Текст книги "Три килограмма конфет (СИ)"
Автор книги: Нельма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 47 страниц)
– Жаль, я ничего не смогу сделать с твоей плохой памятью.
– Злая ты. Уйду я от тебя, – с видом оскорблённой добродетели заявил он, картинно скрестив руки на груди и отодвинувшись подальше от стола.
И именно в этот момент прозвенел звонок. Громче и настойчивей обычного, этот резкий звук беспощадно вторгался в наше пространство, ломая наспех выстроенные вокруг картонные стены, помогавшие отгородиться от окружающего мира и хотя бы ненадолго забыть, кто мы и где находимся. И вот, иллюзия развеялась, а что делать дальше – никто из нас не знал.
Мы смотрели друг на друга с растерянностью и ощущением какой-то необъяснимой беспомощности, потому что он явно надеялся услышать от меня что-либо, и того же ждала от него я, окончательно запутавшись в происходящем между нами. И когда Иванов встал и (уж слишком подозрительно неторопливо) обходил стол, мои нервы не выдержали этого немого напряжения.
– Максим, – тихонько позвала я, почти уверенная в том, что он не расслышит своего имени сквозь стоящий в кабинете гул. Но он услышал, остановился, обернулся и вперился в меня таким взглядом, будто от следующих моих слов могла бы зависеть судьба всего человечества. Жаль, я не могла зажмуриться от страха, как маленький ребёнок, прежде чем выдохнуть из себя очень честное и искреннее: – Удачи тебе.
***
Пока я отходила от разговора с Ивановым, урок уже начался, и подходить к учителю с просьбой выйти показалось очень неудобным. Впрочем, минут через десять моих мучений Олег Юрьевич сам заметил неладное и отправил меня, трясущуюся от лихорадки и еле держащуюся на ногах, в медицинский кабинет. Медсестра сначала очень эффектно ахала над моими тридцать девять и два, но уже спустя полчаса я брела домой, щедро напичканная всеми нашедшимися в школьной аптечке жаропонижающими.
Дома я спала, еле находя в себе силы изредка доползать до кухни за очередной дозой шоколада. Как я и попросила в воскресенье, мама купила домой конфеты – обычную «Алёнку», словно это могло как-то сбить с меня уверенность, что те золотистые шарики (один из которых как раз попался мне в кармане куртки по пути из гимназии) были делом её рук.
Помню, что спустя какие-то несколько часов мне пришли сообщения от Максима, и, читая их сквозь лихорадочный бред, я чувствовала себя мягким и пушистым облачком, таящим под ласкающе-тёплыми лучами солнца, как сливочный пломбир.
Он спрашивал, как я себя чувствую, щедро присыпая приторную сладость неожиданной заботы острым перцем своих дурных шуточек. Впрочем, я воспринимала его сарказм с приятным облегчением (тут-то мне было известно, как реагировать, в отличие от пугающих меня попыток быть милым) и охотно отвечала ему тем же, упражняясь в остроумии ровно настолько, насколько это позволяло моё болезненное и сонливое состояние.
С должности капитана его всё же не сняли, но с очень категорично подчёркнутым «пока что». В пятницу должна была состояться последняя игра в этом году, от результата которой зависело, пройдёт ли наша команда в одну восьмую или вылетит из турнира, поэтому Евгений Валерьевич очень жёстко и бескомпромиссно заявил, что не допустит никаких перестановок и стрессов для команды в оставшиеся несколько дней, а разбираться с создавшейся между игроками ситуацией будут после более важных проблем.
Даже по тому, как Иванов излагал всё это мне в переписке, сложно было не догадаться: он расстроен. И, скорее всего, вовсе не перспективой потерять своё место, а тем, что чувствовал себя в невосполнимом долгу перед физруком, очень хитро пытавшимся помочь ему. За весь прошлый год пристального наблюдения за происходящим в футбольной команде я ни разу не замечала, чтобы Евгений Валерьевич открыто демонстрировал кому-то из игроков особенное предпочтение, но из-за его поведения в вечер Хэллоуина становилось более чем очевидно его тёплое, менторски-дружеское отношение к Максиму. Их общение чем-то отдалённо напоминало братское, да и разница в возрасте составляла, наверное, всего лишь лет семь или восемь, не столь существенных для людей с общими интересами.
Наверное от внезапного обнаружения у Евгения Валерьевича «любимчика», да к тому же такого неоднозначного в поведении, поступках и репутации, во мне должна была бы тут же проснуться великая моралистка, пронзительно вопившая, что это отвратительно, нечестно и вообще недостойно того образа учителя, который сложился в глазах большинства учеников гимназии. Но выходило всё наоборот. Я ведь тоже оказалась очень предвзята, когда речь шла об Иванове.
Как бы упрямо я ни отгоняла от себя предположения о том, в чём же заключалось его «неспортивное поведение», разные догадки всё равно упрямо лезли в голову. И касались они в первую очередь личности того загадочного «его», о ком вскользь успел упомянуть Витя, и кто, судя по всему, стал инициатором написанной директору жалобы. Претендентов было немного, и главный из них слишком хорошо мне знаком, так как больше года ходил под кодовым именем Мистер Идеал и до недавнего времени единолично главенствовал над моим сердцем.
Ещё в прошлом году я сама становилась свидетельницей нескольких очень напряжённых моментов между Димой и капитаном его команды, именно тогда и превратившимся из безликого и неинтересного мне парня в того самого Максима Иванова, неадекватного и зазнавшегося мажора, безосновательно притеснявшего бедняжку Романова. Сейчас от тех мыслей становилось немного смешно и очень сильно стыдно, а ещё так жаль, что в прошлом я не могла нормально воспринимать реальность, поэтому не имела ни малейшего понятия об истинных причинах их постоянно назревающих конфликтов.
А с другой стороны, могла ли я нормально воспринимать реальность сейчас? Может быть, спустя год я тоже буду хвататься за голову, вспоминая, какой слепой и глухой была, превознося совсем не заслуживающего подобное отношение человека?
Немного успокаивало лишь то, что, в отличие от Димы, Максима я не находила хоть сколько-либо идеальным. Да, пусть он умел веселиться сам и смешить меня своими глупыми или ехидными подколками, но чаще всего был тем ещё вредным букой, вспыльчивым, и к тому же, человеком с очень тяжёлым грузом прошлого на плечах. Идеальный набор качеств, от которых я всегда предпочитала держаться как можно дальше. Но он всё равно мне нравился до дрожи в коленях, и ничего не выходило с собой поделать.
Поздно вечером позвонила Марго. Если утром мне казалось, что её голос подошёл бы человеку на грани смерти, то в телефонной трубке уже определённо звучал шёпот с того света. Все мои попытки выяснить, всё ли в порядке, Рита мастерски обходила, свернув наш разговор в кратчайший пересказ последних новостей и пожелание для меня здоровья.
Мать Наташи как ни в чём не бывало уверяла, что у той ОРВИ и придётся просидеть дома ещё недельку-другую, пока не спадёт высокая температура и не вернётся голос, из-за чего сама Ната и не может отвечать на наши звонки и смс. Анохина явно отнеслась к подобному ответу с той же тревогой и безысходностью, что и я, но мы больше не могли ничего сделать, даже задействовав все возможные источники информации.
По крайней мере, как нам тогда казалось.
Весь вторник я тоже провалялась в кровати, помимо шоколада в убойных дозах поглощая всё, что хоть как-то могло помочь поскорее выздороветь, начиная от таблеток и сиропов и заканчивая всеми известными народными средствами. Мама, у которой так кстати (или некстати – я сама не могла определиться) именно в этот день был долгожданный выходной, очень подозрительно поглядывала на меня, с тихим ворчанием себе под нос размешивая новую порцию молока с мёдом и вываливая на тарелку остатки малинового варенья.
Возможно, она бы сорвалась и провела допрос с пристрастием (тем более, когда моего главного адвоката-отца не было дома), с каких это пор я так рвусь на уроки, но помогло простое стечение обстоятельств: на субботу у мамы была назначена очень серьёзная операция, и она просто не имела права заболеть и подвести человека, который более полугода ждал своей очереди, рискуя просто не дожить до положенной даты. Поэтому наши контакты оказались сведены к абсолютному из возможных минимумов, а я – изолирована в собственной комнате, от чего не испытывала ни тени грусти.
Неожиданностью стал только раздавшийся вечером звонок, и когда я увидела на экране до неприличия длинное и странное имя абонента, не смогла поверить своим глазам. Да и стоило уже оставить эти нелепые замашки и переименовать его хотя бы по имени или фамилии, но именно этот шаг почему-то казался мне последним рубежом к признанию полной капитуляции перед собственными чувствами, а мне до сих пор хотелось иметь хоть один шанс противиться этому.
– Да? – испуганно спросила я, принимая вызов. Первое, что привлекло внимание, – это сильный шум на фоне: ассорти из мужских голосов, смеха и мата, а ещё скрип и хлопки железных шкафчиков, очень уж напоминавших те самые, что стояли в раздевалке у физкультурного зала. Около восьми вечера как раз обычно заканчиваются тренировки у футбольной команды, и мне хотелось списать его внезапный звонок на обычную шалость телефона, наугад вызвавшего случайного абонента из списка контактов.
– Я не вовремя? – наконец подал голос Максим, приведя меня в состояние сильного смятения. Слышать его было бы неописуемо приятно, если бы не странный тон, который я никак не могла распознать. Волнение? Страх? Злость?
– Нет, я… Я слушаю тебя.
– Подожди минуту, – бросил он и, судя по раздавшемуся хлопку двери, Иванов вышел из раздевалки, тяжело и часто дыша. Воображение почему-то начало подкидывать не самые приличные картинки, идеально подходящие под доносящиеся издалека звуки, поэтому я вздрогнула и покрылась испариной, услышав его громкий вздох. – Полин, я подумал, что вам следует узнать, если вы пытались связаться с Колесовой… Короче, я не знаю, в курсе ли вы с Ритой, но Наташа живёт у Яна.
========== Глава 19. Про марафон истеричных поступков. ==========
– Откуда ты… с чего ты взял? – растерянно спросила я, хотя первой реакцией были сплошные банальности вроде «повтори, что ты сказал» и «этого не может быть». Усвоить эту информацию действительно не получалось, она агрессивно отторгалась моим сознанием, как неподходящая донорская ткань.
– Брат сказал. Они с Яном до сих пор общаются. Просто общаются, – тут же уточнил Иванов, и в его обеспокоенном голосе появились нотки раздражения, всегда проскакивающие, когда ему нужно было скрыть собственное чувство стыда. – Артём вообще задохуя общительный.
«В отличие от меня», – контекстом читалось в его словах, и у меня внутри болезненно кольнуло. Очень хотелось как-нибудь его приободрить, но факт есть факт: Максим действительно не был душой компании, и я ни разу не видела, чтобы он сам тянулся к другим за общением. Ограничивался дружбой с одним лишь Славой. Да и относились к нему соответственно: девчонки всё больше вздыхали и пускали слюни (симпатичный, спортивный и богатый – беспроигрышная комбинация), а парни чуть-чуть уважали, немного завидовали, но в целом держали нейтралитет, стараясь просто не связываться с ним без необходимости. Для меня это казалось нормальным, но на фоне своего брата, всеобщего любимца, он наверняка чувствовал себя белой вороной.
А я выглядела затворницей даже по сравнению с Максимом, так что вряд ли могла бы найти для него подходящие слова утешения.
– Но мама Наташи вчера сказала, что она дома, болеет гриппом.
– О, а вы думали, что она поделится с вами переживаниями о том, что её дочь снова где-то под кайфом? – ехидно поинтересовался Иванов, и я сразу засунула куда подальше свои наивные порывы броситься его утешать и поддерживать. Головой-то я понимала, что он во всём прав и рассуждает как раз по-взрослому, без лишних сантиментов, но сердце ныло каждый раз, когда мне снова приходилось оказываться в роли жестоко отчитываемой и высмеиваемой им глупенькой девочки, не желавшей снимать свои розовые очки. – Помню, Ян травился по два раза на неделе, а Артём носился с ингалятором и постоянно уходил с уроков, ссылаясь на очередной приступ. Стоит ли пояснять, что мой брат редкостный еблан, но никак не астматик?
– Я просто удивлена, что её мать спокойна и не забрала её домой, – попыталась оправдаться я, чувствуя, как сильно сдавливает переносицу и начинает пощипывать в глазах. Плакать хотелось не столько из-за его грубости, сколько из-за устоявшегося у него мнения о том, что я просто набитая дура.
И самое обидное – так оно, вероятно, и было.
– Всё с вашей Наташей сейчас хорошо. Наплевала на всех и наслаждается жизнью, – раздражённо добавил он и замолчал. Не знаю, слышно ли было в трубке моё громкое сопение или до него самого дошло, что не лучшим решением было сорвать на мне злость, но когда Максим снова заговорил спустя минуту, то пытался придать голосу наигранную мягкость, звучащую нелепо и неубедительно: – Просто передай мои слова Анохиной, ладно?
– А сам ты ей сказать не мог? – ответ получился более резким, чем я планировала, и от этого мне стало не по себе. У меня и в мыслях не было тоже хамить или демонстрировать свою обиду, но вышло просто на отлично. Я торопливо схватила со стола бумажную салфетку и прижала к лицу, вытирая сопли и слёзы, стараясь ни одним звуком не выдать себя перед ним.
– Ты, видимо, не в курсе, но мы тут все друг с другом не разговариваем. Слава на меня в обиде, а Рита, кажется, на него, а меня игнорирует, потому что я его друг, – Максим хмыкнул, потом гаркнул кому-то около себя «Я занят!», и без сарказма, но очень устало и обречённо добавил: – И если ты решишь присоединиться к этому увлекательному флешмобу, дай хоть знать. Пожалуйста.
Теперь всё встало на свои места. Его внезапно проснувшееся рвение к общению со мной, настолько подкупившая откровенность во время наших разговоров, намёки на заботу в сообщениях и даже этот звонок. Он всего лишь беспечно использовал меня, пока поссорился с остальными. Всего лишь обратился к самому последнему, запасному варианту из всех, кто мог бы составить ему компанию, а я, как идиотка, придумала себе невесть что.
И казавшиеся мне странными и необъяснимыми периоды подколок, непременно идущих вслед за особенно приятными моментами между нами, обретали свой смысл. Не мог долго скрывать, как сильно я его раздражаю? Или специально пытался осадить, чтобы не успела даже подумать о возможности каких-то тёплых чувств с его стороны?
Я обессиленно опустилась на свою кровать, чувствуя, как жгучая и ледяная правда на полной скорости врезалась в тело и вышибла из него все выстраданные, выплаканные эмоции, которые и приятными нельзя было назвать. Просто… другими. Мне нравилось упиваться собственными надеждами, нравилось гадать и ломать голову над происходящим, потому что это давало какую-то слепую веру в то, что моя жизнь может вот-вот измениться. И впервые – в лучшую сторону.
Обычный самообман. В три я придумывала себе друзей, в восемь – суперспособности, в четырнадцать – снова живого и невредимого брата, а сейчас замахнулась на что-то нереальное и решила вообразить себе другую реальность. Вышло, признаюсь, очень паршиво.
– Полина? – тихо позвал меня голос Иванова из телефона, вместе с ладонью съехавшего от уха куда-то ближе к понуро опустившемуся плечу. Видимо, он хотел убедиться, что я всё ещё не сбросила звонок, а мне бы хотелось весело и задорно ответить, что я здесь. Куда же я денусь, в конце концов, несмотря на неконтролируемое желание исчезнуть?
Я всегда хотела становиться невидимой. Сначала – чтобы безнаказанно воровать сладости на кухне. Теперь – чтобы вовремя улизнуть, прежде чем кто-нибудь безнаказанно украдёт моё сердце.
– Полина! – истеричный крик матери с другого конца квартиры донёсся до меня одновременно с едким запахом гари, заползавшим внутрь комнаты в тонкую щель между полом и дверью. И тогда я вспомнила, что за пару секунд до звонка поставила на плиту кастрюльку с молоком.
– У меня там… Мне пора, – прохрипела я и сбросила звонок, закашлявшись от долго сдерживаемых рыданий, першения в больном горле и ставшего слишком жгучим запаха.
Не знаю, о чём я думала, когда ворвалась на кухню, вся дрожа от истерики, с льющимися по щекам слезами, которые совсем не замечала, а потому даже не пыталась стереть. Но мама, как раз открывшая настежь окно, чтобы выпустить из квартиры мутно-серый дым и впустить свежий морозный воздух, развернулась ко мне и вмиг забыла и о шипящей в недрах раковины почерневшей кастрюльке, и о чёрно-коричневых пятнах на плите, картинно округлив глаза.
– Полина, что с тобой? – за последние полгода я настолько привыкла к претензиям и недовольству с её стороны, что не сразу смогла распознать её голос. Он был взволнованным. Без надоедливых «расскажи мне всё», без чопорного осуждения моей чрезмерной эмоциональности или попытки скорее угомонить меня, неумело скрывая раздражение.
Наверное, именно поэтому меня прорвало: так хотелось знать, что хоть от кого-то я ещё могу получить настоящие, искренние эмоции. Не чётко выверенные или наигранные, не придуманные моим воображением.
Я сидела на полу и плакала навзрыд, подвывая в такт раскачивающемуся из стороны в стороны телу, которое то ли сама обхватывала трусящимися руками, то ли позволяла обнимать что-то растерянно бормотавшей про «всё наладится» маме. И мне впервые не хотелось, чтобы всё наладилось. Нет, в этот раз пусть всё вокруг выгорит дотла и смоется солёной водой, чтобы аккуратно выстраивать что-нибудь новое на пепелище старых ошибок.
Проснувшись от визга колёс на улице (возможно, вовсе не настоящего, а лишь навеянного очередным муторным сном), я долго пыталась вспомнить, как в итоге оказалась у себя в комнате, но часть воспоминаний словно заволокло сплошной пеленой дыма, запах которого намертво въелся в мою одежду и волосы. Судя по звенящей тишине в квартире и кромешной тьме за окном, наступила ночь.
Я потянула на себя съехавшее с ног одеяло, и телефон, по-видимому, впопыхах брошенный тогда прямо на кровати, свалился на пол.
Начало третьего ночи.
6 пропущенных звонков.
***
На следующий день я чувствовала себя гораздо лучше. Увы, только в физическом плане: исчезли лихорадка и саднящая боль в горле.
Зато морально мне было не-вы-но-си-мо. Всё более привычные эмоции заменила апатия, окончательно пригвоздившая меня к кровати и не позволявшая сделать ни одного лишнего движения, лишь изредка моргать, когда от ощущения сухости в глазах начинали накатывать слёзы, да шмыгать покрасневшим и заложенным носом. Не хотелось злиться, надеяться, даже плакать. Жаль, нельзя было нажать на волшебную кнопочку и выключить себе способность думать.
Я стала заложником в собственном теле, и мысли, мои безжалостные конвоиры, с поражающей воображение жестокостью устраивали свои пытки. Я редко понимала сама себя, и теперь, испытывая острую необходимость разобраться в противоречивых поступках и эмоциях другого человека, буквально сходила с ума и захлёбывалась догадками, домыслами и предположениями.
– Полька, пошли покормим друг друга, что ли? Мать завтра обоим вставит, что к супу никто не притронулся, – весёлый голос заглянувшего в комнату отца вывел меня из состояния полудрёмы, заставив спохватиться. Если он уже вернулся с работы, значит, день близится к концу, а я так и не нашла в себе сил или желания взять в руки хоть один учебник.
– Да я что-то не голодная…
– Пойдём-пойдём, у меня есть шоколадка и разговор по душам, – хмыкнул отец, деловито поправляя съехавшие с переносицы очки и словно не замечая, как я закатила глаза, неохотно сползая с кровати.
Папа умел быть весёлым. Особенно в те моменты, когда в видимом диапазоне не находилось моей мамы, способной одним лишь взглядом на корню пресечь любые попытки наслаждаться жизнью. Маме точно нужно было идти не во врачи, а в педагоги, потому что я всегда видела в ней огромный потенциал в плане возможных зверских издевательств над ничего не понимающими и трясущимися от страха учениками. Ой как некрасиво такое говорить, но если бы она могла властвовать и унижать других на работе, то меньше бы стремилась отыграться на мне.
Я очень любила маму, правда, но вовсе не её отвратительный характер. Впрочем, если оставаться честной до конца, мы с ней были очень похожи: в отличие от расслабленных и спокойных мужчин нашей семьи, мы всегда находились в напряжении, на этакой тонкой и хрупкой грани грядущего взрыва, спровоцировать который могла любая незначительная мелочь.
После смерти Кости роль любой незначительной мелочи всегда доставалась именно мне.
– Полиновская, – протянул папа и, дождавшись когда я плюхнусь на стул напротив, подвинул ко мне через стол обещанную шоколадку. Взятку я охотно приняла, хоть и поморщилась от его обращения. Так меня частенько называл Костя, и меня до сих пор коробило это прозвище из чьих-либо ещё уст. – Ты как себя чувствуешь вообще, а? Может быть, завтра на учёбу?
– Да вроде нормально чувствую, – пожала плечами я, уставившись на отца, старавшегося подозрительно усердно меня задобрить. – А что случилось-то?
– Мама сегодня на обеде очень тщательно изучила твои оценки за последние пару недель. Поэтому завтра утром, когда она вернётся с дежурства, я бы настойчиво рекомендовал тебе отсутствовать дома. Сегодня сказали, что нас ещё и на конференцию наверняка отправят на все праздники, так что она совсем не в духе.
– Спасибо, пап, – грустно кивнула я, прикидывая, сколько ещё не самых приятных оценок отхвачу завтра, пытаясь оттянуть волну гнева, всё равно неминуемо ожидающую меня в ближайшие несколько дней.
– Да ладно тебе, к вечеру мать выспится и отойдёт немного. Не дёргайся ты так заранее, – беспечно махнул рукой отец, хотя и сам знал, что на самом деле из-за такого может выйти очередной оглушительный скандал. – Скоро матч начнётся. Ливерпуль – Бавария. Составишь компанию? А я тебя пивом угощу, – подмигнул он, уже по привычке понизив голос до шёпота, хотя дома мы были вдвоём.
– Ненавижу футбол, – мне так не терпелось сказать об этом, что очередной кусок шоколада пришлось проглотить почти целиком, не жуя. Под вечер злость на Иванова начинала нарастать уже без веской причины, а мысль о том, что уже завтра нам придётся встретиться, неимоверно пугала. – И пиво ненавижу, – на всякий случай добавила я, вставая со стула и собираясь уходить. Ладонь цепко схватила со стола остатки шоколадки и прижала самое сокровенное, чудодейственное и вредное успокоительное ближе к сердцу.
– Забыла добавить, что мужиков ненавидишь! – насмешливо крикнул отец мне вдогонку.
И в общем-то, на данный момент он был прав.
Раз уж завтра мне предстояло показаться в гимназии, я решила сделать хотя бы самый минимум из заданного на дом и, одной рукой копошась в стопке тетрадей, второй быстро взяла оставленный на кровати телефон, чтобы посмотреть время.
Понятия не имею, сколько показывали в тот момент часы. Но время было самым подходящим, чтобы возненавидеть волю случая, патологическое невезение и свою привычку переключать звонки на виброрежим даже дома.
3 пропущенных звонка.
***
Толком объяснить своё решение не перезванивать ему я не могла. Да и как объяснить поступок, основывающийся исключительно на эмоциях и не имеющий под собой никакого логического обоснования?
Хотя если копнуть поглубже, можно было легко подцепить за хвост и вытащить наружу пытающийся ускользнуть в свою глубокую нору страх, юркий и хитро прячущийся за неуверенностью в себе. Я не знала, что бы могла сказать ему. Оправдывалась бы, рассказывая про почти устроенный пожар, бурную истерику и обнаруженные только среди ночи звонки? Честно бы озвучила причины своей обиды или отнекивалась, несмотря на бросающиеся в лицо факты? Пробовала бы свести к шутке нелепую череду совпадений, когда он звонил мне именно тогда, когда я действительно этого не слышала?
Патовая ситуация, и чтобы выкарабкаться из неё, потребовалось бы слишком много сил. Увы, ещё в выходные я уже израсходовала весь имеющийся внутри запал, поэтому теперь решение приходило само собой: продолжать страдать. А заодно вот так уродливо поставить жирную точку-кляксу в происходящем между нами спектакле.
В гимназию я специально пришла одной из последних, из-за чего оказалась в классе за пару минут до звонка на первый урок. Приходилось постоянно озираться по сторонам и внимательно изучать любое открытое пространство, куда должна была скоро ступить моя нога, лишь бы не наткнуться ненароком на Иванова, как выходило это раньше. Бесконечно бегать от него, конечно же, не выйдет, но до зимних каникул оставалось всего лишь полторы недели, и если продержаться это время, то в следующий раз мы увидимся почти через месяц.
Месяца хватит. Точно станет достаточно, чтобы выбросить всю влюблённую дурь из своей головы и высвободиться из-под сдавливающей боли в груди.
Успокаивала ещё и собственная уверенность в том, что он не станет искать со мной встречи после девяти непринятых звонков.
Как назло, день начинался именно с урока математики. Я открыла свою тетрадь и тут же рвано выдохнула, ощутив несколько довольно неприятных ударов под рёбрами. Маленькие и аккуратные ряды цифр, написанных чужой рукой, до сих пор выделялись неестественно ярким пятном среди моих закорючек и под конец страницы немного сползали вверх, будто хитренько подмигивая.
Я подумала о том, что стоит вырвать эти страницы, порвать в мелкие клочья и выбросить в ближайшую урну, проклиная Максима, умудрившегося от души наследить в моей жизни. Но уже занесённая рука вдруг дрогнула и просто перелистнула тетрадь на чистый разворот, поддавшись приступу ностальгической тоски.
На переменах я старалась не покидать кабинета, на обед тоже не пошла, тем более, Рита с грустным смайликом ещё утром сообщила, что вряд ли сможет уделить мне внимание, ведь должна постоянно бегать к завучу за последними наставлениями в готовящемся новогоднем спектакле. Поэтому меня ожидало полное погружение в мир своих одноклассников, как оказалось, мучительно много времени уделявших обсуждению грядущего футбольного матча. Немудрено, ведь с начала года это будет лишь вторая игра на территории именно нашей гимназии, ради которой руководство приняло решение даже отменить последние два урока, чтобы все желающие могли присутствовать.
– Что, Романова, занять тебе местечко в первом ряду? Чтобы удобнее было слюни на Иванова пускать? – приторно-елейным голоском спросила Таня в ходе одного из обсуждений, в котором я, само собой, не собиралась принимать никакого участия, изображая заинтересованность учебником.
Планируя поскорее забыть наши посиделки с Максимом у всех на виду, стоило учитывать, что эта сучка не раз ещё об этом припомнит. Таня вообще никогда не упускала возможности проехаться по любому, в чьём внешнем виде, поведении или поступках можно было найти хоть небольшой изъян. Ко мне она питала особенную любовь, растущую день ото дня, ведь никто больше не давал столько отличных поводов для придирок.
– Пожалуй, схожу в другой раз. А то так истеку слюнями, что ещё заработаю обезвоживание, – буркнула я и тряхнула головой, надеясь, что упавшие на лицо волосы помогут скрыть румянец на щеках.
– Ладно тебе, Полин, вдруг ему ещё раз нос разобьют, а ты пропустишь это зрелище! – расхохотался мой одноклассник Коля, любивший с особенным смакованием вспоминать тот проклятый урок физкультуры. Наверное, никак не мог нарадоваться своему везению: мало того, что избежал участи Иванова, вовремя сбежав из нашей устоявшейся на занятии пары, так ещё и вдоволь насладился видом, открывавшимся из выреза Светкиной футболки.
Как обычно и бывало, мне стало достаточно оставить этот выпад без ответа, чтобы мгновенно выпасть из общей беседы и фактически слиться с мебелью в глазах одноклассников. Вот только их разговор и не думал прекращаться, принимая неожиданный оборот.
– Ставлю на то, что в следующий раз нос ему разобьёт Романов.
– Думаешь, захочет взять реванш за последнюю драку?
– Говорят, не было никакой драки. Так, повздорили.
– За «повздорили» никто бы с капитанства не стал снимать.
– Мишка Ламов рассказывал, что тот на Димыча вообще без причины набросился прямо в начале тренировки. Вот бы и сняли уже, хоть спесь сбить.
– Прям набросился, ага! Ни одного синяка даже нет. И вот странно, когда Чанухин ему пальцы сломал, Димка чёт не побежал директору жаловаться.
– Ну да, тогда он твердил, что с лестницы неудачно упал.
– Да не писал он никакой жалобы, другие написали.
– Кто другие? Не сам Димка, а мамочка его накатала?
– Другие из команды. Ты хоть раз слышал чё у них на тренировках творится? Не думаю, что все в восторге от скотского отношения. Капитан не должен на всех орать и матом крыть.
– Ну ебать какие мы нежные! Нам капитан тоже реверансы не раздаёт и ничего. Да и сам Валерич может нормально приложить, его тоже снять предложишь?
– Не горячись, Рубен, он просто от Димки нашего в восторге.
– Да иди ты в жопу!
– Сам иди…
– Так, хорош! Толку спорить, может со временем и станет понятно, что там к чему. Главное, чтоб завтра на игре не устроили цирк и не опозорились.
Ошеломлённая услышанным, я выскользнула из кабинета и пошла умыться холодной водой, чтобы хоть немного привести мысли в порядок. У меня появился десяток новых вопросов и ни одного вразумительного ответа.
Секреты, загадки, недомолвки. Почему окружающие меня люди ведут себя так, словно мы секретные агенты из противоборствующих организаций, а не простые школьники? И это упрямое отмалчивание Риты, растерявшей все свои врождённые актёрские навыки и рассказывающей про очередные проблемы со спектаклем с выражением вселенского траура на лице…
Я выскочила из туалета взъерошенная, с прилипшими к лицу прядями влажных волос и насквозь мокрыми манжетами на блузке, а ещё невероятно раздражённая всем тем хаосом, в который превратилась размеренная и скучная жизнь. На ходу расстёгивая маленькие пуговицы, чтобы скорее закатать ставшие неприятно холодными рукава, я на всей скорости врезалась в кого-то плечом и упала бы, не подхвати незнакомец меня на лету.
То есть, мне бы больше пришлось по душе, окажись это и правда незнакомец.
– Это становится хорошей традицией, – довольно промурлыкал мне на ухо Иванов и слегка сжал ладони, обхватившие мою талию ещё в момент падения. Хотелось бы демонстративно холодным тоном высказать ему, что не обязательно так крепко меня держать и я вполне в состоянии и сама стоять на ногах, но вмиг задрожавшие от волнения коленки не вселяли уверенности в собственные силы.
Не поднимая от пола взгляд, чтобы ненароком не встретиться с ним глазами, я попыталась аккуратно выбраться из объятий, наверняка очень двусмысленно выглядящих со стороны. Оставалось надеяться, что сейчас в коридоре не окажется никого из заядлых школьных сплетниц.
