Текст книги "Другая жизнь (СИ)"

Автор книги: Haruka85

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Ему снилось унижение, смертельно-ядовитое, парализующее, как укус паука.

Ему снилась болезнь – затяжная, вытягивающая силы, липкая, подобная седой паутине, которая опутывает всё крепче с каждой попыткой освободиться – паутине, которую уже не разорвать.

Ему снилось, как просил у судьбы избавления, как ждал, грешный, смерти, звал в исступлении, чтобы забрала навсегда, чтобы умыла от страданий. И смерть, наконец, подошла совсем близко – грязная, мерзкая, костлявая старуха – явилась, он чувствовал, за ним, но не спешила уводить и дарить успокоение. Она мучила, давила на грудь, душила костлявой рукой и отступала ненадолго, словно играючи. Никакой романтики, никакой торжественности – исступление, дикий страх, и вся жизнь перед глазами: убогая, куцая, как вдох без выдоха, как выдох без вдоха, как обида без прощения, как любовь без взаимности, как вера без надежды. Он не загорелся вдруг желанием жить, но расхотел умирать – отчаянно, решительно, безнадёжно.

А потом пришёл он – единственно необходимый, как пробуждение, как выдох, как вдох, как прощение, как взаимность, как надежда, и отчего-то захотелось жить – не сдаваться, не отпускать, видеть его глаза, слышать его голос, дышать его счастьем, даже не имея возможности это счастье подарить, знать, что он просто есть…

– Продержись. Пожалуйста. Ты можешь.

«Не могу… Нечем дышать!»

– Ты сильный. Я очень тебя прошу.

«Слабый! Не могу!..»

– Живи, пожалуйста, слышишь?!

«Не могу больше…» – сердце стучит на износ, сдаётся, пропускает удар за ударом.

– Тома, я люблю…

«Прости, это конец», – темнота.

Свет – слишком яркий, неестественно холодный.

«Где я?!» – паническая попытка оглядеться удалась лишь отчасти, зато явственно продемонстрировала практически полную невозможность сдвинуться с места.

«Что за чёрт?!» – обнаружить своё тело пристёгнутым к кровати ремнями, опутанным трубками, проводами, датчиками оказалось сродни шоку. Он дёрнулся сильнее, повинуясь инстинкту, стремясь освободиться во что бы то ни стало, вырвать, вытащить, оборвать…

– Тише, тише, Серёжа. Всё хорошо, – тихий, ровный мужской голос, неприятно-прохладная, чуть влажная ладонь – тяжестью поверх запястья: прижала к жёсткому матрасу крепко, обездвижила, парализовала подозрительно трясущиеся пальцы.

«Кто здесь?!» – беспомощный стон вместо человеческой речи.

Скошенный в сторону взгляд выхватил из мутновато-нереальной картины окружающего мира смутный образ.

«Вадим? Почему?» – узнавание – резкое, как вспышка. Отторжение. Воспоминания – яркие, чёткие, нереальные – вразнобой. События последних дней обрушились лавиной, переполняя и путая сознание.

«Серёжа – это я?» – с каким-то даже удивлением пришло осознание себя. И сразу следом вопрос: «Где Эрик?» – гораздо раньше понимания, кому принадлежит это болезненно-знакомое имя.

Эрика рядом не было, и задавать вопросы с плотно забитой в рот пластиковой трубкой оказалось физически невозможно. Вокруг кровати захлопотали врачи и медсёстры, бесцеремонно ощупывая, поворачивая и осматривая тело, переговариваясь между собой, так, будто не живой человек в их власти, а бездушный манекен или хладный труп.

«Отпустите меня!» – не отпустили, лишь потуже затянули ремни перед тем, как уйти. И снова единственным связующим звеном между забытьём и реальностью осталась холодная, чужая рука, которая цепко держала, не отпускала, не оставляла шанса освободиться. И снова, и снова, стоило вынырнуть из беспокойного забытья, невыразительной, гипнотической интонацией разносилось в оглушительной, давящей тишине:

– Всё хорошо, Серёж, мой хороший, потерпи, всё… – едва отделимо от бреда.

«Я не твой! Слышишь? Не твой!.. Где Эрик?»

Эрик не пришёл наутро, не пришёл и к вечеру, и следующей ночью с Томашевским снова остался Вадим: сидеть рядом, сверлить осоловелым, немигающим взглядом, снова прикасаться без разрешения и изредка прерывать молчание своим «Всё хорошо, потерпи!», которое повторял, возможно, уже для самого себя.

«Ничего не хорошо. Уходи, оставь меня одного», – Сергей терпел, как и прежде, не имея возможности говорить, сопротивляться, изъявлять свободу воли, мечтая хотя бы отвернуться.

На следующее утро строгий врачебный консилиум санкционировал перевод в обычную палату. Получив вожделенную свободу действий, Томашевский лёг на бок лицом к стене, подальше от края, натянул до ушей одеяло, спрятал ладони, зажав одну между бёдер, сунув другую глубоко под подушку. Подобие уединения не могло продлиться долго: уколы, капельницы, ингаляции, приём лекарств – отказаться, как отказался от пищи, нельзя.

Вадим упорно продолжал сидеть рядом – весь день, почти неотлучно. Тома, сам не понимая, почему, упорно продолжал ждать Эрика. Эрик не приходил, но Тома верил почему-то, что придёт, был уверен, что не ослышался, и наяву было сказано «люблю» и «живи». Он жил – жил этой верой, но Эрик не появлялся.

Сергей вздрагивал, оборачивался на каждый хлопок двери, на каждый шорох. Он вслушивался в звуки больничного коридора, пытаясь расслышать среди гула голосов, звона посуды, дребезга тележек с инструментами, среди шороха тысячи разных шагов пытался распознать его поступь.

– Эрик не приходил?

– Нет.

– Не звонил?

– Нет. Зачем он тебе?

– Просто…

Тома так и не нашёл ответа на это «Зачем?», но мучительное желание увидеть, почувствовать не стало от того слабее. К вечеру от понимания, что никто не придёт, сил не осталось совсем – ни на то, чтобы думать, ни на то, чтобы шевелиться. Даже забыться утомительным, поверхностным сном уже не получалось – тело, парадоксальным образом, устало даже лежать.

Дышать снова стало труднее, истощённые гипоксией мышцы тянуло, ломало кости, выкручивало суставы, кашель снова набирал обороты, да и температура норовила поддёрнуться повыше.

«Ничего страшного, обструктивный бронхит, при надлежащем лечении пройдёт быстро,» – так вскользь обронил врач на утреннем обходе. А какое оно – это нынешнее лечение – надлежащее или не очень, в общем, не его, Томашевского, забота.

– Тебя скоро поставят на ноги, не волнуйся, это очень хорошая частная клиника.

– Частная?

– Ни о чём не переживай, все расходы я беру на себя.

– Буду должен.

– Дурак! – непривычно высоким, дребезжащим голосом воскликнул Вадим. Он, казалось, хотел добавить ещё что-то, но так и не проронил больше ни звука, будто задумался и забыл о разговоре.

«Частная клиника!» – действительно, с чего он решил, что это обычная дежурная больница? Всё сразу улеглось по местам, стало предельно ясно, почему Сергея здесь фактически не воспринимали как самостоятельную личность, почему с ним, несмотря на непривычно пристальную заботу, говорили, как с ребёнком, а все связи с общественностью, как нечто само собой разумеющееся, текли исключительно через Вадима. Кто платит, тот и заказывает музыку. Барышев, впрочем, вёл себя необычно тихо, даже скромно: продолжал сидеть рядом, предпочитая холодный металлический стул уютному дивану чуть поодаль. Не разобрать, то ли тюремный надзиратель при особо опасном преступнике, то ли верный оруженосец при тяжело раненом рыцаре. Совершенно непонятно, спал ли он, ел ли, вставал ли со своего места, но стоило Сергею обернуться, как он тут же сталкивался с внимательным, нечитаемым взглядом странно-светлых глаз.

– Где мой телефон? – хриплым после долгого молчания голосом спросил Томашевский на третий день.

– Понятия не имею, – отозвался Барышев, не демонстрируя ни малейшего замешательства.

– А твой?

– У меня в кармане.

И без того того слабое, желание просить об одолжении исчезло без следа, а Барышев, словно вспомнил о чём-то, встрепенулся, поспешно вытащил из кармана свой айфон и углубился в его изучение. Пара минут задумчивости, и Вадим, не выпуская аппарата из рук, поспешил выйти. Впервые за три дня Томашевский почувствовал себя относительно свободным. Он попробовал сесть, потом спустил ноги на пол и встал, руководимый потребностью выбраться за пределы опостылевших стен, ставших подобием тюрьмы. Голова ощутимо кружилась, твёрдости в ногах тоже ощущалось мало, но самым трудным оказалось дойти до двери – дальше на помощь пришла твёрдая опора в виде бесконечно длинной коридорной стены, и дело как будто пошло на лад. Сергей побрёл вперёд, не встречая на своём пути препятствий. Он почти дошёл до выхода на запасную лестницу, когда услышал голос Барышева:

– Игорь Николаевич? Откуда у вас мой номер?

– Неправда ваша, я пока вежливый. С Серёжей всё уже в порядке, не стоит волноваться!

– Я сказал, в порядке, ничего не нужно.

– В хорошей частной клинике. Да какая разница, какая конкретно? Беспокоить Серёжу пока что не стоит!

– Вадим, дай, пожалуйста, трубку.

Барышев, стоявший спиной к коридору, вздрогнул и обернулся так резко, что песочно-рыжие, несвежие пряди волос, выбившиеся из причёски, занавесили осунувшееся лицо.

– А? – он, казалось, растерялся. – Ты что здесь…

– Дай, – настаивая на своём, Томашевский протянул руку, и Вадим хмуро повиновался. – Игорь? Это я…

Разговор не продлился долго. Пара слов о самочувствии, пара слов о диагнозе, неясности прогнозов и причинах произошедшего. Адрес. «Привет Siri, где я?»

– Спасибо, не нужно пока меня навещать. На работу адрес передайте, пожалуйста, вдруг что-то понадобится, – «Эрику передайте. Вдруг он меня всё-таки ищет?»

Озвучить своё желание вслух Томашевский не решился. Во-первых, и без того непростые отношения Равацкого и Эрика теперь осложнились участием Шурика, во-вторых, уверенность в том, что Эрик, действительно, хочет его видеть, стремительно таяла.

Таяла она и на следующий день, и через день до самого вечера, и уже по совсем непонятной причине не исчезала совсем. А потом вдруг: «Вадим Алексеевич, тут…» – Томашевский, по-прежнему в любую свободную минуту сворачивавшийся клубком под одеялом, чтобы притвориться спящим, с облегчением услышал, как снова остаётся один. Надолго ли?

– Тома? Спишь? – лёгкое прикосновение к плечу.

– Сплю.

– К тебе пришли. Я тогда скажу, что ты не можешь…

– Кто пришёл?

– С работы делегация.

– Сейчас… – Томашевский побрёл в вестибюль.

«Делегация» – Катя, Александр Генрихович и… зачем-то Саша Широков. Последние двое явно сторонились друг друга, неосознанно вставая по разные стороны от девушки. Один вовсю смотрел на Томашевского – внимательно и испытующе, другой, напротив, стрелял исподтишка короткими очередями юрких, колючих взглядов.

«Вот уж кого я точно не ждал…»

– Привет, – пытаясь скрыть смущение и разочарование, поздоровался Тома.

«Не пришёл. Значит, и не придёт…» – пустота.

– Всё в порядке. Хорошо себя чувствую, – безмятежная улыбка.

Вопросы, ответы, неловкость, пакет с апельсинами.

– Спасибо.

Снова натянутое молчание.

– Сергей Валентинович, вы не передумаете? – робкий голосок Кати дрожит.

– Нет, Катенька, вряд ли… Александр Генрихович, он… – секундная заминка, – всё подписал?

– Подписал. Куда ему деваться? Только, правда, может, передумал бы ты…

– Хорошо, что подписал. Теперь я могу быть спокоен.

– Эй, Серёж, какое «спокоен», ты о чём?! – старший Рау подозрительно прищурился.

– Тссс, тихий час, не надо шуметь! – лукавый взгляд и снова – улыбка.

– Ну-ну, мы ещё поговорим на эту тему.

– Потом, да? – Сергей едва заметно покосился на свидетелей беседы.

– Потом, – согласился Александр Генрихович. – Выздоравливай давай. Я ещё заскочу, если ты не против, – тёплое, крепкое рукопожатие стиснуло кисть, невольно мобилизуя.

– И я, можно? – поддакнула смущённая Катенька, легко касаясь протянутой ладони Томашевского, и прижалась губами к его щеке. – Я имела в виду, тоже приду.

– Конечно, – кивнул Сергей. – Спасибо, что навестили.

«Еле стою, поскорее бы лечь…» – Визитёры тактично отступили на пару шагов – все, кроме Широкова, который не сдвинулся с места.

– Саш? Идёшь? – окликнула замершего парня Катя.

– Сейчас! Я вас догоню! – Широков извиняющимся выражением лица мотнул головой в направлении дальнего конца коридора.

«И зачем ты, Саша, только приходил?»

Посетители махнули на прощание и уверенно направились к выходу, и Томашевский, махнув Кате на прощание, наконец, позволил себе повернуть в сторону палаты.

«Совсем ноги не держат».

– Сергей Валентинович, подождите! Можно вас на пару слов! – Широков, едва дошедший до середины намеченного пути, вдруг вернулся.

– Туалет там, по правую руку, вы совсем чуть-чуть не дошли, – наобум брякнул Сергей, предполагая, о чём собирается говорить Шурик, и не имея ни малейшего желания даже смотреть на него лишний раз.

– Мне не нужен туалет, мне нужны вы, – Широков уверенно встал поперёк пути почти у самой палаты, забив ладони в карманы широких карго*.

– Что, прости? – не удержался от ухмылки Томашевский и вынужденно остановился, перекладывая в левую руку изрядно потяжелевший пакет с гостинцами. – Ты хорошо подумал?

– Я хорошо подумал и пришёл сказать кое-что важное.

– Начало обнадёживает. И-и-и?

– Мы с Эриком любим друг друга. Вам ничего не светит. Вы, наверное, ждёте, что он придёт? Так не придёт он. Оставьте его в покое, – наглый, гипнотизирующий взгляд. Многозначительная пауза.

– Ещё что-то? Или мне уже можно идти?

– Вот, возьмите, – жестом фокусника Широков вынул из кармана чупа-чупс, – это вам. Чтобы навык не терять. Сосите в своё удовольствие…

Томашевский ударил молча, не задумываясь, без промедления и предупреждения. Кулак с хрустом впечатался в ухмыляющуюся физиономию Широкова, отметая его тщедушное тельце на стоящую позади каталку со склянками. Откуда только силы взялись? Сергей молниеносно шагнул вперёд, уцепился за ворот джемпера, чтобы вздёрнуть завалившегося на спину врага и ударить снова, не обращая внимания на хлынувшую из развороченного носа мальчишки кровь, сопли, слёзы и вой, но от крепкого рывка ткань предательски треснула, и Широков с грохотом рухнул обратно, снова прикладываясь затылком теперь уже об кафельный пол…

– Серёжа! – голос Вадима у самого уха, руки Вадима жёстко обхватили, оплели со всех сторон, с силой потянули в приоткрытый дверной проём.

«Убью!»

– Серёжа, остановись! Успокойся! Что ты творишь?!

– Отпусти! – слепая ярость бурлит в венах, полыхает белёсым пламенем в глазах. – Пус-с-сти!

– Тише, тише, Тома, хороший! Тише! – поцелуй на губах – властный, грубый, злой; долгий, неотрывный, страстный; мягкий, успокаивающий, кроткий. – Тш-ш-ш, мой хороший, мой любимый, самый лучший! Мой…

*Карго – брюки из плотного материала с резинкой на конце и накладными карманами, к слову, страстно любимые автором. ^^

====== “Свободные отношения” – Глава 20 ======

– Я не твой, – тихо, обречённо, не размыкая век.

– А чей? Чей же?!

– Ничей. Я не обязан кому-то принадлежать.

– Раз ничей, значит, будешь мой!

– Чего изволит господин? – взмах ресницами, как удар кинжалом: льдистая, пронзительная синь остриём прямо в сердце. – Мне сразу раздеться или в душ сперва?

– Идиот! – Барышев дёрнулся и отшатнулся, опуская руки. – Что с тобой происходит?! Соображаешь хоть, что наделал?! Зачем налетел на пацана?! Ты ему, по-любому, нос сломал! Хорошо, если сотрясения нет!

– Жаль, если нет, – словно не Тома, другой человек, ответил, – незнакомый, циничный, злой. Так он себя и ощутил – не собой, а каким-нибудь Димой или Петей, который вдруг по злой шутке судьбы очнулся в чужом теле.

– Знаешь, Серёжа, я всё могу понять. Жизнь – тяжёлая штука, но ты ведь понимаешь, уголовный кодекс не поощряет причинение тяжкого вреда здоровью? Думаешь, пацан молчать будет? Слышишь, как он орёт?!

– Уладишь? – дерзко ухмыльнулся Тома, по-прежнему ощущая себя гостем в своём теле. – Я отработаю, господин, обещаю. Как, когда и сколько пожелаете.

– Я… – замялся Барышев, будто подбирая правильные слова.

– А если нет, так я готов ответить согласно букве закона.

– За такое и посадить могут, чуешь, чем дело пахнет?

– Мне всё равно.

– «Всё равно»?! Ты что, совсем башкой своей «умной» не соображаешь, кандидат наук?!

Вместо ответа Сергей безразлично пожал плечами и отошёл подальше от собеседника: бессилие, непреодолимая потребность лечь и не шевелиться фантастическим образом испарились без следа, тело налилось неестественной энергией, а голова – спасительным безмыслием.

«Всё равно», – как будто вся прошлая жизнь отошла за непроницаемую стену, подёрнулись дымкой воспоминания и былые эмоции.

«Это не со мной всё. Это не я. Всё неправда!» – и стало легче.

– Кто этот мальчик? Ты его знаешь? – не унимался Вадим.

– Широков Александр, внук профессора Равацкого, стажёр Эрика и его очередной любовник.

– Это он?! – неподдельное изумление. – Зачем он приходил?!

– Подарить мне карамельку, чтобы я её сосал. Надо было взять, не сразу сообразил. Мне в детстве чупа-чупсы нравились, – самым обыденным тоном сообщил Томашевский.

«Это не со мной».

– Я его убью! – Вадим пулей вылетел в коридор.

Барышев исчез надолго. За время его отсутствия в палату так никто и не зашёл, кроме медсестры, разносившей ужин. Томашевский счёл возможность спокойно и без комментариев избавиться от пищи за большую удачу, отправил еду в помойное ведро, выставил пустой поднос за дверь и вскарабкался на подоконник, чтобы разглядывать в сгущающихся февральских сумерках ползающие по парковке машины, снующих по слякоти пешеходов, очертания фонарей, зданий, старинной чугунной ограды вокруг больничного сквера…

– Тома? Ты где?! – запыхавшийся Барышев не сразу заметил в потёмках силуэт Сергея, скрытый за лентами жалюзи, а разглядев, не стал зажигать свет, подошёл – снова близко, касаясь грудью его худого, зябко приподнятого плеча и немного – спины. – Серёж, не замёрзнешь здесь? Тебе нельзя.

– Нормально.

– Прохладно, – насыщенный теплом человеческого тела, пропитанный едва уловимыми нотами эксклюзивных духов, запахом больницы и табачного дыма, пиджак укутал со всех сторон – вот и весь ответ. И тяжёлое, сбивчивое дыхание над ухом. – У него нос сломан. И сотрясение, правда, не сильное. Всё, как ты хотел.

– Я никак не хотел.

– Ты даже не думал, похоже, на автомате прописал в табло. Горжусь! Я запись с камеры смотрел. Хорошо у тебя удар поставлен… Вот уж не думал, что ты умеешь драться.

– Умею. Сойдёт за отягчающее обстоятельство.

– Не переживай, я всё уладил.

– Я же сказал, мне плевать. Я готов к любым последствиям.

– Нечего тебе и предъявить: камера не сработала, свидетелей нет. Споткнулся мальчик, упал неудачно. Сам виноват, нельзя по больничным коридорам бегать. В отделении пластической хирургии Саше этому всё срастят и вправят. Кроме мозгов, разумеется. Они у него есть, кстати? – фыркнул Вадим, но снова потускнел, глядя на безучастное поведение Сергея. – Всё будет хорошо, Тома!

– Что именно будет хорошо? Всё твердишь одно и то же, повторяешь, а толку?

– Повторяю. Потому что ты меня не слышишь.

– Я похож на глухого?

– Ты сам не свой все эти дни. Ты похож на человека, который мыслями далеко отсюда.

– Не сомневайся, я всё слышал, всё понял и не согласен. Вылечить меня, как и Широкова, наверное, вылечат. Но вот насчёт «хорошо», сильно сомневаюсь.

– Том, неужели из-за Эрика? Послушай, так нельзя. Ты взрослый человек, должен понимать, что это всего лишь неудачный опыт. Сколько его было, сколько ещё будет! Жизнь на этом не кончается.

– Может быть, начинается тогда?

– Почему – нет? Давно пора перевернуть страницу.

– Перевернул. За меня перевернули. Предлагаешь радоваться перспективам? Так нет никаких перспектив!

– Послушай, это сейчас кажется, что наступил конец света. Пройдёт время, эмоции улягутся, смиришься, свыкнешься, разлюбишь. Спорим, уже через год ты сам удивишься, что так переживал?

– Я и сейчас не переживаю. Где ты тут видишь переживания? Или я выгляжу настолько жалко?

– Нет. Просто…

– Вадим, ты пойми, я не разлюблю Эрика.

– Разлюбишь, поверь. Я вообще не представляю, как ты мог в него влюбиться. Он не пара тебе, совсем. Неужели, не видишь?

– А кто – пара? – оживлённый блеск в глазах.

– Тебе нужен мужчина старше, умнее и опытнее, уверенный в себе, без лишнего максимализма.

– Как ты? – изучающий взгляд.

– Чтобы мог о тебе позаботиться. Чтобы любил тебя по-настоящему!

– Как ты?! – любопытство с едва уловимой примесью сарказма.

– Я могу дать тебе всё, что только пожелаешь, если ты только позволишь!

– Я не люблю тебя.

– Полюбишь.

– Уверен?

– Да, чёрт побери! Просто дай мне шанс доказать!

– Какой шанс? – Томашевский спустил ноги с подоконника по обе стороны от бёдер Барышева, сдвинулся на самый край и тесно вжался пахом в его пах. – Такой? Хочешь меня? Признайся, хочешь?! – играючи откинулся на широко расставленные руки, изогнулся, медленно коснулся кончиком языка нижней губы.

– Хочу… – прошептал Вадим, склоняясь ниже, чтобы дотянуться. – Очень!..

– Ну так бери! – дразнящее скольжение пальцев по щеке, шее, груди, соблазнительное поглаживание оголённой кожи чуть пониже пупка – увереннее, захват бёдер – сильнее. – Не упускай шанс…

Особого приглашения не потребовалось. Цепкие ледяные пальцы скользнули по спине, подхватывая под лопатки и поясницу, поднимая выше, притягивая ближе. Горячее дыхание на губах – лишь секундное замешательство. Поцелуй – снова жадный и властный.

Тонкую футболку – до самых подмышек, руки вверх – уязвимость обнажённого тела, горделивый разворот плеч, красивый рельеф мышц, изящество тонких косточек на груди, мурашки по коже, затвердевающие от соприкосновения с холодным воздухом соски.

– Какой ты… – восхищённый полувздох. – Мечта…

– Трахнешь свою мечту? – большими пальцами за пояс брюк, приспуская.

– Обними меня, мой хороший.

– Как будто я люблю тебя? – чистый яд и послушное движение навстречу.

– Я правда люблю тебя. Очень. Веришь?

– Зачем ты мне это говоришь? Просто бери и…

– Говорю потому, что всегда мечтал сказать. Прекрати болтать, просто помолчи, – ладони – слегка дрожащие, но совсем уже не холодные – осторожно двинулись вдоль спины в ласковом, согревающем танце, будто смакуя каждое ощущение, запоминая каждый изгиб, очерчивая каждую линию, будто впитывая тепло и бархатную трепетность чувственного, отзывчивого тела. Бережные, робкие прикосновения, будто не руками по коже, а душой к душе. Словно на память.

– Прости меня, Тома. Я так хотел быть счастливым с тобой, что совсем забыл, чего хочешь ты сам.

Вадим зарылся носом в буйно растрёпанные кудри на макушке Сергея, коротко, будто прощаясь, прижался губами к его пылающему лбу, склонился, подбирая с пола футболку, положил на подоконник и отошёл вглубь палаты.

– Мне нужно идти. Справишься без меня? – он остановился у самой двери, дождался утвердительного кивка в ответ и вышел, тихо притворив за собой дверь.

Ледяное стекло обожгло спину, упёрлось идеальной своей гладью в затылок, как упёрлось стальным дулом в лоб осознание: «Я один!» – и не принесло ожидаемого умиротворения и покоя.

«Один… – сутуло пряча руки в карманах распахнутого пальто, Вадим пересёк опустевшую парковку, скверик, помедлил, бегло оборачиваясь к окнам больницы, замелькал размашистыми шагами сквозь ограду и исчез. – Он тоже один».

Мелькнула давно набившая оскомину мысль о том, что и рождается человек, и умирает один.

«Для чего приходит? Чтобы всегда оставаться одному? Для чего я продолжаю существовать? Какая от меня польза? Кому я нужен?»

Ещё несколько дней назад, сражаясь изо всех сил, зубами хватаясь за жизнь, он не задумывался, зачем и ради кого это делает.

Теперь же идея о том, чтобы уйти по своей воле именно сейчас, когда все точки над i расставлены и вопросов не осталось, показалась такой же естественной и логичной, как и сам конец. Лениво перебирая вариант за вариантом, Томашевский спотыкался лишь об абсурдность и ненадёжность сопутствующих обстоятельств.

До одури странно бороться за выздоровление, чтобы в итоге убить себя своими руками, или, совершив страшную попытку, по неумению или недоразумению не довести её до конца. Оказаться нечаянно спасённым, снова очнуться в этом гнусном мире прикованным к кровати на потеху всем, из чьей памяти хотелось исчезнуть навсегда?!

«Нет», – такого исхода Сергей не хотел.

Выписаться из больницы, прийти в себя, аккуратно завершить дела, продумать всё до мелочей, уехать куда-нибудь далеко и сделать так, чтобы наверняка, чтобы безболезненно, тихо, без свидетелей и излишней театральности – вот финал в духе Сергея Томашевского.

С такими мыслями он покинул, наконец, пункт своих размышлений, заполз под одеяло и уснул, успокоенный определённостью, – быстро, крепко, без сновидений – впервые за долгое время.

Он проспал до самого утра, пока дежурная медсестра не начала ежедневную раздачу градусников, и моментально заснул снова. С аппетитом уплетая завтрак, он чувствовал себя не только умиротворённым, но и радостно-возбуждённым, и даже почти здоровым.

Принятое фатальное решение неожиданно создало в жизни цель, придавая всему вокруг вполне чёткий смысл.

Утренний обход, процедуры… Томашевский больше ничем не тяготился, никого не ждал.

Некого ждать. Да и нужен ли кто?

Он не открыл глаза, когда в очередной раз хлопнула дверь в палату.

Он не открыл глаза, когда кто-то крадучись прошелестел обувью по свежевымытому линолеуму.

Он не открыл глаза, когда в очередной раз кто-то склонился над его кроватью.

Он не хотел открывать глаза, но над ухом прозвучал до боли знакомый голос и сильная, энергичная рука ощутимо похлопала его по плечу:

– Серёжа!

– Ты?! Не может быть! Как ты меня нашёл?!

Комментарий к “Свободные отношения” – Глава 20 Конец второй части.

====== “Другая жизнь” – Глава 1 ======

«Зачем я это сделал?!» – запоздалые сожаления нахлынули при взгляде на удаляющуюся спину Вадима. Впрочем, сожаления слишком робкие, чтобы броситься вдогонку, отобрать пакет и, бросив всё, ехать за скорой в дежурную больницу.

«Пусть. Сперва Шурик», – Эрик стряхнул морок и свернул домой, туда, где ждал наверняка обеспокоенный исчезновением возлюбленного Саша.

Широков, против предполагаемого, не сновал по квартире, заламывая руки, не бегал по подъезду, не рыдал на кухне, утирая сопли краем скатерти, он попросту спал поперёк кровати, как будто мгновенно вырубился прямо в той позе, в которой упал.

«Что ж, объяснение откладывается на завтра», – как бы ни хотелось Эрику решить все вопросы прямо сейчас, будить среди ночи мальчишку, который, по сути, ни в чём и не виноват, чтобы выставить его из дома, совесть не позволяла. Совесть сегодня и вовсе разыгралась не на шутку, обеспечив своему хозяину, в триаде с памятью и фантазией, очередную бессонную ночь.

При воспоминании о случившемся с Томой тряслись поджилки, и стоило только представить, что ему в пути снова стало плохо, что врачи не справились, сердце тревожно и болезненно частило.

– Вадим? Ты на месте? Как он?

– Относительно стабильно.

– Переплюнь!

Звонок немного успокоил, но неуёмное желание делать хоть что-нибудь заставило Эрика слоняться по квартире до самого утра. Широкова он разбудил за час до будильника: предстоял долгий разговор и сборы – затягивать прощание и отъезд не имело смысла.

– Саш! Саша, подъём!

– Э-э-эрик! – мальчишка расплылся в довольной улыбке и потянулся, сонный, за поцелуем. – Эрик! – не получив желаемого, он перешёл на требовательные интонации.

– Вставай, Саша, умывайся, приходи завтракать.

– Ты зачем в такую рань меня будишь? Ещё спать и спать можно, – Широков недовольно рухнул лицом в подушку.

– Разговор есть, вставай. Я не шучу, – строго отрезал Эрик и вышел.

Как построить беседу и с чего начать, он так и не придумал: хоть на размышления и оказалась потрачена почти вся ночь, мысли постоянно сворачивали с заданного направления и крутились, в основном, вокруг того, как и почему всё произошло, не касаясь того, как с честью выйти из сложившейся ситуации. Всё та же осмелевшая совесть лепила откровенное «никак», и Эрик верил ей, как верил и в то, что он есть самый настоящий подлец, причём в отношении обоих своих любовников – бывшего, которого больше всего хотелось сделать настоящим, и настоящего, которого хотелось поскорее оставить в прошлом. Самое же страшное заключалось в том, что только несчастье, случившееся с Сергеем, в полной мере остудило пыл Эрика. Иначе он упоённо продолжал бы играть в любовь с Сашей Широковым, и остановился бы только тогда…

Эрик сам не знал, что именно должно было остановить его. Да полно, собирался ли он останавливаться? Загубить свою жизнь, жизнь Саши, жизнь Серёжи, чтобы доказать…

Что, собственно, намеревался доказать и кому, Эрик теперь тоже не совсем понимал. Силу характера? Самостоятельность? Смелость? Так не хватило смелости даже на то, чтобы раскрыть свои истинные желания и чувства перед дорогим сердцу человеком! Неужели же того и добивался – мстительно поставить на грань выживания, подвесить между мирами любимого, чтобы убедиться, умеет ли тот любить?

Стоило сперва понять, что есть любовь. Потребность присваивать, обладать, перекраивать чужую душу, чтобы удобнее было и проще, и легче? Или всё-таки умение понять, с благодарностью принять всё, что дают, и не требовать ничего больше, способность отдать себя без оглядки, без остатка и не требовать ничего взамен?

– Так что за спешка? Куда ты так торопишься с утра пораньше?

– Саш, сядь. Послушай меня внимательно. Я очень виноват перед тобой. Вряд ли я заслуживаю прощения, чтобы о нём просить…

– Что? Звучит так, будто ты, как минимум, собираешься признаться в измене, – бесшабашно рассмеялся Шурик и отхлебнул из чашки, явно находящийся в добром расположении духа.

«Ни о чём не подозревает! Какой же я мудак! Втянул ребёнка во взрослые игры…»

– Можно и так сказать, Саша. Но правильнее будет сказать, что я не тебе изменил, а с тобой.

– Погоди, но как? Ты же мой парень… – замешкался Широков. – Как так-то?

– Я ошибся, я не люблю тебя, Саша.

– Ошибся?! Как можно ошибиться в таком?

– Да, ты прав, я обманул тебя, если называть вещи своими именами.

– Это всё из-за Томашевского, да?

– Да.

– Из-за того случая в твоём кабинете? Я, правда, так плох в постели?

– Нет, Саш. Ты пойми, я просто люблю его.

– А я – ненавижу! Значит спал ты со мной и жить к себе позвал, чтобы любовника подразнить? А без этого всего вам никак было свои проблемы не решить? Надо было третьего втянуть.

– Я виноват.

– Не пойму, что вы все в нём находите, а? Ладно, дед – на хорошенького мальчика грех не соблазниться, но тебе, Эрик, на что эта вышедшая в тираж, увядающая давалка? Неужели же она, взаправду, так виртуозно сосёт?!

– Рот закрой, иначе…

– Что – иначе? Врежешь мне, может быть? Только не говори, что собирался расстаться со мной по-хорошему!

– Мне бы хотелось. Я знаю, что это невозможно. Я один виноват перед вами обоими. Ты умный и добрый мальчик, я верю, ты способен понять. Сегодня ночью Томашевского увезли в реанимацию. Я не могу потерять его.