Текст книги "Приключения в приличном обществе (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

– Тело мертво. Этого врача можете вычеркнуть. – И вновь наклонился над трупом.

Что ему мог поведать Очаков об иных мирах? Что бы такого шепнуть, чего бы не ведали патологоанатомы? Неизвестно, сколько бы времени он выслушивал шепот покойного, если бы Птицын, откуда-то взявшись, не подскочил стремительно и не всадил ему в ягодицу шприц.

– Ну что, враг, вколем по кубику мира? – вскричал этот безумный и всем телом налег на поршень шприца.

Неизвестно, чем заполнена была полость прибора, но прозектор без стона повалился на Очаковский труп.

Он был последней жертвой, павшей в этой войне.

Насколько врачам приходилось туго, настолько вольготно чувствовали себя прихлебатели победителей. Тот же Никанор, которому разрешили даже ходить с ружьем. Хотя был он все время, как за ним водится, синь-пьян. Бандитов же вообще выпустили за ворота, возвестить граду и весям веселую весть. Всю ночь они провели в кочегарке, ради согрева шуруя котлы. Так и ушли чумазые.

Печальное положение врачей отягощалось еще более тем, что были они не кормлены и слишком легко одеты для ноября. Из-за какой-то душевной заторможенности я и внимания на это бы не обратил, если б не практикант.

– Господин маркиз, – несмело окликнул он. – Вы ... Вы мне кажетесь гораздо благородней других... Вы не могли бы ...

Тут я только заметил, что все это время разгуливал по парку, держа в руке кольцо краковской.

– Вы не могли бы... – с мольбой повторил очкарик, очарованно глядя на колбасу.

Разумеется, я ее ему отдал.

– Ешьте, юноша. Не западло.

Потом нашел Гребенюка и потребовал, чтобы немедленно снабдили одеждой врачей.

– Да где ж я им столько одежды возьму? – сказал Гребенюк. – Нешто с себя снять?

Однако велел находящимся у него в подчинении Котову и Гаврилову загнать всех врачей в помещение, куда, благодаря бандитам, не позволившим угаснуть котлам, все еще поступало тепло.

– Да чем же я их накормлю, Господи? Из зубов выковыряю? – ныл Гребенюк. – Этот вопрос к коменданту, а не ко мне.

Я, помогая загонять врачей, всё удивлялся тому, как могли двое неглупых и, в общем, незлых парней попасть в каратели к Гребенюку. Гаврилов, правда, был бывший мент, но и это не давало ему ни права, ни повода. Я даже, кажется, посетовал на это вслух.

– А куда деваться? – вздохнул Гаврилов и рассказал, как был он ночью контужен при взятии баррикад, и кому он теперь нужен, контуженный? Так что спасибо хотя бы Гребенюку, должность дал, пистолет. Патроны пообещал в будущем, как только припадки прекратятся совсем. – А то больно уж меня во время припадков мутит. Врачу не пожелаю такой участи, – закончил свои жалобы Гаврилов.

Из вежливости и из жалости я его выслушал.

Кем-то в ночи был сожжен флигель. Очевидно, жгли его в полной тайне от всех, так как ни дыма, ни зарева никто не видал. Сердюк с учениками не пострадали, даже молот успели вынести и кое-что из рукописных трудов.

– Здесь вы найдете ответы на все вопросы, – сказал Сидоров и сунул мне в руку тетрадь.

Он то горько сожалел о сожжении Академии, то безумствовал, то стоически философствовал – смотря по тому, в какой сущности пребывал.

Кроме того, напали на прачку, выпороли экзекутора, сломали лапу каменному льву. Но эти жертвы были случайны, побочный, так сказать, результат. Экзекутор даже извлек для себя определенную пользу, убедившись на собственной шкуре в преимуществах мальтийской лозы перед ивовыми прутьями, и в дальнейшем поклялся использовать только ее.

Полина же, спавшая голой в готовой позе на груде белья, скорее всего, сама спровоцировала.

– Что ж ты там делала, лёжа? – упрекал её следователь, Гребенюк. – Лёжа всё может быть.

– Лежу себе и лежу, никого не трогаю. А ты проходи, мало ли что лежит.

– Надо было дверь запереть, а не лежать для желающих. Не наказывать же теперь ради тебя весь гарнизон.

На этом Гребенюк прекратил следствие. Не оскудела, поди.

В этой связи я вспомнил о кастелянше. Что-то не было ее видно давно. Уж не случилось ли и с ней безобразие? Но нашел ее в нумере с Вертером в полнейшем здравии.

В эту ночь он осмелился, наконец, признаться ей в своих чувствах и теперь после нескольких лет ухаживаний вкушал заслуженное наслаждение. По свидетельству наблюдателей, он держал ее в объятьях всю ночь, и только два раза отпускал по малой нужде. Надо отдать должное Натальиной верности: пописав на коврик, она оба раза возвращалась к нему.

– Вся ль отдалась или еще осталось? – интересовались наблюдатели, заглядывая в дверную щель.

– А не организовать ли и нам, господа, оргию, пригласив девиц? – выдвинул предложение Иванов – тот, что отоварился на семерку пик, если помните.

– Афинских женщин!

– Афьенских марух! – подхватили желающие.

– Ах, гейши, гетеры, гурии...

– Гитаны тож...

Вопрос, заданный как бы в шутку, многими был воспринят всерьез. А потом и сами шутники уверились в том, что это приемлемо и даже необходимо. Обратились с этим предложеньем к Маргулису, но тот, предвидя неизбежные осложнения, постарался охладить их пыл. Мол, проститутки сеют контрреволюционный разврат, заражая революцию сифилисом. Мол, он никому не позволит испортить триппером пир. Или пир, или гарантированный карантин в венерическом.

– Вполне венероятно ... – погрустнели некоторые делегаты. – Нервновенерические, оно что ж...

– Пусть их врачи осмотрят, – нашелся и тут Иванов. – Пусть испытают их на себе.

– Это не порнокомикс, а сексуальная революция, – поставил, было, точку Маргулис.

Однако делегация не отставала: вот именно, сексуальная – так как же так?

Пришлось все же Маргулису пообещать.

Мысль о том, чтобы своими силами поставить спектакль, все больше увлекала меня, хотя там, в парке, воспринята была мной скептически. – Показать им в аллегорической форме (и конечно, Маргулису) как пагубен бывает в иных случаях основной инстинкт. К вечеру Эзопов зуд сделался невыносим.

Вначале я решил, что это будет опера 'Сулейман и Зулейка', либретто которой в готовом почти виде занимало край простыни, но подумал потом, что местный оркестр балалаечников ('Кукушкин Бэнд') вряд ли потянет все сложности партитуры. Да и: 'Опера – опиум для народа' – был одним из лозунгов нашей клинической культуры. Благодаря чему и я к музыке склонности не испытывал.

Переговорив с режиссером, который вызвался организовать декорации, сколотить подмостки, подобрать приблизительный реквизит – ведь было пока еще неизвестно, о чем в моей пьесе пойдет речь, и в какие эпохи меня занесет прихотливый дух творчества.

Во время разговора о реквизите я вспомнил про красный уголок, про чулан в нем, про Добрынина и Дементьева, считавшихся пропавшими без вести. Опережая режиссера, который двинулся туда же, но кружным путем, я взлетел по лестнице в красный уголок, который оставался еще не прибранным.

В чулане никого не было. Был реквизит, портреты были, мебель была. Но главврача с санитаром и след простыл. Возможно, что их обнаружили, но не успели пока включить в список покойников. Хотя предположение о том, что они ожили и укрылись в другом, более надежном убежище, было мне более по душе.

Значительно повечерело, но лишь с последним лучом зари мне удалось засесть за написание пьесы. Впереди был вечер и ночь. Утро надо было использовать для репетиции. Я заперся изнутри и пристроился у подоконника, широком, как двуспальное ложе.

Вначале было несколько непривычно водить пером. Глаголы разбегались, плутали, путались. 'В замке царило довольно тепло', – написал я и задумался. Потом, по прошествии получаса исправил тепло на темно – нет, всё не то. Я окончательно отвык иметь дело с бумагой. Это не простыня, которая все стерпит. На бумаге всякая глупость сразу видна.

Однако мало помалу перо разбежалось, и вечер так стремительно пролетел, что я не успел или забыл проголодаться. Что происходило снаружи, я не знал. Все, полагаю, спали. Ночью раздался однажды стук в дверь, и голос Маргулиса, просочившийся в замочную скважину, спросил, не хочу ли я войти в состав ночного правительства, поскольку все равно не собираюсь спать до утра.

Последовал решительный отказ.

За час до рассвета третий – окончательный – вариант пьесы был вчерне готов. Я предполагал не растекаться мыслию, уложившись в авторский лист, но, переписав набело, убедился, что получилось и того менее.

Пьеса – не песня. Можно на пару часов растянуть, заполнив паузы между репликами действием.

Ровно в половине восьмого, как и договаривались, я вручил текст Перепетунову и провалился в сон.

Видел во сне Пушкина, который стоял и писал на свой письменный стол.

Проснулся я от мерзкого визга. Было около десяти утра.

Чума располагает к пиру, приготовления к которому шли полным ходом. Визжали свиньи в загоне, расположенном сразу за кочегаркой. Там их было дюжины две разного возраста и величины. До сего дня за ними ухаживали кочегары за доппаёк. Но теперь стало некому.

Визжали они, возможно, от голода, но, спустившись вниз, я убедился, что это мое предположение оказалось неверным. Несколько человек из карательного подразделения, вооруженных ножами, окружили загон. Видно было, что все почти трусили. Гребенюк лично забоем руководил.

– Собираетесь ждать, – вопрошал он, – когда эти добрые животные сами накормят вас собой? Ты – слева, Котов – справа. Гаврилов! Нападаешь сверху и бьёшь ножом. Да не мучай жертву, а сразу заклай. В горло тычь, там более мягко.

– Ты меня не учи, – огрызнулся Гаврилов. – Я в убойном одиннадцать лет отработал.

Через час со свиньями было покончено. Тут же принялись их разделывать. Некоторых изжарили на вертеле.

Пир и параллельно пиру – спектакль – решили закатить в вестибюле. Он был достаточно просторен, чтобы вместить всех. Лозунг 'Пир – только членам партии!', подумавши, сняли, заменив более политически нейтральным – 'Пиру – пир!' Не стоило до поры обижать попутчиков, места и продуктов хватало на всех. Я заметил, что большевиков со вчерашнего дня стало значительно больше.

На полу из досок и деревоплит соорудили невысокий помост, чтоб удобно было пред ним возлежать, подоткнув под себя матрас. На обеих кухнях – в левом и правом крыле – орудовали повара. Двое были из числа белых, в том числе обер-кох, обманувший нас давеча насчет ужина. Но Маргулис, находившийся под обаянием этого повара, лично спас его от разъяренной толпы. Среди наших тоже нашлись искусные кулинары. В желающих им помочь недостатка не было. На помосте уже расставляли приборы добровольцы, жизнерадостные с утра.

Пахло жареным.

Еще помост, значительно выше, чем первый, сооружали у дальней стены. Стену уже закрыли холстом, декоратор заканчивал оформлять задник, в то время как двое его подручных, пользуясь его советами, укрепляли занавес.

Актеры под руководством Перепетунова вполголоса репетировали.

Странно, но среди зеленых не нашлось желающих блеснуть талантами перед аудиторией. Я думал, от них отбоя не будет. Но они отнеслись к затее с прохладцей. Мол, не их это дело, ломать комедию да валять дурака. Все актеры были из числа белых, среди которых я к своей радости обнаружил Дементьева. И подивился его находчивости: где ж, как не в труппе, спрятать труп.

Врачи же взялись за дело охотно. Среди них, несмотря на их жалкое положение, возникли даже споры и трения, дело до драки чуть не дошло среди претендентов на главную роль.

Отовсюду, где только могли их найти, натаскали кукол. Буратино, Мальвина, Пьеро – полный вертеп. Я отошел, решив не мешать постановщику, свою часть работы полностью завершив.

Незадолго до полудня – часа, назначенного для еды, ко мне подошел караульный и сообщил, что у главных ворот дожидаются какие-то люди. Хотят войти. Чего они дожидаются, он не знал, а что за люди, сообщить не мог по той же причине. Я в это время изучал план аварийной эвакуации, вывешенный на стене на случай пожара рядом с оторванным огнетушителем, надеясь найти запасные выходы. Но выходов не было, и, неохотно оторвавшись от выцветшей схемы, я послал его отыскивать Маргулиса, а сам прошел в караульную у ворот.

Проходная представляла собой небольшую круглую башню в два этажа, издали похожую на шахматную ладью. Двое караульных расположились наверху, третий, нижний, разыскивал в данный момент Маргулиса. Сверху, как на ладони, были видны несколько дорогих машин, все 'Пежо', из которых уже повылезло человек двенадцать.

Некоторых я тут же узнал – видел в Дворянском Клубе. Один был какой-то князь, другой – виконт. Граф и графиня Утятины поддерживали на весу какой-то деревянный ящик, обитый неопределенного цвета сукном. Среди прибывших было несколько женщин: положительного вида, пожилых.

– Попечители, – сказал мне караульный, бросив в них презрительный взгляд. – Хоть издали на них разок посмотреть. Узнать, какие они, наши благодетели.

– А я думал, шлюх привезли, – сказал второй.

– Да хватит ли, гляди, на всю компанию? Марочкин, тебе две?

– Что-то они не очень, – сказал возвратившийся Марочкин. – И сутенеров уж больно много крутится возле них. Эй, у вас там не бомба в руках?

– Избирательная ...на, – донесся до нас голос Утятина, слабый и тонкий. – Завтра ...боры ...– Пошевеливал ветерок. – Мы попечители лечебно-врачебных уч...ний... – Голос его окончательно унес ветер.

– Доктора нет дома. Санитарный день, – сказал караульный.

Внизу принялись совещаться. Марочкин, чтобы чем-то заполнить паузу, швырнул в виконта яйцо, оставшееся от завтрака. В виконта он не попал, а яйцо, оказавшись всмятку, угодило в одну из машин. Оно расползлось по капоту – бледный желток на белом 'Пежо'.

– Эй, ты там чего?

– А ничего. Знай наших.

– Знай ваших, мы бы конечно так близко не сунулись, – сказал водитель 'Пежо' и отогнал автомобиль на расстояние, недостижимое для броска.

– Так значит, отказываетесь от волеизъявления?

– Шлите шлюх. Тогда, может быть, изъявим, – отвечали караульные, глядя вниз с большим подозрением, словно графья внизу были хитрые ахейцы, а урна – Троянский конь.

Подоспевший Маргулис избавил меня от дальнейшего с ними общения. Я отправился в вестибюль.

Каково же было мое удивление – досада? негодование? восторг? – когда Маргулис вернулся. Он возвратился через четверть часа, но не один – с графиней. Марочкин вслед за ними и урну внес.

Я не знал, радоваться ли мне такому повороту событий или волосы на себе рвать от огорчения. Побег мой из этих мест становился еще более проблематичным, соображал я, покуда она, улыбаясь во всё лицо, руки для объятия распахнув, неслась, семеня, мне навстречу.

Сия сиятельная особа не представляла себе всей серьезности ситуации, в которой я оказался, и той окончательной безнадежности, в которую она своим несвоевременным появлением меня ввергала. Оказаться единственным рыцарем и защитником этой женщины на замкнутой территории, где только что победила сексуальная революция, а женщин – всего две, да и тем за ночь очень досталось – к такому повороту событий я не был готов. Вся надежда на то, что заказанные в городе девицы прибудут вовремя. То есть, до того, как люди насытятся и начнут теребить свои... г-м... гениталии, а коллективное либидо достигнет критической линии и ринется через край.

Ее незапланированное присутствие затрудняло, а то и вовсе отменяло побег. Надо было, не медля, связаться с Кузьмой, сообщить, что нас теперь двое.

Но эти соображения, лишь на секунду омрачили мой ум, не затмив радости от свидания. Нет, я был искренне рад нашей встрече, несмотря на то, что остро хотелось есть.

Мы обнялись, да так крепко, что наши два сердца едва не слились в одно, да они б и слились, если б не рёбра. Ее, впрочем, стучало чаще, опережая мое. Глаза влажно сияли.

– Ах, маркиз, – сказала она, совершив поцелуй. – Отныне вся моя жизнь – ваша!

– Я люблю вас, графиня, – поспешно произнес я, опасаясь, что промедли еще секунду, и ее признание вырвется первым.

– Добро пожаловать пожрать и выпить, – сказал галантный и гостеприимный Крылов.

Мы пожаловали. Проходя мимо Никаноровой конуры, я заглянул. Нет, никого в конуре не было.

Она необыкновенно была хороша. Описать ли ее великолепный наряд? Ленты, браслеты, перья? Скорее всего, опишу, но позже. Все присутствующие были настолько ею поглощены, что почти не обратили внимания на то, как караульные внесли – один за другим – дюжину ящиков с пивом. Избирательную урну Марочкин задвинул в угол, ближайший к двери.

– Что вижу я? – Делегатка! – Делириум-м-м... – Деликатес! – неслись шепоты.

– Даже слюнки текут, – сказал Иванов, глядя на нее с аппетитом.

– А у меня наоборот, сушит во рту.

– Пикантная. Кстати, вы пробовали суши?

– Не пробовал и не буду, – сказал Кашапов. Был он по случаю праздника в новых трусах, снятых с убитого, которые доходили едва ли не до колен, тесно облегая чресла. – Один мой дедушка, правда, двоюродный, когда брали Японию, кушая суши, сошел с ума.

– А это что там внесли?

– Урну.

– Нет, в ящиках?

– Это пиво, – сказала графиня. – Утоляет сухость во рту. И вобла сушеная.

– Суши?

– Пикантная. К пиву. Деликатес, – кокетничала графиня.

– Нет, вы не поняли. Когда наши в Японии суши нашли ...

– То сошли с ума. Слышали. Короче, колченогий: те, кто считает себя в здравом уме, пусть не едят суши.

– Вобла нам уже не поможет и не повредит, – сказал Иванов, ногтем сковырнув пробку с бутылки и припадая к ней. Все на минуту притихли, глядя на то, как он впитывал пиво.

Между тем повара и кухонные добровольцы проворно собирали на стол под присмотром обер-коха и Кравчука.

– Что это у вас? – интересовался комендант.

– Бублики, – отвечал разносчик на заданный строгим тоном вопрос.

– Гм ... Согласно моему врожденному представлению о бубликах, – сказал Кравчук, вглядываясь в предмет, – они круглые.

– А они и есть круглые. Вы ж его, батюшка, бочком держите.

– А это что? – останавливал Кравчук очередного.

– Б... буженина.

– А хрен к буженине есть?

– М-м... моржовый. М-мороженый.

– Разморозьте, добавьте лимону, подайте на стол.

– Голубчик! – окликал поваренка интеллигентный Герц. – Что это у вас за размазня белая? Бланманже?

– Бланманже не положено.

– А ты положи... Голубчик! А будут ли телячьи мозги?

– Мозгов сегодня вообще нет. А еще назовешь голубчиком, а размазню – бланманжой, я тебе это самое бланманже по роже размажу.

За стол – под словом стол я разумею помост – еще не ложились. Но тесно толпились около любители покушать и пошутить. Разглядывали, спрашивали-отвечали, комментировали так и сяк, внюхивались в нюансы.

– Что это у них в вазочке взаперти?

– Хрен-брюле. Чтоб не выдохся. К буженине подано.

– А буженину уже внесли?

– Сама вон бежит.

– Отчего, скажите, голубчик, суп у вас синий?

– Какая супстанция – такой и суп. А еще раз голубчиком – так я тебя в этот суп харей засуну.

– Говорят, наш маркиз написал специальный спектакль к этой трапезе.

– Так это ж, братцы, уха. Вон и морды рыбьи из кастрюли выглядывают.

– Что-то морды у них испуганные.

– Повар, наверное, накричал.

– Рыба сквозь чешую не слышит, кричи – не кричи.

– Да тут и лук еще сверху плавает.

– Ухохочешься над этой ухой.

– Лук мне нельзя. У меня глюки от лука.

– А у кого их нет.

– Товарищ главнонакладывающий!

– Иванов?

– А заливное будет?

– Заливное? Вряд ли. Всю рыбу превратили в уху. Но будут лангусты.

– С ластами? А то помню в 'Прибрежном': лангусты, лангусты, а это – водолазный десант.

– А это, наверное, курица?

– Дичь!

– Фантиссимо! – Произведение! – Экзерсис!

– Жаль даже жрать такую.

– Куриная кулинария терпения требует. Пока все перья ощиплешь по одному.

– Уж заканчивали бы жратвоприношенье скорей. Много еще?

– А грибы будут? Грибочки?

– Давайте сходим к ним на разведку, выясним.

– Я с вами в таких трусах не то что на разведку, но и на прогулку не пойду.

Нет. Не будет вам никаких грибов. Мы в другом романе, друзья.

Занавес колыхнулся. Что-то грохнулось о подмостки. Послышался чей-то сдавленный стон.

Подошла Наталья под руку с Вертером, они встали несколько в стороне, не смешиваясь с праздно-навязчивой публикой.

– Что это бок у нее весь голый? Совсем простомясая. И сзади туловище обнажено.

– Как ей не стыдно с той стороны.

– Нынче вечерние платья все таковы.

– Отстань от меня знаешь куда? – раздался возглас Натальи, сдержанный, но визгливый.

– Разве можно удержаться от прикосновения, будучи на волосок от вас, – сказал Иванов, пытавшийся ухватить ее за голое тело.

– Дурак несчастный.

– Не называйте меня несчастным.

– Форменный идиот.

– А вы – дура бесформенная, – сказал Иванов, отходя.

Он пошел еще за бутылочкой, оставив в покое возлюбленных. Но недолго отсутствовал.

– Вот хоть вы рассудите, графиня... – обратился он ко вдове, пытаясь вести себя куртуазно. – Что, чешется? Давайте я.

И он своей пятерней принялся скрести графинину спину.

– Прекратите это немедленно, – решительно заявил я – И ведите себя прилично. Нечего себя неприлично вести.

– Дамы, все-таки, – напомнил Кравчук.

– Это еще не причина, – сказал Иванов, – чтобы себя прилично вести.

– Рассаживайтесь, граждане и господа, – обратился Кравчук к собравшимся. – Распределяйтесь согласно субординации. Да пошевеливайтесь, – заторопился он, пока разгул страстей вокруг стола не перерос в мордобитие.

Предполагая кое-что запечатлевать во время пиршества, я прихватил с собой простыню. Но пришлось подстелить ее под графиню, так как матрас под ней оказался не очень свеж. У меня оставался, впрочем, блокнот и карандаш к нему.

Распоряжался рассаживанием комендант Кравчук. Маргулис сел во главе стола на уготованный ему матрас (впрочем, кажется, два). Прочие были усажены в порядке личной ему преданности. По правую его руку (у целого уха) сел сам Кравчук. Вероятно, чтобы нашептывать. Далее: графиня, я. Справа от меня Крылов. Иванов ему соседствовал. Насупротив, насупившись, сел Гребенюк. Место между ним и Маргулисом пока пустовало. За Гребенюком – Кашапов, Полина, фараон, Наталья, Вертер и т.д.

Я думал, что по такому подходящему поводу будет речь, и даже сам приготовил двухминутный спич – вдруг тоже попросят высказаться. Да и графиня была не прочь сказать пару слов от лица гостей. Но Маргулис лишь вяло махнул своей вилкой, ешьте, мол, и первый приступил к трапезе.

Из продуктов питания ближе к нам были: жареный поросенок (со следами побоев на голове); салаты трех-четырех сортов; устрашающего вида устрицы; упоминавшаяся уже дичь. Кроме того, непрерывно подносили новые. Всё это я быстренько занес в блокнот, но так как спешил, то не все из записанного смог разобрать впоследствии. Сейчас, восстанавливая задним числом, припоминаю, что были балык и окорока. Из напитков ничего, кроме пива не было. Видно, погребок, о котором упоминал Крылов, не был еще рассекречен для широкой публики.

– Давайте, я вам устриц устрою, – глядя воспаленным взглядом на деликатес, предложил графине Крылов. – Специально изыскивали. Готов поспорить, что устриц с таким вкусным уксусом вы никогда не пробовали.

Но графиня лишь слабо улыбнулась ему из вежливости и прижалась ко мне, мелко дрожа. До того напугали ее эти моллюски.

– Мы не употребляем устриц, – поспешно сказал я, отводя его руку с тарелкой, на которой вповалку лежало дюжины три. – Благодарю вас.

Крылов поставил тарелку перед собой.

– Я как-то пробовал, – сказал Иванов к сведению присутствующих. – Маленькие – те ничего. А которые матерые – упираются, в горло не лезут, не дают себя есть. А потом еще полчаса в желудке ворочаются и скулят.

– Потрясающие овоща! – приговаривал Никанор, к которому прикрепили совсем ослабевшего духом и телом Птицына. Насколько мне было известно, он второй день пребывал без таблеток, и третий – совсем без еды. – Взять огурец, хотя бы. Взял? Проще овоща в природе нет. А если разрезать его повдоль да посолить тонко...

– Сделайте мне, голубчик, как вы сказали, – попросил Герц. – Только огуречные гурманы, вроде вас, знают в них толк.

– Так-то оно так. Ты, мин Херц, огурец-то скорее откусывай, пока я тебе его за голубчика в глотку не вбил, – сказал Никанор, протягивая половину огурца Герцу, а другую почему-то Гребенюку. Вообще, мне показалось, что перед Гребенюком, видя в нем власть, он немного заискивал.

– От огурцов огорченье одно, – сказал Гребенюк. – Мне бы что-нибудь посущественней. – Но свой ломтик съел.

– Помидоры в красном виде едят, – продолжал Никанор свою овощную кампанию.

– В красном? – слабым голосом переспросил Птицын.

– Помидоры надо ждать, пока покраснеют. Огурцы же так и едят зелеными.

– И долго ждать?

– У тебя уже красный. Ешь, – сказал Никанор и потянулся через стол с вилкой, недоверчиво тыча ею в поросенка, словно заподозрив в нем жизнь. – Эх, остаться бы с этим поросенком наедине, – возмечтал он.

– Наедаться наедине является свинством. Вот возьмите к поросенку салат, – сказал Крылов.

– Вы уж и мне откромсайте кусочек, если вам не в напряг, – сказал Иванов.

– Совсем напротив. – Крылов, ловко оперируя двумя ножами, вскрыл поросенку бок. – Не понимаю, почему израильтяне с палестинцами не ладят. Ни те, ни другие свинину не едят.

– Да щедрее кромсайте. Я неплохой едок.

– Каков едок, таков и ебок, – сказал Никанор.

– Благодарю вас, Крылов. Знаете, Крылов, всякой болезни душевный изъян соответствует. Вашему геморрою соответствует скупость.

– Геморрой не у меня, а у Гребенюка. У меня аневризма.

– Это от сердечной недоброты.

– А теперь?

– А теперь, пожалуй, довольно. Благодарю теперь искренне. Вы заметили: как только вы совершаете щедрый жест, геморрой отступает?

– Ешьте, сколько душа пожелает. Наедайтесь до треска.

– Сколько душа пожелает, я столько не съем.

– Мне тоже кусочек хочется.

– Я сделаю для тебя все, что ты хочешь.

– Я хочу есть.

– Хорошо, буду есть.

Конечно, не все реплики уместились в мою записную книжку. И авторство той или иной уже не установить. Последовательность, в какой они были прознесены, тоже утеряна. Но общий настрой, я надеюсь, мне удалось передать.

– Глюки, от лука которые, гораздо острее, чем от моркови или свеклы.

– Не питайте меня иллюзиями, а подайте лангет. Это лангет? Что он такой извилистый?

– Ах, простите. Это лангуст. Чисто фонетическое недоразумение.

– И как его есть?

– Глотайте и все тут.

– Глотай – не глотай, а разве ими насытишься?

– Всецело с вами согласен. Ничто так не способствует насыщению, как жареная свиная плоть. Тающая во рту. Трепещущая в пищеводе. Главное – не спешить глотать. Пищепоглощение не терпит суеты.

– Дайте вашей попробовать. М-м... Нет, знаете...

– Видно, у вас ей во рту не так вкусно. Она гораздо вкуснее, когда я ее ем.

– За тебя, Вертер, любезный. За вас, господа содомники. За вас, кобели и киники. Чтоб гениталии не гнулись. Чтоб сталагмитом стоял, а не сталактитом свисал. Гарсон! Пригласите еще бутылочку!

– Да разве так едят колбасу? Колбасу раздразнить надо сперва. Вилочкой ее потычь. Так. Теперь с другого боку. Тогда и вкус у нее пикантней.

– Вам еще буженины?

– Да, наваливайте. Не стесняйтесь. И салатик с цветочками. И латук. Я в полном объеме ем.

– Что это вы меня тычете?

– Да кто тычет?

– Да вы.

– Я видел, как вы селедку в карман сунули.

– Да идите вы ...

– Ну-ну, договаривайте ваши три буквы.

– Прошло то время, когда я селедки крал.

– Время прошло, а привычки остались.

– Успокойтесь немедленно, господа. Иванов, что вам селедки мало? – вмешался Гребенюк, отвлекаясь от своей тарелки. Но Иванов не услышал его, поддержанный сотрапезниками:

– Шницелем его, шницелем!

– Лепешкой его по башке!

– Ах, закажите музыку, – сказала вдова.

– Напрасно вы красный такой, – сказал Иванов примирительно.

– Да черт с вами. Забирайте эту селедку. Рыба снижает умственную отсталость.

– Поумнел, как в завхозы вылез?

– Зато ты все в одной поре.

– Вы опять тычете?

– Какие-то вы несерьезные и несуразные, – сказала вдова.

– Вилкой его под ложечку!

– Лобстером его в лоб!

– Мал – чать ... чать... чать! – вскричал Гребенюк и даже стукнул кулаком по столу, да так, что все, и он сам в том числе, обмерли. Челюсть его продолжала хлопать – заклинило на слоге 'чать', но теперь беззвучно.

Я взглянул на Маргулиса. Он, равнодушный к происходящему, что-то ел, сосредоточившись на питании организма, одновременно выслушивая то, что вливал ему в ухо Кравчук. Видимо, что-то крайне важное, раз даже шум за столом его не отвлекал.

– Он мне башку чуть ложкой не снес!

– А он ...

Маргулис безмолвствовал. Гребенюк продолжал, ни на кого не глядя, стучать, челюсть его – хлопать. Сердюк, отвесив затрещину ученику, что-то горячо говорил по-гречески. Вдохновленная ссорой вдова трепетала вся, с трудом удерживаясь от того, чтобы сделать стриптиз. И лишь вопль: 'Позвольте!', донесшийся со стороны сцены, прервал назревавший скандал.

– Позвольте вам представить, господа, – сказал постановщик, дождавшись относительной тишины, – первый этап нашей драмы. Всего, значит, актов три. Это – первый. Мы не предполагали вначале включать музыкальные номера, но настояли артисты. Хотят вам попеть. Итак – музыка Никитича, слова этой славной песни наш бывший заведующий Дементьев сам сочинил. Соблаговолите прислушаться.

Реквизит до неузнаваемости изменил санитара и главврача. Облачены они были в нечто гусарское, и только по той признательности, с какой Дементьев смотрел на меня, я в нем признал спасенного мной от расправы доктора. Санитара же я опознал по тому обстоятельству, что гриф гитары он сжимал правой рукой, перевернув ее вниз басами.

Текст, впрочем, мне показался безынтересным, с избитыми, а то и спорными рифмами: любовь – морковь, баба – рыба, Жоржета – котлета, бифштекс и секс. Когда же они успели сочинить сие? Пока приходили в себя в чулане?

– Ах, если бы обо мне кто-нибудь так славно спел, – сказала графиня.

В глазах вдовы вновь вспыхнуло вдохновенье.

– Во цвете нежных лет любил Осгар Мальвину ... – продекламировала она.

– Это вашего мужа стихи? – ревниво спросил я.

– Ах, что вы! Пушкин!

Я не поверил. Пушкин? Если Пушкину позволительно такое, то мне... Пушкин? Да нет. Однако, если совместная наша с нею жизнь начинается с вранья, то дальше-то что будет? Тем не менее, я сделал пометку в своем блокноте, чтобы проверить потом.

Я проверил. Ах, господа издатели! Зачем так поэта компрометировать? Ну, придали б забвению юношеские стихи.

– То, что я говорю, может быть, банально, но я ... – закраснелась графиня.

– Продолжайте, умоляю вас, – сказал я, беря ее за руку, глядя в глаза.

– Я давно ждала такого маркиза, как вы!

Мир на мгновенье исчез из поля моего зрения: Маргулис и прочие зрелища, сцена, стол. Уши заложило ватой, сквозь которую доносился только невнятный гул голосов. Я словно плыл в теплом облаке к светлому будущему, к новому брегу греб.

Усилием воли я заставил себя вернуться к действительности. Все-таки помимо блаженства я ощущал и ответственность за нее. Я немного сжал ее руку, а она – мою. Мы помолчали, глядя на сцену.