Текст книги "Приключения в приличном обществе (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

Тогда свет зажегся сам.

Человечек нагнулся и выпрямился, подхватив с полу свое имущество, которым, видимо, дорожил – это был алюминиевый трехлитровый бидон, начищенный до тусклого блеска, завернутый поверх крышки для герметичности в полиэтилен.

Тщательно рассмотрев блестящий бидон, я обратил внимание и на мужчину.

Сверху он выглядел малорослым. Бритый, с небольшим бледным лицом. Длинные волосы, как потом выяснилось, парик, очень напоминавший шапку-ушанку. Короткое туловище было одето в еще более короткий пиджак, так что рукава не скрывали такой элегантный элемент его туалета, как желтый браслет, удерживающий на запястье часы в позолоченном корпусе, на которые он деловито взглянул. Брюки, впрочем, были ему впору, а во что он был обут, мне, боюсь, не припомнить.

Его манера держаться, его внешний вид – хоть и был он на этот раз тщательно выбрит – его свойство всюду носить свои запахи, должны бы были напомнить мне его имя, но не напомнили.

Вместе с ним, неопознанным подсознаньем, вошла и собака, которую я, напротив, узнал: видел в саду. Вошла и улеглась у порога. Евина кошка, шипя угрожающе, вновь забралась на стол.

Человек приосанился, стараясь держаться согласно внешнему виду, то есть заносчиво и величаво, словно согнанный со двора маркиз, хотя всё говорило о том, что вряд ли когда-либо видел он лучшие времена.

– Как проник, Петр Васильич? Домовой тебе отпер? – громко спросила Ева.

'До-мов-вой!' – Я радостно потер руки.

Человек поднял свою и потряс связкой ключей, которую не успел еще сунуть за пояс.

– Почему тайно? Что за срочные ночные дела? И какими судьбами? Может, забыл чего? – продолжала допытываться Ева.

– Ничего я не забыл. А коли и забыл, то опять припомнил, – веско сказал человечек, глядя на нас со значением. – А что это ваш супруг всё похихикивает? Пьян, должно?

– Да, накатили по рюмочке, – сказала Ева и подмигнула ему.

– Мне-то он трезвый бы нужен.

Кто он такой? Попробуем догадаться, включив чутье. Но чутье молчало, и спускаясь вниз рядом с Евой, я незаметно тронул ее за рукав.

– Это садовник, – громко сказала она. – Неудивительно, что ты его не узнал. Явился, словно черт из Пустоты, считаясь умершим. Бороду, видишь ли, сбрил. Лысину спрятал. Извел весь румянец. Совсем денди стал. Где обитал все это время, а?

– Да тут недалече, – сказал садовник, уже менее угрюмо глядя на Еву, взглядом гладя ее. – На пасеке жил.

– А что в бидоне? Медок?

– Надоело сидеть там без дела и денег, – продолжал садовник, игнорируя вопрос о бидоне, который в силу этого стал приобретать для меня значение. – Вот и зашел.

Мы с Евой сели меж тем в кресла, их несколько стояло в ряд у стены.

– Откровенно говоря, – сказал садовник, делая шаг в нашу сторону, но Ева протестующее подняла руку – чтоб не приближался на расстояние запаха, догадался я, зажав нос и вертя головой. Тогда он развернул стул и сел у стола боком, закинув ногу на ногу, поставив рядом бидон. Кошка негодующе фыркнула и убралась со стола.

– Кис-кис... – позвал ее я.

– Откровенно говоря, я примерно догадывался, что в вас, Варвара, притворство одно. Ловко, однако, дурочку разыграли. Только для чего это все, вот вопрос?

– Для секса, – сказала Ева. – Варвара, – обратилась она ко мне, – это мое ближайшее прошлое.

– Это ж она сама залезла ко мне, – сказал садовник, глядя, как мне показалось, с тоской, и перевел взгляд на Еву. – Пришлось, как ни крути, воспользоваться.

– Не тревожься, Васильич, он нас давно простил. Так ведь, любимый? – Она подтолкнула меня остреньким локотком.

Я кивнул, пытаясь сообразить, о чем идет речь, чувствуя себя наполовину ослом, наполовину принцем, заколдованным до поры.

– Оно и к лучшему, – произнес садовник и заметно повеселел. – А я, честно, боялся, что вас не застану. Рад, что вы еще здесь. А то сколько б мне рыскать бы в поисках. Но поскольку, значит, земля круглая, нам друг друга все одно не миновать.

– О чем это ты, а? – спросила Ева.

– Вот, вынужденный надеждой на лучшую жизнь, я к вам и вернулся, – невозмутимо продолжал тот. – Да и к кому же мне обратиться? Кроме вас у меня в стране никого нет. Теперь как хотите, на щите аль в нищете, а только я от вас не отстану. Поскольку жизнь обернулась так, что нужен базис для бизнеса. Сами посудите, без базиса нынче как?

И он вкратце перечислил свои напасти. Сапоги, мол, окончательно вдрызг. Пиджак изодрал о тернии. Цены растут вверх. Все нас имеют, как хотят – такая вот крутая эротика.

– Ты дело говори, – сказал я, не понимая, куда это он клонит. Ева же помолчала, глядя на него с великим терпением.

– Так я ж и говорю, – сказал этот мерзавец. – Нужно иметь совесть и всё. Я вам честью служил, раболепствовал, и что? Выгнали без выходного пособия. А тут как раз базис понадобился. Вот и пришел.

– Ну и сколько же ты хочешь, негодяй? – спросила Ева. – Рубликов триста поставят тебя на ноги?

– Триста... – Он презрительно фыркнул. – Я только экипировался к вам на пятьсот. И господин Леопольд долларов десять тысяч сулил. И уже дал, было, в руки, да я отказался. Я ж с вас больше могу.

Ева притихла. Замерла, напряглась. Я чувствовал, что она встревожена – да еще как. Напугана, может быть.

– Но-но! – встрепенулся воин во мне.

Окрик прозвучал грозно, я привстал. Вскочил и садовник, схватив бидон и сорвав полиэтилен.

– Имейте в виду, – с угрозой сказал он, – если накинетесь – тута у меня в бидоне отравляющий газ. – И он ухватился за крышку, изъявляя решимость покончить с собой и собеседниками.

Я оглянулся на Еву – как отнеслась к этому сообщению? Но она словно не слышала.

– Фосген? – полюбопытствовал я. Право, не знаю, откуда это слово взялось.

– Дохлофос, – ответил садовник с каким-то даже весельем. – Тута на всех хватит. Только крышку сорвать – и хана всему окружающему.

Это зловещее обещание на меня подействовало. Я сел. Чем черт не шутит в таких случаях.

– Ах, не губи крещеные души, – сказала, наконец, Ева. – Нечего нас пугать.

– Если крещеные – не погибнут, – сказал садовник, – а прямо отсюдова обретут бессмертие.

– Глупость бессмертна, – сказала Ева. – И это заставляет с подозрением относиться ко всякого рода бессмертию. Леопольд, конечно, узнает о вымогательстве, а деньги – его. И знаешь, что тогда?

– Это что ж, угрожаете? А я не боюсь. Без воли господа ни волосок с головы, ни кирпич на оную.

И он похлопал ладонью по бидону, словно господь был заключен именно там.

– Да что ты все бидоном трясешь? Уверен, что господь на твоей стороне?

Садовник промолчал, задумался. Запах переменился. Словно ветер направление поменял, дунув от скотомогильника.

– Как ты собираешься все провернуть? – продолжала Ева.

– Провернем, наше дело правое, – оптимистически отозвался садовник.

– Леопольд тебя на кусочки порежет. Он за меньшие суммы людей изводил.

– Авось ничего, – ухмыльнулся садовник опять-таки с оптимизмом. Щедро же он наделен этим качеством.

– Что ж, продолжай свой гнусный шантаж. Сколько ты хочешь?

– Сто тысяч долларов и ни одной цифрой меньше, – четко сформулировал свои запросы садовник. И вздохнул. И руку к сердцу прижал, показывая, как всерьез и позарез нужны ему эти деньги, затхлое дыхание затаив.

Кто-то из нас поморщился. Кажется, это был я.

– А Леопольд? – напомнила Ева.

– Это ничего, – повторил он.

– То есть как ничего? Не скрою, есть сумма. Ты предлагаешь поделить ее на три. Значит, и отвечать будешь ровно на треть.

– Ну, уж и треть, – сказал садовник. – Мы считать умеем. Одну стотысячу долларов запросил-то всего. Аккурат десятина затребована. Больше требовать голос совести не велит. Лишнего мне не надо, а десятину – изволь. И я добьюсь своего, чего бы это вам ни стоило. Это уж я про вас лично великодушно молчу. – Он имел в виду Еву. – Денег не беру за это. Лишнего мне ни к чему, – повторил он. – Но и своего не упустим.

– Но-но! – вновь строго прикрикнул я.

– А нечего понукать! – повысил голос и он. – Есть документы на эту женщину? – Он указал всей пятерней на Еву.

– Ну и что? – произнес я, поскольку ничего более подходящего в голову не пришло.

– То, что ведьма она, вот что. Вселяется в людей по своему усмотрению.

'Ведьма-а...' Я с восхищением взглянул на Еву. Я долго на нее смотрел, как же это я сразу не догадался: ведьма. Она усмехнулась. Безмолвие затянулось минуты на две.

– Вы обо мне молчите? – занервничал садовник, заерзал на стуле своем.

Но молчание продолжало длиться. Он затряс ногой.

–Эх, долюшка моя львиная, – сказала, наконец, Ева. И потянулась, изогнув гибкий стан. – Видно, не отвертеться нам от этого приключения. Придется, вижу, от этой доли отстегивать. Ты свою заслужили, негодяй, но имей в виду, – она погрозила садовнику пальцем, – я вычту тридцать серебряников за предательство.

–Это измена, а не предательство, – неуверенно возразил садовник.

– Но согласись, неэтично. Я тебя понимаю: бога нет, совесть под сомнением, а денежки – вот они. – Она вынула из кармашка, действительно, денежку и показала краешек. Он даже со стула привстал, вообразив шуршанье купюр, запах тех диких денег, которые свалятся на него вот-вот. – Расслабься. Я с тебя вычту за секс, – продолжала она. – Еще поторгуемся. Ты, я вижу, человек алчущий. Но при всем уважении к твоим желаньям и при всем желании тебе помочь, сто тысяч выдать я не могу. Согласись, сто штук того, чего ты хочешь, слишком много за средней руки шантаж.

– Какой такой средний? В лучших, как говорится, традициях.

– Это – вне традиций, – сказала Ева, кивнув на бидон. – Мы бы, может, и не возражали против ста, если б ты делал это красиво. Итак, все в совокупности – этика, эстетика, эротика – тянет на девяносто. Вычитаем из ста, получаем – ...

– Это что ж получается...– подвел он итог.

– Ах, я вижу, тебя не устраивает.

– ... десять всего? Да мне господин Леопольд...

– Вот-вот, еще Леопольд. Я дам пять тысяч – и мы тебя не видели. Иначе он живьем с тебя шкуру сдерет за шантаж. Пойми, это не угроза. Так и произойдет. Помимо жажды видеть тебя живым, мы и за здоровье твое беспокоимся.

– Нет, я на такую сумму пойти не могу, – твердо сказал садовник. – Деньги есть средство достижения справедливости. Семьдесят пять – это мой максимальный минимум.

– А минимальный?

– Минимальный поболее будет.

– Что ж, накину пятерочку.

Торговались они нудно и долго, и, наконец, с возгласом: 'Эх, не доведет меня до добра моя доброта!' – садовник согласился на тридцать две тысячи.

Кто-то предложил обмыть событие. Ева, наверное.

– Это можно, – согласился садовник. – Без этого не того. Я, когда выпивши, трезвей оцениваю ситуацию.

– Дорогой, ты помнишь, где у нас холодильник?

Конечно. Я с готовностью исполнил ее поручение. Мне нравилось повиноваться ей.

– Ну, вздрогнем, – сказала Ева, когда я выставил водку на стол.

– Пусть враги вздрагивают, – возразил садовник, однако влил в себя неполный стакан.

– Вот ты мне ответь, Васильич, – сказала Ева, когда водка, согрев атмосферу, создала условия для непринужденного общения. – Как это ты нас вычислил? Сам?

– Не совсем. С божьей помощью.

– И в чем состояло Его участие?

– Этого я вам сказать не могу.

– Ну, не можешь – не надо. Тогда скажи: как там господин Леопольд? Очень зол?

Садовник сделал горлом какой-то звук: рыгнул или икнул, откачнувшись назад. Положил в рот кружочек колбаски. Сжевал.

– Признайся: навел на нас? – поторопила с ответом Ева.

– Вы же меня совсем не знаете. – Он счел нужным обидеться.

– Нет. Но сочувствуем, – сказала Ева.

На это он обижаться не стал.

– Без меня ему вас не найти, – успокоил ее садовник, приняв дружеский вид. – А мое дело маленькое. Вот разойдемся, как договорились, и больше вы обо мне не услышите.

Она задала ему еще ряд вопросов. О саде: зачем рано увял? О Саде: почему был уволен оттуда? О яблоках, об их омолаживающем действии на организм.

Насколько я помню, а помню не полностью, так отвечал на эти вопросы садовник.

Мол, сад увял из-за разлуки. Тут каждое деревце им приручено. Не признают они вас, вот что.

А в больнице, правда, недолго был. Состоял при том притоне в садовниках. Да главный стал придираться из-за Полины. Чуть до слабоумия не довел.

Что касается яблок... О яблоках я не помню. Может, не дал он ответа на этот вопрос.

– А что, правда в бидоне газ? – продолжала свои расспросы Ева.

– Хотите, на вашей кошке опробуем?

– Нет, я и так знаю, что фуфло, – сказала она.

– Пыльный музырь, – поддержал ее я.

– Кис-кис, – позвал нашу любимицу изверг.

Я хотел было эту попытку пресечь, но не мог выудить застрявший в глотке глагол. Да кошка была и сама не дура, не шла.

– Это ж кошки. В них нюх, – одобрительно отозвался в адрес семейства садовник.

Он приподнялся, но не смог совсем встать, ноги подкашивались.

– Удивительно, – сказал он. – Тело во хмелю, а душа трезвая. Не пора ли нам, однако, расчетец произвести?

Время вдруг остановилось или, во всяком случае, замедлилось для меня. Наверное, алкоголь так подействовал. Привставший садовник вдруг надолго замер, раскрывши зловонный зев на слове пожаловать, застыл, словно актер, забытый рассеянным режиссером в этой позе. Словно секунды, эти насекомые времени, выросли вдруг в слонов. Мысли мои, наоборот, обрели стремительность. Роились, легкие, но не в голове, а где-то неподалеку. Так что о чем мне в этот растяжимый момент думалось, я припомнить сейчас не могу.

В случае моего повторного помешательства эту книгу имейте в виду. Я пишу, стараясь не корректировать свои мысли и действия задним числом, пытаюсь изложить все события так, как они в ущербном моем сознании запечатлелись. В этом месте у меня пауза.

Когда я очнулся от забытья, занявшего нешуточный промежуток времени (полчаса, должно быть), он сидел в привычной уже позе и самозабвенно мечтал, как может мечтать такой вот субъект, вцепившийся в жизнь всеми присосками и придатками. Вы не поверите – о прекрасной Франции.

– Ужель увижу Париж? Россия у бога – зона немилости, – рассуждал он, умудренный выпитым, жестикулируя правой рукой. – Царство божье где-то сбоку от нас. Думается мне, что значительно западней, где-то в Швейцарии. Взглянуть хотя бы одним глазком на это Швейцарство небесное. А может, останусь, пасеку заведу. Деньги на это деяние теперь есть. Вот вы: некрасиво, нехорошо... Ну вас с этакой этикой. Что красота? Вместе с тобой сойдет твоя добродетель и красота в могилу. А пасека останется.

– Ты уж нам тогда медку, Васильич, – подзадоривала его Ева. Пьяная? Нет, скорее притворяясь такой.

– Это уж непременно, – заверил ее садовник, щедро источая клеверный аромат. – Это... Как бы нам того... Поближе к делу, – вдруг опять озаботился он, измученный мечтой о Париже и пасеке.

– Да, – сказала Ева, – сейчас, – вставая, потом опять садясь, делая вид, будто ноги ее не слушаются. – Это тебе не у состоятельных соседей сотню занять. Это надо во флигель... В доме такие бабки опасно держать. Уж ты дорогой, обратилась она ко мне, – здесь подожди нас. А мы денежки вынем, а пересчитать – сюда принесем.

Она встала и, сделав мерзавцу приглашающий жест, двинулась к выходу. Садовник, как-то мелко и быстро семеня, припустил вслед за ней, словно пытаясь как можно быстрей преодолеть враждебную часть пространства. Собака, немного подумав, тоже скользнула в дверь.

Не знаю зачем, но Ева вернулась и погасила свет, оставив меня во тьме. Лампочка над дверью, ее стеклянная скорлупа, еще мгновенье светилась, убавляя накал, и тоже угасла совсем.

Видимо, с последней каплей света, растворившейся во тьме, у меня наступило очередное беспамятство. Я потерял себя в темноте. А очнулся от сильнейшего беспокойства, причину которого не мог понять.

Прислушался. Присмотрелся. Ни звука. Ни зги. Но мне всё казалось, что рядом кто-то присутствует. Где-то вблизи таится источник ужаса. В саду засада? В дверь толкается визитер? Гости-самозванцы проникли в дом, скользя бесшумно, как призраки? Почему из окон не видно улицы? Кто погасил фонари?

Вроде как вспыхнуло что-то вдали. В воздухе что-то свистнуло. Глухо, как из могилы, пробило час.

Протяжно, как о покойнике, близко завыл пес. Так и подмывало подвыть, вторя ему вторым голосом.

Слева раздался осторожный шорох, словно призрак, крадясь во мраке, задел какую-то мебель. Ева? Но почему крадучись? Садовник? Зачем один? Я уже кожей ощущал чье-то враждебное мне присутствие.

Стук. Теперь справа. Скрип. Слева. Значит, двое, как минимум. Кто-то с недобрыми намерениями проник в мой дом, иначе дал бы хозяину знать о себе. Химеры. Призраки. Чудища. Звери забрели из лесу и забрались.

Я осторожно, полумертвый от ужаса, сполз на пол и, стараясь бесшумно двигаться, спрятался за спинку кресла. Но, наверное, шум кое-какой произвел.

Слева вспыхнул свет фонаря, метнулся сначала мимо, замер на кресле, поерзал на нем и прочно утвердился на моем лице. Догадавшись, что обнаружен, я, кажется, завопил. Мой вольно льющийся вопль достиг бы других миров, если бы свет вдруг не погас, если б время не бросилось наутек, если б я окончательно не потерял себя.

Глава 12

Спросите слепорожденного, он вам ответит: в совершенном мире совершенно темно. Однако нам недостаточно совершенства.

Пока я пребывал в беспамятстве, включили, наверное, свет. Свет я где-то уже видел, поэтому этот феномен не очень меня потряс.

Сверху возникло чужое лицо. И хотя надо мной не тяготело никакого земного знанья, я знал, что это лицо, знал, что оно чужое – это качественное определение тоже было откуда-то известно мне, – и быть может, враждебное, поэтому я скривил свое и расплакался.

Жалко я выглядел, видимо.

Но я был новичок в этом мире, я был – в смысле житейского опыта – младенчески чист, страна моей памяти, была девственно чиста и пуста. Я немедленно начал ее заполнять людьми и событиями. Лицо... Преисполнено злобной радостью. Украшенное этим выраженьем лицо шевельнулось и извлекло несколько звуков из дыры рта. Я принял эти звуки к сведению, хотя их смысл был для меня неясен: я не только слов, я букв-то еще не знал.

Продолжая хныкать, я скосил глаза и увидел, что к шее лица крепится туловище, но туловище попало в поле моего зрения не целиком. Что-то оставалось за периферией, не столь вероятно, важное, как красивый красный предмет на пальце руки туловища лица. – 'О-о-о!' – подумал я. Я поднес свою руку к глазам, на моем пальце такого предмета не было. – 'Дай!' – сказал тогда я.

Впрочем, нет, 'Дай' я произнес позже. А сейчас захныкал и ухватился за палец лица, пытаясь стянуть с него перстень с крупным красивым камнем. Лицо ухмыльнулось и небрежно двинуло меня чем-то тяжелым по голове. Кулаком, наверное.

Это были мои самые первые впечатления от мира сего

Когда я очнулся, снова был свет, но другого качества. Этот свет был более бел.

Я лежал на спине, лежать мне было удобно. Вверху был потолок бел, со всех четырех сторон – белые стены, на одной из них – более яркий даже на фоне стены – прямоугольник окна. Из которого и изливался свет.

Все это я исследовал, повертев головой. Надо было начинать все сначала. Помните Варвару? То же самое происходило теперь и со мной. И поскольку папы и мамы у меня не было, приходилось изворачиваться самому, и поэтому, повторяю, первое слово, которое я произнес, было: 'Дай!'

Относилось оно к человеку в зеленом, который стоял на безопасном расстоянии от меня и помаленьку откусывал от яблока.

Не знаю, откуда это слово – дай – взялось в моей пустой голове. Возможно, и составлено-то оно было из других букв, но зеленый меня понял и с готовностью протянул фрукт.

Рот мой вскипел слюной, я сжевал этот огрызок в пару секунд.

– Ну что, вы уже пришли оттуда в себя? – спросил доброхот.

Голова его была несколько вытянута по вертикали, стрижена очень коротко, были и другие особенности в этой голове, характер которых я понял значительно позже.

Я что-то затараторил на своей тарабарщине, не поняв из его вопроса ни слова, но, кажется, поблагодарил за яблоко.

К вечеру я научился ходить и посещать помещения. Правда, в сопровождении одного или двух людей в белом, докучливых и неприятных, равнодушных, как правило, к моей судьбе. Яйцеголовый меня навещал несколько раз, и, как с его помощью, так и самостоятельно, я начал постепенно осваиваться.

Множество людей сновало мимо меня коридорами, скапливалось в помещениях, гораздо более просторных, чем мое, людей, которых можно было разбить на три категории. Эти категории отличались цветом одежд и оттенками заинтересованности по отношению ко мне.

Больше всего было людей, одетых в светло-зеленое. От них исходило любопытство и участие.

Белых было значительно меньше, но как я догадался, белые были главней. Их любопытство (а в большинстве – равнодушие) было холодного исследовательского толка. К тому же они заставляли меня есть гадости в виде разноцветных пилюль, которыми они сами с ног до головы пропахли. Но я скоро научился обманывать их, глотая пилюли, не жуя.

Было еще несколько – счесть их хватило бы пальцев на одной руке, один палец даже оставался лишний – которых я определил как 'цветные', потому что одеты они бывали как попало по-всякому, включая и белое, и зеленое, и множество других цветов. Их неосновательность в выборе одежды не могла ввести меня в заблуждение, ибо одно лицо я запомнил отчетливо – то, с кольцом на пальце руки, двинувшее меня по голове. Эти разношерстные казались более прочих заинтересованными во мне.

Что же еще осталось у меня в памяти от этого первого периода нового моего существования? Невероятная легкость бытия. Удивительное любопытство – да любой желающий может прекрасно это припомнить или вообразить, заставив впасть себя в детство.

Этот двухнедельный отрезок времени, в течение которого я был младенцем, воспитывался, взрослел, был наиболее приятным в моей жизни. Когда боги хотят сделать кого-то счастливым, они лишают его разума.

Удивление подталкивало мою любознательность, любопытство побуждало всюду совать свой нос, впитывать в себя окружающее, воспринимать и отражать многомерный мир, приобретать прошлое, взрослеть. Боль – огибать попадавшиеся на пути предметы, а не лезть напролом.

Люди из категории белых наиболее прочих, наверное, помогли мне разобраться в предметах и событиях, обнаружить между ними связь. Например, кормили меня, научили есть. Пытались и зеленые формировать мой юный внутренний мир, но в силу присущей им самим бестолковости, зачастую вносили только путаницу в неокрепший ум.

Впрочем, один из зеленых, тот, что с яблоками, крепко подружился со мной и очень на меня влиял. Не без его помощи я очень скоро освоил маршрут, по которому меня водили есть, а то первое время еда доставлялась ко мне в нумер, и я подозревал, что белые, приносившие мне судки, съедали, идя коридорами, самое вкусное.

Мы с ним нередко заявлялись в столовую задолго до раздачи еды, и зеленый легко гасил недовольство раздатчиков пищи нашей непунктуальностью. Мне подавали, мой приятель заодно обедал и сам, мы с ним болтали о том, о сем, причем он прекрасно понимал мою тарабарщину и отвечал такой же, хотя впоследствии выяснилось, что изъяснялся он общеупотребительным русским языком, который и я начал понемногу осваивать.

Вторым по степени посещаемости местом общего пользования была баня. Это гладкое гулкое помещение, резонирующее упруго, было не менее любимо зелеными, чем зал раздачи еды. Баню, впрочем, тоже контролировали белые, и не запускали единовременно в моечное помещение более семи человек. Поэтому создавалась бранчливая очередь. – 'Через тернии – к термам', – вздыхал мой зеленый друг. – 'Тыр-тыр-тыр', – в тон ему вторил я, более, впрочем, притворно. Ожидание имело свои прелести. Можно было с размаху хлопнуть кого-либо по голой спине и так напугать. Или демонстративно сунуть в рот кусок мыла, тут же вынув его из подмышки, и так удивить. И так достать белого, барабаня в пустой таз, что тот хватал тебя за шею и вталкивал в мойку вне очереди.

К сожалению, баня была большей частью заперта, а банные дни – среда и суббота – казались разделенными вечностью. Зато телевизором мы могли пользоваться неограниченно и бесконтрольно. Впрочем, контроль все-таки был. Говорили, например, шепотом, что наиболее захватывающие эротические сцены нам не транслируют. Вырезают самое выразительное. Что идут они под грифом 'Только для белых'. И возможно, поэтому считалось среди зеленых хорошим тоном телевидение непременно бранить. А то и бойкотировать, потому что кроме меня и еще двух-трех мне подобных в просмотровый зал никто не заглядывал. А может, неприязнь зеленых к телевизору была вполне искренней, потому что и я скоро оставил мультяшки и муть зеленую сериалов (серийных убийц времени), потеряв к этому идиотскому зрелищу интерес.

Шашки, шахматы, домино и прочие бульварные игры, не требующие подвижности, здесь были мало распространены. Да и бульваров не было. Был парк, окружавший трехэтажное здание, в котором мы жили, у входа в здание разлеглись львы. Парк был обнесен бетонной стеной.

Дом, стена, парк... О чем-то это должно было мне напомнить. Но не напомнило, тем более, что впечатлений было и без того достаточно.

Мы вволю гоняли по парку, преследуя какую-нибудь мысль, из тех, что носятся в воздухе, играли в неподглядки и догонялки, желающие бились лбами, состязаясь в гулкости голов.

Большой популярностью пользовалась игра в подкидного, в которой я живейшее участие принимал. Ловили, например, какого-нибудь зеленого и до семи раз высоко подкидывали. Если подкидыш успевал за это время досчитать до семи, его бережно опускали на землю и вежливо извинялись. Если сбивался или не успевал, то ударялся оземь. Первое время я, умевший считать примерно до трех, регулярно проигрывал.

Так мы, играючи, осваивали устный счет. Или, поймав кота, дразнили для разнообразия.

По мере того, как я взрослел и все более осмысленным взором вглядывался в окружающее, мой яйцеголовый зеленый друг пытался прояснить для меня обстановку. И поскольку гид он был довольно толковый, а я чрезвычайно сметлив, то вскоре уже успешно ориентировался в этом безумном, безумном мире.

Мир состоял из нумеров, где редко по одному, а чаще – группами проживали зеленые, из коридоров, артериями соединяющими нумера с помещениями общего пользования. О бане и столовой я уже упоминал.

– Это у нас мастерские, мы здесь творим, – говорил мой гид, вводя в просторное полуподвальное помещение, заваленное стружкой и мусором картонно-бумажного свойства. – Здесь комната отдыха, – подымались мы на первый этаж. – Здесь мы дурачимся, – распахивая двери в гимнастический зал. – А это душевые кабинки для переселения душ. Я вам как-нибудь газовую камеру покажу. Умопомрачиловка. Там нам дурят фосгеном мозги для возбуждения гениальности. Хотя фосген к гениальности не имеет никакого отношения.

Я заметил, что правая часть здания была отгорожена металлической решеткой от ее левой части, где обитали мы. Левую многие назвали 'наш монастырь'. За решеткой большую часть времени проводили люди...

– ... в белых – ха-ха! – халатах, – иронически отзывался о них гид. – Врачи все враки, – утверждал он во мне свое мнение. – Наживаются на чужом невежестве. У всех врачей больное воображение. И у каждого свои заскоки, отличающиеся только амплитудой и тематикой. Да вы и сами увидите. Как написал один композитор: ля-ля-фа! – Несколько позже эта больная тема была продолжена. – Многие считают, – говорил гид, – что люди в белом к нам халатно относятся. Но избави бог от их усердия. – И он указал на свое правое оттопыренное ухо, за которое его водили к врачу. Тут я впервые понял, что странной особенностью его облика, той, что смутно тревожила меня со дня нашей первой встречи, было отсутствие левой ушной раковины.

– Ухо? – рассеянно переспросил он. – Отоларинголог оторвал.

Мы в это время коридором прогуливались.

– Они и вас будут пытаться подвергнуть принудительному оздоровлению, – говорил гид. – Пичкать пилюлями. Водить в процедурочную. Но вы можете избежать их чересчур навязчивого лечения, если будете вести себя примерно. Примерно как я.

Он вытянулся и вжался в стену, давая дорогу группе врачей, возвращавшихся с ежедневного обхода. Благодаря этому маневру, врачи не обратили на него никакого внимания. Меня же, замешкавшегося, обступили сразу трое. Один стучал костяшками пальцев по моему лбу и прислушивался. Другой, у которого была небольшая блестящая трубочка, пытался через глаз заглянуть внутрь моей головы. Третий что-то быстро и нервно за ним записывал. Полечив меня минут пять, отпустили.

– Надо выглядеть идиотом, но неопасным, раз уж вам пришлось сойти с ума. Опасных они отсеивают, – поучал гид, провожая взглядом белые спины. – Ничего, поживете, привыкнете. Обживетесь собственным прошлым. Через год появятся хорошие воспоминания.

Он знакомил меня с понятиями, что отсутствовали в моей голове, с предметами различного толка, называя их имена:

– Это стул, – он присаживался, одновременно демонстрируя его функциональное назначение. – Стол, – он хлопал ладонью по крышке стола. – Кастрюля. Трю-ля-ля! – Заключительное ля звучало особенно веско.

– Ля-ля-фа! – в тон ему отвечал я.

Он одобрительно улыбался.

Однажды мое внимание привлек странный довольно таки человечек, в пестрой одежде, в половину моего роста, с длинным-предлинным носом и в дурацкой шапочке. Человечек праздно простаивал в углу в одном из нумеров, в который мы раза два заглядывали, и являлся куклой, изготовленной из цельного куска бревна. Зеленый, владелец нумера, взъерошенный и вечно занятой, большую часть времени пропадал в мастерских, безвылазно там работая. Но однажды мы застали его у себя. Он был мне представлен.

– Это Девятый, – сказал мой гид. – Это он изготовил Буратино, заострив ему нос.

– Приятно познакомиться, – сказал я.

– Все так говорят, – сказал косматый немного обиженно.

– Этот деревянный урод меня раздражает, – шепнул мне мой гид втайне от изготовителя. – Вот вы мне скажите: нос во главе лица или лоб? Я бы ваял лбы. И потом, – продолжал он после того, как я, помыслив, сказал, что лоб, – каково это, чувствовать кончик своего носа так далеко от лица? Пойдемте, я покажу вам наш сад и статуи, – предложил он, видя, в какой восторг меня привел брат-Буратино. – Буратино – не нашего поля ягода. В нашем поле полно чудес. Буду вам вадемекум. – И он потянул меня за рукав пижамы, такой же зеленой, как и у него.

Мы поднялись на третий этаж, густо устланный пылью. Судя по всему, он был необитаем. Двери нумеров были кое-где сорваны. Стены ободраны. Обломки мебели громоздились в углах.

– Белые здесь не любят бывать, – сказал гид, увлекая меня по коридору в его дальний конец.

Там была еще одна лестница, уже и хуже той, по которой мы поднялись. 'Запасной выход' – объяснил гид. Выйти можно было как вниз, так и вверх. Вверх – через узкий лаз, что вел на чердак.