Текст книги "Другая жизнь (СИ)"

Автор книги: Haruka85

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

«Большой, литров на двести…»

– Нужно вынести мусор, – душный, слабый – степной суховей на губах.

– Тома… Ты плачешь?

====== “Тамарочка” – Глава 8 ======

«Я забыл,

Что всего лишь хотел тебе сниться,

Ничего о любви не зная».

Yuki Eiri, «Без повода»

– Тома… Ты плачешь? – сердце ухнуло вниз и пустилось вскачь.

Тома не плакал, нет, но в его широко раскрытых, совершенно пустых глазах пеленой стояли слёзы. Взгляд застыл, неподвижные веки не моргали, и густые, длинные ресницы удерживали, не расплёскивая, целое море тёплой, солёной влаги.

Не спугнуть! Эрик оцепенел, притих, опустошённый, когда ослаб шквал ярости, обрушенной на слабую, беззащитную фигурку, лежавшую почти у самых ног. Ещё минуту назад он оскорблял, бездумно ненавидел и жаждал раздавить лживую сущность, которая под личиной воплощённой добродетели, просочилась в его жизнь и привела в восхищённый трепет душу. Обожание с поразительной лёгкостью трансформировалось в отвращение, стоило лишь впустить в воображение десятки мерзких сцен, исполненных вульгарности и похоти.

Так погибают кумиры. Сдёрнутые с пьедестала, они падают с размаха в липкую грязь, карабкаются из последних сил, пытаются подняться, сплошь вымазанные в чёрном и зловонном, поскальзываются и падают снова, заботливо подталкиваемые в спину вчерашними фанатами.

За что? Почему? Откуда непримиримая жестокость? От безысходности несбывшейся любви? От зависти? От отчаянного желания оказаться замеченным в толпе – так или иначе, неважно, по-хорошему, по-плохому? Просто без всякого умысла или из извращённого удовольствия?

Эрик изрыгал ругательства, заходился истеричной, разрушительной злостью, топил в мерзкой жиже презрения былой идеал непогрешимости, свой образец для подражания. Казнил за то, что…

«А собственно, за что?! – Эрик не смог ответить. От увиденного, услышанного, его эмоции взвыли раненым зверем вперёд рассудка, гнев взвился до небес – без разума и смысла. – Вправе ли я судить? Да клялся ли Тома в собственной святости? Давал ли обещания?»

Серёжа не обещал и не клялся, он молча принимал решение и так же молча выполнял, никогда не просил ничего взамен, просто делал всё, чтобы помочь, поддержать и защитить, а когда оказался в беде сам, не просил помощи, поддержки, защиты. Ничего не просил, хотел быть оставленным в покое, но получил… Нож в спину? Смертельную дозу яда? Банально и пафосно. Получил хлёсткое «ненавижу!» и тонул в море невыплаканных слёз, слепо смотрел со дна неживыми, синими радужками.

«Да виноват ли ты? Что я знаю о тебе?»

«Был ли ты счастлив в жизни? Хоть когда-нибудь, был, Тома?!»

«Так ли много ты видел хорошего, чтобы бежать от плохого? Невозможно бежать вечно!»

«И откуда, если ничего не боишься, эти слёзы теперь?»

Эрик не умел утешать, жалеть, успокаивать. До сих пор никому не приходило в голову обратиться к нему за сочувствием, а он сам уже давно выплакал свои детские слёзы и вышел из тех лет, когда нет сил горевать в одиночку.

Пока Тома не плакал, всё было как будто поправимо ещё, пока не расплескалось горе, не раскатилось крупными, сверкающими в лучах червонного июльского утра хрустальными горошинами, не разбежалось влажными дорожками-тропинками по щекам, вискам, губам…

Эрик лихорадочно пробежался по карманам – смятые купюры, ключи, пригоршня мелочи, презерватив, фантик от презерватива, истёртая сигаретная пачка, мятная конфета в фольге… Да полно, не носил он отродясь при себе ни носовых платков, ни салфеток – не в разгар лета – точно. Рау огляделся в поисках хоть чего-нибудь подходящего: хоть брошенного сохнуть на дверь полотенца, хоть… Как назло, Томашевский, обычно не слишком аккуратный в быту, убил весь вчерашний день на уборку и разбросать вещи снова попросту не успел. Поэтому полотенца, скорее всего, нашлись бы на кухне и в ванной, выстиранное бельё подсыхало на балконе, а собственно запас платков скрывался в недрах шкафа, но у Эрика на счету оставались какие-то секунды времени – ресницы Томы едва заметно затрепетали, угрожая вот-вот разбить на мелкие осколки иллюзию обратимости и шанс на спасение. Не раздумывая больше, Эрик ловким движением стянул с себя футболку, свернул вчетверо и промакнул ею веки Томашевского.

«Успел? – Серёжа ухватился за комок ткани, как за спасательный круг, и тесно вжался в него лицом. – Не успел…»

Послышался сдавленный всхлип, больше похожий на короткий скрип, коленки прижались плотнее к животу… Вот теперь Тома точно плакал, и какой бы тяжёлой не казалась его жизнь по зрелом размышлении, слёзы пролились не из-за пережитых невзгод, не стараниями жестокого насильника – перед ним Тома ни за что не заплакал бы, а по вине Эрика.

– Тома? – Эрику случалось видеть слёзы, случалось быть их причиной, но быть неравнодушным к чужим слезам до сегодняшнего дня ему пришлось, пожалуй, всего несколько раз.

Горько плакала мама от тяжёлого проступка своего любимого дитяти. И провинность, давно уже неважная, исчезла в глубинах памяти, а шок, испытанный при виде материнских слёз, до сих пор был близко. Плакал отец, когда узнал о смерти мамы. Совсем негоже взрослому мужчине размазывать своё горе пополам с солью кулаками по щекам, но отцу было всё равно, а Эрику было легче оттого, что он не один такой слабый, потому что всегда боялся выглядеть ребёнком.

– Тома! – он позвал снова, почти шёпотом, как будто стесняясь помешать, и притулился на краешек дивана, вклинился как раз где-то между животом и коленками. – Серёжа…

Эрика как будто не слышал никто, да и сказать было нечего: «Прости!», «Не плачь!», «Всё будет хорошо!», – так, кажется, принято утешать у людей, но не глупо ли?

Честно ли извиняться, если минуту назад ты кричал, захлёбываясь возмущением и непререкаемой правотой? Успел ли ты переосмыслить сказанное или просто испугался реакции на свои слова? Как можно приказывать не плакать человеку, который плачет по твоей вине, и в твоей власти было не доводить его до черты? А будет ли опрометчивое «всё хорошо»? Не породит ли обещание лучшей участи ещё одну безжалостную ложь?

Впервые за долгое время Тома оказался настолько близко. Эрик чувствовал спиной жар его тела, чувствовал, как втыкается под рёбра неудобно прижатая к обнажённому боку косточка локтя. Жесты не лгут, тепло не обманывает. Ладони сами собой легли поверх вздрагивающих лопаток, пальцы сами взбежали вдоль позвоночника вверх, задержались на бешено бьющейся пульсом жилке, встопорщили жёсткий ёжик коротко остриженных волосков на затылке, запутались в шелковистых завитках на макушке…

Впервые – так близко. Желание обнять – удивительное по своей силе.

– Тома, кто тебя обидел? – этот вопрос, не к месту, невпопад не давал покоя и медленно убивал в своей настойчивости. – Я знаю, что наговорил лишнего, но на тебе живого места нет, кто-то должен был это сотворить… Тебе не могло это нравиться. Скажи, ведь не могло?

– Не могло, – ответил Томашевский, когда Эрик уже не надеялся, что был услышан.

– Расскажи мне, что случилось!

И Тома рассказал. Он начал не сразу, медленно подбирая слова, купируя подробности, сбиваясь и путаясь в предложениях, шумно вздыхая и шмыгая забитым носом, не рискуя высморкаться в импровизированный платок-футболку, но главное, рассказал.

Снова наступила очередь Эрика молчать и подбирать фразы.

– Кто этот человек?

– Да какая разница, Эрик?..

– Я хочу его убить, и я его убью.

– Вот поэтому и не скажу!

– Он изнасиловал тебя! Он садист, преступник!

– Вряд ли… Если я пришёл сам, со вполне определённой целью, и никто не мешал мне развернуться и уйти, то виноватых искать не стоит.

– Посмотри на свои руки! На шею посмотри! Это так тебе никто не мешал?! – Эрик снова потерял контроль над эмоциями и перешёл на крик.

– Заживёт… – прошелестел Тома.

– Я найду этого урода, слышишь меня?! Он пожалеет, что подошёл к тебе! Да он пожалеет, что на свет родился!

– Эрик, он влиятельный человек, пойми. Ты подставишь и себя, и меня заодно.

– Ты его защищаешь? Любишь эту тварь? Или боишься его? Признавайся!

– Тебя защищаю, глупый. За тебя боюсь…

– По-твоему, я дурак? Сам ты дурак, Тамарочка! Кого ты защитить способен в таком состоянии? В курсе, что у тебя температура?

– Пройдёт, отлежусь.

– Отлежится он, как же! – Эрик напоследок провёл по горячей, распухшей коже и с сожалением вытащил руку из-под толстовки Томашевского.

Как она там очутилась и когда, Эрик понятия не имел, но чувство, что просидел бы в таком странном положении целую вечность, успело прочно укорениться в его подсознании. Эрик не зря слыл парнем целеустремлённым, он и остался бы хоть на час, хоть на два, хоть на весь день, но Серёже действительно была нужна помощь.

– Я сейчас вернусь, – Рау поднялся осторожно, лишь бы не тряхнуть диван, и исчез из квартиры, чтобы вернуться вскоре с коробкой медикаментов под мышкой.

Он придирчиво перебрал содержимое, вытащил градусник и антисептик, разболтал в воде пахучие апельсиновые гранулы и склонился над Томой:

– Пей.

– Что это?

– Да какая, к хренам, разница?! Пей, да и всё. Обезболивающее.

Противовоспалительное. Батя всегда пьёт, когда шею прострелит. И от температуры помогает.

Томашевский заворочался, заскрипел диваном и с трудом приподнялся. Морщась, то ли от боли, то ли от горьковатого привкуса микстуры, залпом проглотил содержимое чашки и опустил голову обратно на согнутый локоть.

– А подушку попросить слабо?

– Подушка в диване.

– Одеяло, видимо, тоже?

Поскольку шевелить Томашевского не представлялось возможным, пришлось возвращаться домой снова – за одеялом и подушкой, потом ещё раз за ватой – промыть ссадины, когда лекарство подействовало настолько, чтобы Сергей оказался способным встать.

Слёзы высохли, губы перестали дрожать, нос почти перестал хлюпать, но Томашевский так и остался витать где-то, словно за стеной своих размышлений, молчаливый и немного затравленный. Ни искорки былого огня во взгляде, ни озорной раскованности – до неё и раньше докопаться было непросто. Несмотря на внешнюю простоту и общительность, умение подать себя и выглядеть приветливо практически с любым собеседником, Томашевский оказался крайне замкнутым человеком. Эрику понадобилось время, чтобы понять это и научиться угадывать настроение, ловить драйв и с лёгкостью сбрасывать маски этого угрюмого по сути упрямца, но результат оправдывал любые старания.

В естественном, расслабленном состоянии Серёжа становился немного ленив, вальяжен, улыбчив, умиротворён. Он свободно разговаривал, искренне смеялся, потешно дулся в ответ на нелепые шуточки и сам шутил много и весело. Вместе с тем, от Томашевского веяло спокойной уверенностью, строгостью, которая умиротворяла самого Эрика.

Рядом с Сергеем его мятущаяся натура, склонная к вечному поиску, невольно становилась увереннее, уравновешеннее и как будто сильнее. Наверное, он просто становился самим собой, причём не тем собой, который волком скалился на мир, а светлой, созидательной частью своего существа, которая умела любить и пыталась сделаться лучше.

Да, Томашевский ничего не требовал, но умудрялся подстёгивать самолюбие самим фактом своего существования. Он, подобно сочной, сахарной морковке, подвешенной перед носом у строптивого ослика, манил за собой: «Я здесь! Я рядом! Хочешь поймать меня? Тебе осталось совсем чуть-чуть!»

Эрик делал недостающий шаг, подымался вверх ещё на одну ступень, но Тома тоже не стоял на месте, ускользал, снова оказывался выше и снова порождал движение.

– Иди, Эрик, мне уже лучше.

Нынешний Тома просто лежал. Не требовал, не просил, не хотел и даже отказывался хотеть. На работу Эрик так и не пошёл, а Томашевский больше не настаивал. Пришлось бежать в магазин, чтобы раздобыть добротную курицу для бульона, а потом стеречь её у переполненной кастрюли. Пришлось раскладывать и застилать диван, помогать раздеться и укрывать Серёжу. Пришлось бежать в аптеку за мазью с антибиотиком и смазывать ссадины, особенно заметные теперь, когда стали схватываться крепче корочки крови и сукровицы на стёртой коже. Смотреть было больно, притрагиваться – страшно.

Тома молчал, но непроизвольно вздрагивал и силился обернуться в ответ на каждое прикосновение к спине, плечам, бёдрам и запястьям. Он краснел и жмурился, морщил лоб и закусывал изнутри верхнюю губу. Он шепнул «спасибо», а потом долго устраивался под мягкой фланелевой простынкой, упорно натягивая её до ушей, пока не перевернулся снова на бок и не затих.

– Серёж, поешь супа? – осторожно спросил Эрик, когда закончил, наконец, возню на кухне.

– Спасибо. Не хочу.

Эрик молча ретировался обратно – ему стало вдруг жизненно необходимо убедиться, точно ли выключен газ, все ли домыты ложки и не стоит ли ещё раз протереть плиту. Он заново прополоскал столовые приборы, переставил в порядке убывания размера тарелки и отполировал до блеска оконное стекло. Он простирал в тазу штаны и свитер Томы, повесил сушиться, снял с балкона уже высохшее…

– Серёж?.. – прежде, чем позвать, Эрик убедился, что Томашевский по-прежнему не спит. – Серёжа, поесть не захотел?

– Спасибо. Не хочу.

– Зря ты, хороший суп. Может, чайку с лимоном? Я свежего заварил.

– Спасибо, нет.

– Клубники хоть съешь.

– Потом, Эрик, правда. Я не могу.

Все страхи родом из детства. Не зря же родители придают так много значения аппетиту и сну своих детей. Есть – значит, поддерживать силы. Спать – значит, выздоравливать. Томашевский не ел, не спал, значит… Хоть Сергей не голодал ещё и суток, Эрику стало страшно:

– Том! Тома! – он присел на корточки у изголовья постели. – Ты меня слышишь? – ему пришлось потрепать Томашевского по щеке, чтобы вынудить открыть глаза.

– Что? – снова шёпотом спросил Сергей.

– Что с тобой? Скажи, не молчи! Что у тебя ещё болит? Где? Почему ты не ешь?

– Просто не хочу. Это пройдёт.

– Ты сердишься?

– Нет.

– Я тебя обидел. Зря… – слово «прости» никогда не давалось Эрику, но он никогда не был так близок к нему, как сейчас.

– Всё в порядке, Эрик.

– Ты меня обманываешь, – «прости» перекатывалось на языке крупным, круглым камешком.

– Честно. Просто аппетита нет. Адреналин…

– Врёшь ты всё! – в сердцах выпалил Эрик, понимая, что скорее подавится этим злосчастным «прости», чем выплюнет наружу. Но Томашевский, казалось, понял всё без слов. Вот бы он всегда был такой – понимающий и чуткий.

– Эрик, ты кошмар моего существования. Ты ведь не дашь мне спокойно полежать, нет?

– Дам, дам! Лежи, отдыхай, – невольно улыбнулся Эрик, улавливая оттенки эмоций в ответной речи.

– Неси свой суп. Только немного. И учти, есть мне придётся лёжа.

Томашевский осилил едва ли половину тарелки, и Эрик снова не знал, огорчаться или радоваться, глядя на результаты своих хлопот, но когда вернулся из кухни с миской душистой клубники, отхваченной втридорога у бабули-дачницы, невесть какими судьбами заплутавшей в дебрях столичной окраины, обнаружил его тихо спящим на разворошенной постели.

«Набирается сил. Выздоравливает», – впервые за этот долгий день Эрик почувствовал, что на сердце стало легче.

Стараясь не шуметь, он раскрыл ноутбук Томашевского, подключенный к серверам фирмы, чтобы скачать файлы своего незаконченного проекта и заняться, наконец, работой. Экран вспыхнул десятками пёстрых значков. Где-то среди них затерялся ярлык соединения с удалённым рабочим столом и находиться никак не собирался. Зато значок скайпа в панели задач слишком явно давал о себе знать – мельтешил до того назойливо, что поиски оказались фактически сорваны. Эрик зло уставился на мигающий значок: большая латинская «S» и двузначная циферка в углу – количество диалогов с новыми сообщениями. Внимания Томашевского, казалось, требовали абсолютно все.

«Задолбали!» – Эрик не выдержал и решительно кликнул по раздражающей иконке.

В ту секунду он готов был поклясться, что просто хочет отключить индикатор, но спустя буквально один миг уже знал совершенно точно, чего и кого в действительности рассчитывал найти. Последний активный разговор очутился прямо перед глазами:

«Встретимся в клубе в девять?»

«Ok, до скорого».

– Ну вот ты мне и попался, Кирилл!

====== “Тамарочка” – Глава 9 ======

Свежая наволочка, которой была обёрнута подушка Эрика, пахла кондиционером для белья и чистотой, а ещё она едва ощутимо пахла самим Эриком – его лосьоном после бритья, шампунем, сигаретами, его дыханием, его сонным теплом. Вдыхая слабый аромат всё медленнее и тише, Томашевский без конца расплетал этот сложный шлейф на тонкие ниточки и снова заплетал в причудливые узоры, чувственные картины и образы, тревожные и успокаивающие, пока незаметно не провалился в сон.

До предела вымотанный, он спал глубоко и долго, но просыпаться всё равно пришлось. Желание сменить позу уже давно беспокоило Томашевского, однако усталость была сильнее неудобства, и некоторое время ему удавалось топить себя в омуте забытья почти насильно. Любое движение вроде скольжения руки или поворота головы явственно отдавалось болью в надорванной спине – так уж устроено человеческое тело.

Тут выбор невелик: лежать неподвижно, покуда силы воли хватит, или проснуться и, в буквальном смысле слова, аккуратно себя перевернуть. Томашевский долго примеривался, в каком порядке действовать, чтобы осуществить задуманное, но оказаться на правом боку вместо левого оказалось недостаточно, чтобы вновь прикинуться манекеном и опять уснуть.

Организм упорно напоминал о том, что, кроме сна, существует ряд разнообразных потребностей и функций, присущих не лишённому жизни организму. Пришлось вставать. По сравнению с прошлым разом, когда подняться удалось лишь с помощью Эрика, боль немного притупилась благодаря продолжительному отдыху и приёму лекарства, но это лишь на первый взгляд, до первой попытки отклониться от вертикали. Стоило потянуться за графином с водой, как боль прошила электрическим разрядом насквозь от поясницы через ягодицу в бедро и едва не повалила на колени. Сергей едва успел вцепиться руками в край столешницы, чтобы устоять, перенести вес на локти и дождаться, когда спазм отступит.

Плевать на опрокинутый стакан – есть ещё один. Плевать на свёрнутый на пол графин – на дне чайника осталась кипячёная вода. Плевать на россыпь осколков на неровных половицах, на холодную лужу, которая стремительно разбежалась по щелям между досками, разлилась под мебель и норовила протечь под плинтус. Всё потом. Сперва, во что бы то ни стало, – новая доза обезболивающего и пятнадцать минут идеальной неподвижности вдоль прохладной стены.

Эрик, по всей видимости, ушёл к себе, пока Сергей спал. Ничего удивительного – пора, давно пора. На улице стремительно сгущались сумерки, закрашивая серым дымом отсветы закатных лучей на облаках.

«Эрик-Эрик…» – Томашевский едва заметно покачал головой, безуспешно отгоняя назойливые мысли.

Эрик был непостижим его разуму, непредсказуем и не поддавался анализу – живой, переменчивый сгусток энергии, комок противоречий. Непосредственность ребёнка и цинизм повидавшего жизнь взрослого в одном человеке. Яростная злость в нём легко сменялась кроткой лаской, покорная забота незаметно обращалась в требовательность диктатора, воинственная непримиримость мнения трансформировалась в терпимость истинного философа и обратно…

«Невозможный человек!» – Томашевский был опустошён и ни о чём не хотел думать, но мысли, не спрашивая разрешения, теснились и, подобно броуновским частицам, хаотично перемещались в голове.

Выкупанный с ног до головы в брезгливом презрении, Серёжа был любовно извлечён наружу, бережно умыт, тщательно вытерт и высушен сожалениями о содеянном, но был ли в действительности понят и принят? И вне зависимости от того, был или не был принят Эриком, был ли принят и прощён самим собой?

Возможно ли отыскать ответ на вопрос, зачем, по какой причине и для чего случилась эта страшная ночь? Сейчас Сергей уже готов был признать, что испугался – и растерялся, наделал глупостей. Назвать Кирилла извращенцем, насильником, психопатом, мерзавцем было проще всего, однако взваливать вину за произошедшее лишь на него одного Томашевский считал в глубине души нечестным. В конце концов, хоть и не представляя до конца всю серьёзность игры, в которую вступает, переоценивая способности партнёра к самоконтролю и само его желание контролировать себя, Сергей был предупреждён, но оказался не вооружён. Пришёл сам, сам не придал значения деталям и согласился…

Иными словами, сам искал приключений? Для чего?

Не для того ли, чтобы поставить окончательную точку в своих надеждах и поисках?

Не для того ли, чтобы заставить поверить себя в давнюю идею профессора о том, что одиночество и цинизм – вечные спутники таких, как он сам, Сергей и любой другой, кому «повезло» осознать себя не таким, как все.

Теперь Тома верил сильнее. И не верил по-прежнему. Ничего не изменилось – всё тот же липкий страх остаться одному на всю жизнь. К нему прибавились новые горькие сожаления о том, что никогда настоящее и будущее снова не будут так полны смыслом и радостью, как в последние полтора года, когда, измученный регулярными переездами и беспросветным безденежьем, Сергей случайно поселился в этой обшарпанной двушке с запертой на замок в ожидании другого постояльца соседней комнатой.

Стыд. Желание сбежать. Спрятаться. Сунуть голову в песок. Заснуть и не проснуться.

Надежда. Желание быть прощённым. Понятым. Просыпаться и засыпать, убеждённым в собственной нормальности, нужности.

Погруженный в тяжёлые размышления, Томашевский простоял в темноте вдвое дольше необходимого. Лекарство действовало медленно, почти незаметно. Оттолкнув на пробу своё тело от стены, Сергей почувствовал, что движения не причиняют прежней муки, и ноющая боль в мышцах не мешает необходимым перемещениям по комнате. Он добрался до стола и на ощупь развернул ноутбук. После суток отсутствия в сети и пропущенного дня работы стоило проверить почту и сообщения.

Что-то было не так, Томашевский почувствовал это сразу. Он разобрался, внимательно присматриваясь к мелочам. Ни одного нового сообщения в «Скайпе» – это, определённо, было необычно. Томашевский открыл страницу. Он прекрасно помнил свой последний разговор, собеседником которого был Кирилл. Программа совершенно неожиданно поприветствовала нейтральным: «Добро пожаловать, _Serj!» – и никакого Кирилла, контакт вообще исчез из списка, а сообщения других диалогов оказались прочитанными.

«Эрик!» – рука нащупала на столе телефон, ещё вчера, перед свиданием, переведённый в беззвучный режим. Количество пропущенных вызовов впечатляло, но снова та же странность – все звонки за сутки умещались ровно в последние полчаса: «Вадим» и неизвестный абонент «+792…» Судя по состоянию списка вызовов, в телефоне тоже успели изрядно покопаться. Ни единого контакта на букву «К» в телефонной книге.

Стоило включить звук, как аппарат истерично взорвался в руке вступлением R.E.M. – «Losing My Religion».

Томашевский нахмурился: он с трудом представлял, какое срочное дело могло появиться к нему у звонившего человека, а к подобного рода сюрпризам относился с откровенным недоверием.

– Слушаю! – он внутренне подобрался в ожидании ответа.

– Тома, милый, это ведь ты? – несколько жеманно протянул голос в трубке.

– Да, я, – нехорошее предчувствие трусливо уговаривало сказать «нет» и бросить трубку, но Томашевский знал, на это его самоуверенности уже не хватит. – Что-то случилось, Вадим? – слащавые интонации в голосе собеседника свидетельствовали о том, что причиной для звонка послужили отнюдь не его личные проблемы.

– О, как! А где же твоя фирменная вежливость, Серёжа? – Вадим не спешил переходить к делу, и Сергей уже не сомневался в своих подозрениях.

– Здравствуй, – устало вздохнул Томашевский – на встречные шутки настроения не хватало.

– Здравствуй, дорогой… Как жизнь молодая, как самочувствие? – Вадим, казалось, почувствовал нетерпение Сергея и намеренно начал затягивать разговор.

– Пока не сдох, как видишь… – Томашевский, в свою очередь, без труда распознал элемент фальши в интересе звонившего и не намеревался поддерживать игру встречной репликой.

Вадим не спешил делиться информацией. Сергей опасался выдать тревогу. Пауза затянулась. И от того, кто первый её нарушит, казалось, зависел весь исход неясного пока дела.

– Послушай, дружок… – задумчиво протянул голос в трубке. – Некогда мне, по правде, играть в молчанку, и здоровье твоё занимает меня постольку, поскольку. Рабочая смена только началась, а на территории клуба уже непорядки. Не буду вдаваться в излишние подробности. У меня в кабинете сейчас два чудесных юноши, один из которых назвался Кириллом и упорно утверждает, что собирался встретиться у входа в клуб с неким Сергеем, который очень напоминает описанием тебя, дорогой…

– Я не назначал встреч на сегодня, – с ходу отрезал Томашевский.

– Ну тогда извиняй за беспокойство, Серёжа, – подвёл черту Вадим. – Если это не твои поклонники силами меряются, то я церемониться не буду.

– Подожди, Вадь, кто второй?! – на самом деле, он уже знал ответ и просто не мог позволить Вадиму завершить разговор.

– Второй? А кто ж его знает, кто, если молчит и волком смотрит…

– Опиши, – Томашевский беспокойно прикусил верхнюю губу.

– Ага! Ну наконец-то хоть проблеск любопытства! А я уже и не надеялся! – оживился Вадим. – Хочется мне потрепать тебе нервы, паршивцу, как ты мне треплешь, но уж радуйся, мне правда недосуг. Второй – красивый мальчик, натуральный блондин, на вид лет двадцати с небольшим. Дерзкий, наглый сверх всякой меры и настроен крайне агрессивно. Молчит, кстати, довольно красноречиво. По-моему, у ребяток речь всё-таки зашла о тебе…

– Не трогай его. Я приеду.

– Кого из двух не трогать?

– Никого. Скоро буду. Жди.

Если до разговора с Вадимом у Томашевского ещё оставались какие-то сомнения, то теперь простора для воображения не осталось. Эрик вляпался в неприятности, и винить в этом никого, кроме себя, Сергей не мог. Заглотив для верности ещё одну дозу обезболивающего, он кое-как натянул на себя первые подвернувшиеся под руку брюки и закрытую водолазку, впихнул босые ноги в мокасины, и уже через пять минут, едва дыша, устраивался на заднем сиденье такси.

– Улица Чертановская, дом… – конечно же, никому и в голову не пришло бы упоминать в повседневном обиходе полный адрес заведения, в которое Томашевскому оказалось необходимо попасть.

Высадиться пришлось на окраине нужного квартала, а потом скрыться во дворах и прогуляться ещё минут семь пешком.

Встречи с «не-членами» клуба, приглашёнными гостями, из соображений безопасности было принято назначать в непосредственной близости от входа, на небольшом пятачке под фонарём и камерами. Случалось всякое, и служба безопасности клуба работала на совесть.

Впрочем, под непрерывным наблюдением находился весь периметр двухэтажного флигеля с мансардой, внешне напоминавшего скромное, советского образца, но современной отделки здание административного назначения. Аккуратно заасфальтированный дворик, парковка для персонала, свежеокрашенные стены, тщательно отреставрированная лепнина карнизов под черепичной крышей, идеальный газон и пара дежурных вазонов с петуниями у входа – всё это за ажурной металлической решёткой и живой изгородью из плотно разросшихся туй.

Солидно, неброско, даже скучно. В действительности, ещё лет двадцать назад здесь здесь располагался один из обветшалых филиалов вечерней школы; в разнузданные девяностые классы и коридоры захватили мелкие торгаши-челночники, устроили подобие сельского универмага и окончательно уничтожили остатки былой роскоши; в прогрессивные двухтысячные пришедшее в негодность здание несколько раз переходило из рук в руки, пока не осело у нынешнего владельца.

Теперь на строгой, респектабельной, всегда запертой изнутри металлической двери вывеска отсутствовала, а внутри нашёл себе уютное пристанище респектабельный гей-клуб, который среди «своих» носил название «Cherry Pie», один из сети однотипных, «ягодных» заведений. Закрытая тусовка, вход только для друзей и через друзей. И непременно – жесткий фейс-контроль. Только благодаря протекции Томашевского Кирилл смог проникнуть в стены «Вишнёвого пирога».

Сергей стукнул костяшками пальцев в матово-чёрную дверь. В «глазке» мелькнул свет, и на пороге появился секьюрити:

– Вадим Алексеевич ждёт вас, – кивнул мужчина в ответ на короткое приветствие и проводил гостя холодным, немигающим взглядом до выхода на лестницу.

– Спасибо, – Томашевский передёрнул плечами, как если бы было возможно стряхнуть с себя это липкое, с оттенком пренебрежения внимание.

Он знал, что никакие списки не позволили бы ему пройти на вечеринку в нынешнем виде, но он пришёл не веселиться.

– Ох, Тома-Тома! Паршиво выглядишь! Хоть бы побрился что ли ради вечера понедельника, – насмешливо возвестил хозяин клуба, он же хозяин сети, он же…

О связях Вадима слухи ходили самые разные – о его прошлом, карьере, личной жизни и связях, только всегда с оглядкой и вполголоса. Вадим любил сплетни, но не те, что витают вокруг концентрическими окружностями, а те, что стекаются к нему со всех концов паутины в самую её сердцевину. Суть сводилась к тому, что даже если все слухи, взятые вместе, просто отбросить в сторону, оставался один-единственный факт, не внушающий сомнений никому – у Вадима был компромат. Его информации хватало на то, чтобы сеть жила и фунциклировала безбедно, не тревожимая проверяющими инстанциями и правоохранительными структурами, а посетители неукоснительно следовали нехитрым правилам, обеспечивающим конфиденциальность и, как следствие, безопасность в стенах клубов.

– Я старался, спасибо, – Томашевский умело натянул улыбку, в то время как коленки его ощутимо дрогнули при взгляде на виновника ночного переполоха. – Вадь, давай ближе к делу.

Вадим не спешил подолжать беседу, с сомнением переводя взгляд с Сергея на Эрика, с Эрика на Кирилла, будто прикидывая, как вернее расценить диспозицию сил на поле боя. Сергей смотрел на Эрика, Кирилл смотрел на Сергея, Эрик то вовсе ни на кого не смотрел, изо всех сил пытаясь воспламенить пылающим взором паркетную доску, то стрелял снопами искр попеременно в каждого из присутствующих и явно выстраивал какую-то свою, никому не ведомую, диспозицию.

– Итак… – начал издалека Вадим. – Что мы имеем?

– Что? – механически переспросил Томашевский, изучая вздувшуюся губу Эрика, его наливающуюся синевой скулу, вспухшее ухо и подсыхающие под носом кровавые дорожки.

– Этот красавец тебе знаком, – как Вадим умудрился разглядеть красоту на этом разукрашенном дракой, вывалянном в пыли лице, было совершенно непонятно.

– Да, это мой друг, – спокойно кивнул Сергей.

– Этот верзила тебе тоже друг? – хотя природа-матушка не обделила Кирилла ни привлекательностью, ни мужской статью, назвать его красавцем у Вадима язык не повернулся. Оно и понятно, досталось Кириллу заметно больше, чем Эрику. Общее ощущение складывалось такое, будто Кирилла несколько раз очень сильно приложили плашмя об асфальт, потом проволокли безвольное тело пару кварталов, чтобы в итоге от души отпинать тяжёлыми ботинками в тёмном углу. Томашевский перевёл взгляд на берцы Эрика, такие нелепые в июле месяце.