Текст книги "Три килограмма конфет (СИ)"
Автор книги: Нельма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 47 страниц)
И мы испугались. Пошли на попятную. Не смогли адекватно воспринять это чувство счастливого постоянства, приняв его за гнетущую предопределённость.
Мы… или я.
Не знаю, что именно было у Максима, но в моей голове в восемнадцать лет был самый настоящий винегрет из эмоций и желаний. Я считала себя уже взрослой, но до сих пор боялась ответственности; меня ужасала перспектива выскочить замуж и нарожать трёх детей к двадцати пяти (а ведь именно это стоило сделать, раз наши отношения настолько серьёзные!), но и просто прожигать жизнь ради мимолётных удовольствий я не хотела. Я вообще не хотела ничего, что мне пытались навязывать-советовать близкие, а делать по-своему вообще не умела.
Я рассуждала, как в старом фильме Вуди Аллена: любить значит страдать; а раз в наших отношениях всё ровно и подозрительно хорошо, то и настоящих чувств там давно нет.
Мы не ругались. Просто сели и, как взрослые люди, поделились друг с другом причинами разойтись. Впрочем, откидывая нарочито-расплывчатые формулировки и тщательно подбираемые нами определения, я сказала, что он не романтичный, эгоистичный, не интересуется моим мнением и желаниями, единолично принимает все решения и просто ставит потом перед фактом. Иванов же охотно добавил, что я скучная, нудная и веду себя, словно его мамочка.
Первый месяц я не чувствовала подвоха. Чуть больше времени уделяла учёбе, чаще обычного встречалась с подругами, чтобы не оставаться одной, повторяла про себя все корректные, но от этого не менее обидные формулировки, которые озвучил мне Максим перед расставанием. А когда тоска болезненно сдавила грудь, поступила очень глупо: начала встречаться со своим одногруппником.
И ведь не зря Максим ревновал, утверждая, что тот неровно ко мне дышит.
Отношения не складывались. Откровенно говоря, даже после каждого затянувшегося поцелуя я ощущала себя настолько отвратительно, что хотелось в петлю залезть. Но признать собственную досадную ошибку не позволяли гордость и упрямство, по велению которых я растянула этот кошмар почти на два месяца.
А когда осмелилась признать, что была идиоткой и до сих пор влюблена в Иванова, он уже встречался с какой-то другой девушкой.
Несколько недель слёз и лютой ненависти к себе перешли в процесс долгого самокопания и попыток разобраться в своих истинных желаниях и чувствах. Приходилось как-то выбираться из болота отчаяния, тщательно анализировать все свои прошлые и настоящие поступки, учиться жить с полным осознанием упущенного из рук счастья и необратимости произошедшего между нами.
Однажды я увидела его в кафе одного из торговых центров, куда мы часто выходили вместе и куда меня непроизвольно постоянно тянуло, чтобы лишний раз разбередить старые раны. Он сидел в компании нескольких знакомых мне одногруппников и совершенно незнакомых девушек, улыбался и смеялся вместе со всеми. И выглядел настолько счастливым, что я стремглав выбежала оттуда, побоявшись попасться ему на глаза и всё испортить.
Тогда я пыталась вспомнить, был ли он так счастлив со мной, и… почему-то не могла. Зато снова и снова вспоминала наш последний разговор, убеждаясь, что все высказанные им претензии оказались правдивыми и справедливыми.
Время шло, но смириться со старой ошибкой не выходило. Мне приходилось уверять себя, что всё пройдёт, забудется и непременно станет лучше, надо лишь подождать.
Лучше, кстати, не становилось. Если в первый раз я растянула ад заведомо провальных отношений на два месяца, то во второй мне хватило и двух недель, чтобы остаться с кислым послевкусием впустую потраченного времени и неудачной попытки привыкнуть к чужому человеку. На третий же раз у меня оказалось достаточно мозгов, чтобы понять всю бесперспективность очередного романа уже после первого свидания. Вышибить клин клином не удавалось, поэтому я в кои-то веки приняла верное решение и полностью загрузила себя учёбой, а ещё записалась в автошколу и на курсы испанского.
Итак, через год после нашего расставания с Ивановым у меня были водительские права, повышенная стипендия, восторженные отзывы преподавателей и огромная дыра в сердце, небрежно заклеенная пластырем, чтобы сделать вид, будто её нет.
Не могу сказать, что моя жизнь была так ужасна. Нет, в целом всё было хорошо, размеренно, постоянно. Я не плакала в подушку каждый вечер, продолжала общаться с друзьями, даже выровняла непростые отношения с родителями, став больше доверять маме и меньше винить себя в смерти брата. Получилось разобраться, чем именно мне нравится заниматься, и достичь в этом первых, незначительных, но настолько важных для уверенности в своих силах успехов.
Только никак не проходило ощущение, словно я живу под местным наркозом. Вроде и в сознании, всё понимаю, могу говорить, двигать руками и ногами, а вот чувствовать – не получается.
Звонок от Максима застал меня на остановке, в ожидании автобуса до дома, который задерживался из-за первого зимнего снегопада, как обычно неожиданно накрывшего Москву в начале декабря.
Я так опешила, увидев его номер (давно стёртый из списка контактов, но наизусть отложившийся в моей памяти), что не приняла звонок. А спустя секунду, как экран погас, дрожащими от страха и волнения пальцами принялась перезванивать ему, молясь, чтобы это не оказалось просто досадной ошибкой.
– Полина? – его голос, настолько родной и знакомый, звучал непривычно низко и хрипло и совсем не походил на тот, что до сих пор хранился на многочисленных наших общих видео в памяти моего телефона. – Прости, что я звоню вот так… мне очень нужна твоя помощь.
Пока мы по отдельности добирались до больницы, где работали мои родители, он заваливал меня голосовыми сообщениями, коротко описывая, что именно произошло.
Мать Иванова, к моменту нашего с ним расставания уже успевшая озадачить и раздосадовать своих сыновей известием об очередной беременности, благополучно родила ещё одного сына, и, продержавшись в образе счастливой и ответственной родительницы чуть больше года, без лишних сожалений и сомнений на три месяца уехала отдохнуть от столичной рутины на Мальдивы. Ребёнка, конечно же, решено было избавить от лишних стрессов, связанных с перелётом и сменой климата, и оставить в Москве.
Няня подбиралась через самое надёжное и лучшее агентство (вроде как), имела отличные рекомендации (кажется) и уже не раз сидела с маленьким Егором (но это не точно). Но вот, спустя всего восемь дней с начала отпуска, Максиму позвонили перепуганные соседи и попросили срочно приехать домой.
Ему повезло успеть добраться из центра, где располагался его университет, в коттеджный посёлок, откуда он сам давно уже съехал, как раз до начала снегопада, миновав основную часть пробок. Его брат с рассечённой бровью был найден гувернанткой их соседей брошенным прямо на детской площадке, орущим и уже прилично замёрзшим. Няни и след простыл, телефон матери оставался вне зоны доступа сети, а самому найти хоть один документ на ребёнка в перевёрнутом вверх дном и явно обворованном доме Максим не смог.
Доблестные и справедливые врачи скорой помощи, приехавшие на вызов, ребёнка без документов брать не захотели. Но это ещё полбеды, потому что произошедшее вызвало у них вполне обоснованные подозрения и Иванову пригрозили забрать брата и передать в органы опеки до выяснения всех обстоятельств.
Именно тогда он и решил позвонить мне, испуганный и абсолютно сбитый с толку, с дико орущим и ещё более испуганным ребёнком на руках, и попросил моих родителей хотя бы осмотреть Егора и обработать рану.
Мама, услышавшая от меня ещё более короткий пересказ этой истории, впала в такой ступор, что согласилась помочь намного раньше, чем успела до конца осознать, на что именно подписывается. Но отступить от принятого впопыхах решения ей не позволяла клятва Гиппократа и, конечно же, моё крайне жалобное «пожаааалуйста».
Надо отдать должное моей маме: первым делом она смерила Максима уничижительно-презрительным взглядом исподлобья, словно забыв, что все полтора года с нашего расставания неустанно твердила, что он очень хороший мальчик и мне стоило бы проявить гибкость и первой пойти на примирение. Конечно, полных причин нашего расставания она не знала (чёрт, да мне и самой с трудом удавалось их сформулировать!), так же как не была в курсе тех претензий, что мы озвучили друг другу напоследок.
И хорошо. Если бы знала – не исключено, что кроме полного ненависти взгляда метнула бы в Иванова ещё и что-нибудь из хирургических инструментов.
Несмотря на болезненную бледность и трясущиеся руки, Максим выглядел ошеломительно похорошевшим. Кажется, за прошедшие полтора года стал ещё на пару сантиметров выше ростом и шире в плечах, а пробивавшаяся под вечер светлая щетина придавала его лицу волнующую брутальность.
Осмотр протекал на удивление спокойно. Пока братья добирались до больницы по-простому, на метро, минуя образовавшийся на дорогах за последние часы коллапс, Егор успел вдоволь проораться (чему я лично стала свидетельницей во время нашего разговора по телефону и отправленных мне голосовых сообщений) и устать, поэтому сидел вялый, полусонный, лишь изредка похныкивая и оглядывая столпившихся вокруг незнакомых людей осоловевшим взглядом.
Выдавала случившееся с ним даже не рана, к огромному облегчению оказавшаяся совсем не глубокой и не представляющей никакой опасности, а скорее следы грязи и крови на светло-бежевом комбинезоне.
А мне так и хотелось заметить, что не зря Максим в своё время настоял на том, чтобы я проработала с психологом этот нелепый и мешающий жить страх крови. Пригодилось!
И всё бы закончилось на вот такой, в целом нейтральной ноте, но в тот самый момент, когда мама аккуратно накладывала на лоб Егора пластырь, он встрепенулся, очнулся из дрёмы, уставился на нас широко раскрытыми от ужаса глазами и начал плакать. Нет, плакать – это совсем не то определение, потому что его тонкий, пронзительный, переходящий на ультразвук вой разносился по помещениям больницы, как орудие массового поражения, от которого со стен осыпалась штукатурка, а оконные стёкла опасно дрожали и грозили вот-вот лопнуть.
Я с трудом понимаю, как мы умудрились выскочить на улицу за каких-то пару минут, параллельно засунув Егора обратно в комбинезон, натянув все эти ужасно маленькие и выскальзывающие из пальцев шарфики-рукавички-шапки, а ещё прекратив рёв сирены и снизив её тональность всего лишь до глубокой истерики с пугающим захлёбыванием, щедро бегущими соплями и слезами. Всё же мамина больница детей не принимала, и подставлять её под удар и выговор от администрации совершенно не хотелось.
Уже на улице бессознательная истерика сменилась кое-чем похуже. Очень чётким, бескомпромиссным и поставившим нас в тупик «Хочу маму!»
Пока Максим в панике метался по всем близлежащим магазинам, сметая все без разбора игрушки и сладости, решив пойти по пути наименьшего сопротивления и попытаться выкупить обратно спокойствие собственного брата, я в шоковом состоянии по велению инстинктов укачивала Егора, приютившись на скамейке прямо на территории больницы, максимально удалённой от корпусов. И не сразу заметила, что он, изрядно измучавшись и пережив несколько стрессов за один лишь день, так и заснул на моих коленях, причмокивая прядью моих волос.
Попытки забрать Егора с моих рук чуть не закончились новой истерикой, поэтому нам не оставалось ничего иного, как всем вместе отправиться домой к Иванову. Благо, жил он теперь недалеко: как и мечтал раньше, снимал себе небольшую квартиру прямо в центре, неподалёку от своего университета.
Весь утомительный путь, что мы плелись в такси со скоростью черепахи, Максим без остановки бормотал свои «извини» за звонок, за лишние проблемы, за испорченный вечер, за потраченные нервы и «спасибо» за оказанную помощь, за поддержку, за нормальное общение между нами спустя столько времени.
Оказавшись в квартире только в первом часу ночи, мы не стали экспериментировать и, еле-еле сняв с Егора верхнюю одежду, сразу же отправились спать.
И первая ночь после долгой разлуки стала для нас незабываемой.
Кровать у Максима была двуспальная, вполне вместительная и удобная на вид. Но ситуацию это всё равно не спасало. Вообще мало что могло помочь, когда маленький и жутко капризный человек раскинулся звёздочкой прямо поперёк постели, а потом исключительно кряхтением, всхлипыванием, плачем и жестами требовал, чтобы мы обнимали его, и обязательно сразу оба, и непременно так крепко, что приходилось волей-неволей привыкать ко сну в неестественно скрюченной позе и, к тому же, стараться удержаться на самом краю матраса.
Примерно каждые полчаса Егор просыпался, и по стремительно нарастающему в громкости рёву нам необходимо было угадать, что ему нужно на этот раз: поесть, попить, сходить в туалет или просто ещё раз обмусолить мои несчастные волосы. И если нам не удавалось вовремя разгадать этот ребус, то следующие «давай погуглим, от чего ещё плачут дети» минут приходилось как угорелым носиться по квартире, по очереди укачивая разбушевавшегося ребёнка на ручках и напевая все известные нам песни на манер колыбельной.
Как назло, засыпал он исключительно со мной. Или, если быть точнее, с моими волосами.
Кое-как дожив до утра, я собиралась тихо вышмыгнуть из квартиры, покончив с внезапно свалившимися на меня приключениями, а заодно и с мучительным трепетом, который вызывало присутствие рядом бывшего, о котором мне только удалось забыть.
Ложь. Просто не вспоминать о нём по сто раз за день уже казалось мне неплохим результатом.
Подвела меня закравшаяся исподтишка мысль, что не случится ничего страшного, если позволить себе ещё несколько минут полюбоваться спящим Ивановым, беззащитным и невинно-милым, с растрёпанными волосами, которые мне когда-то так нравилось ерошить пальцами и видеть возникающую в эти моменты довольную улыбку с очаровательными ямочками на щеках.
– Ты уходишь? – растерянно спросил Максим, стоило ему лишь распахнуть глаза и заметить меня, застывшую в дверном проёме прямо в пуховике. – Давай я тебя отвезу.
– А Егор? – он проследил за моим взглядом и вздрогнул, увидев рядом с собой безмятежно спящего брата, словно надеялся, что всё случившееся вчера окажется просто сном.
– Точно. Тогда хотя бы закажу такси…
– На метро сейчас будет в разы быстрее, – отмахнулась я и, смущённо помявшись на месте и жадно выхватывая себе на память последние мгновения его замешательства, развернулась, чтобы поскорее уйти и покончить с этим.
Снова сразу сорвать пластырь, чтобы не было так больно.
– Поля, – я сразу же обернулась на этот оклик, словно специально отчаянно медлила в ожидании именно его. – А ты уходишь… насовсем?
Давить на жалость у него получалось великолепно. Я бы не повелась на стенания, просьбы или уговоры остаться. А вот на печальный взгляд с томной поволокой тоски в глубине кристально-чистых голубых глаз – это да, тут я, господа присяжные, бессильна и вынуждена признать свою вину.
– Я… заеду к вам после пар.
Романова Полина, постановлением суда совести и здравого смысла вы признаны тряпкой. Вам назначено наказание в размере нескольких дней нос к носу со своей первой любовью и ещё нескольких лет последующих терзаний от осознания до сих пор не прошедших к нему чувств.
Я высидела ровно одну лекцию, при этом так и не сумев сосредоточиться достаточно, чтобы уловить хотя бы тему, на которую распинался преподаватель. А потом промямлила однокурсникам что-то про плохое самочувствие, срочные дела, накопившуюся усталость и тут же сорвалась домой, за самыми необходимыми вещами.
И как раз успела приехать к Максиму в разгар очередного Армагеддона, устроенного проснувшимся в незнакомом месте и рядом с незнакомым человеком Егором. Старшего брата он хоть и видел примерно раз в месяц, но этого оказалось слишком мало для ребёнка чуть старше года, чтобы идентифицировать этого огромного хмурого дядьку как объект, не представляющий опасности.
С внезапно свалившимся на наши неокрепшие плечи (в случае с Максимом только в фигуральном смысле, конечно же) ребёнком мы справлялись с переменным успехом.
Ладно, кого я обманываю. Ни черта мы не справлялись, и первые сутки носились вокруг Егора с вылупленными глазами, вставшими дыбом волосами и прочно зажатым в руке телефоном, где по очереди с помощью интернета познавали азы обращения с детьми.
К вечеру весь коридор оказался завален пакетами с доставкой из детских магазинов. С размером подгузников мы не угадали трижды (оказалось, что каждые абсолютно неразличимые на глаз два килограмма веса ребёнка играют действительно огромное значение), супер-натуральные экстра-органические и запредельно-дорогие каши, что так нахваливали мамочки в отзывах, Егор не оценил настолько, что выплюнул первую ложку прямо на нас, а вторую брать в рот категорически отказался. И главное: пустышки он не признавал.
После второго оглушительного провала с размером подгузников я заказала все соски, какие только нашла: маленькие и большие, из резины или латекса, каких-то странных форм и названий, призванные имитировать всё, что только может понравиться обсасывать ребёнку. И всё – бесполезно.
Вкусы Егора оказались очень специфичны.
– Мне тоже нравятся твои волосы, – со смешком заметил Максим, наблюдая за тем, как его еле накормленный и ценой тысячи нервных клеток искупанный брат клюёт носом, устроившись у меня на коленях и от души пожёвывая кончик наспех заплетённой косы.
– Если я среди ночи обнаружу их и у тебя во рту, то сразу уйду отсюда, учти это, – закатив глаза, пробормотала я, поставив себе сразу сто баллов выдержки за способность разумно мыслить и нормально изъясняться в его присутствии.
Полина старого образца не смогла бы удержаться и откровенно пялилась бы на только что вышедшего из душа Иванова, смущалась собственному желанию поймать языком бегущую вниз по шее каплю воды, соскользнувшую с мокрых взъерошенных волос.
Полина нового образца и не собиралась удерживаться от того, чтобы любоваться открывшимся зрелищем, зато смогла оставить при себе ехидное «спасибо, что майку надел», хотя вообще предпочла бы, чтобы он её не надевал.
Стоит ли уточнять, что до университета на следующий день я так и не добралась?
По мере того как мать Иванова со своим молодым мужем продолжала оставаться вне зоны действия сети, Максим становился всё более напряжённым и мрачным, а наши родительские навыки из категории «полный провал» медленно переходили в «ужас, но не ужас-ужас-ужас».
Сразу после того как у нас получилось наконец впихнуть в Егора в два раза больше нормальной еды, чем шоколада (браво Максиму, осмелившемуся попробовать то жидкое месиво, что по заверению производителя являлось пюре из индейки, и просто щедро добавить туда соли), мы осмелели достаточно, чтобы решиться впервые выйти на прогулку.
Предварительно, правда, пришлось очередным слаженным мозговым штурмом заказать Егору новый комбинезон, потому что кровь и грязь со старого не пожелали отираться ни одним из предложенных на просторах интернета способом.
И тут-то я в полной мере оценила, сколько денег необходимо для содержания всего лишь одного ребёнка. Если не вдаваться в подробности, то мне, чтобы одеть и прокормить Егора, наверняка пришлось бы продать почку.
– Представляю, как будет беситься отец, когда узнает, на кого уходят его деньги, – как-то заметил Иванов, оформляя в детском магазине очередной заказ на сумму, почти дотянувшую до пятизначной.
– А ты ему расскажешь?
– Даже не сомневайся. Дождусь только, когда Тёма прилетит в Москву, потому что он не простит мне, если очередной виток войны между родителями пройдёт мимо. Наша любимая часть – это когда они начинают спорить, кто моложе: его любовницы или её муж, – злорадно ухмыльнулся он, а я впервые воспылала тёплыми чувствами к вовремя потребовавшему внимания Егору, который отвлёк меня как раз в тот момент, когда по старой привычке моя ладонь уже почти коснулась головы его брата, чтобы зарыться в светлые волосы и взъерошить их.
Этот жест всегда успокаивал и расслаблял Максима, что было особенно актуально, если речь заходила о его родителях. По крайней мере, он сам так всегда говорил.
Впрочем, когда-то ему нравилась и моя забота о нём – до того как это стало одной из причин нашего расставания.
А мне нравилась его самоуверенность и решительность, но в момент последнего нашего разговора по душам это вдруг оказалось минусом, из-за которого стоило разрушить всё, что было между нами.
Самым главным было не думать обо всём этом каждый раз, когда мы невольно начинали общаться так, словно не было последних полутора лет разлуки и огромной обиды друг на друга.
Хорошо, что Егор делал всё от него зависящее, чтобы у меня просто не оставалось времени на сомнения, гнетущие размышления или приступы меланхолии. Вдоволь набегавшись за ним по улице, пять раз приготовив еду и при этом десять раз убрав последствия еды, выработав рефлекс подхватывать его на руки при первом же тонком писке, предвещающем начало детской истерики, я проваливалась в сон, стоило только коснуться головой подушки.
Ну, не подушки, а любой части кровати, на которой приходилось спать вокруг крутящегося юлой ребёнка.
Учитывая то, что с Максимом мы честно делили обязанности пополам, а он ещё и приноровился загружать стиральную и посудомоечную машины прямо с братом на руках, у меня пробегал холодок по спине, стоило лишь представить, как кто-то мог справляться вот с этим в одиночку.
Ох, а эта неповторимая атмосфера детских площадок!
Визжащие и толкающиеся дети от мала до велика, притаившиеся на каждом углу опасности, лужи грязи в самых непредсказуемых и потому заманчивых для ребёнка местах и, конечно же, неустанно бдящие за всеми со скамеек бабушки и продвинуто-опытные мамочки, охающие над съехавшей вбок шапочкой чужого дитя, пока свой слизывает с качели раздавленного жука.
Конечно же, Егор нас не слушался. Максима он не считал авторитетом, меня и вовсе воспринимал как объект, любую часть которого можно обжевать или щедро покрыть слюнями с лёгким ароматом брокколи. На каждую нашу попытку как-то утихомирить его подвижность и опасную для жизни любознательность он включал режим немедленного звукового оповещения всего двора о надвигающейся угрозе или вдруг вспоминал, что хочет к маме. И чёрт знает, какой из этих двух вариантов был хуже.
За несколько первых прогулок нас с Максимом наградили нелестными эпитетами как самых бестолковых родителей (как это у вас нет с собой запасных рукавичек?!), проехались по полному непониманию детской психологии (он так кричит, потому что вы неправильно установили личные границы!) и обвинили в бесчувственности и жестокости по отношению к несчастному ребёнку (нельзя просто снимать его с горки и тащить домой, вы должны уговорить его пойти по своей воле!). Это никто ещё не видел рассечённый лоб с шишкой всех оттенков красного и синего – вот где был настоящий простор для чужого воображения.
Иванова же, кажется, даже забавляло всё происходящее.
– Ой, а сколько вам уже годиков? – хлопала глазами женщина без конкретного возраста, которая не только легко управлялась со своими тремя детьми и одним свёртком в коляске, но и умудрялась при этом лично пообщаться с каждым из присутствующих и собрать столько информации, что сотрудникам ФСБ впору брать уроки. Я называла её королевой улья – то есть, конечно же, площадки – и испытывала по отношению к ней зависть и раздражение в равных пропорциях.
– Нам? – переспрашивал Максим с ехидной усмешкой, словно не замечая, как она разглядывает смело карабкающегося по верёвочной лестнице Егора, цепкого и ловкого даже в трёх слоях зимней одежды. – Нам с Полей скоро уж двадцать.
– Ой, я имела в виду сколько вам с малышом.
– Всем вместе? – наигранно удивлялся он и легонько пощипывал меня за бок через куртку, когда я закатывала глаза. – Не знаю, зачем вам эта информация, но получается сорок один.
Если бы не его наглость и глупые шуточки, нам бы удалось примелькаться и перестать привлекать к себе лишнее внимание, но, накликав на себя гнев местного родительского сообщества (обладавшего влиянием чуть большим, чем католическая церковь в средневековой Европе), мы оказались под неусыпным наблюдением. Тут-то все и заметили, что смуглый Егор с раскосыми карими глазами отличается от нас, светлых и голубоглазых, что вызвало ещё одну волну крайне некорректных вопросов.
И пока я терпеливо выслушивала рассуждения о том, что молодёжь сейчас вообще ни о чём не думает, рожает по глупости, а растить детей не умеет, Максим крайне серьёзно и с искренней гордостью решил прояснить ситуацию:
– Так он у нас приёмный!
Тем самым из статуса безответственных молодых родителей с ветром в голове мгновенно перекинул нас в глазах окружающих в категорию психически нездоровых личностей.
Его мать объявилась только спустя пять дней. Долго охала и ахала в трубку, выслушивая рассказ о случившемся, чем наводила на мысль о том, что большую часть истории она, как обычно, прослушала. Однако её обещание скоро вернуться и забрать Егора мы восприняли как манну небесную, по глупости своей не подумав уточнить, какой именно интервал она подразумевала под словом «скоро».
Итак, к пяти кошмарным, утомительным, проведённым на пределе эмоций дням добавилось ещё десять.
Примерно к середине этого срока мы наконец познакомились с довольным, счастливым и умилительно-усидчивым Егором, просто сообразив включить ему мультики и купить набор Лего.
– Это точно твой брат, – у меня не получалось сдержать улыбку, глядя на то, как сосредоточенно и упорно он сортировал пластиковые детальки по цветам, а потом выстраивал из них башенки. Аж кончик языка высовывал, а я ещё помнила, как Максим делал точно так же, когда работал над первым заданным ему в университете чертежом.
– Очень надеюсь на то. Неудобно получится, если мы всё это время нянчились с чужим ребёнком, – глубокомысленно заметил он и, некстати отвлёкшись на завибрировавший в кармане телефон, не успел увернуться от брошенной мной в шутку детальки Лего.
Я целилась вообще не в него, честное слово! Но тут моя анти-меткость сыграла с нами злую шутку, и деталь угодила ему ребром прямиком в лоб. Экстренные меры были предприняты тут же, но всё тщетно: даже под вовремя приложенной к ушибу пачкой с пельменями на коже расцвёл красивый синяк.
– Дурацкое чувство юмора, – ляпнула я, переводя обеспокоенный взгляд с тихо посмеивающегося над ситуацией Максима на звонко хохочущего Егора, нашедшего очень забавным вид своего брата с ярким пакетом у лба. – Оказывается, это у вас наследственное, а не приобретённое.
– А я всегда был уверен, что тебе нравилось моё чувство юмора, – он с ходу применил запрещённый приём, воспользовавшись своей улыбкой и показав милейшие ямочки на щеках.
– Мало ли, что мне когда-то по глупости нравилось, – я передёрнула плечами и, вырвав из рук Иванова бедные пельмени, уже подтаявшие и начавшие слипаться, с гордо поднятой головой удалилась на кухню.
Потому что нечего пытаться вот так со мной заигрывать – раз. И за звонившую ему в момент броска девушку (чью фотографию мне удалось увидеть краем глаза у него на телефоне, сразу же испуганно подскочив подуть на ваву) – два.
Нет, я вовсе не ревновала, ну что вы! Мы же взрослые люди, и каждый имеет право на личную жизнь.
Просто знала бы наперёд, что так получится – швырнула бы в него не одной деталькой, а сразу всей построенной Егором башней.
Несмотря на то, что к ребёнку мы уже привыкли и больше не впадали в ступор при появлении каждой новой задачи вроде накормить-помыть-уложить спать, под вечер сил не оставалось вообще ни на что. Так сильно мне не приходилось уставать даже в самые загруженные учёбой дни, когда после университета выпадали и дополнительные занятия, и практика в вождении.
Поэтому ничуть не удивительно, что однажды я так и заснула прямо на диване, с Егором на руках, под весёлую песенку про синий трактор, прокрученную на повторе столько раз, что она и мне самой уже успела понравиться.
И даже проснувшись в процессе того, как Максим аккуратно переносил сразу нас обоих на кровать в свою спальню, позволила себе лишь крепче перехватить руками размякшего во сне ребёнка, уткнуться носом ему в плечо, втянув в себя настолько родной и любимый запах, и шепнуть «спасибо».
Так же случилось и на следующий вечер, с той лишь разницей, что аккомпанементом нашему дружному с Егором младенческому сну выступал кот Матроскин и его «Поздравляю, Шарик, ты балбес!», а потом – поцелуй в щёку и нежное «спокойной ночи, девочка моя», которое было то ли явью, то ли очень приятным видением.
Поздравляю, Полина, ты мечтательная дура!
Провернуть то же самое третий раз уже не вышло. Когда в полдевятого вечера раздался звонок входной двери, мы с Егором испуганно встрепенулись, а Максим – нахмурился. Отчего-то фантазия мигом нарисовала мне девушку с внешностью и фигурой фотомодели, торчащую на лестничной площадке и желающую поскорее запрыгнуть на уже-не-моего Иванова и не выпускать его из кровати до рассвета.
И вовсе не с помощью детских ножек Егора, которые тот закидывал во сне брату на спину.
Нет, я точно не ревновала. С чего бы?
А взгляд зацепился за разноцветные башенки из Лего исключительно для того, чтобы умилиться, как хорошо Егор научился их строить.
Не знаю, кого ожидал Максим (надеюсь, всё же не крашенную сучку из моего воображения), но вот увидеть на пороге его мать точно не готов был никто из нас. Мы, наверное, уже смирились с внезапно выпавшей ролью родителей, тем более она только-только начала нам поддаваться, а Егор за прошедший месяц и вовсе, кажется, позабыл, как выглядят его биологические родители.
Иванов растерянно собирал в пакеты первые попавшиеся вещи брата, пока я ненавязчиво пыталась отодрать от себя вцепившегося мёртвой хваткой ребёнка, не реагировавшего ни на «ути, кто у нас такой сладенький», ни на «соскучился по мне, мой пупсичек», а на радостном «иди же к мамочке» и вовсе включил свою фирменную сирену.
В итоге, когда миссис не-Иванова утащила брыкающегося и плачущего Егора в компании обвешанного пакетами улыбающегося Кена-Рустама, мы с Максимом так и замерли в коридоре, чувствуя себя отвратительно и не испытывая той радости, которую должна была вызывать долгожданная свобода.
А ещё, почему-то, возникало гаденькое ощущение, будто отпустив Егора с мамой-кукушкой и папой-куском пластика, мы его предали.
– Поль, давай спать, а? Уже поздно. А завтра я сам тебя отвезу куда попросишь, – предложил Максим, устало привалившись спиной к дверному косяку и на пару мгновений опередив моё скомканное «ну, мне, пожалуй, уже пора».
