошибок нам все-таки удалось найти общий язык: инструмент под моими руками зазвучал так, как надо.

Музыка с лёгкостью подхватывала меня и уносила далеко отсюда – в другую реальность, где не было боли и страданий, не было одиночества и печали. Там всё жило и дышало лишь перестуком клавиш. Мелодия правила мной, то уносясь в крещендо, срываясь на фортиссимо, то снова растекалась в адажио и постепенно обрывалась дрожащим стаккато. Стоило только сесть за пианино, как передо мной тут же открывались широкие дали и необъятные просторы, по которым я неспешно блуждал, словно уставший пилигрим.

Моя жизнь проходила в постоянном движении пальцев, словно, не имея возможности ходить, я бессознательно заставлял руки работать в удвоенном режиме. Днём я играл на пианино, а по ночам писал книгу. Если первое хотя бы на время освобождало душу от тисков отчаяния, принося покой, то второе занимало голову, отодвигая мысли о Белле на задний план, хотя бы ненадолго. На несколько лет, тянувшихся целую вечность, клавиши – компьютерные и музыкальные – стали для меня единственным спасением от пустоты.

А потом всё рухнуло, и одно из увлечений полностью исчезло из моей жизни, а другое – свело с ума и почти убило…

========== Глава 26. Реквием ==========

Я потерялся в нашей радуге, а сейчас наша радуга исчезла,

став пасмурной в твоей тени,

в то время как наши миры движутся по-прежнему.

В этой рубашке я могу побыть тобой,

почувствовать себя немного ближе к тебе.

Этот башенный кран снес всё то, что мы из себя представляли.

Я просыпаюсь ночью под шум мотора,

Эта боль пульсирует в моём теле, нанося мне увечья.

Из моего бока торчит шип: стыд и гордость

за тебя и меня, вечно меняющихся, движущихся дальше всё быстрее.

И его прикосновение должно быть желанным,

должно случиться, только если ты об этом попросишь.

Но мне нужно, чтобы Джейк передал тебе, что я люблю тебя,

Иначе нет мне покоя.

Уже целый год день за днём я истекаю кровью.

Я потерялся,

Я потерялся в нашей радуге, но теперь её больше нет,

Я потерялся в нашей радуге, но теперь её больше нет,

Я потерялся…

«In This Shirt», гр. The Irrepressibles

Сердца способны разбиваться. Да, сердца способны разбиваться. Иногда мне кажется, что было бы лучше, если бы мы умирали, когда они разбиваются. Но мы не умираем.

Стивен Кинг «Сердца в Атлантиде»

Осень 2008 года

Прошло пять лет. Я всё ещё был жив, относительно здоров, но не спешил звонить Белле. Никогда прежде я не замечал за собой такой неуверенности: все решения, даже самые трудные и болезненные, всегда принимались быстро и так же быстро воплощались в жизнь. Сейчас же со мной творилось что-то странное. Было это дурным предчувствием или просто безотчётным страхом – я не знал, но что-то не давало мне совершить этот важный и решительный шаг, который подвёл бы жирную черту под моей жизнью, раз и навсегда расставив все точки над «i». Так или иначе.