Текст книги "Другая жизнь (СИ)"

Автор книги: Haruka85

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

«Прав был Тёмка, дрова и уголь купить придётся, иначе до зимы не дотянуть, расклеиваться не хочется,» – Сергей сглотнул, проверяя горло, – не показалось ли?

Не показалось – простудился. Забытые с прошлой зимы ощущения, по которым невозможно соскучиться. Вставать с постели совсем расхотелось. Сказать по-честному, ему никогда не давались легко подъёмы по утрам, а уж теперь, после переезда, стимулов не осталось совсем. Раньше его сон развеивали чувство ответственности и нелюбовь к опозданиям, а ещё больше – желание поскорее увидеть человека, с которым не то что получаса за завтраком – жизни мало.

Теперь, напротив, перспектива остаться в постели, прикидываясь спящим, стала куда предпочтительнее завтрака в компании. Не то чтобы брат раздражал, с ним было хорошо, весело, даже спокойно, пока тот не садился на своего любимого конька и не начинал цепляться и воспитывать – назидательности в свой адрес Серёжа не переносил ни в каком виде. Даже Равацкий не посягал на его самостоятельность, даже Эрик…

«Эрик!» – сердце в груди подпрыгнуло и совершило немыслимый кульбит.

«Радостно ёкнуло» – так принято говорить, но далеко не каждому дано прочувствовать этот трепет в долгосрочном периоде: ни о какой радости речь уже не идёт. Круглосуточный мандраж, не дающий нормально ни есть, ни пить, ни спать, ни думать, ни заниматься делами. Мучительное желание выключить генератор возбуждения из нервной системы и никакой возможности это сделать, потому что… Да, для этого придётся отключить от сети собственную голову.

Протяжно запели половицы, и дверь в комнату приотворилась. Артём постоял немного на пороге, явно привыкая к темноте, потом, крадучись, добрался до шкафа и начал одеваться на работу – ежедневный ритуал Серёжа наблюдал из-под неплотно смеженных век, притворяясь, по обыкновению, спящим.

Проблемы со сном Сергей не скрывал, но и не афишировал – это было легко, а прятаться смысла не было вовсе – вечерами Артём вырубался мгновенно и спал, не пробуждаясь, ночь напролёт. Можно было спокойно ходить по комнате, как угодно шуметь, можно было даже включить верхний свет и, наверное, телевизор, но старший Томашевский не злоупотреблял своей удачей и, чаще всего, потихоньку выбирался на улицу тихо посидеть на старом чурбаке у сарая и посмотреть на звёзды. Ночи в Крыму были на диво хороши – тихие, тёплые, но не душные от близости моря. Звёзды тоже были особенные, не такие, как в Подмосковье и Заполярье, – мелкие, густо выстилающие небо, как будто манную крупу рассыпали. Весёлые и неунывающие, они призывно блестели, загадочно подмигивали, юные блудницы, с игривым смешком скатывались вниз, словно подначивая: «Загадай желание! Ну загадай же!»

Томашевский сливался воедино с этим небом, темнотой, шорохом листвы, голосами ночных птиц, шумом прибоя... Серёжа сам становился космосом, дышал глубже, ровнее, пока не осознавал, что пытается подавить зевок и прислониться затылком к дощатой стене за спиной. Тогда он осторожно возвращался в комнату, вытягивался на постели и, наконец, засыпал хоть и неглубоким, но всё-таки сном.

Теперь ночные вылазки пришлось прекратить почти полностью: слишком тоскливо стало осенью под открытым небом, да и звёзды, казалось, перестали заигрывать с Томашевским, хмурились из-под седых бровей-облаков, тоже как будто укоряли. Обиделись, должно быть, что желание не загадал…

Сегодня Серёжа снова ворочался ночь напролёт, улавливая вспышками сознания абсурдность пугающих видений, от которых невозможно избавиться.

Артём продолжал перемещаться по комнате: выглянул за окно, отодвинув краешек занавески; затаив дыхание, склонился над диваном брата, поправил почти сползшую на пол фуфайку, вздохнул глубоко и вышел, шепнув на прощание «я ушёл». Визг закрываемой «молнии», топот тяжёлой обуви по старым доскам, лязганье замка.

Томашевский, наконец, вздохнул свободнее. Он сел, спустил босые ступни на ледяной пол, потом встал, стараясь не разгибаться слишком быстро, чтобы не кружилась голова, и неверными шагами направился к окну, чтобы проводить Тёмку хотя бы взглядом – скрыть смущение перед самим собой, что снова обманул единственного близкого человека, хоть и по мелочи.

Обычно Артём выходил на просёлок бодрой походкой, попутно закидывая за спину рюкзак, и быстро исчезал из вида, но сегодня, вместо того, чтобы поторопиться, он задержался у машины, явно обратив внимание на вчерашний рисунок.

«Заметил всё-таки. Вечером снова будет донимать вопросами», – Сергей с явным неудовольствием представил себе последствия выходки Эрика – рука Томашевского так и не смогла занести тряпку над немудрёным экземпляром монументальной графики.

«Надо всё-таки помыть машину… – вздохнул Серёжа и шмыгнул носом. – И принять аспирин».

Вчера Артём, как всегда, вернулся затемно и в потёмках смог разглядеть только грязь, по-прежнему жирным слоем лежащую на корпусе машины. Одного подобного обстоятельства ему хватало обычно, чтобы завестись, но нашлись и другие поводы: недостаточно чисто подметённый пол, несобранная постель. Картошка с тушёнкой, приготовленная Серёжей на ужин, предательским образом пригорела, так что…

– Совсем сдурел? Это тебе не Москва! Здесь нет ни дымовых датчиков, ни газ-контроля! Зато есть газовый баллон! Ты понимаешь, что будет, если он рванёт?! Он полный совсем! Я его только заправил!

– С чего ему взрываться, Тём? Нормальный баллон, мы же проверяли, – Сергей отвечал спокойно и невыразительно, но уже знал, что лавину не остановить.

– Нормальный, – согласился Тёма. – А плита? Нормальная? Ты хоть раз видел, чтобы я от неё отходил, когда газ включен?!

– Тёма, я только на минутку вышел, – пытался оправдываться Серёжа, который вообще не стал бы готовить что-то сложнее макарон с сосисками, если бы не жёсткая необходимость вогнать себя хоть в какие-то рамки и отвлечься любым способом, даже с помощью возни на кухне.

– Да не дай бог утечка, от тебя же мокрого места не останется! Весь дом на воздух взлетит!

– Взлетит и взлетит, Тёма. Хозяева за бесплатный снос только спасибо скажут.

– Совсем страх потерял?! – громкостью Артём перешагнул пределы возможного, но от этого Серёжа не стал слушать его лучше – наоборот, привычно ушёл в свои мысли. Взрыв его не пугал, тем более, что ветхая избушка на отшибе – вовсе не столичная многоэтажка, где из-за такого сорта халатности неминуемо пострадали бы другие люди.

Время от времени Серёже доводилось анализировать своё внутреннее состояние и признавать, что уровень его психологического комфорта давно и достаточно сильно отклонился от нормального состояния. Ставить себе серьёзные диагнозы он не собирался. Просто устал от всего. Имел право.

Прошлое завело его в тупик, и скрываясь вдали от своих прежних привычек, стремлений и привязанностей, он честно хотел хотя бы попытаться начать другую жизнь, совсем не похожую на ту полосу препятствий, по которой бежал – не жил – все предыдущие годы. Не подчиняться больше взятому однажды темпу, отказаться от навязанных себе и людям правил и ожиданий, сбросить, наконец, ярмо ответственности и наслаждаться настоящим. Да, вырвался, как когда-то мечтал, из серого болота провинциальной жизни, добился, дорос, доказал. Счастливее не стал.

Не стал счастливее и теперь, по собственной воле отказываясь от всего, что было дорого прежде.

«Снова овсянка…» – Томашевский с нескрываемым отвращением изучил содержимое оставленной братом на плите кастрюльки, прихлопнул крышкой, плеснул не остывшей ещё заварки на дно кружки и разбавил остатками воды из чайника. Горбушка батона, оставшаяся от позавчерашней поездки в Судак, ложка абрикосового варенья – вполне себе завтрак.

В холодной и вечно сырой душевой Серёжа ополоснулся ледяной водой из-под крана и потянулся за пенкой для бритья. В зеркале мелькнуло осунувшееся, заросшее щетиной лицо зловещего синеватого оттенка – всему виной энергосберегающие лампочки, вкрученные Тёмкой взамен обычных ламп накаливания сразу во всех комнатах. Холодный свет, поглотивший остатки уюта в ветхих, унылых стенах дома, неизменно угнетал Серёжу.

«Ты что, Серёжа, только представь, какая будет экономия! Скидка по акции! И проводку теперь точно не перегрузим!»

О сечении кабелей, питающих водонагреватель, холодильник и столь любимую братом электрическую духовку, Томашевский предпочёл не напоминать, не хватало ещё глобального ремонта, тем более, в исполнении Тёмы.

Пробежав кое-как пятернёй по влажным после душа волосам, Сергей небрежно стянул их резинкой и выбрался на крыльцо. Утро, только полчаса назад едва лишь занимавшееся, полноправно охватило долину.

«Пора рисовать, свет уйдёт…» – Томашевский нервничал. Схватившаяся за ночь ранка на губе снова кровила и настойчиво ныла, умоляя прикусить больнее: «Ещё, ещё!» – два острых клыка с наслаждением впились в истерзанную плоть, но напряжение становилось только сильнее.

Он не забыл о своём намерении привести в порядок машину. Что угодно, лишь бы избежать очередной серии воспитательных работ в исполнении брата. Томашевский взялся за тряпку и посуху потёр заляпанное стекло «Мерседеса» – на пробу. Послушно посыпалась спёкшаяся коркой пыль.

«Сойдёт!» – он принялся скрести энергичнее, попутно не переставая думать об одном и том же – вчерашнем появлении Эрика. Не думать было просто невозможно. Одно его имя бередило, поднимало с самого дна сознания густые облака тёмного ила и мутило, мутило без того мутную лужу души. И Серёжа думал, думал, думал… Думал, едва замечая происходящее.

Поверить в то, что этот Эрик – не плод перегревшегося на солнце воображения, не галлюцинация, рождённая утомлённым обманутыми надеждами и одиночеством мозгом, удалось далеко не сразу. Поцелуй, до того привычный и правильный, что до мелочей укладывался в сотни и тысячи точно таких же поцелуев-воспоминаний.

«Я приехал…» – до дрожи знакомый голос и слова, десятки раз слышанные в обрывках снов. И только шёпот на губах, тепло настойчивого, бережного прикосновения на коже заставили Серёжу поверить, что всё это не только было – есть на самом деле. Поверить заставляла и ладонь, осторожно накрывшая его отчаянно впившиеся в камень пальцы, и мурашки от пронизывающего осеннего ветра, и шорох куртки, опустившейся на плечи, – незнакомой, но насквозь пропитанной табачным дымом, терпким ароматом духов Эрика и едва уловимым запахом его тела, особенно будоражащим – он помнил – если зарыться носом в ямку под ключицей.

И Серёжа поверил. Прижался щекой к той самой ямке почти у самой подмышки – только своей, не Эрика – и замер. Это потом он снова набрался неверия, когда отвернулся к морю, к солнцу, к ветру и зажмурился, понять свои ощущения.

«Приехал», «Серёженька», «любимый»… Не слова – концентрированная кислота: жгучие, едкие, страшные в своей власти. Они каплями упали на металл брони, выкованной годами поражений и неудач, и расцвели цветами ржавчины, разъедая и проникая в мельчайшие её трещинки. Страшно.

«Домой!» – спрятаться вместе с бронёй, ржавчиной и страхом.

От себя ещё никто не убегал. И когда Эрик, оставленный на дороге за калиткой больше не мог коснуться ни словом, ни делом, уже сам Серёжа продолжил раскачивать себя, проговаривая на все лады вчерашний прощальный разговор:

– Можно я ещё приду?

– Когда? Приходи!

– Завтра?

– Завтра я снова пойду рисовать. Я буду там же.

– На мыс?

– На мыс. Придёшь?

– Тогда договорились?

– Точно придёшь?

Улыбающаяся рожица, накарябанная пальцем на стекле, нахально и весело заглядывала в окно весь прошлый день, напоминая о том, что Эрик был реален, и уверяла: «Он придёт! Он точно придёт!»

– Я пришёл! – Томашевский так увлёкся воспоминаниями и отковыриванием присохшей глины с колёсной арки, что голос, раздавшийся над его головой и тень, упавшая сверху, снова заставили его вздрогнуть и на миг позабыть все слова. Он поднялся медленно, опираясь рукой за капот, обтёр кисть о джинсы и молча протянул руку.

– Привет! – янтарно-зелёный взгляд сверху вниз, глаза в глаза. Ответное рукопожатие – незаметно затянувшееся, так же незаметно затянувшийся выдох и – мимолётное скольжение щеки по щеке. – Я пришёл… – загадочно и как будто немного смущённо.

====== “Другая жизнь” – Глава 14 ======

– Пришёл? А машина где? – спросил Тома, разрывая контакт и отступая на шаг.

– Дома осталась. Я пешком, – интуитивно следуя за партнёром, Эрик подвинулся вперёд и пронаблюдал, как Томашевский снова отодвигается, скрещивая руки на груди.

«Отгораживается? Защищается? Значит… боится? Не доверяет?» – вывод напрашивался неутешительный, но игнорировать его вряд ли стоило, поэтому Эрик остался стоять на месте.

– Я по Тропе дошёл. Представь, до сих пор даже в голову не пришло прогуляться той дорогой. Довольно быстро, кстати! Посмотрел, что на мысе тебя ещё нет, и пошёл навстречу.

– Я немного занят, – коротко пояснил Сергей и снова опустился на корточки перед колесом.

– Тома, ты что делаешь?! – при взгляде на грязную тряпку, вяло растирающую грязь по лакированному боку люксового «Мерседеса»-купе, Эрика невольно передёрнуло.

– Прекрати сейчас же!

– Я чищу машину, это очевидно, по-моему, – с ноткой сарказма ответил Томашевский, и Эрик едва сдержал широкую улыбку – в этом коротком возражении мелькнул прежний, его, Тома, а не сонный сожитель агрессивного шкафа Тёмочки. – С чего бы мне прекращать? Не нравится – не смотри.

– Оставь, Серёж, всю краску сотрёшь. Где вода?..

Томашевский пожал плечами, кивнул в сторону ржавой бочки у водостока и отошёл, не стал ни спорить, ни геройствовать, ни лезть под руку. Повозиться пришлось основательно, сперва размачивая грязь обычной холодной водой без шампуня, а потом, орудуя щёткой и губкой, снова обильно смывая и полируя до блеска чистой, сухой салфеткой и жидкостью для мытья стёкол.

Томашевский большую часть времени просидел на брошенной в траву старой тракторной шине, вперив взгляд себе под ноги и закусив губу. Когда работа оказалась почти закончена, он не без восхищения оглядел сверкающий полировкой автомобиль, а потом покосился на бутылки с автохимией:

– Где ты всё это взял?

– У тебя в багажнике, вообще-то, – усмехнулся Эрик и снова нырнул в салон, чтобы стереть пыль с пластика.

– У меня?! Откуда?

– Я положил. Ещё когда ты машину купил…

Первое осторожное упоминание совместного прошлого не дало никаких видимых результатов, но в целом Томашевский не выглядел враждебно и, кажется, воспринимал присутствие Эрика как нечто само собой разумеющееся. Настороженность – да, её Эрик считывал легко, но скорее, интуитивно, чем распознавал реальные признаки напряжения на внешне бесстрастном лице. Если бы не чутьё и опыт прежней почти совместной жизни, он списал бы поведение Серёжи на самую обычную интроверсию, и всё-таки что-то странное чудилось, что-то ещё.

Томашевский был приветлив, вежлив и без проблем демонстрировал если не радушие, то благодарность. От приглашения вымыть руки и выпить чашку чаю, Эрик отказываться не стал: уж если удача сама идёт навстречу, то негоже делать вид, будто вы не знакомы, хватать нужно сходу, не раздумывая.

– К чаю только сушки и варенье, больше ничего нет, – Серёжа наскоро расчистил пятачок пространства на обеденном столе и указал Эрику на обшарпанную табуретку, покрытую круглым половичком.

– А ты?

– Я постою здесь, – Серёжа с видимым неудовольствием отхлебнул из кружки и прислонился бёдрами к кособокой кухонной тумбе.

Эрик разглядывал Томашевского и оторваться не мог: «Похудел. Сильно», – это было сильно заметно даже несмотря на то, что, войдя в дом, Тома не стал снимать с себя толстый свитер, в котором возился с машиной. Знакомые джинсы, дорогие, фирменные, затасканные теперь почти до дыр, падали с бёдер, и если бы не ремень, стянувший пояс на положенном месте, они бы непременно сползли до самых ягодиц. Не слишком красиво, как и отросшие волосы, и запавшие глаза, но Эрик откровенно разглядывал и откровенно хотел: смотреть в прямо в лицо, прижимать к себе нескладное тело, ощущать рядом с собой, ощущать частью себя, овладевать и плотью, и разумом, и чувствами.

– Что ты так смотришь на меня? – тишину вспорол насмешливый вопрос Томашевского, как лезвие отточенного кинжала взрезает туго натянутый шёлк.

– Хочу тебя! – не задумываясь, выпалил Эрик то, что вертелось на языке, и тут же спохватился: «Всё испортил!» – а ведь сам себе верил, что способен довольствоваться малым.

Томашевский, казалось, стал ещё невозмутимее и тише, чем был: отпил новый глоток чая, поморщился – горячо, подул на самую кромку, отпил в другой раз, поставил на столешницу позади себя кружку. Долгий изучающий взгляд, задумчивый, немигающий. Улыбка – не соблазнительная, не злая, не саркастичная – блуждающая, нерешительная, хрупкая и тёплая, как зажатая в ладонях крохотная птичка.

– Том, прости, я не то сказать хотел… – пауза затянулась, и Эрик успел десять раз проклясть свою несдержанность.

– Хочешь – бери, – с улыбкой перебил Томашевский и кивнул, как будто приглашая.

– Да нет, Серёж, я, правда, не то имел в виду, я…

– Хреново хочешь, если ждёшь особого приглашения. – «Не верь ушам своим?»

– Хорошо хочу! – расстояния от табуретки до многострадального предмета мебели, к которому будто прирос Тома, хватило только на эту отработанную фразу.

Расстояния от табуретки до тумбочки хватило на разгон от нуля до сотни и – столкновение, взрыв, аннигиляция частицы и античастицы. Фейерверк из фотонов. Поцелуй. Во всём мире не осталось ничего, кроме яростной схватки двух желаний слиться в одно. Остались ошалелые в состязании недоверия и вседозволенности губы, глаза, руки. Остались стиснутые объятием неконтролируемой силы рёбра, объединённые животным магнетизмом, вжатые друг в друга до боли колени и бёдра.

– Серёжа… – едва возможно оторваться. – Серёженька! – вдохнуть протяжный выдох.

Ладони, отпущенные на свободу, впиваются болью пониже лопаток.

«Хорошо!»

Кожа горячая, гладкая, тонкая, словно тает от любого прикосновения – сантиметр за сантиметром, чувствуя каждый мускул, каждое ребро, каждый позвонок.

– Серёжа, мой… – поясница, талия, впалый живот, грубая линия ремня. – Мой, слышишь? – пальцы властно расправляются с пряжкой.

– Слыш-шу-у… – Серёжа слышит, чувствует, хочет – тоже хочет, и уже не ясно, кто же ведёт в этой борьбе, так похожей на танец – настолько зеркальными стали движения и стремления, настолько закружилась реальность, настолько спуталось пространство и время. Где пол, где стены, где потолок? Нет ни потолка, ни стен – одно небо вокруг. Ладонями – в небо, коленями в небо, спиной, локтями, затылком… Жёстко, отчаянно, до боли. Шершавые, холодные половицы? Нет, всё-таки небо – невесомость качает, путает, выворачивает сознание. И притяжение на двоих – непреодолимое, желанное, необходимое, как воздух, которого становится всё меньше. Теснее, жарче, на пределе.

– Хочу тебя!..

– Да!..

– Мой, мой… Ты только мой!

– Твой… Ах-ха-а… Ещё!..

– И я твой! Слышишь, Серёжа?..

– Да-а…

Упасть на грешную землю. Дышать сбивчиво друг другу в плечо. Держать по-прежнему крепко, как будто включившиеся внезапно законы мироздания вот-вот разлучат снова. Сродни пробуждению после чёрно-серой ночи, когда утро возвращает реальности привычные краски, свет придаёт предметам форму, когда человек всеми своими рецепторами начинает видеть, слышать, ощущать иначе, думать иначе.

– Можно я встану? – хрипло прозвучало в самое ухо, и Эрик понял, что разжать руки придётся, придётся оторваться и отпустить, придётся открыть глаза и увидеть настоящего Серёжу – не того безвольного, покорного и безумно отзывчивого любовника, который, согласный на всё, бился и выстанывал под ним ещё минуту назад, умоляя о большем, а непослушного, своенравного, упрямого мужчину, который умел отвергать, язвить и ранить, который умел всем своим поведением сказать: «Ты мне не ровня, Эрик Рау, подрасти!»

Ещё страшнее было увидеть человека, который не любит и никогда не простит, у которого в глазах живёт осознание ошибки.

– Ну же! – Томашевский завозился, пытаясь подняться с пола. – Пол холодный…

Эрик заставил себя подняться и сесть. По-прежнему не разлепляя смеженных век, он слушал, как Серёжа осторожно поднимается и шлёпает босыми ногами к раковине, плещется в воде, шуршит бумажными полотенцами, возвращается…

– Держи! – рулон упал Эрику прямо в руки.

Он вздрогнул непроизвольно и открыл глаза: Томашевский стянул со спинки стула свой необъятный свитер, подобрал с пола штаны:

– Я в душ, – он поспешно скрылся за дверью, и Эрик, наконец, тоже начал собираться, попутно отмечая, что в доме, действительно, очень холодно, что всюду царит отсутствие порядка, что кровати у хозяев дома, кажется, разные, что подушка Серёжи, как и прежде, пахнет хвоей, что каша в кастрюле выглядит мерзко и на вкус тоже не очень…

– Голодный? – от неожиданности Эрик чуть не выронил ложку. – Поешь. Больше ничего нет.

– А сам?

– Чаю выпил. Ты иди, ванная свободна.

Ванная, а точнее, душевая, была откровенно убогая. Нагревалась она исключительно паром от текущей в процессе мытья воды, так что тому, кто мылся вторым, в определённом смысле, везло больше, чем первому, и всё-таки Эрик, привычный к комфорту, успел почувствовать себя моржом, готовящимся к сезону зимних купаний.

К моменту окончания водных процедур Эрик почти решился предложить выкинуть содержимое кастрюльки, но Серёжа успел разогреть несчастную кашу, как всегда, не рассчитав с мощностью горелки. Непонятная субстанция, смердящая гарью, была безропотно проглочена под пристальным взглядом Томашевского.

– Наелся?

– Спасибо. Очень вкусно, – привычка к вежливости, берущая начало в глубоком детстве, помноженная на радость от проявленной Томой заботы.

– Не ври, знаю, что гадость, – кастрюля вместе с тарелкой и ложкой перекочевала в раковину.

– И за что мне это?!

– За всё хорошее, – невнятно буркнул себе под нос Серёжа и капнул жидкости для мытья посуды на дно тарелки.

«Ну кто так моет?!»

– Положи, Серёж. Ты ни машину мыть не умеешь, ни посуду, – Эрик подошёл сзади, прижался тесно всем телом к прямой и снова напряжённой спине Томашевского. – Я сам помою потом. Ты просто послушай меня.

– Эрик, что за чушь? Как умею, так и мою. Я, по-твоему…

– Помолчи, пожалуйста, – обхватить покрепче поверх упрямо теребящих губку рук, упереться подбородком в самое плечо, чтобы ещё теснее, чтобы больше не сбежал. Томашевский – удивительное дело – замолчал, как просили, и приготовился слушать.

– Прости меня, Серёжа. Прости. Я виноват и достаточно наказан. Я сделал и сказал много лишнего, много дурного. Я ошибался Серёжа. Я никогда не говорил тебе этого слова. Пожалуйста. Один раз ты простишь меня?

– Прощу.

Эрик готовился оправдываться, убеждать, умолять на коленях, если понадобится. Он долгие месяцы прокручивал на все лады этот разговор с Томашевским, он вызубрил все вопросы и ответы на них, он выдумал десятки причин, по которым Серёжа станет отказываться даже слушать, он ожидал чего угодно только не этого лёгкого «прощу».

– Простишь? Ты меня простишь? – не веря собственным ушам, переспросил Эрик.

– Если тебе это нужно, я уже простил.

– Мне нужно. Ты не представляешь, как сильно я об этом мечтал!

– Я очень хотел, чтобы ты попросил прощения…

– Серёжка!.. Ты такой! Такой!.. Ты офигенный! Самый!

– Не перегибай. Что ты меня опять свободы лишаешь?! – стиснутые мёртвой хваткой, Серёжа попытался шевельнуться. – Это начинает входить у тебя в привычку!

– Не отпущу! Мой! Только мой! – довольно засмеялся Эрик Серёже в затылок и пощекотал носом чувствительное местечко на шее.

– Крепостное право отменили, ты помнишь, да? В каком году?

– Да плевать! Я хочу быть с тобой. Только с тобой. Хочу, чтобы ты был только со мной. Никаких «свободных отношений» – только ты и я, понимаешь?

– Думаешь, это возможно? Говорят, разбитую чашку не склеить. Я боюсь…

– Пойдём, Серёж, сядь. Я тоже боюсь. Закрой глаза. – Тщательно упакованный свёрток лёг на стол перед Томашевским. – Разверни.

– Предложение руки и сердца? – неудачная попытка пошутить плохо сочеталась с испугом, явственно отразившимся на лице Сергея.

– Не болтай. Разворачивай, – Эрик чувствовал, что ещё чуть-чуть, и от волнения задрожат поджилки.

– Это что, чашка?! – Томашевский тоже замер.

– Чашка.

– Такая же, как у меня была?

– Та же.

– Не может быть, я её в окно выкинул.

– Всё-таки твоя работа, значит? А я голову ломал…

– И что теперь, Эрик?

– Теперь всё будет хорошо, Серёж. Я обещаю.

====== “Другая жизнь” – Глава 15 ======

«Нет, Артёмка, не видать тебе моего Серёжи, как собственных ушей!» – так Эрик решил для себя ещё вчера, гордо шагая прочь от этого богом забытого места. То же самое твердил себе весь вечер, всё утро и готов был повторить сколько угодно раз, пока не предоставится удобный случай сообщить об этом сопернику в глаза. То же самое он собирался повторить при встрече и Катеньке, но сейчас она явно маячила на заднем плане, отец только вчера подтвердил, что скромница с русой косой продолжает изображать из себя святую невинность в Москве на месте секретаря при нынешнем исполняющем обязанности генерального директора.

«Нет, Артёмка. Не твой он», – повторял сам себе Эрик – всё ещё не победитель, лишь претендент на победу.

Прошедший день пролетел в памяти стремительной, яркой кометой и почти уже скрылся за горизонтом, но Эрик не был готов отпустить его, как не был готов отпустить и Серёжу.

Готов не был, но отпускал, иначе не получалось. Томашевский удалялся стремительно и легко, не оборачиваясь, как всегда решительный, собранный. Эрик потёр украдкой пожатую Серёжей на прощание кисть и спрятал в карман, чтобы не утратить раньше времени тепло его прикосновения.

Полный мелких обыденных забот и недоверчивой, робкой радости день уступил свои права вечеру, но Эрик продолжал перебирать в деталях каждую мелочь: как отскребали песком и пучком жёсткой травы гарь со дна кастрюльки, как не пошли ни на какой мыс, потому что «поздно, свет ушёл», и вообще никуда из дома не выходили, варили картошку в мундире, чистили, перебрасывая с ладони на ладонь, обжигаясь, макали в соль и душистое масло, ели потом, откусывая крупными кусками…

И так хорошо было сытыми до отвала повалиться в обнимку на диван, сквозь бормотание сто раз пересмотренного фильма прислушиваться и чувствовать, как расслабляется Серёжа, как дыхание его становится чаще и поверхностнее, а голова клонится набок до тех пор, пока не опускается на заботливо ждущее плечо рядом, а после сползает ещё ниже – на колени.

Хорошо смотреть, как он хмурится и вздыхает, ворочается и ёжится от холода, как укрытый одеялом и ласковой рукой, согревается и ещё глубже проваливается в сон.

Хорошо спустя час или полтора тишины и неподвижности встретить на себе внимательный, изучающий взгляд щурящихся от света глаз, склониться и целовать целомудренно, едва касаясь губами, – лоб, брови, веки, щёки, переносицу и кончик носа, подбородок, самый краешек коварно изогнутой улыбки…

Хорошо оказаться пойманным, затянутым в поцелуй, далеко не невинный.

Хорошо ловить поцелуи самому, властно вжимая нахально несопротивляющееся тело лопатками в стену: на кухне, в комнате, в дверях – везде.

Хорошо снова пить чай вместе, как когда-то давно, будто не в этой жизни, неуклюже толкаясь коленками под столом.

Хорошо просто смотреть на Серёжу, на то, как он бережно вращает худыми, длинными пальцами фарфоровую чашку с розовым цветком, рассматривая её миллиметр за миллиметром, будто проверяя на подлинность:

– Ни трещинки! – забавно приподнятые брови.

– Я нашёл её в сугробе! – не забыть нахмуриться, изображая несуществующую обиду.

– Она летела с пятого этажа!

– Я и не подозревал, что ты такой темпераментный! – шутить с лёгким сердцем оказалось таким удовольствием!

– Не замечал? Где были твои глаза?

– Ты умеешь быть скрытным.

«Действительно, умеет…» – сейчас Тома почти бежал навстречу Артёму, вышедшему из автобуса на противоположной стороне дороги. А ведь Эрик совершенно забыл обо всём на свете, он и в голову не думал брать, почему ближе к вечеру Серёжа стал так часто поглядывать на часы. Всё было слишком радужно, слишком волшебно, и вдруг это строгое:

«Тебе пора. Я провожу до остановки», – ни слова больше.

«Он дал мне то, что мог дать. Разве я не должен быть благодарен? Почему я не могу просто спокойно взять? Почему меня, черт побери, аж колотит при виде этого Тёмы, при мысли о том, что Серёжа снова с ним!» – Эрик шагнул на подножку подъехавшего полупустого автобуса и тут же метнулся к заднему стеклу. Обочина почти скрылась в тени придорожного кустарника, но увидеть он успел, как удаляются два силуэта, непринуждённые, близкие, будто склеенные плечом к плечу.

«Почему, Тома?» – Эрик не понимал, но и не чувствовал себя вправе спрашивать.

Всю неделю он продолжал приезжать по утрам, теперь уже на машине. Вставал рано, готовил завтрак на двоих – не ту баланду, которую упорно варил безрукий Тёма, а нормальную еду, заливал термос хорошим кофе и мчался в Новый Свет. В последние дни Эрик рискнул приготовить еду прямо на кухне у Серёжи и снова не встретил сопротивления.

Томашевский вообще стал другой, до того на всё согласный, что Эрик временами начинал искать подвох, но ничего подозрительного не происходило. Серёжа охотно соглашался на любое предложение, будь то прогулка в горы, запекание сосисок на костре, быстрый секс в закутке у сарая или путешествие по побережью до Ялты и обратно – любой каприз в обмен на… Да, Эрик сам был готов выполнить любое желание Томашевского, только тот ничего не просил, как будто ничего не хотел.

Чуть позже стали заметными и другие странности.

Серёжа никогда не называл Эрика по имени. Сам Эрик при любом удобном случае с особым удовольствием смаковал на все лады: «Серёжа!», «Серёжа?» – и почти отказался от такого привычного когда-то «Тома». То же и с попытками заговорить о прошлом – тишина в ответ.

«Ты, вообще, помнишь, кто я?» – так и тянуло спросить в минуты расслабленности, но Эрик понимал: вряд ли стоит.

Вне зависимости от предшествующих нагрузок, стоило Серёже оказаться в состоянии покоя, он моментально начинал засыпать. Иногда – прямо за завтраком, за чашкой кофе, с недожёванным бутербродом за щекой, а уж на диване или в машине – наверняка. И это – всегда работоспособный до безобразия Серёжа!

«Поспи, поспи…» – шептал Эрик и устраивался рядом с планшетом или книжкой, а иногда устраивался под боком и тоже спал.

В такие дни Томашевский, казалось, готов был лежать под одеялом до бесконечности, только скорое возвращение Тёмы и заставляло его отрываться от горизонтальной поверхности: «Тебе пора!»

Задаваясь вопросом, какого всё-таки чёрта встаёт и уходит, Эрик вставал и уходил.