Текст книги "Другая жизнь (СИ)"

Автор книги: Haruka85

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

– Саша, что это?! – нервы не выдержали при взгляде на плиту, залитую с одной стороны густой, чёрной жижей, с другой – лужицей пригоревшего молока с пенками. Запах соответствовал.

– Я кофе тебе сварил, садись, пожалуйста. А это твой бутерброд! – Шурик радостно указал на стопку подгоревших тостов, щедро переслоённых сыром и колбасой.

– Спасибо, Саш, – не сразу нашёл правильные слова Эрик, который предпочёл бы сейчас остаться голодным и перехватить хот-дог на заправке, чем вечером заново отмывать основательно присохшую грязь. – Очень вкусно.

– Правда? Я старался!

Эрик угрюмо кивнул, осторожно пережёвывая обдирающий нёбо пересушенный хлеб.

– Правда. Ты молодец. Только не отходи в другой раз от плиты, пока греется кофе и молоко…

– Ну вот, я так и знал! – мгновенно расстроился Шурик, схватился за первое попавшееся полотенце и принялся промакивать грязь.

– Саш, сядь, поешь. Не надо мыть плиту полотенцем, для этого тряпка есть.

Широков расстроился ещё сильнее, насупился и замолчал обиженно. Обстоятельство это, впрочем, не помешало ему на выходе из квартиры приветливо отсалютовать возящемуся с ключами Томашевскому что-то вроде: «Доброе утро, Сергей Валентинович! Теперь я ваш новый сосед!»

Эрик едва сдержался, чтобы не отвесить квартиранту хороший подзатыльник, глядя, как ровным тоном ответивший «я рад» Тома скрывается из вида, Широкова спас лишь мгновенно принятый прежний затравленный вид.

А Тома… Пожалуй, впервые со времени ссоры Эрик смог поймать его взгляд – лишь мгновение, но его хватило, чтобы окунуться в ничто, и это было по-настоящему страшно. Прежнее равнодушие, которым так часто отгораживался от мира Сергей, показалось солнечным летним днём по сравнению с нынешней ледяной пустотой.

На работе, ожидаемо, косились и перешёптывались. На Шурика и вовсе беззастенчиво пялились и показывали пальцем в открытую. Эрика трогать не решались, потому как, с одной стороны, о нём и не такое рассказывали, привыкли давно офисные сплетники к эпатажным слухам. С другой стороны, он – директор по маркетингу и лучший друг генерального директора и акционера. С третьей, роль Эрика в субботнем приключении, против обыкновения, была достаточно пассивна, а к принимающей стороне вопросов всегда меньше.

Саша, впрочем, адаптировался как-то слишком легко. Со свойственным ему артистизмом, он умел весело отшутиться, ловко стряхивая летящие в собственный адрес комья грязи, вычислить среди окружающих единомышленника, а в критической ситуации – вовремя смыться.

В течение всего дня Эрик постоянно встречал его увлечённо треплющим языком то на одном углу, то на другом, то ведущим активную переписку в локальном чате. Таким образом, если утром по офису гуляли слухи, то к вечеру вокруг истории о великой любви Александра Широкова и его грозного начальства образовалось что-то наподобие собственного фан-клуба.

Второй новостью понедельника стало объявление о внеочередном собрании акционеров, неожиданно назначенном уже на вечер. О причинах такого важного мероприятия коллектив оповещён не был, но слишком уж сжатые сроки пугали, и предположения множились и росли, как грибы после дождя. Особый ужас вызывало у работников неизвестно откуда взявшееся подозрение о вероятном банкротстве, а Эрик, обычно хорошо осведомлённый о состоянии дел на предприятии, терялся в догадках.

Раньше для выяснения подобных обстоятельств ему не приходилось даже спрашивать, он просто знал всё, что бы ни творилось в замыслах Томашевского, а теперь не чувствовал самой возможности задать вопрос.

И, тем не менее, к кому обратиться, кроме Томы, Эрик знал.

– Привет! – бодро выпалил он, запросто вваливаясь в кабинет главного инженера.

– Ну здравствуй, что ли, – сухо поприветствовал представительный мужчина, демонстративно не вставая с кресла и не отрывая взгляда от трёхмерной модели на экране. – Рассказывай, – добавил он после непродолжительного молчания.

– Не-не, это ты рассказывай, что там с собранием на вечер?

– Что же ты сам мне не поведаешь, Эрик, чтоб тебя, Александрович? Обычно ты у нас осведомлён о планах руководства лучше самого руководства. Что же у тебя сегодня пошло не так? – голос без тени улыбки и строгий взгляд из-под дорогих дизайнерских очков.

– Ну пап… – Эрик нервно сжал в кармане связку ключей и осторожно крутанул колечко вокруг пальца.

– Я уже двадцать четыре года, как твой «пап». Объясни-ка мне, что за чушь мелет о тебе этот пацан бестолковый? В курсе ты?

– Смотря что он мелет?..

– Что любовь у вас, каких на свете не бывает, что живёте вы вместе, и ты ему едва ли не кофе в постель носишь! Каково? Соображаешь, что происходит?

– Да.

– Тогда почему ты ему глотку не заткнёшь?

– Потому что он дебил неуправляемый! И потому, что он, правда, живёт у меня.

– Что, прости?

– Кофе в постель я никому не ношу, любовь – штука весьма условная, а живём мы, действительно, вместе.

– Любовь – штука условная?! Да ты, никак, совсем с катушек слетел?! Сколько, Эрик, ты мне нервов за жизнь вымотал! Сотни километров, тысячи! Уж какого только паскудства я не насмотрелся в твоём исполнении! Сколько прошмандовок ты к себе перетаскал, пока на мальчиков не переключился?! Сколько потом мальчиков было? От одной мысли блевать кидает, что тебе абсолютно фиолетово, кого под себя подкладывать! Позорище! Стыдно людям в глаза смотреть, столько тебя, идиота покрывать приходится! Я, конечно, сам себе не прощу никогда, что Томашевского тогда проморгал, уж так был в тебе уверен! Так ведь до чего ты довёл меня своими блядками! Сколько лет ты мне покоя не даёшь? Девять? Десять?

– Одиннадцать…

– Спасибо, что не двадцать! Наверстаешь! Только я понадеялся, что в ум ты вошёл, и нате!

– Ну пап…

– Что – «пап»? Каково мне всё это, отцу твоему, не думал? Я уж было смирился, дурак старый, думал, чем черт не шутит, правда любовь! Столько лет друг друга глазами ели! Думаешь, я не замечал ничего? Да я чуть с ума не сошёл, глядя, что между вами творится! Думаешь, я не понял, когда всё у вас на лад пошло?! Ты мне такой: «Молчи, пап!» Да что бы я сказал тебе, сын?! «Нельзя»? Взрослый слишком и наглый, чтобы отца слушать. Да и я наконец-то поверил, что ты за ум взялся – с Серёжей не забалуешь! Заткнулся же, не лез, ни словом не попрекнул, не обмолвился даже – только живите спокойно, не мечитесь больше! Потому что после стольких лет мне Серёга твой, как родной уже! Да и человек он хороший. А ты теперь смеешь говорить, что любовь – штука условная?! Да ты, выходит, и не знал любви-то. Ни стыда у тебя, ни совести, ни сердца! Никогда таких слов не говорил, всегда верил, что ты лучше, чем показываешь, а теперь скажу: плохо я тебя, сын, воспитал. Разочаровал ты меня. Серёжу я принял, хоть и не знаешь ты, чего мне, отцу и просто нормальному мужику, это стоило. Больше никого не приму. Живи, как знаешь и с кем хочешь, а у меня с тобой теперь чисто дипломатическое отношения.

– Но папа!

– Ты меня услышал? Понял?

– Услышал. Понял. Про собрание скажешь?

– Не скажу. Не твоего ума дело!

– Зря ты, пап, я любил его…

– Оба вы, похоже, себя любили в первую очередь. Настоящая любовь – она не такая, сын. И не всем даётся. Я это всё прекрасно понимаю, поэтому не лезу, делай, что хочешь, только Серёжу пожалей. Не заслужил он вот это всё, – Александр Генрихович экспрессивно взмахнул руками в воздухе – признак самого глубокого огорчения.

– Неправда!

Разговор расстроил и самого Эрика: «Оба вы, похоже, себя любили в первую очередь», – отцовские слова полоснули ржавым лезвием по незажившим ранам. Хотелось кричать, спорить, доказывать, но сказано было и так много больше, чем Рау-отец имел обыкновение говорить.

День тревожный, унылый и, как все подобные дни, тянулся непомерно долго: неприятности будоражили, тоскливые мысли не давали передышки, мешали работать, и к вечеру Эрик пришёл к выводу о том, что не приди он сегодня в офис вовсе, пользы, скорее всего, было бы больше.

– Эрик, ты скоро? – Шурик объявился в кабинете весёлый и бодрый за несколько минут до окончания рабочего дня. – Домой собираешься?!

– Сань, какой там «домой»?! У меня дел – вагон и маленькая тележка. Ты всё уже? Я вызову такси, поезжай без меня.

– Можно, я с тобой посижу?

– Мне ещё долго. Впрочем, если хочешь…

Широков уселся в углу, уткнулся в смартфон и погрузился в чтение. Надолго его, естественно, не хватило: через полчаса активное ёрзание на стуле перешло в бесцельное шатание по кабинету с попутным разглядыванием дипломов и сертификатов, развешанных по стенам, рисованием беспорядочных узоров на пыльных полках…

– Сань, может, поработаешь тоже? Лишним не будет, – неусидчивый Шурик откровенно мешал.

– Вот ещё! У меня нормированный рабочий день, и он закончился!

– Раз так, поезжай всё-таки домой, не мельтеши, – Широков здорово отвлекал. Документ, который Эрик собирался изучить минут за пятнадцать, не подходил к концу вот уже полчаса. Такими темпами переработка запросто могла растянуться глубоко за полночь.

– Не хочу.

– Хорошо, иди поужинай где-нибудь. У меня ещё много работы, – от зависшего над душой соглядатая нестерпимо хотелось избавиться.

– Если только вместе.

– Да не могу я, правда! – на самом деле не мог – ждал окончания экстренного собрания акционеров.

– Тогда и я не пойду.

– Чего ты хочешь? – Эрик застыл, стараясь не обращать внимания на жаркое дыхание, опалившее шею, и ладони, будто невзначай опустившиеся на плечи.

– Эрик… – тёплый, влажный, скользящий поцелуй по коже. – Ты когда-нибудь делал это у себя в кабинете?

– Конечно… И это, и то, и вообще, чего я тут только не делал! – туманно отшутился Эрик, абсолютно уверенный в том, что совсем не обязательно знать Широкову, чем конкретно занимался, а главное, с кем, причём не только здесь, но и в директорской святая-святых, и ещё много где в пределах этого здания.

– Не хочешь пополнить копилку своих побед? – широко и развязно улыбнулся Саша, разворачивая кресло на себя и опускаясь перед Эриком на колени.

– Перестань, Саня! Прекрати! Соображаешь, головой своей?

– Нет… – Широков мутно глянул снизу вверх из-под стыдливо вздрагивающих ресниц и, заливаясь румянцем, решительно потянулся к брючному ремню Эрика. – Когда ты рядом, я вообще ничего соображаю…

Эрик и сам уже ни черта не соображал: «Как быстро он учится… И разве не этого я хотел? Пусть катится всё к хренам!» – мелькнула последняя связная мысль, сознание без остатка отдалось плотским остро-пряным ощущениям, и пальцы запутались в чужих длинных, мягких прядях.

====== “Свободные отношения” – Глава 16 ======

«Как быстро он учится… И пусть катится всё к хренам!» – Эрик зажмурился, отдаваясь ощущениям, как сухая щепка отдаётся во власть юного и шустрого весеннего ручейка. И мысль о том, что дверь не заперта – вялая, равнодушная, не будоражила, как прежде случалось с Серёжей. С Серёжей даже дома, в собственной спальне адреналин бил через край, обостряя каждое ощущение до невероятности, доводя само предвкушение до грани волшебства.

Шурик был смел, был прилежен и предупредителен, он старался угодить изо всех сил – слишком. И это «слишком» чувствовалось в каждом его жесте и взгляде, и… это был Шурик. Всего лишь Шурик. Эрик зажмурился крепче, пытаясь вызвать в воспоминаниях образ того, чьи прикосновения – любые, самые невинные, заставляли сердце биться чаще.

Он шумно выдохнул и со стоном растёр ладонью сморщенный лоб и по-прежнему крепко сомкнутые веки. Мысль о том, что кончить нужно как можно скорее, пока эта мучительно-пресная затея не превратилась в большую неприятность, сбивала тем сильнее, чем больше Эрик пытался сконцентрироваться.

«Нет, Саня… Не то… Учиться тебе и учиться… А мне – мучиться…» – подумалось как-то совсем отстранённо.

– Нет-нет-нет, Саша, так у вас ничего не выйдет! – раздался насмешливый голос почти над самым ухом.

Ещё одно исключительное свойство Томашевского – бесшумность – совсем не вовремя совпала с неспособностью Эрика в интимные моменты держать под контролем окружающее пространство. От неожиданности Рау вздрогнул и распахнул глаза, а Шурик резко дёрнулся, испуганно клацнув при этом зубами. Выдержки Эрику хватило ровно на то, чтобы не вскрикнуть, не оттолкнуть неловкого мальчишку.

Томашевский же, ничуть не смущаясь и не скрывая любопытства, остановился прямо рядом с креслом. Интерес его выглядел до того азартно, будто не за утехами своего прежнего любовника наблюдал, а за схваткой боксёров на ринге.

– А? Что вы здесь делаете?! – вскинулся Саша, неуклюже распрямляясь на затёкших ногах.

– Бесплатное порно-шоу смотрю, нетрудно догадаться, – глумливо подмигнул Тома.

– Хватит пялиться, словно вы год не трахались и мечтаете присоединиться!

Сцена, какой не могли бы нарисовать самые смелые фантазии: сыплющий скабрезностями интеллигентный и на публике более чем застенчивый Сергей выступил против Шурика – тоже не привычно-безответного, безобидного милашки, а неожиданно вспыхнувшего чертовщиной, ядовитого и задиристого. Эта злоба, будто вырвалась из-под контроля и проступила в его облике густым чернильным пятном до того неожиданно, что Эрик растерялся, словно ребёнок, заставший родителей в пылу неприглядной ссоры.

– Тут волей-неволей рот разинешь: более бездарного отсоса я в жизни не видывал! – Сергей атаковал метко, умело, явно намеренный растоптать соперника.

– Ну да, ну да, до вас с вашим опытом мне как до китайской границы! – Саша бросился в схватку, очертя голову.

– Верно, малыш! – с этими словами Сергей с улыбкой поддёрнул брюки и опустился на колени перед Эриком, туда, где только что стоял Саша. – Смотри и учись!

Эрика повело от одной этой фразы в исполнении Томашевского. В догадках относительно её смысла теряться не пришлось:

– Что ты, мать твою, творишь?!

Эрик попытался встать: застегнуть пуговицы на жёстких, довольно тесных джинсах в положении сидя оказалось совершенно невозможно, тем более что весьма внушительный стояк никак не способствовал достижению цели. Подняться, однако, Томашевский не позволил. Крепко удерживая кресло за подлокотники, он беззастенчиво зарылся лицом в пах, прихватывая возбуждённый член Эрика губами прямо через тонкую ткань белья.

– М-м-м, – промурлыкал Сергей, шумно выдохнул и широким, уверенным мазком лизнул кожу пониже пупка, глубоко проникая кончиком языка под резинку трусов…

«Да!.. Чёрт побери, Тома, да!..» – первое инстинктивное желание отстраниться, прикрыться, оттолкнуть оказалось сломлено другим, куда более мощным инстинктом. Эрик принимал ласки благодарно, самозабвенно, не думая уже о том, что находится по-прежнему в незапертом кабинете, и взгляд расширившихся от ужаса и отвращения глаз влюблённого мальчишки следит за любым движением его мимики, ловит каждый вздох, полный наслаждения, и сочится не любовью, но жаждой мести.

«Тома… Если ты это делаешь со мной вот так в открытую, если без тени сомнения вышвырнул Сашку, чтобы занять его место, значит ты решил бороться за меня? Значит, хочешь доказать, что я твой?! Я твой, а ты – мой? Мой хороший!»

– Да, Тома… – он едва не скулил от удовольствия во власти умелых, сводящих с ума губ в миллисекундах от вожделенной разрядки. – Да, малыш, ещё!

«Ещё-ещё-ещё, Серёжа-а-а!» – он едва не кричал, ощущая, что вот-вот… Жёсткие, властные пальцы умело обхватили его естество у основания и крепко сжали в микросекундах от…

– Вот как-то так, Саша… – холодно и цинично подвёл черту Томашевский, поднялся в мгновение ока и отступил мимо замершего истуканом Широкова к выходу. – Тренируйтесь, заканчивайте начатое, там совсем чуть-чуть поработать осталось. Ну и попытайтесь без помощи рук. Руки вам, знаете ли, для другого пригодятся. Уверен, Эрик Александрович объяснит.

Уже у самой двери Сергей вдруг замешкался, обернулся снова:

– Чуть не забыл! Эрик Александрович, я слышал, вы интересовались нынешним собранием акционеров. По этому поводу я вам на стол приказ положил. Ознакомьтесь, распишитесь, отнесите в приёмную. Очень надеюсь, что вы не станете препятствовать принятому решению и отнесётесь к поставленной перед вами задаче со всей ответственностью.

– Тома, я тебя ненавижу! Ты даже представить себе не можешь, как я тебя ненавижу! – расставляя обстоятельные паузы между словами, Эрик не учёл одно: слушать до конца Томашевский не собирался – отвернулся и вышел, будто и не было его.

«И куда только делась ехидная маска?» – снова вместо неё потухший взгляд, абсолютно пустое, идеальное лицо, которое так и чесались руки разбить вдребезги, до хруста костей и кровавых брызг, лишь бы спрятать свой жгучий стыд и разочарование – не оттого даже, что поимели, фактически, прилюдно, и хорошо, хватило выдержки сдержать стон наслаждения, а потому, что поверил так легко, повёлся на провокацию: «Я твой, а ты – мой!» – как бы не так!

– Что это было, Эрик? – не своим голосом напомнил о себе Широков, красный, как помидор – и уже не понять, то ли от смущения, то ли от ещё не схлынувшей злости.– Какого хрена он тут делал? Какого хрена ты ему позволил? А? Давно у вас такая «дружба»?

– Давно…

– Что?!

– Расскажу по дороге, собирайся. Хватит с меня на сегодня.

Способным на большую откровенность Эрик себя не чувствовал, но, когда в машине Саша повторил вопрос, счёл своим долгом ответить, передать необходимую часть информации – сухо и кратко, одни лишь факты. Объяснить постороннему то, что сам для себя не можешь разложить по полкам, он всё равно не смог бы. Шурик же, в несвойственной ему манере, с ответом не торопился, созрел до уточнений только у самого дома:

– То есть я отбил парня у собственного директора?! – задумчиво, со странной, блуждающей улыбкой спросил он.

– В какой-то мере можно и так выразиться… – «Хотя как можно сломать то, чего не было?»

Широков снова умолк, но, войдя в квартиру, впился яростным поцелуем в шею Эрика и уверенно запустил руки глубоко под его одежду. Прикоснуться к партнёру ниже пояса он так и не решился, зато своё тело оголял стремительно и бесстыдно, выгибаясь и подвывая мартовской кошкой, активно демонстрируя готовность на соитие прямо здесь, в прихожей, хотя бы и на полу.

– Нет-нет-нет, идём на кровать, маленький, – шепнул на выдохе Рау и неловко подхватил абсолютно обнажённого уже любовника под ягодицы, чтобы донести до спальни и без особых церемоний бросить на кое-как прибранную постель.

То ли ярость так подействовала, то ли запредельное возбуждение, искусно спровоцированное Сергеем, но так и не нашедшее выхода, только церемониться Эрик не стал: наскоро приспущенные вместе с бельём джинсы, презерватив, смазка – поверхностно, небрежно, проникновение – решительно, глубоко. Толчки – сходу, без жалости.

Широков не возражал. Крепко вбиваемый в матрас, он скулил тонко, подвывал в голос, но, изыскав неведомые степени свободы, двигался навстречу с каждым движением всё размашистее и смелее… Финал был близок, и чувствовали это оба.

Уже после, когда всё закончилось, Эрик просто повалился без сил прямо поверх подрагивающего мелкой дрожью тела мальчишки и зарылся лицом в его поросший мягким, детским пушком загривок. Вдох, выдох, снова тягучий вдох. Снова тот же шампунь, тот же гель, тот же родной запах.

«Вот гадёныш! Ведь просил же не трогать больше!» – пожалуй, именно сейчас Эрик осознал, наконец, что на самом деле снова не имеет понятия, кого трахнул только что – отчаянно и до звёзд в глазах. Да, чисто технически тело под ним принадлежало Александру Широкову, но кому в этот момент принадлежал сам Эрик – больной своей душой, шальными мыслями? Рау медленно приподнялся на локтях и скатился в сторону, чтобы поправить так и не снятую до сих пор одежду и устроить голову на подушке.

«Надо бы покурить…» – лениво подумал Эрик, но вставать не спешил – блаженная истома ещё не до конца отпустила его.

– То есть это всё его вещи – и халат, и чашка, и зубная щётка? Из-за Томашевского ты не хотел пускать меня в спальню?! – подал голос Широков, по-прежнему лежащий ничком, и повернул, наконец, голову в сторону Эрика.

– Да какая разница, Саша? – вопрос любовника резанул своей грубой бестактностью.

– Значит, да! – Шурик вдруг расхохотался – громко, бурно, припадочно. – Вот уж везёт мне, так везёт!

– Уймись, у тебя истерика!

– Уймись, ты говоришь? Знал бы ты, Эрик, как я его ненавижу! – взгляд Широкова словно зажёгся фанатичным огнём. – Так тебе по душе его выходка? Как он смеет вытворять такое?! Для него люди – мусор!

«Люди для Серёжи – мусор? – ещё одна занозистая формулировка. Да, Эрик сам, лично, высказал Томашевскому эти слова практически слово в слово, но то – Эрик, Эрику можно – пуд соли вместе съели. – Кто ты такой, Саша, чтобы вешать подобные ярлыки?»

Широков, будто услышал невысказанный вслух упрёк, продолжил, распаляясь всё сильнее с каждым словом:

– Знаешь, что он спал с моим дедом?! Я тогда маленький был, одиннадцать лет всего мне было, когда я узнал. Застукал их, понимаешь?!

Лето было, каникулы, в городе – пекло. Дед уже неделю как на дачу отчалил, тишина ему, мол, и покой нужны, чтобы монографию закончить. Ну я плюнул на всё, сел в электричку и поехал в посёлок. Предупреждать не стал, всё равно место глухое, связи нет почти. Ну и приехал, прибежал вприпрыжку, печенья всякого накупил, сгущёнки, думал, обрадую деда – самовар поставим, чаю напьёмся, искупаемся, на рыбалку сходим, а вечером я обратно в Москву махну, чтобы не мешать ему с монографией этой. Да и что я всё «дед, дед»… Это сейчас ему под шестьдесят, и всё равно на пенсионера не тянет, а тогда и полтинника не исполнилось. Теперь-то я вижу, что ему всегда не до меня было, но тогда ещё казалось, он мне вроде отца. Да и бабка вместо матери как будто.

В общем, приехал я на дачу – не видно никого, вошёл в дом, а там вот такая… монография. Прямо у деда в кабинете, на столе, посреди его бумаг и бесценных фолиантов. Я убежал, не сразу даже понял, кто там и что происходит.

Теперь уже могу спокойно вспоминать, но когда только увидел, меня чуть не вырвало. Выскочил я на улицу, отдышаться не успел, сразу обратно на станцию бросился, да только с полпути вернулся. Не мог уже не выяснить всё до конца.

Я ведь не сразу понял даже, что он с мальчиком там… Простоял за ёлками почти до самого вечера, смотрел, оторваться не мог – всё в голове не укладывалось, как так, мой дедушка, профессор, уважаемый человек – и… Зато разглядел хорошо и деда, и парня того, и самовар их на липовых веточках, и печенье, и сгущёнку… И я там не нужен был. Никто не нужен – идиллия.

«Серёженька» – его дед звал, ласково так поглядывал и всё норовил то чаю в кружку долить, то по плечу лишний раз погладить. Парень и сам льнул к нему, разве что на шею не вешался. Оно и понятно: одному бес в ребро ударил, другой нагло этим пользовался – какая уж там любовь, никогда не поверю. Хотя если бы я их не застал с поличным, может и не понял бы ничего, слушая эти разговоры застольные о высоком – до того умные, аж противно.

Я, конечно, понял, что это и есть вундеркинд Сергей Томашевский, о котором дед с таким восторгом отзывался в последнее время к месту и не к месту. Всё возможное и невозможное для «талантливого мальчика» – гранты, конкурсы, перспективные проекты, командировки за счёт спонсоров, конференции. Меня дед никогда не хвалил, даже на равных не разговаривал, и бабушка, выходит, не слишком его интересовала. До сих пор не знаю, зачем они вместе живут. Она, скорее всего, знала обо всём, а не знала, так догадывалась, в чём дело. Потому и глаза всё чаще прятала, потому и деда беспокоить строго-настрого запретила.

И я не беспокоил, не лез, молчал и тихо ненавидел обоих, а заодно и бабку с её политикой невмешательства, и себя, что никогда не стану таким же, как тот парень: заметным, талантливым, красивым…

А потом «Серёженька» деда очень ловко слил, тупо бросил после всего, что тот для него сделал. И я – смешно – возненавидел обоих ещё сильнее: одного – за то, что попользовался и выбросил, другого – за то, что раскис, как последняя тряпка, и даже на месть не отважился – так и продолжил все доступные блага на блюдечке с голубой каёмочкой нести.

В общем, тогда у нас с дедом отношения, наверное, и разладились окончательно – слишком уж много скепсиса в его адрес скопилось, не смог я больше видеть в нём авторитета, как прежде. Но время, знаешь, штука неумолимая. Томашевский выпустился, поступил в аспирантуру, благополучно защитился, отбыл в свободное плавание и, наконец, как будто исчез из виду. Но стоило мне понадеяться, что это насовсем, навсегда, больше никогда я не услышу об этом человеке, как дед отправил меня к нему на практику. Сколько я ни брыкался, ничего не вышло, я оказался здесь. Ну, а дальше… Дальше ты знаешь.

– Дальше я знаю?

– Помнишь, в каком виде я явился на собеседование?

– Такое забудешь!

– Ты не представляешь, чего мне стоило заставить себя вырядиться пугалом и выйти на люди! Только это, знаешь, была последняя попытка отмотаться от работы под руководством «Серёженьки». Думал, такое чучело никто не возьмёт несмотря ни на какие рекомендации. Так ведь нет, терпел Томашевский – непонятно, во имя чего. Вот ты бы не вытерпел – и это правильно.

– Я и не вытерпел, вообще-то.

– Трудно поверить, я был тебе благодарен даже. За те несколько недель образ рабочего клоуна мне поперёк горла встать успел. Я быстро понял, что Томашевского подобным образом не проймёшь, но деваться уже было некуда – дело принципа. Я же упорный, если уж что решил, играю до конца, – Шурик перевёл дыхание и тяжело вздохнул.

Выпалив свою историю на одном дыхании, он даже не сбился ни разу, будто не один десяток раз мысленно репетировал свой бурный монолог, будто вовсе не нуждался в собеседнике – только в благодарном слушателе. Закончив, Широков снова утомлённо рухнул лицом поверх скрещенных на скомканном покрывале предплечий, добавил обречённо:

– Тогда я, наверное, в тебя и влюбился.

– Когда?

– Тогда, в курилке. Ты, похоже, оказался единственным человеком в этой жизни, кто заметил меня, и, сам того не понимая, сделал то, о чём я мечтал больше всего на свете.

– Умыл тебя, балбес?

– Захотел увидеть меня настоящего.

В ответ на Сашино откровение Эрик потрясённо промолчал. Никогда нельзя знать наверняка, какие последствия может иметь самый невинный человеческий поступок, совершённый безо всякой задней мысли и далекоидущего намерения. Повторил бы он события того давнего летнего вечера, если бы знал, куда его заведёт эта тропинка? Действительно, если бы не Шурик, могли бы сложиться иначе отношения с Сергеем? Или вмешался бы в ход судьбы другой мальчишка, не Шурик, – Витёк или Стасик – и всё равно разрушил бы до основания то, чему была уготована печальная участь? Теперь уже никто не узнает.

«Ненавижу!» – Саша больше ни словом не обмолвился о том, что думает о Томашевском в свете грубо и пошло открывшихся обстоятельств, но понять его было нетрудно – Эрик сам слишком легко обратился к ненависти. Так бывает часто, самую сильную ненависть люди испытывают именно к тем, кого сильно любили.

Удивляло другое: узнав, наконец, подробности истории Серёжи с профессором Равацким, которых Эрик так и не смог добиться из первых уст, он, к своему удивлению, не почувствовал почти ничего. Если тайна дразнила разум, подстёгивала воображение, теребила нервы, то правда выглядела так, будто с самого начала была явью. Правда царапала, но не убивала.

Гораздо труднее давалась истина о простодушно влюблённом Саше Широкове, который, как оказалось, годами лелеял в себе море желчи, ненависти и потаённых обид, мечтал «пронять» Томашевского, предпочитал «играть до конца» и презирал деда за то, что тот не опустился до мести.

«Странно, так странно…» – Эрик приподнялся и зажёг ночник, чтобы разглядеть получше едва проглядывающие из-под шапки отросших волос черты лица Шурика. Ничего необычного, но тот, как будто чувствуя неладное, на изучающий взгляд не ответил, напротив, поднялся на четвереньки и, не оглядываясь, ретировался в сторону ванной.

Разговор поднял в душе неизъяснимую муть. Не хотели укладываться прежние кусочки яркого и простого детского пазла вместе с мелкими, тревожно-агрессивными деталями какой-то иной, гораздо более сложной и глубокой картины. Лёгкий, доверчивый, искренний Шурик в своей непрошенной откровенности вдруг в одночасье утратил очарование чего-то подлинного, словно, пытаясь вывалять в грязи другого, не удержался и выпачкался сам.

«Фальшивка? Неужели? Я не мог ошибиться!» – попытался отмахнуться от разочарования Эрик – не любят люди ошибаться, но больше того не любят признавать своих ошибок.

Конец метаниям Эрика положил звонок телефона, слабо доносящийся издалека.

«Нет мне покоя! Шли бы вы все лесом! – давясь раздражением, он поднялся и нарочито-неторопливо двинулся в прихожую, где, предположительно, осталась брошена рабочая сумка. – И не уймётся же! Батарейку посадит!»

Спустя положенные тридцать секунд вызов был дежурно сброшен оператором связи, но тут же раздался снова. Эрик недовольно покосился на часы, попутно прикидывая, что для местных звонков время уже слишком позднее, а для жителей отдалённых часовых поясов, включая Чукотку, пожалуй довольно раннее, впрочем…

– Вадим? – вот уж, действительно, человек, которому было свойственно жить вне понятий о приличиях и времени суток.

– Ты дома? – сразу и без церемоний спросил Вадим.

– Да, – в ответ Эрику отчаянно хотелось схамить, но что-то в голосе Барышева заставило его ответить так же чётко и лаконично, как был задан вопрос.

– Ключи от квартиры Томашевского есть?

– Да, – Эрик предусмотрительно пошарил на дне перчаточного ящичка, – а зачем…

– Да не знаю я ничего! Бросай всё, бери свою задницу в руки и иди туда! Прямо сейчас! – Вадим вдруг сорвался на крик. – Скорая уже выехала. Я тоже сажусь в машину, но быстрее тебя не доберётся никто! И, поверь, дорогой, я узнаю, почему, находясь за стенкой от тебя, он просит помощи у меня! Но сейчас, умоляю, поторопись!

====== “Свободные отношения” – Глава 17 ======

«Что могло случиться, чтобы Тома обратился за помощью к Вадиму?! – это, действительно, было настолько не в духе Томашевского, что насторожился даже сам Барышев. – Если едет скорая, значит это не протекающий кран и не перегоревшая кофеварка. Серёжа, что с тобой случилось?!»

«Ты случился!» – безапелляционно заявляла совесть на каждое «что?» и «почему?».

По крайней мере, почему Томашевский не попросил о помощи после всего случившегося, было предельно ясно. Эрик и сам на его месте не позвал бы, сдох бы, скорее, но не стал просить.

Ключ упорно отказывался проворачиваться, и пока Рау разбирался, что замок попросту не заперт, успел перебрать десятки вариантов происходящего – и ни одного мало-мальски подходящего, кроме, пожалуй, показательного сэппуку, но Томашевский, насколько Эрик его знал, к театральности склонен не был.