Текст книги "Приключения в приличном обществе (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

На собрание явились человек шестьдесят. На каждом столе заранее были разложены книги различного содержания – в целях конспирации, как объяснил Маргулис, хотя о существовании этого гуманитарного центра врачи не догадывались, как я уже говорил.

– И вы себе книжку возьмите, – сказал он.

Я взял. Это была поэма 'Руслан и Людмила', изданная еще в Детгизе, тоненькая, зачитанная до дыр, излистанная в клочья, из чего я заключил, что Пушкин у нас читаем и, скорее всего, чтим. В самом начале чьи-то нечистые руки устранили пару страниц, и теперь невозможно было понять, с чего в этой страной истории всё началось. С поисков Рая?

Но мне не пришлось как следует углубиться в текст, так как вдруг оказалось, что взгляды всех присутствующих устремлены на меня. Я в смущении отложил поэмку. Я, конечно, ожидал, что вниманием обойден не буду, ибо всяческие знамена и символы всегда выпячиваются на первый план, но думал, что это произойдет не прежде, чем я буду представлен Маргулисом, который только-только успел открыть рот.

– Позвольте вам, господа, представить...

– Представьте себе, это тот самый маркиз, – перебил его вступление громкий шепот с места. – Известный во Франции либертин.

Этот и другие шепоты, а так же полноценные возгласы с мест оказались для меня совершенным сюрпризом. Такая популярность, не скрою, льстила. Я и сам к тому времени почти уверовал в то, что я не купец Мамонов и не Кто-то Еще (Ева и др. и пр.), а действительно, некий маркиз – Карабас, например, или Астольф де Кюстин, и вполне заслуживаю поклонения.

– Минуточку внимания! Гениальные господа! – тряся колокольчик, пытался Маргулис подавить незапланированные выступления. – Упыри! Кукушкины дети! Придурки прискорбные! – взревел он, едва не упав, так как кто-то выдернул шутки ради из-под него стул.

Но относительную тишину он все-таки утвердил. Лишь Птицын, углубленный в какую-то книгу, с хрустом вырывал нужные ему листы и прятал в рукав. Мне было известно, что он коллекционировал две первые страницы из всех прочитанных им книг, за что ему неоднократно перепадало от библиотекаря.

– Итак, человек, что сейчас перед вами...

– Да знаем мы!

– Вы к нам на зиму или еще на как? – послышались вопросы, адресованные непосредственно мне.

– Вы на чем чокнулись?

– Я, Людовик Приветливый, приветствую вас!

– Господа! Гос-по-да! – призывал к порядку Маргулис.

– Я по твоему уму понял, что ты – де Сад, – сказал фараон Фролов.

Как? Де Сад? Они приняли меня за совершенно другого маркиза! Не за того, за которого я сам себя принимал. Тысяча чертей! Diable! Мне только этого не хватало. К де Саду ни малейшей симпатии, ни самоидентификации с ним я не испытывал.

Я быстро припомнил, чем известен истории этот мерзкий маркиз. Основатель ордена садистов, получивший пожизненное? Кажется, сгнивший – в Бастилии? в сумасшедшем доме? гильотинированный за садизм? Вот, значит, пришествием какого мессии были полны умы!

Хотя: кем уж только мне не пришлось побывать. Я и сам уже почти позабыл свой подлинный внутренний облик. Де Сад? Досадно. Ну, что ж. Почему бы и не этот маргинальный маркиз, черт побери? Раз уж они сами приняли меня за него и едва ль не обожили. Я на всякий случай выпятил грудь, чтобы придать величие своему облику.

– Правда ли, что в Европе уже создан садизм? Мы, де-садовцы, искренне рады за них.

– Вы к нам по объявлению или по велению сердца пожаловали?

– Я, Людовик Приветливый...

– Вам, конечно, после Бастилии здесь рай?

– Мне имена ваши нравятся, а наипаче – Альфонс. Можно я дам его некоторым своим друзьям?

– Вы из скрытности или из скромности так долго пребывали инкогнито среди нас?

– Позвольте, это ваша вша.

– Никак нет-с. Ваша-с.

– Тише, господа! Давайте по очереди! – перекрыл всех голос Маргулиса, но вопросы тут же отпали, едва установилась тишина. – Что ж, раз в представлении маркиза надобности нет, то давайте представимся мы маркизу. Расскажите кто-нибудь о себе. Кто? Вы?

– Я – царь.

– Так...

– Я – раб.

– Это, конечно, легенды, – пояснил Маргулис.

– Я – бог.

– ... для конспирации, – продолжал он и ткнул пальцем в ближайшего.

– Я – червь! – бодро вскочил тот и откашлялся. – Я червь. В жопе живу. Жопа принадлежит кастелянше Наташке. Когда она ее чешет...

– Ах, заткнитесь немедленно! – выкрикнул Вертер и покраснел.

– А что? Вполне приличная личина– червь.

– Да, господа, вы с этими словами поосторжней. Давайте-ка слово жопа больше не употреблять, – сказал Маргулис, вживаясь в роль цензора. – Ну-ка, давайте вы, раз уж вы все равно слово взяли.

– Я – Германия. Столица меня – Берлин, – слабым голосом и с запинками сказал Вертер. – Дер Вурм... Унд Фройлен... Ферлёймдунг... И соседняя со мной Азия.

– А я бы эту Германию... – сказал кто-то. – Попадись мне хоть пядь.

– Нет, женщина она, конечно, красивая, но сами поймите, что в жопе за жизнь.

– Я прошу вас это слово больше не упоминать! Я вас этого слова лишаю!

– Да, не любите вы Германию.

– Германию не любят все.

– Не знаю, не знаю. Я в ее жопу не вхож.

– Я – бог. Вот я, на облаке. Облако подо мной упругое, гладкое, словно по чьей-то жопе хожу.

– Я вас просил... Я категорически... Это слово... – занервничал Маргулис.

– Не исключено, что эта жопа тоже Наташкина!

– Я вас лишаю...

– Сверху Наташка тоже красивая. Она мне оттуда и как женщина, и как жопа нравится!

– Нет, очень уж расперло пропорции.

– Нормальная. Склонная к полноте, а не половинчатости.

– Не жирно ль вам будет?

– Зато сытно.

– Нет, больно уж... Здесь нужен не Вертер, но вепрь. Кстати, как вам этот герой Германии, паразитирующий на наших интересах?

– Оставьте в покое Германию!

– Нох айнмаль: я, Людовик Приветливый, со всей приветливостью приветствую вас!

– Довольно! – вскричал Маргулис и хлопнул о стол очень толстой книгой, которую ради конспирации держал в руках. Я успел разглядеть, что на обложке значилось: Идиот. 'Достоевский'. Очевидно, это была романизированная биография знаменитого писателя, написанная одним из его персонажей. Литературная мистификация, скорее всего. Ну как может неправдоподобная марионетка, эдакая, как князь Мышкин, воссоздать биографию автора? Это все равно, как если б Маргулис вздумал писать мою.

– Достаточно! – Он вторично приложил книгой о край стола. – Для первого знакомства довольно вполне, – подытожил он. – У нас на повестке вопросов восемь висит. Поэтому плавно переходим к следующему, который гласит так: Как строить дальнейшие взаимоотношения с врачами? Доколе эти калекари будут вредотворить? Прошу оглашать претензии. Кто начнет? Вы? – Он наобум ткнул пальцем перед собой. – Валяйте.

– Терапевты к нам невнимательны, – сказал лысоватый мужчина, застигнутый врасплох, но, тем не менее, бойко. – Смотрят на пациентов сквозь пальцы. Затягивают воспитательный процесс. Санитары медлительны. И в туалет бесконечная очередь.

– Психиатры психически неадекватны, – сухо констатировал следующий.

– Мудаки эти медики. Пенициллин прямо в пенис колют, если трипак. А давеча вырезали какую-то железу, считая, что щитовидная.

– Это ж страх, что они нам ширяют. Не успели вынуть иглу, а уж смотрю: это не медик, а черт.

– Врачи сами чихают. А нас и не лечат, а только врачуют слегка.

– Отказывают в выздоровлении.

– Рукоприкладствуют. То санитар ударит по голове, то айболит отфутболит. Такая жизнь наводит на грусть.

– То нельзя, это нельзя. Думать, дурак, и то не моги.

– Кормят нас, чем попало. Даже руки перед едой мыть неохота.

– За стоматологию стыдно, – сказал Кашапов, – а Наташка...

– Фельдшера невежливы и невежественны, хамят. Путают латентный и летальный, отчего возникают недоразумения.

– Медсестры дразнятся, пристают, щиплются пинцетами. А то и смеются прямо в лицо.

Претензии сыпались со всех сторон. Я едва успевал головой вертеть, чтоб хоть краем глаза взглянуть на кляузника. Впрочем, были не всё жалобы.

– А Наташка-то... Экая неёба. Давеча чего только не сулил.

– Так она и пойдет с тобой за пучок фиалок.

– А правда, что у нее куриная нога?

– Куриная слепота, дурень. В упор никого не видит во тьме.

– С врачами у ней теперь ничего обоюдного.

– Так, – сказал Маргулис, видя, что разговор ушел в сторону. – А вы что скажете, господин хороший, ушедший мечтами в облака?

– Я это... – сказал господин. – Я это самое...

– С легендами мы покончили, – сказал Маргулис. – Перешли к врачам. Есть у вас к ним претензии?

– А как же. Есть. Позавчера прихожу, говорю: 'Аневризма'. А он: 'А не врешь?'. Подписку взяли, что согласен на летальный исход.

– Придираются, заглядывая в нумера. И чтоб руки лежали поверх одеяла, – сказал Кашапов. – Чтоб было видно, если в руке пистолет.

– Хлюст этот Фауст.

– Идиот.

– Я им говорю: временное безумие не умаляет ума, а наоборот, говорит в пользу гениальности.

– Идиот не я, а роман Достоевского. А может, и сам Достоевский идиот.

– Такие книги совсем неопасны. Это вам не 'Руслан и Людмила'. Их можно даже безумным давать.

– Напоминаю вам, господа, У нас не литературная дискуссия, а заговор врачей на повестке дня. У кого будут еще обвинения?

– Раскрывают врагам врачебные тайны и неплохо имеют на том.

– Нет, Дементьев хоть и дурак, но человек хороший.

– Я, говорю – Бисмарк. А они – клизму. До чего же склизкие эти клизмы. Весь Бисмарк насмарку.

– Итак, делаем выводы, – сказал Маргулис, выждав минуту, не выскажется ли кто еще. – Поведем, так сказать, черту. Наш отель, – слово отель он постарался произнести по-французски, – был бы сущим раем небесным, если бы лечащие врачи не калечили наши жизни. Необходимость организованного противодействия этим, так называемым, специалистам сами видите, что назрела давно. А назрев, требует разрешения. Поэтому безотлагательно, я подчеркиваю, прямо сейчас мы должны разработать как методы борьбы, так и тактику и стратегию сопротивления. По личному опыту и данным разведки, враг кровожаден и хитрожоп. Поэтому меры, предлагаемые мной, будут крутые. И нечего церемониться, раз уж решили сменить режим. Мы пойдем кратчайшим путем. Нам все равно, от чего гибнуть: от пули врага или от невежества врача. Я знаю, что не все согласны с радикальными действиями. Но в силу присущего нам плюрализма, возможность высказаться будет предоставлена всем.

– Друзья мои, мне близки ваши скорби, – раздался голос из правого ряда, принадлежавший, как мне показалось, партии меньшевиков. – Но все это недостаточно объективно и аргументировано хуже некуда. Не все врачи наши враги, так же как не все враги являются дипломированными врачами. Не восстание масс, а их воспитание – вот подлинная задача всех нас и каждого. А клизма – это всего лишь медицинская метафора.

– Долой соглашателей-меньшевиков! И да здравствует сексуальная революция! – решительно и горячо выступил юный Вертер, и как всегда или часто с ним это бывало в подобных случаях, покраснел.

– Если тебе Наташка не дает, то это еще не повод для революции, – поддержал предыдущего оратора сиплый голос. – Надо же размышлять, прежде чем затевать такое.

– Размышлениями ум полнится, – иронически заметил рыжеватый молодой человек, приятель Вертера по кличке Умора.

– Да у вас на ум иммунитет, – высказался сиплый.

Тут взметнулся такой вихрь голосов, что стеллажи задрожали, столы пустились вприсядку, а том анонимного Идиота упал и раскрылся на середине. Сторонники сиплого, меньшевики, советовали унять сатанинские страсти, отключить эмоции и включить здравый смысл, но их слабые голоса потонули в неразберихе. Большинство возмущалось, взывая к возмездию, и высказывалось за решительные действия. Каждый высказывался настолько громко и настолько конкретно, насколько хотел. У меня была мысль незаметно покинуть зал и не мешать им веселиться по-своему. Но любопытство и возложенные на меня надежды удержали меня. Лишь Маргулис, не теряя присутствия духа и выражения лица, со спокойствием сфинкса взирал на этот бедлам. Пятиминутный душераздирающий вопль покрывал и форсировал это море звуков.

Всё стихло так же мгновенно, как и поднялось, пыль осела и только пара страниц с картинками, выпавшие из рукава Птицына, кружились над головами.

Сиплый первым воспользовался затишьем, предложив своей партии не вступать в дебаты с дебилами, а организованно покинуть зал.

– Сам разубедишься, пока убедишь идиотов.

– А вы говорите конкретно и по существу, – встал Безголовый, держа свою голову вниз лицом.

– Очень мне нужен ваш конкретинизм. Сами-то все в общих чертах норовите. Вы все хотите по существу насильно насаждать наслаждение? Из-под палки пряники уплетать? Чем ваш будущий режим отличается от существующего? Не стоит и выбирать между этими двумя глупостями. Наша партия...

– Ах, сделайте мой член членом партии, – вновь подал голос рыжеватый, бывший вроде шута.

– Это невозможно, – категорически отмел сиплый. – Потому что по существу, – подчеркнул он, – это означает сращивание партийных органов с половыми.

– Ну и что? Почему бы не попробовать, черт вас возьми?

– А если оргазм в этом органе?

– Вы это серьезно?

– Да!

– А я – нет!

Удивительно, как этот заговор говорунов до сих пор еще не был раскрыт.

– Членовек! – не унимался рыжий. – Подайте мне мою партийную книжку!

Однако его шутовские ужимки помогли разрядить обстановку. Даже меньшевики улыбались тайком.

Сторонники немедленного демографического взрыва и приверженцы постепенного строительства сексуализма стали прислушиваться друг к другу.

– Сила есть проявление глупости, – выдавливал из себя сиплый. – Да и врачи не сдадутся без боя. Не станет ли нам поперек горла белая кость? Нужно напрячь мозги, а не мускулы. Выдвинуть пока к ним свои требования, а там поглядим.

Стали выдвигать требования:

– Отменить моногамию.

– Вообще отменить брак. В браке только дураки родятся.

– Восстановить естественную простоту отношений с женским персоналом. Медсестёр переквалифицировать в секс-сестёр.

– Наталью обобществить. Так, чтоб вообще, а не только предприимчивые частники.

– Регламентировать медицинское вмешательство в нашу жизнь. Ограничить или вообще оградить.

– Запретить растлевающие ток-шоу по телевизору и включить порноканал.

– Выделить в общественное пользование микроскоп.

– В рамках борьбы с паразитами ввести меры социальной и сексуальной защиты. Карцер, соответственно, и кондом.

– Кстати, наш кондоминиум...

– Микроскоп записали?

– Зачем тебе микроскоп, Паша?

– Так, всякую мелочь рассматривать.

Маргулис лишь скептически кривился, слушая столь умеренные требования, временно уступив председательские полномочия сиплому меньшевику, который агитировал со своего места в правом ряду.

– Мы сами высказались и вас внимательно выслушали, – сказал сиплый. – И записали все ваши требования. Мой секретарь лично записывал. Вопросы серьезные, но сырые какие-то. Надо еще подумать. Но мы систематизируем, отредактируем, выправим. А потом, как бы случайно, подкинем врачам. Пусть прочитают и убедятся в том, что мы тоже имеем свои мнения. Я думаю, что на некоторые компромиссы все же и нам придется пойти. Но мы будем стараться максимально отстаивать нашу позицию.

– Лично я, так не верю, что можно достичь результата в этой позиции, – сказал человек с аневризмой, Крылов.

– Пока дураки думают, умные действуют, – поддержал его некто Кравчук.

– К чертям компромиссы!

– Что ж, кто хотел, тот со всей откровенностью высказался, – подвел Маргулис итог. – И мы вновь убедились, что эти брехуны и штрейкбрехеры в решающий момент нас подведут. Наибольший из меньшевиков не стоит нашего наименьшего.

Воздух вновь завибрировал. Однако буза не достигли того накала, что в предыдущий раз. Меньшевики в количестве шести человек организованно покинули зал, выкрикивая оскорбления в адрес оставшихся и примкнувших к большевикам товарищей. Их предложили догнать и избить, но Маргулис не позволил.

– Я думаю, – сказал он, обращаясь к оставшимся меньшевикам, – что наши интеллекты не так уж разнятся, чтобы допускать слишком большой разброс мнений. Ибо в создавшейся ситуации двух мнений об одном быть не может.

После этого провели кое-какие назначения. Так, правое крыло партии предложили возглавить мне. Я не очень себе представлял, что буду делать с этим крылом, и отказался, но мне объяснили, что здесь требуется сила ума, сила воли и сила духа, и что, мол, именно я и есть совокупность этих трех сил. На левое крыло кандидатур не нашлось, и должность пока оставалась вакантной.

Наряду с партийными назначениями были проведены и правительственные. Мне опять предложили занять пост – председателя ВЩК.

– Что такое ВЩК? – полюбопытствовал я.

– Комиссия по щекотливым вопросам, – ответили мне.

– Наверное, КЩВ? – Мне показалось, что так будет правильней, но, немного подумав, я согласился, что ВЩК звучит убедительней.

От комиссии я решительно отказался, предложив на эту должность Птицына. Тот согласился незамедлительно.

Некто Дроцкий возглавил армию. Кстати, в пику любителям аналогий, на исторического Троцкого он был решительно не похож. Невысокий, в возрасте, с соответствующей возрасту лысиной на темени, но – гений от инфантерии, страстный стратег.

Направление главного удара, а так же вопросы внешней политики и внутреннего спокойствия решили обсудить позже и в узком кругу. Маргулис предупредил, что кровавых столкновений, видимо, не избежать, и предложил потихоньку вооружаться, кто чем. Мы, как люди чуткие и отзывчивые на подобные предложения, с этим согласились все.

Разговоры приняли местный характер.

– Петруха, а ты Ленина видел?

– Видел, на памятнике.

– С бородкой?

– С пенисом!

– Дурак.

– Членин, чур, буду я.

– А я буду Всталин рядом с тобой.

– Птицын, гляди-ка – авторитет!

– Это он здесь авторитет. А представь его на очке, красного от натуги.

– А я сочувствую красным. А вы каким?

– Невысоким.

– Херенский? Это какой?

– Невысокий. Тот, что в Финляндию пытался бежать, переодевшись в женщину. Его еще изловила и изнасиловала матросня.

– Это ж как они?

– Обознались. Неразбериха в стране была.

– Максимум конспирации. Минимум контактов друг с другом, – говорил Маргулис перед тем, как всем окончательно разойтись. – И никакой самодеятельности. Будет всеобщий клич.

Я спросил его, когда мы остались одни, каково соотношение сил между нами и белыми?

– Белых около шестидесяти, но они разобщены и подавлены невысокой зарплатой. Нас же 338 – маленькая, но семья.

Я удивился: откуда взялось такое количество? С воли притока свежих сил не было. Изнутри взяться им было не из чего. Возможно, я что-то напутал с цифрами? Я спросил:

– Согласно списку нас 164. Где же все прочие?

– Прячутся.

Поистине безразмерен сей дом. Придется мириться с этим фактом из более трехсот человек, вот и всё.

Перед сном я спустился в парк, подышать, поразмыслить о грядущих событиях. Парк был пустынен, лишь Безголовый выгуливал свою голову, держась вблизи освещения. В окне главврача горел свет. На желтой шторе замер его силуэт. Что-то он думал, на ночь глядя, про нас?

Почувствовав внутренний толчок, обычно предшествующий интенсивной работе мысли, я быстро поднялся к себе, откинул одеяло, расправил простыню, но вместо того, чтоб с головой погрузиться в творчество, почему-то уснул.

Глава 17

Привиделось мне, что девушке Верочке, уснувшей навзничь после ночи любви, снился под утро странный сон.

В начале сна было слово, которое ей никак не удавалось опознать, что-то общеизвестное, знакомое до оскомины, заключенное в зеленую оболочку, с чем ассоциировался логотип на макбуке, усатый узбек, Ева, сад, Исаак Ньютон, облако – яблоко! – и едва это слово всплыло, обрело свою плоть, Вере захотелось от него вкусить.

Верочка не была жадной девушкой, она, не колеблясь, угостила бы и своего мужчину, но мужчина спал где-то неподалеку, а она по опыту знала, сколько труда стоит его растолкать. И еще потом целый час он будет мычать, пучить глаза, приходить в себя, обзывать ее дурой, лезть. Нет, пускай лучше спит. И она погрузила острые зубки в сочный плод.

Рот наполнился соком (как слово смыслом), медом, нектаром и чем-то еще, напоминавшем по вкусу петушков из жженого сахара. Момент был столь сладостный, что Верочка зажмурилась, отчего в голове сразу стало темно, так что невозможно было сообразить, то ли яблоко оказалось внутри нее, то ли она внутри яблока. Она открыла глаза, но состояние тьмы осталось, сопровождаемое, к ее огорчению, состоянием тесноты.

Как ни неловко было Вере признать этот факт, но пришлось согласиться с тем, что на этот раз не она яблоко, а яблоко каким-то образом поглотило ее.

Впрочем, такое бывает, утешала себя Верочка, в тех случаях, когда происходящее ограничивается пределами головы (во сне, к примеру) – или все-таки яблока? – но специально размышлять на эту темную тему ей не хотелось, да и некогда было, так как нечто иное привлекло ее внутреннее внимание: она вдруг ощутила рядом с собой чье-то присутствие.

Существо было примерно с нее ростом, на ощупь немного скользкое, мясистое, продолговатое и извилистое, оно медленно скользило вдоль ее тела от головы к ногам. Страшно, однако, не было. Немного щекотно и все. А еще: очень хотелось знать: червь это все-таки или змей? 'Скорее уж червь, – решила Верочка, – раз не яблоко во мне, а я в нем'.

Вера вздохнула, но не стала бороться с червем, а взяв в соображение последнее обстоятельство, принялась за дело, то есть, отталкиваясь коленями и локтями, впиваясь ногтями в клетчатку яблока, телом скользя в липком месиве, которое оставил после себя червь, она поползла по червоточине в ту сторону, где, как она надеялась, был свет.

Вначале было совсем нетрудно ползти, но чем более она продвигалась вперед, тем становилось теснее. Видимо, червь по мере своего продвижения вглубь яблока рос и толстел, а ближе к его поверхности был совсем еще маленький. 'Чрезвычайно червивая ситуация' – подумала Верочка.

На мгновение возникло ужасное предположение, что, может быть, опять все наоборот, и яблоко находится внутри червя, и тогда тьме не будет конца. Но это сомненье, морозцем пробежав по ее спине, тут же развеялось. За одной из извилин, к радости Веры, забрезжило, и так как она не успела к этому времени сильно устать, то еще проворней заработала телом и довольно скоро достигла поверхности. Переведя дух, сгорая от любопытства, она высунулась.

Внизу под ней качалась земля.

Вера догадалась, что вместе с яблоком висит на какой-то ветке, которая немного раскачивалась под действием ветра или иных сил. Следовало немедленно определиться, как вести себя в такой необыкновенной ситуации, оглядеться и решить, что можно предпринять далее.

Ей удалось, ломая ногти, расширить отверстие настолько, что в него пролезли и плечи, но вот бедра её, такие заманчивые для мужчин, никак не хотели протискиваться. Притом она тут же сообразила, что на гладкой поверхности яблока ей и ухватиться-то будет не за что.

Вера решила не торопить события. Стоит, наверное, обождать, может, все как-нибудь само собой образуется. Яблоко, например, дозреет совсем и станет мягким, и тогда, наделав в нем лунок, используя их как опору для ног, можно будет перебраться по плодоножке на ветвь. Или садовник его сорвет и снесет на базар, а там кто-нибудь из людей ее из яблока вынет. А пока она немного сдала назад, облокотилась о кромку отверстия и, положив на ладони лицо, стала глядеть.

Она догадалась, что висит в саду. Но как этот сад оказался вблизи многолюдной площади и даже нависал над ней, понять она не пыталась.

Народ был, видимо, собран ради каких-то торжеств. Организован в колонны, протекающие справа налево мимо высоких трибун, за которыми, еще более высокая, утвердилась Праздничная Призма, выполненная, как казалось, из тонкого голубого льда. Но, несмотря на кажущуюся холодность и строгость геометрических очертаний, Верочка почувствовала приятное головокружение, вызванное легким эротическим возбуждением, исходящим от Призмы, и поскольку возбуждаться в ее положении было опасно, Верочка отвела взгляд.

Она чувствовала себя словно в раю или в некотором царстве, тридесятом государстве на востоке Луны, словом, там, где в бодрствующем состоянии нас, как правило, нет.

Более всего ее поразило то, что рай обитаем и многолюден, по-видимому. Как вам это все описать? Кратко ль? Красочно ль?

Вера вдруг поняла, что чаемое народами всей земли наконец-то свершилось, и сексуальная революция победила в этой отдельно взятой стране. Она решила, что непременно ступит на эту землю – Эдем? Сезам? – какая разница, как называется эта страна, если жизнь в ней наполнена сексом и смыслом, и правят не деньги, которых все равно ни у кого никогда нет, а секс.

Ей страстно захотелось влюбиться – хотя бы в того вон поручика, с лихо, как у валета, подкрученными усами, который стоял на одной из трибун в белых, облегающих, нарочно подчеркивающих весь рельеф, штанах.

На трибуне кроме поручика в красноречивых штанах стояли и другие выдающиеся люди, члены, наверное, Полбюро, а с ними – сам генитальный секретарь, напоминавший состарившегося Маргулиса.

Из репродукторов лились мажорные марши, рвались лозунги, раздавались приветствия. Развевались флаги с официальной символикой этой страны – Страны Свершившейся Сексуальной Революции, и хотя государственный герб был скорее похож на скрещенные кости, а не на пенисы о двух концах, Верочке показалось, что это не страшно, а наоборот, хорошо.

– Да здравствует наша молодежь, ура!

'Увы', – подумала Верочка, провожая завистливым взглядом колонну молодежи с красными фаллами. Ей страстно захотелось влиться в ряды, или спуститься вниз, где часть молодежи, сидя кружком под деревом, пела 'Песню о тревожном пенисе'. Всюду раздавался добровольный смех.

Далее следовала колонна передовиков. Передки у передовиков были прикрыты полупередничками, не скрывавшими почти ничего, но все равно из-за флагов (их здесь называли фаллами, а то и флагалищами иной раз), сплошным колышущимся зонтом нависавшими поверх голов, Верочке почти ничего у передовиков не удалось разглядеть.

'Еда. Единство. Сексуализм', – заявляли кумачовые транспаранты, возбуждая патриотическую чувственность. – 'Май. Мир. Тр...'.

Что скрывалось за 'Тр...' Вера не разглядела, так как лозунг вместе с колонной уплыл влево, но со свойственным юности оптимизмом она надеялась на что-то приятное, ибо труд и другие трудности нагоняли скуку и вызывали протест.

Тем временем быстро и как-то стыдливо прошмыгнула мимо трибун группа сочувствующих, и по тому, как обвисли их фаллы и унылы лица, Верочка догадалась, что они могут только сочувствовать и всё.

Верочке на минуту стало скучно за них, и она перевела взгляд вправо, откуда приближалась колонна протестующих. Ей было любопытно, что могут себе еще требовать у трибун люди вдобавок к тому, что у них уже есть. Протестанты не кричали, не буйствовали, однако, сдержанно и сурово требовали отменить Минет. Верочка с некоторой опаской перевела взгляд на трибуны, но по тому, как снисходительно отреагировал гениталитет, она поняла, что ничего некорректного в этих требованиях нет. Более того, несколько человек тут же покинули трибуну, из чего она заключила, что народное требование на глазах у всех уже выполнено, ибо было вполне справедливо. В самом деле, наряду с Министерством Единых Требований параллельно уже существовал Минэт – Министерство Эталонов и Трафаретов, выполняющее сходные функции. Верочка подумала, что трахаться по трафарету, пожалуй, удобнее, так как некоторые Верочкины мужчины в своих экспериментах заходили порой далеко.

Занятая этой мыслью, она не сразу заметила, что последняя колонна покинула площадь – но лишь затем, чтобы освободить пространство для демонстрации военной техники, а значит, огорчилась Верочка, международное положение этой страны оставляет желать лучшего. И она с трепетом в груди взирала на проплывавшие мимо нее фаллистические ракеты, на огромную ятерную бомбу, в трейлер с которой были впряжены цугом аж три тягача, на секс-бомбы поменьше, женственные формы которых могли бы вызвать демографический взрыв в любой точке земшара. Приходилось, видимо, поддерживать паритет в отношении пуританских стран.

Верочка, почувствовав горечь во рту за эти страны, машинально откусила от яблока, и по мере того, как оно таяло на языке, внутри нее, к изумлению, всплыла вдруг трудная история этого народа, решившегося на дерзкий социальный эксперимент. Очевидно, яблоко было с древа познания истории этой страны.

Еще жили и даже здравствовали иные люди, стоявшие у истоков этой истории. Как вон та, например, достойная долгожительница, поддерживаемая под руки соседями по трибуне – бабушка этой революции, одной из первых обретшая себя в борьбе и сексе.

Все, что было до начала истории, обходили молчанием, стараясь забыть. Да и действительно, вспоминать было практически нечего, кроме разве что нескольких исторически достоверных случаев естественных взаимоотношений между мужчиной и женщиной. А так – неразборчивость и скотоложество, вызванное сексуальной необразованностью и слепо блуждающим, всесторонне направленным, полиморфно ориентированным либидо. Поэтому любовь у них принимала уродливые формы.

Власть восставшим досталась легко, потому, что основной революционный декрет, обещавший труд заменить траханьем, оказался близок и понятен всем. Да и лозунг: от каждого по возможностям, каждому по потребностям, противоречий не вызывал, так как возможности, как правило, совпадали с потребностями, и наоборот.

Однако не обошлось без недоразумений и взаимных обид. Часть народа (преимущественно северо-западных провинций), недовольная тем, что у них, мол, все девки рыжие, потребовала нового передела территорий со всеми проживающими на ней девками, и развернула оставшиеся от старого режима полки штыками на юг.

В гражданской войне победителей не бывает. Не было их и тут. Провинившиеся провинции были примерно наказаны. Уцелевшие в междоусобице полки расформированы, а офицерские чины согнаны в подвалы и упразднены. Оставили десятка полтора поручиков, используемых как репродуктивный материал. Ибо половину мужского населения потеряла страна в гражданской войне.

Старые сословные привилегии были отменены. Различия и противоречия между сословиями сведены к нулю. В новом бесклассовом обществе лишь многодетные матери (демографини) пользовались господдержкой и были на особом счету.

Однако, несмотря на свободные отношения, лучших поручиков и демографинь, прогнозируемого демографического взрыва не произошло. Стали доискиваться причин, выдвигать версии. Вопросы обрезания нации выдвинулись на первый план. И опять не обошлось без недоразумений и прямых диверсий со стороны неверных идее людей. Здесь недодумали, там недоглядели, где-то перегнули палку, да так, что сломали ее совсем. В некоторых губерниях обрезали под корень, а в одном из уездов вредители из числа неверных вырезали штык-ножами саперный взвод. Составилась стихийная оппозиция из неверных, обрезанных и неверно обрезанных, и только объединенными усилиями армии и полиции нравов (другой полиции, кстати, в стране не было) удалось подавить обрезные бунты. Неверных расстреливали на месте, а оба сорта обрезанных после выполнения необходимых судебных формальностей были расстреляны тож. Ибо куда их, бесполезных в половом отношении, было девать.