Текст книги "Другая жизнь (СИ)"

Автор книги: Haruka85

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

О своих планах Серёжа предпочитал не распространяться, потому что не собирался даже зимовать, потому что решил: пора уходить насовсем, время пришло.

Он дал себе на размышления весну и лето, а с наступлением осени окончательно убедился, что не видит никакого смысла затягивать. Тёмка был полон надежд и, кажется, всерьёз рассчитывал, что рождение ещё одного Томашевского вдохнёт в старшего брата прежнюю радость жизни.

Серёжа не возражал, но именно это радостное событие виделось ему финишной чертой. Позже – нельзя, чтобы не омрачать счастье молодых родителей скорбными хлопотами.

Благословенное пересечение в нижней точке двух жизненных кривых – нисходящей и восходящей. Произведение скромного минуса с плюсом такой мощи, что в нарушение математических правил, даст плюс.

Незадолго до?.. Не прогадать бы! Томашевский сильно сомневался, что Катя расстроится гибелью бывшего начальника и новоиспечённого деверя настолько, чтобы это отразилось на её здоровье и благополучии малыша, но рисковать не хотел.

«Так или иначе – скоро!» – решил он, и мир внезапно обрел былую чёткость очертаний, улыбка стала искренней, и в действиях появился смысл.

Всё то время, пока Катерина гостила в их с Тёмой доме, Серёжа только и делал, что старался не мешать. Оставаясь с молодыми под одной крышей, он становился досадной помехой. Нечаянно прерванные интимные взгляды, прикосновения и разговоры раз за разом заставляли его чувствовать себя третьим лишним. Даже уступив молодой семье комнату и ночуя на раскладушке в кухне, Сергей оставался в постоянном напряжении и старался уйти поутру, чтобы вернуться как можно позже – совершенно необременительная по своей сути затея. Бродить по окрестностям ему никогда не надоедало.

В тот день Серёжа, как было заведено, стараясь не скрипеть раскладушкой, выскользнул из-под одеяла, быстро натянул шорты с футболкой и, прихватив из холодильника бутылку кефира с куском вчерашнего пирога, двинулся в сторону моря, чтобы порисовать.

Ещё в начале весны Томашевский случайно наткнулся в газетном киоске на раскраски-антистресс и купил себе забавы ради небольшую брошюру с причудливыми пейзажами. Дома, правда, пришлось признать, что не имея под рукой ни цветных карандашей, ни фломастеров, избавиться от стресса вряд ли получится, но от нечего делать он взялся за огрызок простого карандаша. Сосредоточенно накладывая штрихи на водяную гладь, тонируя небо и набрасывая тени на облака, Томашевский обнаружил вдруг, что постоянно давящее ощущение тревоги без причин исчезает почти полностью, уступая место некоему подобию умиротворения. Раскраска и карандаш перекочевали в прогулочный рюкзак. Спустя несколько дней, закончив работу с последней страницей, Томашевский решил сам попробовать нарисовать что-нибудь с натуры прямо на форзаце. Получилась ерунда, но процесс затянул, раскраску сменил один альбом, потом другой, карандашей стало больше…

Серёжа собирался остаться на берегу как минимум до обеда, но уже через час оказался не в состоянии терпеть некстати разыгравшуюся головную боль и повернул обратно к дому. Он собирался как можно быстрее, не разуваясь проскользнуть в кухню, заглотить таблетку и сразу же вернуться на берег заканчивать начатый набросок, но в доме уже вовсю кипела жизнь: звякали тарелки, шипело масло на сковороде, сочились запахи жареной колбасы и болгарского перца.

«Вот так, значит? Каша, каша, а стоит мне выйти за дверь…» – памятуя о намытых с вечера полах и строгом характере Катюши, Томашевский дёрнул шнурок кроссовка.

Нащупывая ногой закинутый под лавку шлёпанец, Сергей поневоле прислушался: молодые, явно занятые приготовлением завтрака, активно спорили, чего за ними никогда раньше не водилось:

– Кать, ты ведь знакома с этим Эриком, да?

– А как бы ты думал? Я, вроде как, его секретарь! – немного сердито отвечала Катерина мужу. – Зачем он тебе понадобился, Тём?

– Знаешь, мне было бы совершенно плевать на этого… человека! Совсем! Но мне не плевать на моего брата! Ты видела, каким Серёга стал?! Он, что же, всегда таким был, по-твоему? По-твоему, всё нормально с ним?

– Может, и не нормально, только с чего ты взял, что дело в Эрике?

– А в ком же ещё? Я тут подумал, ты, выходит, всё знала, но ничего мне не сказала!

– Знала, только вряд ли стоит о таком болтать!

– Серёжа сам сказал, что любит его!

 – Лучше бы разлюбил! Или ты думаешь, Эрику есть до него дело?

– У них всегда всё так плохо было, Кать?

– Да! Ты бы слышал, как Эрик на него в последний раз кричал! Аж чашки в шкафу звенели! Ужасные вещи говорил! Поверь, подобное нельзя прощать, Тёма!

– Кать, я иногда тоже на него кричу! Такого, бывает наговорю, лишь бы достучаться – самому стыдно! Он, бывает, так себя ведёт, что хочется по лбу треснуть, чтобы перестал дурака валять! Но я же его люблю!

– Ты его брат, не любовник! И потом… Как быть с изменой?

– Ты про Широкова? И на него плевать! Понимаешь, я ведь не о том, чтобы вернуть Эрика этого! Я хочу, чтобы они просто по-человечески поговорили. Не сгоряча, с боем посуды и криками, а обдуманно и серьёзно. Серёга же уехал, все концы обрубил, а сам мучается, изнутри себя грызёт! Как это называется… Гештальт!

– Гештальт, говоришь? Незакрытый? Предательство самое настоящее! Сам бы тоже так смог?

– Кать, ну что за чушь? Чтобы я тебя на кого-нибудь променял?!

– А ты попробуй, представь! Понарошку, Тём! Что тогда?

– Искать бы стал! В лепёшку бы разбился, но нашёл!

– Вот именно! А Эрик и пальцем не шевельнул! У него всё в порядке вещей! Занял директорское кресло, закрутил всем гайки и доволен. Он хоть бы словом обмолвился про Серёжу! Я бы сдала вас обоих с потрохами, уж поверь мне! Только нет там ни капли интереса – одно равнодушие, немецкий прагматизм. Есть такие люди.

– А Саша этот?

– Расстались, кажется. Эрик уволил его почти сразу, говорили, он, якобы, проект какой-то завалил. Только ты не думай, это явно не из сожалений…

Томашевский, так и не сняв с ноги второй кроссовок, медленно опустился на старый деревянный сундук и обхватил ладонями разрывающуюся от боли голову. Там его и нашли спустя полчаса после окончания завтрака – молчаливого, задумчивого, со странной улыбкой на лице.

Задуматься было о чём: а если не прав был, сбежав вот так, подобно трусу? Не сложилась любовь – всякое в жизни бывает. Сказано было много, но не всё, много сделано, но ещё больше не сделано. Полгода спустя на уме по-прежнему вертелось какое-то смутное «недо…», и сердце саднило занозой маловероятного «вдруг?»

Теперь неважно.

И улыбаться стало легко: принятым решениям, которые не «вдруг» – правильные.

Через неделю Катерина улетела обратно в Москву. Отпуск кончился, а до декретного, вроде, рукой подать, но только на первый взгляд – работать ещё и работать.

– Тёма, поезжайте вместе, пора!

Тёма остался. Снова ходил смурной, как будто предчувствовал что-то, откладывал отъезд до последнего. Снова злился по мелочам, срывался на крик, упрекал, перегибал палку и тут же сам бежал просить прощения, ластился, как бывало в детстве и всё чаще повторял: «Люблю!»

Серёжа не скупился в ответ, прощал всё легче, спорил реже, чаще ловил свои мысли где-то далеко от суетной реальности, представляя, что очень скоро, Тёмка его уедет, и не будет больше ни ругаться, ни просить прощения, ни признаваться в любви; не станет больше овсянки по утрам и наивных шуточек за вечерней чашкой чая. Ничего не останется, и сам Серёжа Томашевский исчезнет под Новый год – нечаянно, по какой-нибудь нелепой случайности. Страшно? Пожалуй…

Тёма, должно быть, разозлится, снова станет кричать и, может быть, разобьёт, наконец, об пол горшок с засохшей геранью – видно же, что давно ему хочется. А потом, почти сразу, появится на свет маленький, беззащитный человечек, и Тёмка забудет печалиться о брате.

Эрик будет продолжать дело, ему можно доверять, он справится. Встретит однажды кого-то похожего на Шурика, только лучше, и обязательно будет счастлив.

Серёжа продолжал улыбаться своим мыслям – спокойно и немного грустно.

====== “Другая жизнь” – Глава 11 ======

Форточка захлопнулась, вскоре вслед за ней грохнул засов. Свет переместился из кухни в единственную комнату. Включился телевизор, и приглушённые разговоры обитателей дома перекрыла заставка из вечерних новостей. В воздухе снова повис мелкий, плотный дождик, незаметно оседая на лице, волосах и одежде. Ветер почти совсем стих, на улице немного потеплело, но Эрик по-прежнему не замечал ничего вокруг – только эти окна. Он бездумно смотрел на них и не двигался с места, пока не стихли все звуки и дом не погрузился в сон.

Стирая прохладной ладонью дождевую влагу, каплями стекающую по лицу, Эрик сбросил оцепенение, откинул налипшую на лоб мокрую чёлку, по-собачьи встряхнулся и пошёл прочь, не оборачиваясь, ступая набухшими от влаги ботинками прямо по лужам. Какая разница, если промокли насквозь и куртка, и джемпер, и брюки, и бельё.

Сигареты, надёжно спрятанные во внутреннем кармане тоже отсырели, но не сильно, закурить удалось – тянуло давно. Он докурил, подпалил ещё одну… Хороший повод помедлить минут пять – это если не торопиться. Впрочем, всему рано или поздно приходит конец: огонёк снова подобрался к самому фильтру – незаметно, не потребовалось ни единой затяжки.

«БМВ» – единственный верный товарищ – встретил уютным теплом не до конца остывшего салона; ободряюще подмигнула огоньками приборная панель, забормотало радио, довольно заурчал мотор, готовый к новым приключениям. Эрик отстранённо покачал головой – на сегодня достаточно. Движениями, доведёнными до автоматизма, он развернул автомобиль и, не заботясь о траектории движения, пересчитывая все подряд кочки и ямы, неспешно покатился в обратном направлении.

Закидывая мокрый комок одежды в стиральную машину, Эрик поймал первую волну озноба, потом вторую, третью… Всё-таки замёрз! Всё-таки голоден – это уже у холодильника, с аппетитом откусывая хрусткую корочку французского батона. И кефир – прямо из горлышка, к чёрту приличия! Какой от них толк?

Всё-таки жив! Наблюдая, как чужие руки касаются его Томы, как его Тома сам, по доброй воле тянется навстречу чужим рукам, Эрик словно отделился душой от тела. Не в силах сдвинуться с места, он рвался вперёд, чтобы встать стеной между этими двумя, не дать соприкоснуться, не дать сорваться словам любви, которые не должны были быть правдой, но посмели стать реальностью.

Всё время, проведённое в том осеннем саду, за порогом чужого счастья, всё время, пока Эрик петлял изгибами горной дороги, соединившей две непростительно далёкие точки в пространстве, он продолжал всем своим существом оставаться рядом с Серёжей, и только теперь его тело, душа и разум снова соединились воедино.

Стоять на тёмной улице под проливным дождём, подобно брошенной дворняге, ревниво ждущей хозяина? Или греться в тепле собственной постели, в сытой безопасности и без особых забот – независимым, одиноким, несчастливым?

Однозначно, первое – вот так преданно, по-собачьи, стремиться туда, где остался Серёжа – его человек, который важнее и выше всего.

«Я нашёл тебя! Неужели, я, и правда, тебя нашёл?!»

От такой простой по своей сути мысли стало вдруг легко и радостно, и совершенно неважно, помнит ли его ещё Серёжа, любит ли, любил ли когда-нибудь. Всё равно стало, любит ли он этого Тёму, который совершенно неважно, откуда взялся. Всё равно, какую роль отвёл Кате, и действительно ли она носит его ребёнка. Не имело больше значения, с кем Тома живёт, с кем спит, чем занимается и о чём думает.

Главное – он есть, а остальное лишь мелочи сложной и переменчивой жизни.

«Почему я не понял этого раньше? Разве присваиваить и покорять – есть то же самое, что любить? Он ведь был со мной и отдавал мне всё, что мог отдать, так почему я продолжал вымогать большего вместо того, чтобы принять с благодарностью предложенный по доброй воле дар и отдать всё, что мог, взамен, без условий и торга?»

Каких только мыслей не передумал Эрик, какими только страхами не переболел за долгие годы рядом с Серёжей, – уму непостижимо! Просто увидеть Томашевского после томительных месяцев неизвестности уже было чудом – долгожданное излечение.

«Хочу увидеть его снова! Услышать! Завтра…»

Эрик уснул, едва очутился в постели, а проснулся бодрым и свежим – вот оно, выздоровление! Наскоро заглотил остатки кефира и, не давая себе времени на раздумья, помчался туда, где сможет не только снова увидеть, но и оказаться увиденным, услышанным… Вдруг?

Небо за ночь прояснилось, лужи впитались в иссушенный долгим летом грунт, солнышко – маленькое, светло-жёлтое, сияющее, как золотая монетка, стремительно плыло по свежевымытому небосклону всё выше и выше. Вчерашний зловещий тупик поутру смотрелся куда живописнее и веселее: кроны деревьев, окрашенные цветами золота и багрянца, раскинулись высоко над шиферной крышей и щедро укрывали опадающей листвой и редеющей тенью двор, выкрашенный изумрудно-зелёным старый дом, дорожки, кренящийся на бок сарай и низкий, покосившийся плетень.

Вдохнув поглубже прохладный воздух с ароматом антоновских яблок, Эрик осторожно проскользнул через калитку к дому и с замиранием сердца постучал в дверь костяшками пальцев. Удивительная тишина стояла вокруг, даже птицы позабыли своё беспечное чириканье, словно тоже тревожно прислушивались. Тишина в доме, во дворе, на улице… Как будто во всём посёлке не осталось ни души. Эрик постучал ещё раз – кулаком, потом забарабанил по стеклу. Через пару минут он не удержался и дёрнул на себя дверную скобу: заперто.

«Куда же ты подевался в такую рань?» – неожиданность, но не повод для паники.

Эрик в который уже раз оглянулся: брошенный на дороге «Мерседес» со вчерашнего вечера едва ли сдвинулся хоть на миллиметр, так что Серёжа вряд ли должен был уйти далеко. Заглянув на всякий случай в сарай и за угол дома, Эрик вприпрыжку устремился вниз по улице, благо ощутимый уклон благоприятствовал естественному ускорению.

Метров через сто он свернул на улицу покрупнее и, повинуясь самодельному указателю «Заповедник, Пляж, Тропа», проследовал по стрелке. В конце концов, если три главные новосветские достопримечательности сосредоточены в одном месте, то почему бы не поискать там же и четвёртую?

Встретив на пути пару-тройку диковатых на вид котов и ещё несколько выгоревших на солнце указателей, по всей видимости развешанных руками местных жителей в стремлении избавиться от расспросов туристов, Эрик добрался, наконец, до входа в Можжевеловую рощу. Не большой любитель следовать инструкциям, он всё-таки удостоил своим вниманием информационный стенд. Небольшая площадка, на которой Эрик топтался в совершенном одиночестве, в самом деле, если верить карте, служил отправной точкой для всех доступных развлечений посёлка. Более того, маршрут знаменитой Голицынской Тропы заканчивался в городе Судак, из которого Эрик, собственно, и приехал.

«Хотя, вполне вероятно, он там всё-таки начинается… Не суть. Домой мне возвращаться ещё рано…» – философски отметил про себя Эрик, оглядываясь по сторонам.

Даже натуре, не склонной к созерцательности, здесь было, на что посмотреть, и было, чем восхититься. Посёлок, совсем небольшой, с трёх сторон света заботливо окружённый горными склонами, укрытыми пышной зеленью гор, с четвёртой стороны встречался с морем. Две живописные бухты, разделённые мысом, чистая, спокойная вода, тихие пляжи, целебный воздух реликтовых деревьев… Где-нибудь в Западной Европе такое место неизбежно стало бы курортом элит-класса, но история распорядилась этим местом иначе, и Эрик оказался единственным покупателем у скромной будочки с надписью «Касса».

– Много народа сегодня? – спросил он, пряча в карман билет.

– За утро вы третий. К одиннадцати, может, автобус подойдёт с туристами, тогда побольше будет… – лениво ответила отчаянно зевающая дама в форменной жилетке. – А может, и не подойдёт…

По широкой дорожке, покрытой слоем мелкой гальки и прибитой вчерашней непогодой пыли, Эрик начал спускаться к морю. Шагал быстро, оборачивался на каждой развилке, но единственным человеком в обозримом пространстве оказался подросток, который расположился прямо на камнях, на самом оконечнике узкого, длинного мыса, далеко вдававшегося в море: по левую руку – вода цвета тёмной бирюзы, справа – бриллиантовая зелень.

Синяя, или Разбойничья, бухта и Зелёная – запутаться сложно.

Голицынская тропа, круто ушедшая влево, осталась за спиной, а Эрик продолжал продвигаться вперёд по плоскому гребню скалы, отдалённо напоминающей язык гигантской собаки, лакающей воду прямо из моря. Изрядный крюк, чтобы спросить у мальчишки, не встречал ли он здесь ещё кого-нибудь.

«Вряд ли он видит хоть что-то, кроме своего пейзажа», – парень, удобно устроившийся в позе лотоса на собственном рюкзаке, рисовал. Он склонился над альбомом и, поглощённый работой, то обращал лицо к морю, то опускал глаза обратно на бумагу и поспешно шуршал карандашом. Он был слишком увлечён своим занятием, чтобы замечать происходящее вокруг. В довершение ко всему, большие наушники, приминавшие копну пушистых кудряшек, начисто лишали его возможности слышать что-то, кроме музыки.

«Ну что за идиот?! Любой гопник подойдёт сзади, пнёт под зад, он и сообразить ничего не успеет! Рухнет с обрыва, позвоночник весь в трусы высыплется! – памятуя о подвигах своей шальной юности, Эрик всегда с раздражением относился к человеческой беспечности.

«Серёжа вот тоже всю жизнь так… Как будто бессмертный!»

Вместо вежливого приветствия рука сама собой потянулась сдёрнуть дурацкую резинку с чёлки, стянутой узелком на темечке, и спустить юное дарование на грешную землю. Хулиганское намерение, конечно, не стоило претворять в действие по причинам легко предсказуемым: подобный способ знакомства не способствовал благоприятному развитию межличностных коммуникаций, а Эрик всё-таки пришёл сюда не ссориться и не шутить. Поэтому он вовремя отдёрнул руку назад и осторожно перевесился через плечо художника. Строгие зубцы почти чёрных гор, лёгкие очертания облаков, подёрнутая мелкой рябью поверхность моря, лишённая бликов… Стандартный формат листа вряд ли был способен вместить в себя дух стихии, да и простой карандаш слишком скучный материал, передавал лишь очертания и объём, но не цвет, не свет…

– Почему не краски? – не задумываясь, высказал свой интуитивный вопрос Эрик.

Парень всё-таки испугался: вздрогнул и мотнул головой в сторону источника звука так стремительно, что едва не потерял равновесие.

– А? – негромко то ли спросил, то ли вскрикнул он, сползая вместе с рюкзаком с небольшого валуна, на котором сидел.

«Всё-таки напугал!» – Эрик поспешно отступил назад, давая возможность разглядеть себя и разглядывая сам.

Вопрос, заданный мгновение назад, растворился в воздухе, оказался забыт вместе со всеми мыслями и словами – всеми, кроме одного.

«Серёжа?!» – Эрик ошеломлённо вглядывался в родные, знакомые до мелочей, но внезапно оказавшиеся совершено чужими черты; узнавал и не узнавал одновременно. Лицо, и прежде практически лишённое округлости, заострилось до измождённости. Кожа, словно иссушенная солнцем и ветром, после южного лета почему-то лишь слегка тронутая загаром, сохранила свой светлый молочный оттенок; только веснушки, прежде едва различимые на переносице и предплечьях, стали темнее от южного солнца. Всегда подтянутая, налитая гибкостью фигура сейчас поражала неприятной худобой, хрупкостью, чрезмерной даже для подростка. Серёжа знакомо хмурил брови, морщил лоб, недоверчиво щурился совсем как в прошлом, но тонких морщинок, лучиками стянувшихся к уголкам глаз, Эрик до сегодняшнего дня не замечал никогда.

Пауза затянулась. Томашевский замер в неестественной позе: как сполз на землю, так и остался сидеть, удерживая вес тела на руках, с нелепо подвёрнутыми коленями. Странная гримаса, исказившая лицо, придавала ему сложное выражение смешанного изумления, испуга, неприязни, подёрнутых дымкой холодного равнодушия, как будто не Серёжа сейчас неверяще смотрел своими дрожащими от внутреннего напряжения зрачками, не Серёжа кусал бледные, обветренные губы, не Серёжа жил в этом ослабшем, измученном теле, а злой, безжалостный, зловещий «кто-то» и пил его кровь, его разум, душу и силы, чтобы не оставить ни капли.

«О чём я думаю?! Что за чушь?!» – усилием воли стряхнув с себя оцепенение, Эрик протянул ладонь, предлагая Томашевскому подняться, но тот не отреагировал, словно и не заметил поданной ему руки.

– Серёж? – так и не дождавшийся реакции, Эрик опустился коленями на острые, нагретые солнцем камни. – Серёжа! – позвал он снова, не решаясь прикоснуться без позволения.

«Это я! – вертелись на языке непроизнесённые слова. – Ты же не мог… Забыть меня?»

====== “Другая жизнь” – Глава 12 ======

Томашевский молча сглотнул и облизнул нижнюю губу. Не меняя ни выражения, ни позы, он увёл своё внимание в сторону моря и упрямо смотрел в сторону. Свежий западный ветер настойчиво трепал основательно отросшие завитки тёмно-русых волос, веки устало смежились под ярким светом…

Можно было подумать, что Серёжа снова, как во время рисования, напрочь забыл о происходящем вокруг и безмятежно грелся на солнце, но плотно сомкнутые ресницы заметно подрагивали, открытые участки кожи покрылись мурашками, красноречиво свидетельствующими о недостатке тепла в организме, а грудная клетка вздымалась слишком часто и тяжело для состояния душевного покоя.

Эрик, стараясь не привлекать внимания к своим действиям, потихоньку стряхнул с себя ветровку и осторожно накинул Томашевскому на плечи. Тот, вопреки опасениям, артачиться не стал, склонил голову на бок и, не открывая глаз, прижался щекой к тонкой ткани.

Щека была прохладная, гладкая, если невесомо погладить кончиками пальцев от виска к подбородку, и едва ощутимо царапала, если вести костяшками вверх, обратно к виску. Скула была жёсткая и острая, как лезвие, если обхватить ладонью, а пониже, у горла, – беззащитно пульсировала жилка. Губы, шершавые, расслабленные, безучастные, совсем не сопротивлялись проникновению. Язык, горячий и удивительно неравнодушный, скользнул навстречу с отчаянной решительностью спустя секунды недоверия и осторожности. Привкус крови. Волосы на затылке длинные, почти до плеч, если оттянуть как следует прядь; взъерошенные, шелковистые, они будто сами собой заплетались вокруг пальцев, опутывали…

«Ответил!» – триумф.

– Серёженька, любимый! – бездумным хрипом в податливо приоткрытый рот.

– Что?! – изумление – не вопрос; внимательный взгляд, хоть и мельком, но точно в душу.

– Я приехал, – бессмысленная очевидность, слабая попытка ухватиться за возможность диалога.

Сбивчивое дыхание в ответ и снова закушенная изнутри губа.

«Зачем?!» – должен был сказать Тома, непременно должен был.

И тогда Эрик рассказал бы ему, как скучал, как сожалеет о том, что сотворил, как измучился быть один, уронил бы голову на его колени и просил о прощении, целовал бы замёрзшие, худые, вымазанные графитной пылью руки и умолял о шансе, стиснул бы всего целиком в крепких объятьях и шептал о своей боли и о своей любви, о своём раскаянии и отчаянии, о своём «никогда» и «навсегда»…

Но Тома снова молчал. И Эрик тоже молчал. Тома снова не шевелился. Не двигался и Эрик, опасаясь нарушить хрупкое равновесие. Он только позволил себе невесомо накрыть ладонью ладонь Серёжи, до сих пор упёртую позади спины в скалистый грунт, и застыл рядом, наслаждаясь долгожданной близостью и не добиваясь большего.

Рисовать Томашевский больше не пытался, а Эрик не пытался сокращать дистанцию и говорить. Чем дольше длилось безмолвие, тем меньше оставалось на уме слов, тем больше просыпалось от этой напряжённой тишины сомнений: слабых, впрочем, и ничтожных по сравнению с накатывающим волнами счастьем просто быть рядом с Серёжей.

«Потом, всё потом! Плевать!» – Эрик лениво отмахивался от назойливых мыслей и пропитывался насквозь этим вновь рождённым, непрочным контактом.

Когда Томашевский вытащил руку, заворочался на камнях и поднялся, неуклюже переминаясь с одной затёкшей ноги на другую, Эрик пружиной подорвался следом:

– Ты куда? – предельно осторожно задал он вопрос, опасаясь, что снова не получит ответа.

– Домой, – просто и обыденно сказал Серёжа и протянул куртку. – Спасибо.

– Оставь, – Эрик отрицательно покачал головой и наклонился поднять завалившиеся между камней альбом и карандаш.

– Я домой ухожу, – повторил Тома, аккуратно складывая вещи в сумку, закинутую на плечо, и отступая от края обрыва.

– Я с тобой. Провожу.

Только теперь Эрик смог взглянуть вниз с того места, на котором сидел Томашевский. Сердце противно ёкнуло от ощущения расстилающейся под ногами глубины бездны, от мощи прибоя, разбивающегося о камни далеко внизу.

«Ты же высоты боишься! Или… Нет?!» – неприятное открытие.

– Тебе не страшно здесь? – бросил он в спину удаляющемуся Сергею и трусцой припустил следом.

– А чего бояться? – с непонятной усмешкой пожал плечами Тома. – Высоты?!

– Высоты, – согласился Эрик, равняя свой темп под неторопливый шаг Томашевского, – людей, наконец. Здесь совсем никого нет.

– Вот именно, в это время года здесь совсем никого не бывает. Бояться здесь можно только самого себя. Камни сухие, грунт прочный. Вот во время дождя к краю лучше не подходить – скользко, – обыденным тоном принялся рассказывать Сергей, а Эрику от его объяснений вдруг стало не по себе.

«Ты здесь есть, Серёжа. Именно это почему-то пугает меня больше всего, – думал он, искоса поглядывая на оживлённую блуждающей улыбкой мимику Томы. – Была бы на то моя воля, ни за что тебя не отпустил бы одного! О чём думает этот твой… Тёма?»

Подслушанный прошлым вечером разговор явственно свидетельствовал о том, что парень по имени Артём, с которым Томашевский делил жильё, быт, проблемы и, по всей видимости, постель, не имеет ни малейшего представления о досуге Серёжи, и осознание этого маленького факта приятно согрело изнутри. Не показалось, значит, не хватает откровенности, доверия не хватает, не всё так благополучно несмотря на взаимно сказанное «люблю».

– Давно ты здесь? – снова подхватил угасший было разговор Эрик, упорно отгоняя тишину.

– По здешним меркам, давно. В начале весны приехал, – кивнул Сергей.

Весь обратный путь в тупик Томашевского – так Эрик про себя назвал улицу, название которой так и не нашёл ни на одной из табличек – он размышлял о том, как будет правильнее повести себя при прощании. Практически не возникало сомнений, что Сергей не пригласит войти, но позволит ли ещё один поцелуй? Согласится ли ещё раз встретиться, или лучше пока даже не пытаться форсировать события, не давить?

Тома, тем временем, продолжал предложенный Эриком обмен ничего не значащей информацией. О погоде, о природе, о тонкостях жизни на юге и местных жителях… Ни слова о прошлом, ни слова о себе – просто два случайных попутчика, дороги которых вот-вот разойдутся навсегда. Расставание не заставило себя ждать.

– Мне сюда! Был рад… – кивнул Томашевский и, как будто нарочно ускоряясь перед финишем, свернул во двор.

Чему конкретно был рад Сергей, Эрик так и не понял.

«Встрече, наверное. Чему же ещё? Значит ли это?..» – додумать Эрик не успел, опомнился, обнаружив Тому возящимся на крыльце с ключами.

– Серёжа! – позвал он, не решаясь войти за калитку.

Томашевский вздрогнул и уронил ключи. Медленно наклоняясь за связкой, распрямляясь, аккуратно встряхивая связку за колечко брелока, он как будто обдумывал что-то.

«Только не делай вид, что не слышал меня!»

Сергей обернулся, взглянул вопросительно.

– Можно я ещё приду?

– Когда?

– Завтра?

– Завтра я снова пойду рисовать.

– На мыс?

– На мыс.

– Тогда договорились?

Томашевский молча кивнул и исчез за дверью.

Снова пусто. Тихо. Словно и не стоял только что на ступеньках человек, без которого ни дышать невозможно, ни свет белый видеть.

«На сегодня достаточно», – Эрик отвернулся и пошёл неторопливым шагом в обратную сторону.

Остановился у бедняги-«Мерседеса», аккуратно вывел пальцем на водительском стекле округлое сердечко с глазками и улыбкой, бросил короткий взгляд на дом и украдкой расплылся в точно такой же широкой и глупой улыбке, как только что нарисовал: Серёжа, не скрываясь, стоял у окна и смотрел на него в упор.

====== “Другая жизнь” – Глава 13 ======

Комментарий к “Другая жизнь” – Глава 13

Дорогие друзья! По неведомым мне техническим причинам страница с главой 13 не загружается у меня и, вероятно, у некоторых из вас. Подобное уже случалось на моём опыте, но с позиции не авторской, а читательской. Выхода тут два: либо ждать, когда глюк пройдёт, такая вероятность есть, либо загрузить версию для печати, это над заголовком главы, рядом с информацией о “лайках” и отзывах. Собственно комментарии, если будет таковое желание, можно оставить под предыдущей главой. И... Отдельный вопрос ко всем. Прозвучало мнение, и не единожды, что история становится слишком затянутой. Предлагаю высказаться на эту тему, чтобы я со своей стороны приняла оптимальное решение относительно сюжета финала и порядка его дальнейшей публикации. Один из возможных вариантов – единовременная выкладка всех оставшихся глав после их полной готовности.

Очередная бессонная ночь медленно, по капле, переливалась в утро, стылой ртутью стекала по коже, жгучим, расплавленным свинцом плескалась, не застывая, в груди – внутри жар, снаружи – холод.

Тревога, неизъяснимая, безжалостная, без конца рассылала вибрации по нейронной сети, подобно пауку, застывшему в центре хитроумно сплетённой паутины, и эти волновые процессы, вступая в резонанс с каждой живой клеткой, приводили в ощутимый трепет весь организм.

Томашевский лежал на неразложенном диване без сна. Сжавшийся в тугой комок под двумя побитыми молью одеялами и пыльным ватником, он пытался хранить абсолютную неподвижность. Тело его давно затекло, и поза приносила лишь дискомфорт, но Сергей всё ещё пытался убедить себя, что такого рода стабильность физической оболочки рано или поздно уймёт озноб и отключит перевозбуждённый мозг.

Иногда это, действительно, помогало, и тогда он забывался ненадолго в вязких, беспокойных сновидениях без сюжета, лишённых света и цветов. Просыпался всегда быстро, а потом снова часами заставлял себя уснуть – из ночи в ночь удавалось всё хуже, а усталость изо дня в день всё быстрее высасывала остатки с таким трудом восстанавливаемых сил.

Погода и природа мало-помалу тоже делали своё дело: солнце садилось всё раньше, а вставало позже; тепла становилось меньше, и теперь даже в постели пальцы на руках и ногах стыли от самого настоящего холода.

Одну ладонь – под подушку, другую – между бёдер. Бесполезно. Не удержался, заворочался. Озноб проходить не собирался.