Текст книги "Другая жизнь (СИ)"

Автор книги: Haruka85

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

– Всё! Хватит! Хватит пургу гнать! Ничего не желаю слышать! Я никуда тебя не отпущу, понял?!

– Куда ты денешься? Свяжешь меня?

– Нет…

– То-то, Тёмка!

– Тогда я поеду с тобой!

– Что? Куда ты поедешь?!

– Куда угодно! Мне всё равно!

– Очнись, безумец! Я сам не знаю, куда еду!

– Да плевать! Тем более, раз не знаешь!..

– Хм… Дело твоё, – неожиданно сдался Сергей. – Поехали. У меня нет ни сил, ни времени тебя убеждать. Если что, дорогу обратно ты всегда найдёшь. Вещи с тобой?

Вместо ответа Тёмка решительно кивнул.

А через пару десятков минут графитово-серый мерседес-купе плавно тронулся прочь со двора, чтобы больше никогда не возвратиться обратно.

Комментарий к “Другая жизнь” – Глава 5 Да, как и обещала, глава снова короткая и небогатая на сюжет...

====== “Другая жизнь” – Глава 6 ======

«А ведь и весна почти уже закончилась… – с удивлением подумал Эрик, методично протирая подоконник в гостиной Томашевского. – Когда только успела? В следующий раз надо бы окна помыть…»

Со дня отъезда Сергея прошло ровно три месяца, и, несмотря на то, что каждая минута одинокого существования неумолимо ложилась на душу подобно кирпичу в прочную цементную кладку, течения времени Эрик не ощущал. Сконцентрированный на переживаниях внутри себя, он почти не замечал происходящего вовне. Нет, выпасть из окружающей действительности ему не позволил бы пост генерального директора и возложенная Томашевским на прощание ответственность за компанию – ответственность, которая пуще проклятия, ответственность, в которой единственное спасение. Ответственность, не будь которой, Эрик давно бросил бы всё – и работу, и дом, и жизнь свою непутёвую – и тоже уехал куда глаза глядят.

Хотя почему «тоже»? Сергей вполне мог знать, куда едет, с кем и зачем: не был он человеком спонтанных решений. Или всё-таки был?

Записки Тома не оставил, не оставил ни следа, ни намёка на будущее, если, конечно, не считать намёком само это слишком поспешное исчезновение, больше всего напоминавшее побег. Из вещей Томашевский взял только командировочный чемодан. Телефон, возвращённый Вадимом, так и остался без хозяина. Регулярно, раз в сутки, Эрик набирал знакомый номер, проверял, не была ли восстановлена хотя бы сим-карта. Особой на то надежды, впрочем, не лелеял, как не лелеял надежды и на возвращение Серёжи.

Если следовать элементарной логике, тот должен был рано или поздно вернуться, даже если собирался устроиться в другом месте: забрать вещи, продать квартиру, попрощаться хоть с кем-нибудь – не обязательно с Эриком. Но, опять же, где гарантия, что Тома этого уже не сделал? Опыт февральских дней, когда Сергей лежал в больнице, и никто – совершенно никто – не согласился помочь Эрику связаться с ним, в очередной раз доказал, что людям доверять нельзя. Таковы они и есть: эгоистичны и злы, ждут для себя снисхождения, но сами не склонны прощать. Сам таков, было бы чему удивляться. Вот только отец…

Отцу, единственному своему кровному родственнику, Эрик был склонен доверять. Знал по опыту школьных лет, ждать помощи по существу от него нет никакого смысла – не тот человек, но всё-таки безоговорочно верил, что хотя бы морально отец всегда на его стороне: поддержит, оставит шанс на искупление любой вины – на то и отец! Когда Эрик понял, что ошибся – сам ли ошибся в отце или же отец совершил ошибку, неважно, – было поздно, Сергея след простыл, и те шансы, на которые так уповал, оказались упущены раз и навсегда.

Без разницы, кто был прав, а кто виноват, и хотел ли кто-то из них двоих подобного исхода. Важен был результат, который оказался слишком очевидным, чтобы его обсуждать. Единственный разговор отца и сына состоялся через пару дней после отъезда Сергея, когда Александр Генрихович попытался нанести новый визит в больницу:

– Эрик, сынок, Серёжа, случайно, не у тебя? – прежде чем войти, отец сунул голову в приоткрытый дверной проём кабинета директора и только потом вошёл внутрь.

– Серёжа? – Эрик оторвал тяжёлый взгляд от бумаг и демонстративно огляделся. – Как видишь, его здесь нет. Да и с чего бы тебе его здесь искать?

– Он выписался из больницы раньше срока, вот я и подумал, может, вы… помирились?

– Помирились? С чего бы это, пап? Были шансы?

– Но ты ведь, кажется, расстался с этим мальчиком…

– Расстался, верно. Не вчера, впрочем, и не позавчера. С чего вдруг это стало для тебя аргументом? Я просил тебя помочь мне, и что ты ответил?

– Чтобы ты разбирался сам…

– Ну так вот, я не смог разобраться с этим в одиночку. Один раз в жизни я попросил тебя о помощи. Ты же мне отказал? Мне не показалось?

– Я хотел, чтобы ты кое-что понял, сын…

– Чтобы мы оба поняли, может быть?

– Да.

– То есть, чтобы Серёжа мучился в неизвестности, ты не хотел?

– Нет…

– И ты не хотел оставлять Серёжу один на один с тем рыжим парнем, который его упрятал в частную клинику против воли и который домогался его, на секундочку, двенадцать лет?

– Каким ещё рыжим парнем?

– А что, может, ты думал, Тома счастлив с ним будет? Или, думал, я буду счастлив, если Тома будет с другим?!

– Успокойся, сын! Я не знаю никакого рыжего парня!

– Вот именно, пап! Ты многого не знаешь и не знал, но позволил себе вмешаться! Впрочем, кое-что важное было тебе известно, но ты предпочёл молчать!

– Он что, тоже себе кого-то другого нашёл? Где он?

– Я по-прежнему понятия не имею, где Тома и с кем! Он ушёл из дома, исчез. Но знаешь, что самое страшное? Даже если ты мне сейчас снова скажешь, что ничего не знаешь, я тебе не поверю. Не могу больше верить.

– Эрик, но я, правда, не знаю.

– А я, правда, не могу.

На том и порешили: никаких вопросов, никаких откровенностей, да и контакты сами собой свелись к необходимому минимуму. Александр Генрихович и Эрик Александрович – главный инженер и генеральный директор.

В новую должность Эрик вжился мгновенно. В конце концов, что ещё остаётся человеку, у которого не осталось в жизни ничего, кроме работы? Работать. И он взялся за дело со всем неистовством, на которое был способен, не позволяя ни малейшей поблажки ни себе, ни подчинённым. День ото дня закручивая гайки всё крепче, Эрик не пытался вникнуть, зачем Томашевский напирал на особый личный подход к каждому сотруднику, если можно было просто начать, наконец, спрашивать по всей строгости и не давать спуска за малейшую попытку отлынивать от работы.

Первыми жертвами пали любители опаздывать, причём не только самые злостные, но и невинные умельцы не укладываться в интервал пять-десять минут после официального начала рабочего дня. Объяснительные пестрели всевозможной банальщиной про утренние пробки, не сработавшие будильники и детские капризы перед садиком – бесполезно, в конце месяца в зарплатном фонде сформировалась изрядная экономия средств, а по кабинетам начали кучковаться группы недовольных.

Недовольные, ясное дело, собирались стайками, явно с отрывом от трудового процесса, роптали и с обязанностями своими лучше справляться не стремились. Прокатилась вторая волна репрессий, касающаяся любителей коротать время в курилке, зависать в интернете, пить чай на рабочем месте и болтать с коллегами как вживую, так и по местному чату.

Досталось всем: руководству высшего звена, начальникам отделов и секторов, простым инженерам… Эффективность труда, странным образом, никак не повышалась, напротив, сроки по заказам приходилось сдвигать снова и снова, продукция упорно не проходила испытания, заказчики проявляли всё большее недовольство. Дальнейшее снижение премиальных грозило массовыми увольнениями: Москва – не провинция, недостатка в вакансиях не обнаруживала никогда, и квалифицированным кадрам, с трудом подобранным Томашевским, было куда проще подыскать себе новую работу, чем терпеть самодура руководителя.

Сбавить обороты стало просто необходимо, Эрик вовремя это понял. Но сам не прекращал работать день и ночь.

Так было проще – молча, сцепив зубы, выжимать из себя последние силы, жить под гнётом всеобщей неприязни и ненавидеть всех. Усталость копилась, выматывала вместе с нервами остатки выдержки, достигала той зловещей отметки, когда становился невозможным нормальный сон, а действительность сливалась в один бесконечно долгий день, проживаемый не в объективной реальности, а где-то за гранью, в параллельной вселенной, где само время течёт иначе.

«Весна почти закончилась…» – первая за последние семь лет весна без Сергея.

За весной началось лето – такое же серое, холодное, дождливое, какой была весна и какой бывает осень. Редкий день солнце пробивалось из-за туч, и непривычная яркость его лучей лишь раздражающе-больно, до слёз, резала глаз, пробуждала одно лишь желание – спрятаться. Не хотелось ничего. Тоскливая, саднящая боль внутри вместо прежнего голодного желания взять путёвку на море, рвануть после работы на пляж, просто пройтись по тёмным, извилистым дорожкам заросшего парка и заблудиться среди кривоватых и узких улочек старой Москвы, чтобы украдкой, по-детски взяться за руки, чтобы целоваться, очертя голову, в надёжной тени густых сиреней… Не с кем, не для кого, потому что никто не нужен, кроме одного-единственного, которого нет.

Старая мечта, которой суждено было остаться неисполненной. И снова – глухая досада: на себя, на него – могли, но не воплотили, любили, но не признались, держали счастье в руках, да не уберегли.

Одна лишь Серёжина чашка уцелела – маленькое напоминание о том, что чудеса случаются. Эрик убрал её за стекло, на самую верхнюю полку, туда, где видно хорошо, но меньше тревожит искушение прикоснуться, взять в руки, уронить ненароком и разбить последнюю мистическую надежду на будущее.

Август, дни короче, чернее ночи, небо ближе. Звёзды стали такими низкими, что даже туманная дымка Москвы уже не в силах спрятать их пристальное сияние, что глядело прямо в душу.

«Не могу! Не могу больше!» – неизвестность и ожидание страшнее самой правды.

– Серёжа, я не могу без тебя! – отчаянный призыв ко вселенной. Нет ответа.

Сентябрь, бабье лето, тонкие, белёсые паутинки на траве, сладковатый привкус горелого торфа в душном ветре с полей:

– Что ты наделал, Серёжа?! – загорелое, улыбающееся лицо Катюши, вернувшейся из отпуска с кольцом на пальце, едва заметно округлившимися животиком и фамилией Томашевская.

Шепотки по углам.

«Что ты натворил?! – отчаяние волна за волной. – Ненавижу!»

И следом: «Я должен тебя найти! Трус! Я хочу, чтобы ты посмотрел мне в глаза! Хотя бы на прощание!»

– Папа, где он? – отца еле видно за кипами бумаг на столе. – Ты же знаешь, скажи!

– Эрик, сынок, что с тобой?! Что ты ищешь?

– Просто скажи, где он! Пожалуйста! Он нужен мне!

– Эрик!

– Папа, хочешь, я на колени встану! Скажи мне, где Серёжа!

– Я не знаю, где он! Что на тебя нашло?!

– Ты сам знаешь, что! Скажи мне, скажи! Он нужен мне! – взахлёб, на коленях, ладонями в пол, задыхаясь, слезами по горячим щекам. – Я люблю его! Я не живу без него! Это ад!..

– Я не знаю, сынок, я правда не знаю, прости меня, старого дурака! Я не прав был тогда, я жалею! Дня не проходит, чтобы я не пожалел, что отказал тебе тогда! Неужели, ты мне не веришь?

– Не верю!

– Не простишь?

– Не могу, – пьяной поступью к выходу, наощупь к лифтам, по ступеням, не глядя под ноги, через дорогу, не глядя по сторонам.

Гул машин, визг тормозов. Толчок

Капот, лобовое стекло, небо, асфальт.

Грудь, колени, лицо – кровь.

Затылок, лопатки, локти, крестец, боль.

Темнота, свет, отборный мат, вой сирены.

Тошнота, топот ног, носилки, чьи-то руки, нашатырь.

Рывок, шаг, свистопляска лиц, шаг, ещё шаг:

– Всё в порядке, – шаг.

– Оставьте меня! – шаг.

«Ухожу!»

Полуподвал, кабак, смрад.

Сигареты, водка – огнём по разбитым губам.

Повторить.

Повторить.

Повторить.

«Серёжа! Не могу! Где ты?»

Тошнота, вонь, залитый мочой унитаз, боль.

Ночной холод, сырой ветерок остужает ушибленное лицо.

Звёзды сентября смотрят в душу внимательнее и строже августовских.

Сигаретный смрад, смог столицы, назойливый торфа дым.

Звон в ушах, выхлопная труба, такси.

Подъезд, лестница, коврик.

Почтовые ящики битком: неделю не вынутая почта – своя, Серёжина…

«Задолбали!» – ковырнуть напряжённо выгнутую дверцу своим же ключом – без толку. Злость, нетерпеливый рывок. Ворох газетной бумаги, квитанции, проспекты, письма… Десятки писем на самом дне узкой жестяной коробки.

Толчок сердца – мутнеет в глазах.

Письма: старые, ещё весенние, казённые – печатный шрифт, печати вместо адресов.

Надорвать – прямо здесь, не доходя до квартиры.

Штрафы: не один, не десять – целый ворох, а на фотографиях один к одному «Мерседес» Томашевского.

«Московская область, Тульская… – изо всех сил пытаясь протрезветь, Эрик начинает вспоминать географию и раскладывать бумаги прямо на подоконнике.

Тульская область, Воронежская область, Краснодар, Анапа, Керчь, Судак… Сто десять километров в час, сто двадцать, сто сорок, сто шестьдесят!

«Тома, ты с ума сошёл?! Жить надоело?! – холодок за грудиной, покалывание в пальцах и по спине. – Так, спокойно! Судак, Феодосия, Новый Свет, Судак…»

«Судак, снова Судак!» – письмо было совсем свежее.

«Тома, неужели, я тебя нашёл?!»

====== “Другая жизнь” – Глава 7 ======

– Да, папа? Слушаю! – телефонный звонок застал Эрика в пробке на Старом Каширском шоссе.

– Эрик, я подумал, надо с Катериной прямо поговорить. Ты не станешь, могу понять. Не знаю, как сам поступил бы на твоём месте, но…

– И ведь не на моём, верно?

– Да. Но сам я могу всё узнать.

– Ты понимаешь, с кем и о чём собираешься разговаривать, папа? Да будь Катя последней дурой, и то ничего не скажет. А она, заметь, вовсе не дура, своё дело знает чётко.

– Эрик, это всё странно очень. Тебе не кажется?

– Поверь, чем дольше я об этом думаю, тем сильнее мне кажется, что здесь всё не так, но с фактами не поспоришь.

– Я подойду и выясню. Что бы ни скрывалось за обстоятельствами, ясно, как божий день, что она знает, где Серёжа.

– Не нужно, не унижайся, папа.

– Эрик, почему унижаться? Я хочу хотя бы попытаться помочь тебе его найти!

– Я сам должен. И, мне кажется, я почти нашёл.

– Где? Как?

– В Крыму. Потом расскажу, когда всё получится. Если.

– Получится! Обязательно! Ты поедешь туда?

– Я почти сразу выехал. Прости, что не предупредил. Прикрой меня на работе, я не могу больше терять время.

– Прикрою.

– Спасибо. И, знаешь… Прости меня. Я был неправ. Я сам виноват…

– Нормально всё! Поезжай! Только аккуратно, слышишь меня?! Не гони!

– Не гоню. Честное слово.

Эрик не врал, полз со скоростью черепахи, изнывая от нетерпения – ремонт дороги – самое обычное дело посреди ночи да в самом начале сезона дождей. Другое дело, что и на совершенно пустой трассе он вряд ли рискнул бы превысить скоростной режим: привлекать внимание ДПС было категорически нельзя.

Эрик сел за руль всё ещё недостаточно трезвым, да и недавнее пешее столкновение с машиной, и самый банальный недосып не добавляли ни ясности мысли, ни остроты реакции, ни координации. Однако, цель, появившаяся впервые за долгие семь месяцев одинокого и бессмысленного существования, и надежда, упавшая прямо в руки после неистовой вспышки отчаяния, тянули магнитом, принуждали к немедленному действию.

Если Сергей, действительно, уехал на юг и всё это время оставался в одном и том же месте, то вероятность того, что он вдруг снова тронется в путь именно сейчас, была мизерна, и так же мал был смысл спешить. Перед дальней дорогой, по уму, стоило выспаться, спокойно собраться и обдумать план действий, но Эрик не мог больше медлить – и так ждал слишком долго. Его терпения едва хватило, чтобы проложить маршрут в навигаторе и снять в банкомате денег.

Поток машин продвигался едва-едва и снова замирал, но с каждым новым пройденным километром крепло ощущение близости, усиливалось предвкушение встречи.

В сознание настойчиво стучалась мысль о том, что Томашевский мог попросту продать свой «Мерс», не снимая его с регистрации. В этом случае, в Судак через полстраны Эрик рванул вслед за совершенно чужим человеком, а штрафы продолжали сваливаться по адресу прежнего владельца авто чисто автоматически. Эрик отмахивался от этой вероятности, как от назойливой мухи: должно же ему было хоть раз просто повезти – и давил на газ тем сильнее, чем дальше уезжал от Москвы, чем ближе становилось утро.

Крепко сжимая руль и всматриваясь вперёд из-под напряжённо сдвинутых бровей, он трезвел постепенно и разгонял машину до недопустимых скоростей, словно всерьёз рассчитывал нагнать Серёжу на очередном повороте.

Мелькали провинциальные городки и придорожные деревушки, пестрели вдоль обочин заправки и разномастные кафе; перелески сменялись полями, а Эрик упрямо продолжал всматриваться вдаль, прижав ногой педаль газа. Ближе к полудню бороться с сонливостью стало едва возможно, да и топливо в баке почти закончилось. Злясь отчаянно на водителей кругом, на редких пешеходов, рискующих перебежать трассу по кислотно-жёлтым зебрам, на дорожное полотно, на яркий свет, на слабость своего организма, на предательскую технику, которая не желала подчиняться закону вечного двигателя, и, как результат, неизбежную проволочку, Эрик вынужден был совершить остановку, выпить кофе и запастись энергетиками: иначе – беда.

Тройная порция едкого, горького, обжигающего пойла ошпарила язык и откатила мурашками спину, перекосила лицо, но, однозначно, взбодрила эффективнее ведра ледяной воды – пусть мерзко, зато эффективно. Снова в путь. К черту здравый смысл, к чёрту осторожность – он продолжал упорно гнать вперёд, словно малейшее промедление могло решить исход дела.

«Нельзя спать. Я не сплю, не сплю», – как мантру твердил Эрик, едва считывая действительность стекленеющим взглядом в никуда, совершенно забыв отцовские рассказы о том, что именно так водители и засыпают за рулём: с широко распахнутыми глазами.

«Доберусь до Керчи и подремлю полчаса», – решил он на въезде в Краснодарский край, едва соображая уже, сколько ещё километров и часов пути предстоит. И Крымский мост как финишная черта, как граница между прошлым, настоящим и какой-то другой жизнью, в которой все обстоятельства, условия и формулы предстоит открыть заново ради одной уникальной константы, которая даёт смысл жить.

Ради исчезающе-малой и чертовски неуловимой точки на карте, координаты которой ещё предстояло вычислить. Ради единственно желанного тела. Ради единственно родной души, которая и загадка, и свет, и потёмки, в которых не страшно заблудиться, которая понятнее и дороже, чем своё собственное пустое и холодное бездушие.

Однако, пролетев Керченскую переправу, Эрик по инерции продолжал движение ещё с пару десятков километров, промахнув, не глядя и сам город, и несколько оживлённых в вечернее время населённых пунктов. Слегка извилистое двухполосное шоссе протянулось ещё на изрядное количество заурядных сухопутных километров через успевшие набить оскомину посёлки и теряющиеся во мгле поля, прежде чем выскользнуть на край берега, отделённого от воды лишь неширокой полоской песка.

Дышать стало легче. Постепенно сбрасывая газ, Эрик, наконец, свернул на едва заметный впотьмах съезд к дикому пляжу.

По-настоящему чёрное Чёрное море и такая же бархатно-чернильная южная ночь смешивались неразделимо с крепким, по-летнему тёплым ещё бризом, с мерным, укачивающим, могучим шумом набегавших волн, свежим запахом водорослей, йода, дождя и свободы.

Эрик вдохнул полной грудью, задержал дыхание, выдохнул медленно, сбрасывая усталость и тяжёлые мысли, отбрасывая на не до конца остывший песок ненужную сейчас одежду и решительно ступил в шипящую, щекочущую щиколотки морскую пену. Несколько быстрых шагов к глубине, нетерпеливый рывок вперёд, – и плотная, насыщенная солью, плавно колеблющаяся в такт прибою толща воды поглотила его тело с головой.

Несколько умелых гребков, и он вынырнул за несколько десятков метров от берега, там, где поверхность моря спокойнее и глаже, и будто не течёт, не плещет, а лишь мерно вздымается и опускается, словно грудь безмятежно спящего человека. Заприметив ориентиры вроде скопления огней большого города на дальней оконечности бухты, Эрик нырнул снова, глубже, проверяя себя, прошёлся руками по ребристому рельефу дна и снова поднялся на поверхность, когда стало отчаянно нечем дышать – две минуты: «Средненько!» – он снова погрузился, мысленно отсчитывая секунды, наслаждаясь стихией, к разлуке с которой так долго и мучительно привыкал с тех пор, как забросил тренировки в бассейне.

Он почти забыл, какое это блаженство – всё равно что парить, чувствуя, как тело со всех сторон обволакивает невесомость. Он никогда прежде не знал, насколько ощутима разница между солёной и пресной водой – Эрик впервые в жизни встретился с морем.

«Если ты решил скрыться от мира именно здесь, Тома, я понимаю, почему. И понимаю, почему ты до сих пор не захотел вернуться!» – море утоляло боль и наполняло надеждой, щедро одаривало силой и простой житейской мудростью.

«Я найду тебя. Обязательно», – куда только делись сомнения? Эрик натянул джинсы на мокрое тело, перекинул рубашку через плечо и зашагал прочь от берега, чувствуя себя одновременно и бесконечно утомлённым и таким же бесконечно готовым двигаться вперёд.

Порция шашлыков и немудрёного салата из местных овощей в палатке через дорогу доставила неожиданно много удовольствия, утолила внезапно проснувшийся голод, и вскоре, сытый и сонный, Эрик уже возвращался обратно в машину, но не для того, чтобы продолжить дорогу, а для того, чтобы вытянуться на наскоро разложенном водительском кресле и провалиться в глубокий, здоровый, без сновидений сон.

То ли робкие лучи солнца, восходящего за набежавшими ночью тучами, его разбудили, то ли утренний холодок пробрался под наброшенную вместо одеяла ветровку, то ли разыгравшийся на море прибой слишком расшумелся, провозглашая начало нового дня. Эрик не удержался, снова окунулся с разбега в воинственно бурлящую, смешанную с песком и водорослями воду, наскоро обсох, подставляя лицо крепкому штормовому ветру и вглядываясь в окрашенный багрянцем и свинцом, кораллом и малахитом пейзаж, и тронулся в путь.

Он оставил позади уютное прибрежное местечко, в котором ему довелось заночевать, миновал шумный город с узкими, кривыми улочками, поутру ещё пустынными и прохладными, а днём, понятное дело, наводнёнными толпами бестолково снующих отпускников и местных жителей, озабоченных жаждой сезонного заработка, утомлённых зноем и суетой. Он углубился в петляющий лабиринт горного серпантина, взмывая и опускаясь вниз, осторожно огибая повороты трассы, едва обнесённой хлипким ограждением, вьющейся тоненькой ленточкой по самому краю бездны.

«С какой скоростью ты здесь ехал, Томашевский?!» – в который уже раз обратился к своему воображаемому собеседнику Эрик, энергично прижимая педаль тормоза перед очередным утёсом, за которым совсем не угадывалась траектория движения, да и сам факт существования проезжей части вызывал ощутимые сомнения.

Нет, местные гнали вперёд уверенно, летели с такой скоростью, которую вряд ли способен развивать Ангел-Хранитель, даже автобусы обгоняли его, как стоячего, но Эрик, достигнув, наконец, вожделенного белого прямоугольника со вписанным казёнными чёрными буквами названием «Судак», чувствовал себя издёрганным в клочья.

Жара набирала обороты, и хотя солнце, ещё далёкое от зенита, ещё и не начинало демонстрировать пределы своего могущества, Эрик жаждал одного – укрытия, которое, подобно оазису, дарует тень, влагу и отдохновение. Впрочем, под конец сезона снять угол, комнату, квартиру и даже дом с садом в этой местности не составляло ни малейшего труда – лишь бы наличность имелась. Да и то, признаться честно, по московским ценам, просили недорого.

Но, как гласит народная мудрость – «Жениться – не напасть, лишь бы, женившись, не пропасть» – единственным реальным затруднением оказалась проблема выбора.

Выбирать Эрик не любил. Каждый вариант таил в себе не только десятки явных и неявных достоинств, но и не меньшее количество недостатков, а ходить и осматривать, мелочно придираясь к деталям, кварталы объектов недвижимости и оставлять за спиной вереницу разгневанных и обиженных несостоявшихся арендодателей, не просто не хотелось – было невыгодно.

Поиски московского парня, затерявшегося в наводнённом туристами курортном городке, были делом хоть и реальным – мысли о невозможности своего предприятия Эрик рубил на корню – но уж точно не лёгким, и доброжелательные взаимоотношения с аборигенами виделись ему одной из составляющих будущего успеха. Впрочем, вступать в тесный контакт с соседями он тоже не собирался – старинное правило, доказанное годами практики. Да и слишком уж не любил он чужаков в своём личном пространстве.

Чужаками сейчас ощущались буквально все, кроме Томашевского, которого предстояло не только найти, но и оградить от любых посягательств извне, спрятать от любопытных глаз и хоть раз в жизни позволить себе любить без оглядки – так, как хочется, как душа просит, а не так, как прописали назойливые нормы социума и сам, капризный, утопающий в неведомых и никому не нужных правилах, Сергей.

Непродолжительная поездка по улицам города довольно быстро привела Эрика на зелёную, отдалённую от шумного прибрежья улочку, где он, не долго думая, снял себе приглянувшийся с первого взгляда дом – не хлипкую щитовую хижину дачного типа, но и не новомодный, свежей постройки особняк, необъятный по площади, причудливый по форме, способный разместить десятки человек в десятках комнат, но совершенно не приспособленный для того, чтобы в нём по-настоящему жить.

Чувствуя себя мудрым и предусмотрительным Наф-Нафом из сказки про трёх поросят, он руководствовался любимым принципом «дом должен быть крепостью». Добротный, приземистый, одноэтажный дом с мансардой, террасой и цокольным этажом был отстроен из настоящего кирпича, утеплён на совесть и пригоден даже для зимовки. Участок, хоть и небольшой, но ухоженный, снаружи был обсажен основательно разросшейся и непроницаемой для посторонних взглядов вечнозелёный изгородью.

Выплатив хозяину аренду за месяц вперёд, Эрик загнал машину во двор и с удовольствием запер изнутри глухие, высокие ворота. Нет, он не собирался искать Серёжу целый месяц – он был уверен, что на поиски уйдёт не больше пары дней, но… Раз уж сама жизнь так сложилась, провести вместе отпуск у моря под занавес щедрого на ласковое солнце и фруктовое изобилие бархатного сезона было верхом мечтаний Эрика на протяжении многих и многих лет.

Он с удовольствием прошёлся по комнатам, повесил куртку на крючок, бросил, не разбирая, в шкаф сумку с немногочисленными пожитками и после непродолжительного душа, переодетый в летнее и изрядно посвежевший, выскользнул за увитую виноградом калитку в поисках ближайшей булочной и своей судьбы.

====== “Другая жизнь” – Глава 8 ======

Эрик искал свою судьбу и по дороге в булочную, и в самой булочной, и на пути обратно; он искал на пляжах, на улицах, во дворах чужих домов, силясь просочиться за высокие, глухие заборы хотя бы взглядом. Он научился автоматически выделять в толпе худощавых, темноволосых парней среднего роста. Он привык угадывать силуэты в освещённых прямоугольниках окон по ночам, вслушиваться в многоголосье толпы, пытаясь узнать единственно верные тембр и интонации.

Он, подобно неопытной ищейке, настороженно вздрагивал и останавливался, уловив в воздухе шлейф до боли знакомого парфюмерного аромата, забывая, что сам флакон с духами Томашевский оставил дома, на полке в прихожей.

Эрик неустанно искал свою судьбу, посвящая этому занятию буквально всё время с рассвета и до глубокой ночи, но не находил ни следа. Обходил улицу за улицей, дом за домом, не выпуская из рук специально распечатанной фотографии, – бесполезно. Время от времени кто-нибудь соглашался, что вроде бы встречал где-то серый «Мерседес»-купе, который, если подумать, вполне возможно, был и серебристый, а может, седан или кабриолет, а может, «Ауди» или «БМВ»…

Как поётся в известной детской песенке – «А может, это дворник был? Он шёл по сельской местности…» – только самого «дворника», то есть Серёжу в московском обличии вообще никто не узнавал, и немудрено: количество жителей и гостей города, желающих разгуливать по улицам в классических костюмах можно было смело приравнять к нулю, и даже самый чахлый северянин избавлялся от своей мертвенной бледности в течение пары-тройки дней – максимум.

Самого Эрика, признаться честно, пугала мысль о том, что он тоже весьма смутно может представить, как выглядит Томашевский, который целое лето прожил у моря, который не ходит, как заведённый, на работу, не корпит ночами над ноутбуком, никуда не торопится и просто отдыхает. Не бывало такого на его памяти никогда. Надел бы Тома пёструю гавайскую рубашку или футболку, свободные льняные брюки или шорты, бейсболку или ковбойскую шляпу? Стал бы Серёжа валяться с книжкой на пляже, карабкаться по горным тропам, изучать развалины Генуэзской крепости, мотаться с экскурсиями вдоль побережья, осваивать полёты на параплане на горе Клементьева, вышивать крестиком или?.. Эрик ничего не знал об увлечениях Томашевского.

«А о самом Серёже я много знал?» – раньше всегда казалось, что много – абсолютно всё. Теперь же сомнения привели Рау к выводу, что ничего, ровным счётом, ничего он не знал, кроме нескольких гастрономических и литературных предпочтений – не слишком полезные для поисков сведения.

К середине октября пляжи города начали стремительно пустеть: холоднее стали дни, длиннее ночи, а вода, по меркам среднестатистических отдыхающих, уже слишком остыла и стала совсем непригодна для купания. Дожди ещё не частили, но в воздухе повисла туманная сырость. Казалось бы, чем меньше людей, тем эффективнее поиски, да только где гарантия, что и сам Томашевский не покинул город, на глазах теряющий свой уют и природное гостеприимство? Никаких гарантий.

Местные жители, проводившие, наконец, на зимние квартиры последних своих постояльцев, тоже словно смыли с измождённых высоким сезоном лиц стойкое выражение приветливости и неусыпного радушия, приняли вид донельзя озабоченный и поспешно занялись подготовкой к зиме: обрезали садовые деревья, копошились в огородах, жгли сухие листья и ботву, распихивали по погребам банки с соленьями, набивали сараи углём и дровами…

Эрик, далёкий от тягот жизни в частном секторе, облегчённо вздыхал, включая вечерами газовое отопление – хоть в чём-то он не прогадал: дом его был полностью готов к зимовке, и единственной его заботой было слегка подметать по утрам крыльцо и дорожку, ведущую к калитке.

Всё чаще Эрик ловил себя на мысли, что не хочет утром вставать из постели, снова готовить себе холостяцкую яичницу с помидорами и домашней колбасой, не хочет выходить на улицу и вообще покидать пределы своей обители. Эрик устал от бесплодных поисков. Вообще, устал. Он хоть и противился этой тяжести, усилием воли выволакивая себя на улицу каждый новый день, но делал это с таким трудом, что чувствовал, будто не решает проблему, а гонит себя в тупик.