Текст книги "Приключения в приличном обществе (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Времени, пока запирал ворота, у него было достаточно, чтоб изготовить соответствующую случаю гримасу и сочинить пару приветных фраз, но я его опередил, поинтересовавшись здоровьем.

– Селезенка побаливает, – ответил он. – А так – слава Богу.

– Так есть Бог? – спросил я, помня, что о Боге он порассуждать любил, хотя его селезенка, как орган кроветворения, тоже меня интересовала.

– Бывает, – уклончиво сказал он и заглянул в салон, где очнувшаяся девица протирала глазки. – А это, никак, хозяйку привез?

Это внезапное соображение насчет нашего с девицей родства почему-то смутило меня.

– Там видно будет, – в свою очередь уклончиво ответил я.

– Надо было телеграммой предупредить. Чемоданчик-то ваш где?

Я сказал, что с вещами управлюсь сам. Природный ум и определенные негодяйские наклонности этого человека мне были известны. Кем бы он стал, получив приличное образование? Некоторыми житейскими рассуждениями он меня и сейчас удивлял.

– Приготовил бы постель барыне, – сказал я. Он ушел, стуча сапожищами, а я открыл у машины заднюю дверь.

– Вылезай, приехали, – довольно любезно сказал я.

Она сидела на заднем сиденье, ссутулившись, зажав коленями кисти рук, и тихо, доверчиво глядела на меня снизу вверх. Молчала. Взгляд ее, лишенный лукавства, был чист. Чрезвычайно симпатичная. Лицо овальное, рот небольшой, упрямый. Нежная кожа губ. Волосы темные, не достигают плеч. Джинсы, кофточка из какой-то синтетики. Ежится: холодно.

Я повторил предложение. Она улыбнулась и показала язык. Нет, с возрастом я, похоже, ошибся. Ее манера общаться меня озадачила. Язык, однако, был бледен и сух, губы ее запеклись, и хотя просьб с ее стороны не поступало, я взял с переднего сиденья полуторалитровый баллон с какой-то колой и подал ей. Она проявила интерес. Взяла бутылку в руки, повертела так, сяк, но впечатление было такое, что видит она подобный предмет впервые. Ломается? Или ломка у них выглядит именно так? Или там, откуда она явилась, напитки подают в ночных горшках?

Она протянула мне бутылку обратно. Не хочешь не надо. Я хочу. Я отвинтил колпачок и сделал глоток. Кола была теплая. Но в утреннюю прохладу в самый раз. Она смотрела завороженно, как дергается мой кадык. Жадно протянула руку: дай. Я дал.

Она попробовала отхлебнуть из горлышка – не получилось. Темная струйка влаги потекла по ее подбородку. Сделала еще попытку – поперхнулась. Откашлявшись, приступила к третьей, медленно-медленно поднимая бутылку над запрокинутым лицом. Она выпила около литра, наверное, остатки протянула мне. Взглянула на меня еще раз, как показалось мне, с благодарностью. Глаза, кстати, были большие, черные – трудно читать в черных глазах.

– А сейчас, дорогая, выйдем из машины, примем душ, отдохнем с дороги. Я видел, как ты машину вела. Нелегко тебе было.

– Бл-бл-бл-бл, – сказала она, явно меня передразнивая. Ее настроение несколько поднялось. В глазах появился блеск и немного лукавства.

– Давай, вылезай. Хочешь кушать?

– Кушать, – уверенно повторила за мной эта взрослая девица лет двадцати пяти. – Кушать, – еще раз повторила она и захихикала. Что-то в звуках этого слова ей показалось забавным.

– Не придуривайся, вылезай, – строго сказал я.

– Вылезай! – Слова давались ей без труда и акцента.

Однако не вылезла. Я взял ее за руку, она скользнула по сиденью навстречу мне, свесила ноги. Обута в кроссовки. Штанина задралась, открыв белый носок. От волос ее пахло шампунем. Сколько времени она в дороге? Запах еще свеж. Кто ж ты, красавица? Расскажи мне о себе, или будешь, хихикая, дуру валять?

Я помог ей ступить на землю и захлопнул дверь. Она крепко ухватилась за мою одежду, озабочено глядя себе под ноги. Я развернул ее лицом к крыльцу, мы сделали первый шаг. Странные, однако, бывают, синдромы. Как, черт возьми, она машину вела? Впрочем, вела она ее неважно. Не умеет связно говорить или не хочет – ладно. Но ходить? Основательно растрясло ей мозги по нашим дорогам. Всякому притворству положен предел. Знакомые варианты: больница, милиция, сквер пронеслись в моей голове. Но вместо того, чтобы воспользоваться ими, я хлопнул ее по заднице, и она пошла. Хватка ее не ослабла. У крыльца мы остановились, она вопросительно взглянула на меня. Я поднялся на пару ступенек. Цепляясь одной рукой за меня, другой за перильца, она проделала тот же путь. Мы поднялись на крыльцо, вошли. Пересекли зал – мимо какой-то мебели, томящейся под слоем пыли, мимо изумленного садовника, сделавшего обеими руками некий жест – милости просим – направленный в сторону лестницы, ведущей наверх. Так. Знать бы, сколь труден будет для нее путь, велел бы постелить ей на первом. Однако мы поднялись. Прямохождение она легко освоила, а поднявшись на площадку второго этажа, уже весело скакала на одной ноге. Ведет себя, как дитя. Жаль, если искренне. Садовник снизу неодобрительно наблюдал за веселой 'хозяйкой', пьяной, по-видимому. Разве эта женщина – для житейских нужд? Да и для нужд телесных довольно худа. Эстетические стандарты не те.

Вопросы гигиены я решил пока отложить. Пусть спит так. Или не спит. Я был близок к полной отключке, однако уложил ее, в чем была, на кровать, спустился к машине и перенес наверх собственный рюкзачок и ее вещи. Сумка, та, что побольше, показалась мне довольно тяжелой для ее тряпья.

Она не спала, но, лежа на спине, вертела головой, осматривая апартамент. Скоро ей это наскучило, и она принялась рассматривать свои пальцы, шевеля ими, сцепляя и расцепляя их. Особенно ее интересовало на пальце кольцо и браслет часов желтого металла.

– Есть хочешь? – спросил я и перевел на знакомый ей язык. – Кушать?

– Кушать? – переспросила она с той же интонацией, что и я. – Вылезай. – Память у нее оказалась отменная.

Я пошел искать холодильник, а когда нашел, оказалось, что он пуст. Из застекленной веранды, дававшей приличный обзор, высмотрел садовника. В желтых перчатках, с инструментом в руках, он обхаживал куст роз, соперничая с ними цветом ланит. Я вспомнил, кстати, что, рекомендуя его мне, мэр упоминал об этом его увлечении и даже уверил меня, что никто лучше него в округе роз не выращивает. Я не мог судить о качестве этих бутонов, потому что был равнодушен к цветам.

Я подошел, спросил еды.

– Убраться надо у вас, – вместо затребованного ответа сказал садовник. – Не мыто давно, не метено.

Я повторил свой вопрос.

– Так я ж и говорю. Есть тут женщина одна, Полина. Ничего, опрятная. Можно ее нанять, уберет. А то хозяйке твоей не управиться. Больная, видать?

Я в третий раз задал свой вопрос.

– Конечно, сердцу не прикажешь, – продолжал рассуждать он, прищуриваясь и оценивая взглядом недостриженый куст. – И желудку не прикажешь, и печени. Однако, за неимением кухарки, кушать нечего. Оно конечно, схожу.

– Сделай милость.

– Прогуляюсь заодно. За Полиной зайду. У нас лучше всего гулять по утрам, пока молодежь еще трезвая.

Я дал ему русских денег, и он, наконец, отправился, сложив садовый инструмент тут же под кустиком. Поднявшись наверх, я обнаружил, что девушка спит.

Рюкзачок я пока засунул в шкаф и завесил тряпьем, оставшимся от прежних хозяев. Борясь с собственным сном, решил заняться ее вещами. Пора раскрывать инкогнито. Ну-ка, кто ты?

Содержимое малой сумочки я вывалил на стол. Косметика, зеркальца, пилочки, всяческая дамская дребедень. Никаких документов и следа не было. Ни намека на имя и местожительство. Кармашки на молниях оказались пусты, в одном только – чек какого-то магазина с датой недельной давности и проставленной стоимостью этой самой сумочки, видимо. Хоть какая-то зацепка, решил я, перекладывая чек в свой карман.

Сумка в спортивном стиле, та, что побольше, стала еще тяжелей, с тех пор, как я ее внес. Я расстегнул замок: сверху лежали тряпки, преимущественно белье. Я копнул ниже и замер в недобром предчувствии. Сюр-приз. То, что было внутри, очень напоминало тугие пачки дензнаков. Состоятельная девица. Я торопливо освободил сумку от ее нижних одежд: так и есть, деньги. Сумка была ими набита едва ли не доверху. Пуд долларов в различных купюрах. Сумма, судя по объему и весу, не меньше моей.

Думаете, это я для затравки читателя? Если так, то напрасно. Хотя, как мне может поверить читатель, если я и сам не верил своим глазам.

Я вывалил деньги на пол – на столе бы они не поместились, – пересчитал. Шестьсот двадцать тысяч. Приблизительно, я не очень усердно считал. Меня почему-то обрадовало, что у меня шестьсот восемьдесят восемь, то есть несколько больше. Но с другой стороны, добра от шальных денег не жди.

Я поспешно уложил их обратно и задумался. Задумчиво задвинул их под кровать. Кто же ты есть, милая? Что с тобой? Впору от этакой суммы с ума сойти. Или актерствуешь? Разыгрываешь передо мной тихое и милое помешательство? Я жалел, что так поспешно убрался с места происшествия. Уж очень поверхностно я осмотрел салон. Надо было хотя бы на номер машины взглянуть, выяснить регион регистрации. Но кто же знал, что дело так обернется? Я подошел к спящей, обшарил ее карманы. Пачка жевательной резинки, платочек, немного рублей. Часики пульсируют на левой руке. Я взглянул на свои: наши часы тикали параллельно друг другу, но параллельное время на ее часах запаздывало и было московское. Но это ничего не проясняло, уж слишком этот часовой пояс широк.

Я сел в кресло, глядя на спящую. Дело гнилое, гиблое. Сдавать ее в милицию и отвозить в сквер я тут же раздумал. Очень мучил вопрос: есть у нее соучастники? Или преследователи? Судя по сумме, деньги станут искать. И как скоро найдут? Со мной ее видел только садовник. Вариант с убийством свидетеля отпадал. Тем более, что он уже мог проболтаться Полине или любому встречному по пути в магазин. Дурак страшнее пистолета.

Спи, милая. Высыпайся, как следует. Набирайся сил. Мы тебя непременно раскусим. Расспросим. Расколем. Распотрошим. Мысли шевелились неповоротливей, неторопливей, словно клубок змей. Несмотря на все треволненья, усталость брала свое. Сидя в кресле, я незаметно и крепко уснул.

Показалось, что сквозняком повеяло. Холодком потянуло понизу, по ногам. Я открыл глаза: в окна бил свет. Южная, солнечная сторона. Сколько времени? До или после полудня? Скорее – до. Дверь полуоткрыта. Сам я ее забыл запереть, или кто-то сюда, пока я спал, заглядывал?

Девушка спала, ресницы вздрагивали. Я предположил, что сны ей все-таки снятся. Пучок лучей, приникавший в одно из окон, скоро достигнет кровати. Коснется ее лица. Граница света пересечет границу сна. Нет, лицо миловидное. Весьма.

Кто-то напевал внизу фальшивым фальцетом – садовник, наверное, кто же еще. Он закашлялся, поперхнувшись пеньем, после чего перешел на более свойственный ему баритон. Слов не разобрать, да слов, возможно, и не было. Мотивчик тоже весьма приблизительный. Звякнуло ведро. Наверное, Полина, жемчужина предместья, пришла, чтобы убрать внизу. Видимо, она спросила о чем-то садовника, потому что он сказал:

– Не знаю. На эту тему не размышлял. – Он выдержал паузу, я думал, вновь запоет, но он сказал. – Вот ты – женщина, ты ответь. Почему природа двупола? В чем целесообразность, скажите на милость?

Полина тихо ответила что-то, чего я не смог разобрать. Засмеялась, а садовник продолжал так:

– А я тебе скажу, почему. Чтобы дать представление всякой твари своей о Божьей любви. О том, что есть на свете любовь, а не только выгода. Эрос. – Это слово он прорычал с удовольствием. – Половая любовь есть самая естественная и необходимая потребность. Но из этого простейшего и примитивного чувства человек получает представление о мировой любви, о Божьей ко всем милости. Понятно тебе теперь?

Я проникся невольным уважением к умному садовнику. Мысль пускай маленькая, но своя. Он откашлялся и заговорил вновь, продолжая эту мысль мусолить.

– Я, как стихийный христианин это вполне понимаю. И наверное, после зрелого размышления, в монахи уйду. Ага.

– Ах, да пойди ты прочь, пес шелудивый. Прочь поди, кому говорю.

– Не бойсь. Он, хоть и собака, но тебя не тронет. И не выполняет команд на русском языке, – сказал садовник. – Шельма! Атанде-ву! Воспитание у него нежное. Прикажешь умереть – умрет, прикажешь загнуться – загнется, и лапу дает. Только что толковал тебе о мировой любви, а ты ему тряпкой в харю. Нехорошо.

– А пускай он мне этой харей не тычет.

Девушка на кровати шевельнулась, приоткрыла рот. Улыбнулась, наслаждаясь сновиденьем. Солнечный квадрат замер у самого изголовья.

– Всё дело в линии талии и бедра, – продолжал свои эротические рассуждения садовник. – Но эта красивая кривая линия не всем удается. И чем эта линия кривей, тем женщина красивей.

Видимо, на его прихотливый эстетливый взгляд линия Полины соответствовала наиболее кривому лекалу.

– Да ну вас, Петр Васильевич, – сказала она. – Все вы на одну линию.

– Ну-ну...

– Пойду, крыльцо приберу.

Внизу затихло. Женщина, очевидно, вышла. Садовник, скрипя сапогами, прошелся по нижним комнатам.

– Да-а, не все еще законы мирозданья открыты, – сказал он. – Многое приходится додумывать самому.

Он принялся, очевидно, что-то додумывать. Глянув вниз, я застал его застывшим посреди зала, углубленно размышляющего о том, о сем. Постояв минут пять, вышел и он.

Я спустился вниз. Было прибрано, пол еще влажен, мебель избавлена от пыли, стекла поблескивали. Одно из окон – настежь распахнуто, что и вызывало циркуляцию воздуха, которую я при пробуждении ощутил. В окно влетел косяк насекомых.

Дом, как я говорил, был окружен садом. Деревья, большей частью яблоневые, росли как попало, без соблюдения порядовки, ранжира, сортности, что создавало видимость запустения, но добавляло первозданности. Веранда и ворота усадьбы выходили на южную сторону, забранную оградой из железных прутьев. Остальные три стороны, отделявшие меня от соседей, по обычаю этих мест были обнесены высокой бетонной стеной.

Плоды уже зрели, а кое-какие сорта оказались вполне съедобны. Я заметил, что за одной из яблонь был особый уход. Более была лелеема. Ее местоположение позволяло предположить, что именно в этом месте находится если не геометрический, то смысловой центр сада. Ветви ее странно подрагивали, словно были из плоти живой, а лунка выложена кирпичом высотой сантиметров сорок и заполнена перегноем. В ней лежал поливочный шланг, из которого струилась вода. Рядом раскинуло руки пугало, словно хотело обнять весь мир, распятое в этой позе. Страж неподкупный и неусыпный, но место ему в огороде средь гряд, а не в этом райском саду. Вместо головы оно имело треснувшее пластмассовое ведро, на ведро был одет картуз, очень напоминавший фуражку садовника, на плечах болтался истлевший овчинный тулуп. Надо прогнать этого жиголо, подумал я, или, если он садовнику дорог, переселить в дальний конец сада. Были еще глухие заповедные уголки, где укромно цвел укроп, где вили гнезда белые птицы, где не ступала нога. Была летняя беседка, относительно новая, покосившаяся банька, гараж; будка, где обычно пребывал пес, свернувшись калачиком, уткнувшись в собственный зад. Был флигель, где предпочитал обитать садовник, к флигелю прилегали многочисленные пристройки: кладовые для хранения инвентаря, пыльные пустые чуланы, дощатый сарай с зимним запасом дров – для флигеля. В отдалении стояла уборная, которой мой садовник пользовался.

Я обогнул садовниково жилище, дернул дверь. Заперто изнутри. Садовник мне был без надобности, но я заглянул в окно, юбки на котором были задраны, сразу уловив некое неспешное мельтешенье там, где была кровать, не оставлявшее сомнений в эротическом характере происходящего. Я поспешно отступил, дабы ни он, ни она не увидели моего вытянувшегося лица. О, Эрос!

Я вернулся в спальню к моей красавице. Кто знает, как она, проснувшись, станет себя вести. К тому же вопросы (помните? – клубок змей) заворочались с новой силой.

В первый момент я ее не заметил. На кровати, во всяком случае, ее не было. Не было ни в кресле, ни за его спинкой, ни по углам. Неужели в шкаф забралась или пошла гулять по пустующим помещениям? Свалится, свесившись с перил, кто тогда этот клубок мне распутать поможет?

Выглянул и спрятался за спинку кровати ее глаз и черная челка. Выглянул вновь и, поняв, что я ее обнаружил, она поднялась во весь рост. Конфузится, недоумевает. Глаза налиты обидой. Вот-вот заплачет, уже кривит рот. Обеспокоено оглядывает себя, оглядывается назад себе под ноги, делает из-за кровати шаг. Я понял, в чем дело лишь тогда, когда увидел ее мокрые джинсы и, подойдя, довольно приличную лужицу на полу. Принюхался. Запах соответствует. Нет, это даже для выдающейся Комиссаржевской чересчур. Если это игра, то реальней реальности. А значит, ее как реальность и надо принять. А если это род слабоумия, значит, надежды на исцеление сном не оправдались. Хорошо, садовник занят любовью и не видит, что его хозяйка описалась.

Торопясь – мне казалось важным скрыть этот факт от садовника – я схватил ее за руку и, попутно журя, повлек за собой – в ванную. Покорно, понурив голову, она проследовала за мной. В ванную? Нет. Сначала в соседнее помещеньице.

Открыв дверь, я с размаху плюхнулся на унитаз, чуть не зашибив себе кобчик. Вот так, поняла? Видели бы вы меня в этот момент, граждане. Я, впрочем, сознательно провоцировал ее чувство юмора. Я бы не удержался от смеха, видя себя со стороны. Взглянул на нее: нет, смотрит со всей серьезностью. Я встал и нажал кнопку, полилась вода. Поняла?

– Только это вот надо снять.

Я протянул руку и расстегнул ее джинсы. Никакого протеста.

– Снять, – повторила она. – Ага.

Ага? Вы не помните, гражданин свидетель, я это слово произносил? Уверен, что нет. Не мой лексикон. А если так, то этот самообучающийся организм делает подозрительные успехи.

Тут я вспомнил, что это слово во время своего философского дискурса мог произнести садовник. Кажется, произносил. Но она спала. Если так, то ей известно больше, чем я думаю. Например, о красивой кривой линии. Может, мне ей хорошие книжки на ночь читать?

Мы перешли в ванную. Включили воду, отрегулировали температуру.

– Снять, – повторил я, потрепав ее по бедру.

– Ага.

Джинсы она сняла самостоятельно. Кофтенку надо было стягивать через голову, я научил, как. Никакого смущения в черных глазах, ни тени стыдливости. Даже когда мы избавились от нижнего белья. Я опасался, впрочем, поддаться той естественной и необходимой потребности, о которой красноречивый садовник толковал. Легко потерять голову, когда перед тобой голая дева во всей красе. На ум тут же пришло недавнее газетное сообщение о санитарах психбольницы, пользовавшихся беззащитностью пациенток. И я устоял, бесконечно довольный тем, что не такой уж я окончательный негодяй, каким себя в иные мгновенья считал. Усадив ее в ванну, вышел.

Плескание. Блаженство. Бормотанье. Бл-бл-бл... Я пошел подыскать ей одежду взамен испорченной. Нашел поношенную пижаму, но чистенькую и без дыр. Вылезли. Вытерлись. Облачились. Она долго вертелась перед зеркалом, быстро догадавшись о назначении этого квадрата стекла. Я бросил ее одежду в ванну, растворив порошок. Выстирал, развесил для просушки на яблоневых ветвях. Потом, оторвав от заманчивой глади зеркала, отвел ее вниз, обедать.

Гастрономические вкусы садовника отличались неприхотливостью. В холодильнике, кроме двух сортов колбасы, ничего не было.

Я вынул снедь, нарезал кружочками. Она, оседлав табурет, с вожделением смотрела на колбасу, признав в ней нечто съедобное. Протянула руку, я по ней ударил сверху слегка, она отдернула, взглянула на меня: как, мол, это понять? Я улыбнулся: шучу. Она улыбнулась: понятно, и смело протянула руку, ухватив столько, сколько вместила ее горсть. Я взял кусочек, положил в рот, сжевал. Она положила в рот кружочек, выбрав один из горсти. Я не знаю, что приобрел-потерял, обзаведясь обезьяной. И далее она принялась самостоятельно уплетать, как в меру голодная, но примерная девочка.

Заглянул садовник в столовую. Заглянул и вышел, вернувшись с полным ведерком яблок. Подал одно, только что сорванное, еще живое. Заодно и представился: зовут, мол, Петром, величать Васильичем.

– Сильичем. Поняла, – сказала она и впилась в яблоко, в спелую его щечку. Яблоко хрустнуло.

Я назвал ее имя. Сказал, что Варварой зовут.

– Что ж, совет да любовь. И взаимное удовольствие, – пожелал нам садовник, глядя в то же время на колбасу. – Докторская, она, конечно, толще. Зато краковская – вкусней, – объяснил он свойства обоих.

Однако не уходил. Сидел, глядя, как она ест, изрекал свои сермяжные истины. Я со своей стороны так же к нему присматривался: темен, хитер. Взгляд въедливый, все видит. Личность тертая, не исключено, что с тюремным прошлым. Прячет, может быть, топор во флигеле под скрипящей половицей.

Наконец, оторвавшись от созерцания, он обернулся ко мне и сказал:

– Можно вам личный вопрос по существу?

– Можно, – сказал я.

– Так выйти надо.

Что ж, вышли в сад

– В чем дело, друг мой? – участливо спросил я, видя его лицо опечаленным.

– Сосед мой бывший, Антон, помер, – сказал он. – Скоропоспешно скончался позавчера. Проводить бы надо.

– Я не препятствую, иди. Как там Полина? – спросил я, имея в виду, ушла ли.

– А, – он махнул рукой. – Весь секс сикось-накось.

Я удивился его откровенности. Но в подробности неудачи вдаваться не стал. В конце концов, это классический триллер, а не эротический роман.

– Сколько я ей должен? – спросил я.

– Так я ее отблагодарил, – сказал садовник. – А уж деньги за труды мне пожалуйте. Двести рубликов с вас.

Выдал я ему эти рублики.

– Вы уж позвольте ей ко мне приходить, – сказал лукавый слуга. – Да и у вас уберется когда. Состирнет, – заметил он развевающиеся на легком ветру штаны.

– Что ж, пусть приходит, – согласился я.

– Так я пойду. Не будет дожидаться преставленник. Сейчас понесут. Вот у меня племянница тож. Замуж пора, а до сих пор под себя ходит.

Ну, что я говорил про взгляд? Случившаяся неопрятность, как я ни прятал концы, от него не ускользнула.

– Мне это пугало, Васильич, на нервы действует, – заговорил я о другом. – Нельзя ли его убрать отсюда?

– Зачем убирать, пусть стоит. Без статуй никак нельзя. Бывает, что и воры забираются ночью. За яблоками. Если нервы некрепкие – мигом с копыт долой. Давеча подобрал нескольких, – сказал он и ушел, свистнув своего пса.

А мы остались. Но не бездельничали. Я пытался ее разговорить, но кроме способности легко усваивать слова, да угадывать значение некоторых, ничего за душой у нее, похоже, не было. Никакой собственной информации в памяти не сохранилось. Ее невзрачный внутренний мир был передо мной, как на ладони. Ее прозрачные намерения угадывались с полудвиженья. Толковых версий по поводу внезапной амнезии в голову мне не приходило. Может, испугалась, влетев в кювет? Или это случилось с ней раньше, когда я досматривал свой сон?

Избавляться от нее мне уже не хотелось. Не будем вдаваться в причины того, почему я решил оставить при себе это сокровище. Сантименты имели место. Детей у меня не было. Это ребенок, впрочем, мне в сестры годился. Знаю точно, что дело было не в деньгах. Если б я ее сумму прикарманить решил, то первым делом от нее бы избавился, раз уж она напрочь забыла о ней. Нет. Я успел, наверное, за эти сутки привязаться к этому существу, стал привыкать. Кроме естественной симпатии еще и жалость была. Попадет в психушку – во что ее там превратят? Те же санитары.

Если явятся за деньгами ее преследователи – вернем. Посмеют обидеть – заступимся. Надо при первой же поездке в город (с визитами, кстати, откладывать не следовало) обзавестись хотя бы дробовиком.

Интересное совпаденьице. Хорошо организованная случайность? Мы оба, взяв курс на красивую жизнь, встретились на пустом перекрестке, где и машин-то не бывает почти. Оба почти с равными суммами денег очутились в одном городке. В одном доме. В этом саду. Гуляем, рвем лютики. Такие совпадения даже не настораживают. Таким случайностям в этом мире и места-то нет. А может, мы, поменяв имена, сменили и мир? Старый мир, в котором нам не было места, на тот, в котором таким, как мы, все время везет? Тем более отпускать ее от себя не следовало.

Ловкость движений теперь ей была присуща вполне. Живость эмоций, удивление и восторг по поводу любого проявления жизни живой: шелеста листьев, посвиста птиц, перемещения гусеницы или жука; божьей коровки, взлетающей с кончика пальца; пальцев в сладкой пыльце; многокрылых стрекоз. Васильки из травы строили глазки, ревнуя друг друга к разборчивой мохнатой пчеле. Небо, это синее зрелище, приводило нас в особый восторг. Круглые глаза познанья, распахнутые во все лицо. Даже жиголо вызывал ее симпатии.

Я не препятствовал ей ни в чем – пусть проявляет себя, как соизволится и соблаговолится. Только неумеренное употребление яблок я пресекал, опасаясь за ее пищеварение. Я предварительно проверял: червей в яблоках не было. Жиголо, что ли, их отпугивал? Она постаралась с каждого дерева пооткусывать, кроме того, что в кирпичной лунке. Не могла дотянуться? Или не замечала его плодов? Хотя они так и манили: откусите от нас. Откушайте. Если вернется к ней память в один прекрасный момент – останутся ли эти восхитительные воспоминания? Нет? Я от своего детства почти ничего не помню.

А деньги я надежно припрятал. Куда – не скажу.

Садовник вернулся затемно и с аппетитом отужинал. Вопреки собственному обычаю – в нашей столовой, остатками колбасы. Несмотря на скорбь, румянец его пылал. И странно от него попахивало. Как от дурного дела или беды.

– Покойный, чего таить, и при жизни прижимист был. Поминали окрошкой и киселем. А какое с киселя веселье? Да еще пареной репы был чугунок. Ну а из репы – какой пир?

Я предложил ему водки. Он сразу и с радостью отреагировал, хотя и без того выглядел навеселе. Сел на диван.

– Мы-то, чего таить, после киселя водкой все одно помянули. На бережку. Ребята-то, кто полегли, кто передрались. Один со зла вызвал милицию. Отвезли в участок. Хорошо, капитан оказался однофамилец, простил.

Фамилию садовника я, к стыду своему, запамятовал.

– Как фамилия капитана? – спросил я.

– Так же, как и моя. – Он помолчал, пока чесал себе бок. – Тут всё больше Поручиковы да Гусаровы попадаются на каждом шагу. А вот Генераловых – ни одного. Была Майорова, да съехала в прошлом году. А еще – женщина тут одна есть. Сама-то Петрова или Пахомова, а дети все разные. Суседев, Приятелев, Колькин, Участковых, пара Блатных и даже Козлов, и только один – Мужев. Так и записаны, у кого метрики есть. Хотя фамилия – что? Фамилию и сменить можно. – Он взялся чесать себе чресла. – Музыки, – продолжал, отчесавшись, он, – и то никакой не было. А без музыки, сам понимаешь, какое веселье? Тебя-то, случай чего, как хоронить?

Я немного опешил, застигнутый вопросом врасплох. Я сказал, что вряд ли меня обрадуют пышные похороны.

– Да ты не бойся, упрячем, как следует.

Призадумаешься поневоле, что за друга нажил в его лице.

Я, заметив, что он поглядывает через мое плечо в открытую дверь столовой, обернулся. Варвара – я ее Варей назвал – неторопливо продефилировала по верхней площадке в туалет. Голая, к сожалению. Даже не прикрытая фиговым листом. Помня, что, идя в туалет, надо все с себя снять.

– Негоже ей в неглиже, – сказал садовник. Я промолчал. – Негоже, говорю, ей так ходить, в одной натуре.

– Издержки молодежного воспитания, – сказал я. – В столицах теперь многие так ходят.

– Неужто и мужики? Будь моя воля, я бы выбил из них помпадурь. Я бы восстановил в стране воспитание, которое было у нас. Я бы мундир ввел. Чтоб не фуфырились друг перед другом, – добавил он, глядя теперь уже в окно. Там, где-то над музеем Мотыгина, распустился-рассыпался фейерверк. – Каждую ночь пускают.

Я зевнул и сказал, что спать, однако, пора. Водки ему налил.

– Не-ет, мне предостаточно. Сон-то у вас хороший? Это правильно. Пусть проходимцам не спится. За водочку, однако, спасибо. Пойду. – И удалился.

Дело к ночи, тело – в сон. Спал я, как чаще всего бывало, без сновидений. Хотя, кажется, однажды садовник мелькнул. Вооруженный метлой и металлоискателем, он что-то искал в нашем саду.

Глава 3

Солнце было уже в семи верстах над землей и стремилось все выше. Дома блаженно подставляли под его лучи свои черепицы. Небо довольно синее, лишь одно небольшое облачко, роняя перья, парило над городом. Дурачились воробьи, роились крылатые насекомые, похотливо перепархивали с цветка на цветок. Мой загнанный автомобиль, проведший ночь у крыльца, выглядел понурым, как будто предчувствуя, что его километро-часы сочтены. Нет, скажите на милость, можно ли считаться зажиточным, имея такое авто? Итак, решено: небо благоприятное, деньги как цель достигнуты, и теперь, наделенный полнотой бытия, ухарь-купец едет сорить деньгами.

Я попросил садовника окатить машину из шланга, а так же на время моего отсутствия обеспечить надлежащий уход за Варварой, которая в это время еще сладко спала. Когда я собрался выехать со двора, час был уже одиннадцатый.

Но пришлось замереть в воротах. По улице ехала красивая машина, белый 'Пежо'. Шины мягко цепляли покрытие, нежно работал двигатель, а за рулем сидела красивая женщина. Она скосила взгляд на мой еще не высохший автомобиль и затормозила у дома с расписным передком. Соседка, догадался я. Внешность приятная во всех отношениях. Вот только креп. Надо расспросить у садовника: кто она, что? По ком этот траур?

До центра города было от силы четверть часа езды. Но я не спешил, я к нему присматривался. И город постепенно открывал свою подноготную, рассыпался в подробностях.

Окраины были грязны и обшарпаны, люди угрюмы и злы, но ближе к центру дома становились опрятней, народ понарядней, население повеселей, а центральная площадь блистала под солнцем, словно ее надраили, и какой-то истукан – очевидно, покровитель этого города – выпучивший глаза, открывший хохочущий рот, выглядел весельчаком совсем уж отчаянным.

Передвигаться по площади разрешалось только пешком, и чтобы подъехать к мэрии, надо было обогнуть здание почтамта и оставить машину на стоянке с торца. Лишь главе администрации подавали автомобиль к подъезду.

Визит к градоначальнику я отложил до завтра, а потому свернул влево и проехал в соседний квартал, где аршинной вывеской заявлял о себе автосалон. На вывеске был изображен все тот же весельчак, что фигурировал на площади – какой-нибудь местный символ, я полагаю. – 'Покупайте наш 'Пежо' – покатаетесь ужо!', – обещала реклама. Под эмблемой из скрещенных гаечных ключей курил автослесарь.

Я остановился рядом с довольно свежим 'пежо', тоже белым. Блакитный 'запорожец' стеснительно притерся рядом. Мужчина лет сорока, которому 'запорожец' должен был жать в плечах, выбрался из него и тщательно запер дверь, недобро косясь в мою сторону. Я вспомнил, что только что видел его у кафе 'Шансон', когда он складывался пополам, чтобы втиснуться в этот гроб, мне тогда еще запомнилось его выдающееся лицо, особенно нижняя челюсть. Косится? Пусть. Красть мне из его машины нечего. Ее салон со множеством всяких висюлек: чертиков, голых младенцев, неприличных жестов, напоминал бы, благодаря этому, приемную колдуна, если бы был попросторней. Лобовое стекло украшал мохнатый, но красивый паук. Косится. Вполне невинное, может быть, вниманье. Тоже, возможно, машину приехал менять.