Текст книги "Приключения в приличном обществе (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

'Быстро сработано, – думал меж тем я. – Это непременно меньшевиками состряпано. Их метод и стиль. И подписей ровно шесть, по одной на меньшевика'.

Голос Дементьева очень скоро сделался гуще, окреп, доктор небрежно цедил слова, вальяжничал, растягивая гласные, словно принимал пациента, а не разгневанную толпу. Он продолжал:

– Так что никаких перебоев у нас с вашим питанием нет.

– У нас! – иронически подчеркнул Перов.

– Это плановое лечебное голодание, которое продлится еще чуть более суток, после чего вам постепенно станут давать морковь. Если помните, эти плановые остановки в питании мы проводим ежеквартально. И экономим на этом около двадцати тысяч рублей. И помнится, в прошлый раз только двое из наших воспитанников заявили протест. Остальные же были вполне счастливы и не нуждались ни в чем. Так проявите стойкость и на этот раз. Помните, все, что делается в этих стенах, делается для вашей же пользы. И не слушайте подстрекателей и бунтовщиков, склонных не сеять разумное, а топтать посевы. А сейчас хотелось бы знать, кто автор этой затеи? – Он вновь потряс бумагами. – Кто именно так умен, что сочинил это?

– Это у тебя, яйцеголовый, вылупилась такая мысль? – спросил Каплан, глядя в упор на Маргулиса и одновременно вытягивая из-за пояса небольшой пистолет. Я заметил, что пистолет тоже был системы 'каплан' – разновидностью браунинга, усовершенствованного для стрельбы отравленными и разрывными пулями по вождям.

– А вы, собственно, сами-то здесь на каких правах? – спросил Маргулис, не убоясь оружия и даже сделав навстречу стволу мелкий шажок.

– По линии здравоохранения? – попытался уточнить Членин.

– По линии судьбы, – весело произнес Каплан, потрясая ее орудием.

– Это представители попечителей, – поспешно вмешался Дементьев. – Натуралисты-народники. Исследуют внутренние миры.

– Так объясните этим исследователям, – продолжал Маргулис, щурясь на главврача, отчего сделался пронзительным его взгляд, – что мысли не вылупливаются из яйца, а со страшной скоростью носятся в воздухе. И чем умнее мысль, тем быстрее она носится. И требуется немалая сноровка, чтоб ее ухватить и утвердить в голове. И только глупые мысли сами приходят в голову.

Похоже, его не очень напугала реакция Каплана, хотя тот в продолжение всей его реплики играл желваками, мрачнел, хмурился, глядел на него пристально не менее двадцати секунд, а потом и пистолет направил в его сторону. Но этот аргумент, приводящий к молчанию, к ожидаемому результату не привел.

– Нет-нет-нет, уберите оружие, – обернулся главврач к главарю. – Как депутат городской думы от белого движения 'Врачи Отчизны', я напрасного кровопролития допустить не могу.

– Направленье движенья позвольте узнать? – ухватился Членин.

– А вас, – обернулся главврач к Маргулису, – я прошу не подстрекать и не провоцировать. Иначе я тоже начну.

– Белые начинают, а кончаем мы, – сказал Маргулис негромко.

– Умные уши покидают глупую голову? – полувопросил Каплан.

Я уже упоминал, что ухо Маргулису врачи оторвали. Так что даже едва не выдернули евстахиеву трубу. Я немного подумал о том, кто бы мог быть этот Евстахий, но обстановка вокруг стремительно накалялась, а Каплан спросил:

– Хочешь пулю, хасид?

Не знаю, что бы за этим последовало. Выстрел, наверное. Но ситуацию своевременно разрядил сумасшедший Птицын.

Он, стоя немного поодаль, все время подергивался, азартно вертел головой, клевал носом. Видимо, повредил ему некий нерв санитар.

Иногда, после особенно щедрых инъекций, у меня тоже плясали мухи в глазах. Однако я научился превращать их в буковки, которые переписывал на листочки бумаги, если подворачивался, или прямиком на простыню. Птицын же предпочитал этих мух склевывать.

Он клюнул носом в последний раз и громко сглотнул. Потом, потеревшись носом о плечо, словно чистил перышки, весело оглядел всю компанию. Дементьев понравился ему больше всех, возможно, потому, что белый халат на нем был значительно чище.

– Поймай меня! – подскочил он к Дементьеву. Его движенья, не лишенные птичьей грации, в само деле напоминали задорный воробьиный наскок. – Нет, ты поймай! – настаивал он в ответ на растерянное бормотанье врача, что он, мол, не летающий ящер, а лечащий врач. Кыш.

Все, даже врачи, не смогли сдержать добрых улыбок. Не то Каплан.

– Может быть, док, ты все-таки попытаешься остановить этот психоз? – сказал он, оборачиваясь к Дементьеву и машинально направляя на собеседника пистолет. Видимо, иначе он и разговаривать-то не умел. – А то и меня, глядя на них, забирать начинает. Эти паранормальные заразны весьма. Слышь, шизокрылый, ширяй отсюда, – отмахнулся от Птицына он.

– Пока все нормально – и мы нормальные, – хмуро возразил Членин-Перов. – Вы накормите сперва, а потом и обоюдности требуйте.

– Ты чего голову тянешь? – уперся взглядом Каплан во Фролова.

– Я просто высокий.

– Высокий, так не высовывайся, – обрубил Каплан.

– Действительно, – сказал главврач. – Вам очень не мешало бы о дисциплине задуматься.

– А мы задумываемся, – сказал Маргулис. – Мы, бывает, очень задумываемся. Мысли быстрые отслеживаем, ловим их на лету. Да и сами их быстро думаем. Вы знаете, во сколько эргов энергии обходится умная мысль? А где взять эти эрги? Половина калорий, к вашему сведению, расходуется на мозг. Остальные расходятся по другим органам. А вот Никанора возьми, чья скорость мысли не так высока. Да он, по правде сказать, вообще не задумывается, а кушает за троих.

– Эт-так, – подтвердил Никанор, не до конца, вероятно, понявший, о чем речь. – Живу, как подлец, под лестницей. А они всё в палатах каменных, койки у них...

–Значит так, прощелыги, дух ваш вон, – сказал Каплан, наскучив риторикой. – Я запомнил всю вашу компанию. Я сначала со всем поголовьем, а потом с каждым в отдельности разберусь. Если вы мне сейчас не сдадите зачинщиков, я вынужден буду ввести чрезвычайно интересное положение...

– ЧИП! – выкрикнул Пеца.

– ... на всей территории этой крытки отныне и до конца времен.

– Ура! – раздался радостный голос из задних рядов зеленых, но был тут же удушен.

– Мы его вводили в одном акционерном обществе в прошлом году. Результат поразительный.

– И в чем этот ЧИП выражается, позвольте узнать? – спросил Членин-Перов.

– На первое – группентерапия, – охотно и с удовольствием начал объяснять Каплан, – включая шоковую и ЭСТ. Социальный контроль и полицейский надзор – это второе. А так же комендантский час, ежеутренние построения...

– По росту?

– По состоянию здоровья. Переклички, ходьба строем по трое, и так далее. А главное – всепоглощающая всеобщая занятость. Праздность, видите ли, никого не доводила до добра. Начинаешь размышлять и приходишь к выводам. В общем, абсолютная монархия и тоталитарный режим. Я вас кратчайшим путем до ума доведу. Я надеюсь, что от первого идиота и до последнего дурака все вы меня прекрасно поняли. Но у вас есть еще четыре минуты, – он взглянул на часы, я взглянул тоже. Время подошло к девяти. – Выдайте провокаторов – и через час будете сыты. Наедитесь все до единого. Итак: кто в этом деле сыграл полководческую роль?

– А что с ними за это будет? – вновь высунулся Крылов.

– Мы их отсюда выгоним. Вытурим за все четыре стены. Очистим от них это гетто.

– Нет уж, позвольте, – вновь вмешался главврач, тыча пальцем в петицию, а петицией в нас. – 'Обеспечить полноценное ночное питание, потому что некоторые, проснувшись от голода, кушать хотят...'. 'Отменить группы питания и в распределении пищи впредь руководствоваться принципом равноправия...' Это, так сказать, социальные требования. Но у них ведь еще и сексуальные есть!

– И я их вполне понимаю, – неожиданно взял нашу сторону Каплан, отворачивая от нас пистолет и тыча им во врача. – К тебе самому-то приходящая прачка зачем приходит? Организуем им палату женского полу примерно на тридцать коек. Позволим за небольшую плату захаживать нормально-послушным гражданам. Ну, остростраждущим – за плату двойную. В городе много свободных баб, которых пожалеть некому.

– Да бросить им валенок, шеф. Пусть натягивают, – сказал Пеца.

– Этим валенком мы ударим по похоти, если зачинщиков не объявят, – сказал Каплан.

– Да березовой каши – отбить аппетит, – добавил Толик ТТ.

– Нет, всё это не так просто, – загорячился главврач. – Во-первых, свободного пространства у нас нет. Во-вторых, необходимо будет дополнительно набрать младший медицинский персонал, женского, извините, полу. Положить им жалованье, а денег нет.

– Можешь не извиняться, – сказал Каплан. – Можно для этих целей ординаторскую приспособить. А женский, извините, пол тоже будет исполнять свойственные полу функции. Чем и будет сыт. Но это – для сексотов и особо послушных по выходным. Хочешь быть сексотом, дружок? – обратился он к Крылову.

– А кто они, эти сексоты?

– Сексуальные отморозки, – сказал Маргулис, чуя недоброе.

– Ну? – торопил Каплан.

– Они левые или правые?

– Мне наплевать направо и налево, – сказал Каплан, – но минуты раздумий только что истекли.

– Подождите еще минуточку! – выкрикнули из задних рядов.

– А чего ждать? Жить надо! – возразил ему голос Крылова.

– Действительно, нечего вам ждать, – сказал Каплан. – Можете уже начинать проявлять послушание.

– Чем же мы будем, например, сыты?

– Едой, – сказал Каплан.

– Котлетушки б с хлебцем.

– А хлебца с маслицем.

– А маслице со смальцем? Ну-ну, шучу, – сказал Каплан. – Значит, так, котлеты я вам обещаю твердо. Гарантирую, можно сказать. Этой халявы у нас с лихвой. Ну, пудинг, там, кисель из смородины. Кто хочет уху – тому уху.

– А бифштексы можно?

– Можно.

– А ромштекс?

– Пожалуйста.

– А... Паш, тебе бы чего?

– Майн Кампф.

– Мы сейчас не о духовной пище, Паш, мы о еде.

– Многие кушать хотят, особенно в Африке.

– Здесь вам не Африка.

– Африка, она и в России Африка.

– Грибочки! Селедочек малосольных! Шейку свиную копченую! М-м-м... – мечтали члены различных партий и другие, не связанные партийным уставом ни с кем.

– А вы не забыли, господа, о наших условиях? – напомнил Каплан. – Выдать нам ваших зачинщиков, причем, не менее 12-и человек. Мне не важно, кого вы выдвинете. Пусть истина будет где-нибудь рядом. Мне важен сам факт послушания. Можете бросить жребий, в конце концов.

– Селедочки! М-м-м...

– Да заткнись ты!

– Господа! – пытался вставить слово Маргулис.

– Товарищи! – вторил ему Членин-Перов, но, видя тщетность, обернулся к противнику. – А вам стыдно, господа! – твердо глядя в лицо Каплану, произнес он. – И если вы от нас не отвяжетесь, то...

– То? – подхватил Каплан.

– То мы сами от вас отвяжемся.

– Что я слышу! – вскричал Каплан, скорей иронически, чем всерьез. – Быдло становится на дыбы?

Я почувствовал толчок в спину, а за ним другой, более мощный, от которого сильно качнуло. Одновременно с третьим толчком я поневоле шагнул вперед меж расступившихся передо мной коридором тел. Я видел, что Членин с Маргулисом, стоявшие в первых рядах, были уже отторжены массой.

Продвигаясь рывками, я достиг первого ряда. Толчок в спину, пинок в зад – и я, как пробка из горлышка, вылетел из толщи толпы.

Мутится возмущенный разум. Вскипает обида, гнев. Будь я не так зрел, опытен, мудр, я мог бы окончательно разочароваться в человечестве. Впрочем, не место здесь рассуждать о постоянстве людских мнений. Или вернее – о непостоянстве их.

– А как же я?

Случилось так, что возникла двухсекундная пауза, момент тишины, и голос Птицына, заполнивший собой это мгновенье, прозвучал до боли пронзительно.

Увлеченные мечтой о предстоящем им насыщении, люди совсем забыли о нем – избитом, изорванном, жаждущим правосудия, элементарной справедливости, в конце концов. Как бы то ни было, голос его прозвучал как раз вовремя, чтобы на время спасти от смерти этого дурака Членина, интригана Маргулиса, меня, и возможно, еще девятерых, кому выпал бы жребий.

– Да! – быстро сориентировался в ситуации Маргулис. – Вот именно! Как быть с систематическими избиениями нас санитарами, не говоря уже о других издевательствах и насмешках над нами с их стороны? Кто по всей строгости ответит за это? – И он вытянул указательный перст в сторону Птицына.

– Никаких таких избиений не может быть, – отрезал главврач. – Кто ударил вас, сударь?

– Кто ж это так позаботился о тебе? – проявил участие и Каплан.

Тут неожиданно произошла заминка. Мы-то отлично знали, кто. Но поскольку нас на этом событии не было, видели мы только конечный результат, то и юридически наши свидетельства не имели силы. Мы ждали, что скажет сам Птицын, а он, растерявшийся от всеобщего внимания, никак не мог вспомнить обличье обидчика. Нечленораздельность речи, помноженная на стремительность, с какой он пытался выпалить наболевшее, очень мешала ему. Он мог вспомнить лишь одну из основных примет: удар левой сильнее.

– Ну, – торопил Каплан. – Кто этот санитар сатаны?

Кто из троих санитаров левша, обнаружилось тут же.

– Вы, цыпочка, верно, всё путаете, – сказал Дементьев, главврач. – Верно, сам ушибся о что-нибудь. Санитары у нас – что ангелы, госпитальеры Господа. А Добрынин – самый добрый из них.

– А Крутой – самый крутой, – добавил Членин, ненавидя попсу.

– Он, – подтвердили теперь и мы, руководствуемые коллективным чувством мести. – Это он учинил издевательство. Он и раньше безжалостно нас обижал.

– Что скажешь, разбойник? – обратился к санитару Каплан. – Ради каких таких истин с пациентом поцапался?

Видимо, ему нравилось вершить правосудие. Или, как теперь говорят: разводить.

Добрынин, переступив с ноги на ногу и потупив взор, медленно и неохотно отвечал ему так: что, мол, да, бывало. Бивал. То есть тех, которые сами дразнятся. Терпишь, носишь в себе, да и ударишь незло.

– Он приставал? Ну, вот видите! – вскричал главврач. – Он все равно был бы телесно наказан.

– А пациентов я на самом деле люблю, – продолжал Добрынин. – А уж если кого избил, то от избытка чувств. Извиняюсь. И пусть нам зарплату заплатят за всё, – кстати уж высказался он. – А то четвертый месяц не видели от вас ни рубля. Что у пациента отымешь, тем и пользуешься.

– Ну? Какие будут ему наказания? – спросил Каплан.

– У нас правило, – сказал главврач. – Санитаров никогда не наказывать.

– Накажите в порядке исключения. Или исправьте правило. Люблю я наказания смотреть.

– Позвольте в этой связи вопрос, – вновь выступил в своей роли Членин.

– Ты кто? – уставился на него Каплан.

– Я Членин, – напомнил тот, – вождь, если помните, народных масс.

– Я тебе даю секунды три, чтобы ты вспомнил свою подлинную фамилию.

– Ну, Перов.

– Ты маленький зеленый негодяй. Ты креветка в Японском море. Ты иголка в еловом лесу. Опоздал ты со своими вопросами. Время твое истекло. – Он даже вздохнул, как мне показалось, сочувственно. Обвел взглядом толпу, подолгу задержавшись на Маргулисе, Членине, мне. Пауза оказалось длительной. Но он ее всё длил, длил. Во взгляде его сквозило презрение. – Должен вам сказать, господа, что вы меня не разочаровали, – прервал он, наконец, затянувшееся молчание, обращаясь ко всей толпе. – Вас так же легко купить, как и продать. Я только что вас купил en gros за сотню котлет, да и те с рисом, а продам за тысячу долларов. Купил, как говорят, хлебами. Деньги принес? – Он протянул левую руку к Маргулису, и тот, к моему удивлению, очень поспешно вынул из кармана пижамы и вложил в эту руку небольшой конверт. – Сделка, как видите, вполне честная. При скоплении свидетелей и незаинтересованных лиц. Отныне вы всецело принадлежите ему. Слушайте и повинуйтесь.

– А как же котлеты?

– М-м-м... селедочка?

– Всё в свое время, – заверил Каплан. – Но в связи со всплесками гнева народного переносится на позавчера. А вообще, теперь за жратвой к нему обращайтесь. – Он кивнул на Маргулиса. – Сейчас мы с вами расстанемся навсегда. А вы... Выбирайтесь-ка на свет Божий, маркиз. Что маркиз, я по роже вижу, гнусная она у тебя. Нечего там за спинами прятаться. – Люди отхлынули. Его маленький блестящий бластер был нацелен мне в грудь. Пистолет казался игрушечным, мысль о смерти не умещалась в моей голове. Но разрывные пули со смещенным центром тяжести, отравленные индейским ядом кураре могли сделать ее такой неминуемой. – Вы же, все прочие – разойтись! – распорядился Каплан.

– Нет, пусть они скажут нам окончательно, – сказал кто-то. – Когда возобновятся поставки питания? Без ответа на это мы не уйдем.

– Это приказ, козлы.

– Еще разобраться надо, кто всего лишь козявка, а кто козел, – негромко сказал Членин.

Каплан, казалось, пропустил его реплику мимо ушей. Но вздохнул.

– И в заключение, – сказал он, – мне бы хотелось совершить преступление. – И желтые волчьи огоньки – злости, веселья ли – заплясали в его глазах.

Я сообразил, что смерть моя – вот она, рядом, мушка его оружия качнулась вниз, вверх. Я зажмурился, и в ту же секунду метрах в трех от меня грохнул выстрел, и вслед за ним другой, левее и глуше – это пуля, попав в Членина, сделав в его теле длинный зигзаг, проникла в голову, разорвавшись в ней, разметав по черепной коробке членинский огромный мозг.

Он еще успел вскинуть руки и схватиться ими за голову ('Жест ужаснувшегося', – ужаснулся я), словно в отчаянии от чьей-то глупости, не успев осознать, что непоправимо и безвозвратно мертв. Последняя его мысль носилась еще в воздухе, и этой мыслью – кто-то успел ее ухватить – было: 'Как глупо... дураком...' – Некоторые передавали эту мысль иначе, облеченную в некий стихотворный зачин: 'Досадно умереть во цвете лет//Придурком будучи убитым...', но, впрочем, скорее эта мысль принадлежала Каплану, так как в следующую секунду умер и он.

Я не помню, как оказался у меня в руках дымящийся пистолет. Однако и тогда и сейчас я уверен в том, что в момент выстрела никакого оружия у меня в руках не было. Очевидно, кто-то, кто применил пистолет к Каплану, воспользовавшись замешательством, сунул его мне. И я взял его машинально, как привык брать всё, что дают.

Я в ужасе выронил его под ноги, где уже лежал распростертый Каплан, еще недавно такой крутой, а теперь такой мертвый.

Мы опешили.

Мы опешили, разинув рты.

Мы опешили, разинув рты, а потом всё вдруг вспыхнуло, вспенилось, взорвалось – криком, движеньем, действием.

Внезапно погас свет: это патологоанатом, догадавшись привести в движение ноги, щелкнул на ходу выключателем и захлопнул за собой дверь. На мгновенье мы погрузились во тьму, но я – при безумии это бывает – стал вдруг видеть во тьме, хотя безумной была, скорее, луна, неправдоподобно белая, яркая, она низко нависла на волоске, разом заглядывая во все окна. Что-то громыхнуло рядом с луной – гроза ли? – не знаю, но думается, что в это время года гроза даже в этих относительно южных краях – явление небывалое.

– К делу, демоны! – раздался пронзительный, пробирающий до позвоночника, клич. – Вали ваалов!

– Ой-й-й, буйно мне!

Легонький Птицын встрепенулся первым и, подскочив к Добрынину, с разбега ткнул его в подбородок башкой. А в следующий момент, пока санитар проявлял удивление, в руках у Птицына оказалась труба, и второй удар, хотя и пришелся по ребрам, заставил его охнуть и присесть. Очнувшись, он тут же бросился на нападавшего, но стремительный, словно стриж, Птицын, скользнул у него под рукой и с размаху опустил обрезок трубы на его затылок, где уже и без того зияла дыра от предыдущего удара. Добрынин рухнул всей своей тяжкой плотью о плоскость пола, одновременно крича и кровоточа.

Зеленые тут же пришли в движение, действуя на удивленье собранно и деловито. И беззвучно, как правило, словно единый отлаженный, но лишенный голоса механизм. Кроме возгласов избиваемых, топота ног, глухих ударов кулаков о тело, тел – о стены и пол, других характерных звуков, обычно сопровождающих насилие, первое время не было.

Сладить с белыми и 'исследователями' было делом нетрудным и почти неопасным при численном преимуществе 'прощелыг'. Толик был схвачен и приперт к подоконнику, пока распаковывал свой ТТ. Братья, даже не успевшие подумать о том, чтобы вынуть стволы, были окружены, обескуражены и разоружены.

Я видел, как двое наших схватили эндокринолога и потащили к выходу. Влача его по полу, они в то же время пытались ступать на его голову, а уже минуту спустя, прижав к косяку, хлопали по ней дверью.

Главврач при поддержке двух санитаров пытался пробиться к выходу, но Фролов, сбитый с ног кем-то из них, успел ухватить его за подошву и впиться зубами в нижнее сухожилие. Меня тоже какая-то мразь укусила за икру ноги, да так что некоторое время я даже хромал.

Пистолеты, валявшиеся возле трупов Членина и Каплана, были подобраны. Оружие, вынутое у бандитов живых, тоже перешло в руки восставших. Таким образом наш огнестрельный арсенал составил как минимум пять единиц, не считая ружья, которое не было пока задействовано.

– Ты его хорошо пристрелил? Насмерть?

Маргулис адресовался ко мне, указывая на тело Каплана, распростертое на полу, и торопливо, не дожидаясь ответа, дважды в это тело выстрелил. Оглянувшись, он присел возле трупа и, вынув из кармана Каплана конверт, вернул себе. Птицын недалеко от нас все еще колотил трубой по трупу Добрынина, и Маргулис, вероятно, из сострадания к ним обоим, выпустил и в санитара заряд.

Труба у Птицына оказалась сплющенной с одного конца, и он этой штукой орудовал, как штыком. В считанные минуты победа была одержана. Бить стало некого. Бандитов, не видя в них большого вреда, отпустили живыми, то есть позволили выпрыгнуть из окна. Учитывая небольшую этажность, все трое могли б еще жить да жить, но Толик, приземлившись на останки скамейки, проткнул себе ногу ржавым гвоздем, он умрет по прошествии месяца в санитарном поезде 'Печоры – Саранск'. Пеца, как вы сами впоследствии убедитесь, будет в то же примерно время застрелен мной. Паца умрет еще неделю спустя от тоскливости.

Зеленые, воодушевленные достигнутым, вывалились из красного уголка. Часть из них, грохоча по ступеням, устремилась вниз. Другие растянулись по левому крылу здания – очистить палаты от белых, если таковые там обнаружатся, да поднять своих, тех, кто еще не встрепенулся от выстрелов. Таким образом, событие, что так долго готовилось сбыться, сбылось, и его дальнейшему развитию уже ничто не могло помешать.

Я задержался в красном уголке, залитом кровью. Теперь этот кровавый эпитет по праву закрепился за ним.

Я пересчитал оставшихся: Членин, Каплан, главврач, Добрынин, еще два санитара и эндокринолог остались лежать на усыпанном стеклом и обломками мебели полу. Лица их в свете безумной луны были бледны, тела бездыханны, их отсутствующий вид надежно убеждал меня в том, что они мертвы.

За одного битого – семь убитых, загибая пальцы, сосчитал я. В том числе один свой. Птицын, послуживший всему буревестником, вероятно, удовлетворен. Его инцидент, словно анонс некой трагедии, выдвинул этого тщедушного сумасшедшего на главную роль.

Я оглянулся еще раз, ибо почудилось – шорох? живое движенье? сдавленный хрип? Кто-то пытался подать признаки жизни, или это ветер, проникая в окно, гонял по полу мусор? Я почувствовал озноб. Окно, через которое удалились бандиты, я закрыл: ноябрь, все-таки. Но озноб не проходил, видно, источник его находился внутри. Давно я не видел столько трупов (сам оставаясь невидим для них).

Звук повторился, теперь это был стон, и исходил он от Добрынина. Присев возле него и обследовав тело, я обнаружил у него под халатом металлический панцирь, набранный из множества тонких, но чрезвычайно прочных пластин. Постучав пальцем о панцирь, я убедился, что санитар еще жив. Глова его была повреждена, но не смертельно, а пуля Маргулиса не проникла сквозь бронежилет.

В красном уголке за синей дверью находилась небольшая каморка, или скорее, чулан, где хранился отживший свое реквизит, оставшийся от различных эпох: останки английской мебели, портреты поручика, невостребованный хозинвентарь. Движимый состраданием, а так же желанием ограничить число жертв, я попытался перетащить санитара в чулан, чтобы ни у кого не возникло желания его добить, но он в своей тяжкой броне оказался настолько весом, что я, истощенный недоеданием, справиться с этим в одиночку не смог. Поэтому появление Антенны, разбуженного выстрелами, оказалось как нельзя более кстати.

– Эй, браток, помоги, – прохрипел я.

Антенна, будучи, как всегда в эфире, вряд ли мог что-либо адекватно воспринимать. Поэтому, всецело полагаясь на его невменяемость, я не мог опасаться того, что он местоположение санитара выдаст.

Там же, в чулане, мы укрыли тело Дементьева, показавшееся мне сравнительно теплым. Труп главврача был менее крупный, но тоже довольно тяжел.

Пока я проявлял милосердие, эпицентр революции переместился на первый этаж. Не знаю, заранее были роли распределены, или события развивались стихийно. Но следующим этапом был захват правого крыла, куда путь преграждала решетка, а если когда-нибудь и забредал пациент, то только в надежном сопровождении санитаров и не далее соответствующего кабинета. Впрочем, известно было в общих чертах, что кроме кабинетов там располагается студенческая аудитория, лаборатории, склады, библиотека (только для белых), реанимация (оклемаловка), околеловка (морг), столовая, буфет и прочие помещения, каждое из которых казалось по-своему заманчивым.

Несколько пациентов попытались проникнуть из предбанника в ординаторскую. Дверь сорвали с петель и, уже не препятствующую, разнесли в щепки. Однако, нырнув в проем, никаких потайных ходов не нашли и добычи не извлекли, за исключением испачканного углем кочегара.

– Ну ты, кочерыжка, – накинулись на него со всей строгостью, несмотря на то, что кочегар был скорее черен, чем бел, – показывай, где тут у вас склады.

И хотя насчет складов у кочегара никакого мнения не было, а что касается угля, так это еще с утра завезли, его так застращали затрещинами, что он испугался и испустил дух.

Дверь в вестибюле не пришлось взламывать. Оставшегося в живых патологоанатома привели в чувство, и он ее отпер подходящим ключом.

Шестеро, вооруженные браунингом, выбежали через вестибюль в парк. Ворвавшись в караульное помещение, выстрелили в охранника, и пока он был в ступоре от кураре, вынули из него ключи.

Мне и сейчас кажется странным тот факт, что никто из шестерых, имея ключи от ворот, не дал деру. Может, были настрого проинструктированы. А может, сочли, что самое интересное происходит по эту сторону стен, а не по ту. Так что революция в эту ночь за пределы больницы не выплеснулась. А наутро Маргулис отобрал все отмычки, и в дальнейшем то, какой характер – интенсивный или экстенсивный – примет революционный процесс, всецело зависело от него.

Я в числе прочих проник в вестибюль (санитарную зону, где имел столь сладостные рандеву с графиней). Большая часть толпы устремилась по коридору вглубь, взламывая по пути запертые кабинеты в поисках жертв либо жратвы, разрушая и разбивая все, что попадалось на их пути. Я повернул вправо, где ранее была поликлиника и, судя по слою пыли, осевшей на подоконниках, стеллажах, столах – очень давно. На стекле у окошка регистратуры был намертво прикреплен порыжелый лист: 'Респираторные не регистрируем'. Ячейки, хранившие некогда учетные карточки приходящих больных, были пусты. В одной валялся засохший огрызок яблока.

У дверей с табличкой 'Архив' уже вертелись двое: Кравчук и Герц. Первый, встав зачем-то на цыпочки, заглядывал внутрь.

– Что там?

– Неархивидно, – отвечал Кравчук. – А точнее, не видно ни хера. Эй, есть кто-нибудь?

– Свет включи, – посоветовал Герц.

Кравчук, сунув руку за дверь, нашел выключатель. После того, как вспыхнул свет, дверь распахнулась настежь, и за ней обнаружился третий, стоявший лицом к батарее отопления, а спиной – к нам.

– Эй, Цыпляк? Что ты здесь делаешь в такой момент? – строго спросил Кравчук.

– Я только пописать зашел.

– Нечего тут пописывать, – еще более строго сказал Герц.

– А ты не смотри.

– Да там и не видно почти ничего.

– Неархивидно, – уточнил Кравчук. – Проходите, маркиз, – сказал он, пропуская меня внутрь. – Здесь у них ничего страшного.

Я вошел. Страшного, действительно, ничего не было, кроме лужи у окна, сделанной Цыпляком. Стояло несколько рядов стеллажей, с полочками, ячейками – ровно такими же, что и в регистратуре. Только на этот раз ячейки были плотно набиты бумагой, лохматые края которой говорили о частой востребованности.

Приятели, оглядев помещение и ничего не говоря двинулись к выходу. Цыпляка прихватили с собой.

– Вы с нами, маркиз? – обернулся ко мне Кравчук.

– Я скоро присоединюсь, – сказал я. – А сейчас мне необходимо побыть одному.

Он понимающе кивнул (Герц повторил его жест) и закрыл за собой дверь. Хотя что они оба могли понимать? Я сам не знал, что мне здесь нужно.

Ячейки были снабжены буквами. Зная алфавит, можно было без труда отыскать досье на нужного пациента. Я нашел отсек с буквой С и вытащил несколько папок, открыв наугад: Сердюк, Сидоров, Середа, Сен-Симон ... Сад.

'Донасьен Альфонс Франсуа де Сад, – прочел я. – Маркиз. Родился в 1740-м'. Давно, однако. Это еще раз доказывало то, что к Саду я не имею никакого отношения. Были перечислены лечебно-воспитательные учреждения, где пестовали маркиза надзиратели и доктора: Венсенн, Миолан, Бастилия, Шарантон, Мадлонетт, Бистер, еще Шарантон... В перечне застенков было не менее дюжины наименований, отчего судьба маркиза мне казалась сугубо печальной.

Я перелистнул страницу, где был вклеен листочек с диагнозом. 'Резкий энурез, графомания, меломегалофобии, маниакально-депрессивный психоз (МДП)...' – Ах, что они пишут о нас? А как же врачебная этика? Эти фиктивные дефекты не имеют ко мне никакого отношения.

Тут я вновь припомнил, что, в общем-то, и де Сад не имеет ко мне прямого отношения. Это с чьей-то нелегкой руки я стал известен под этим именем в узком кругу, а раз так, то пусть этот Альфонс завершает свой курс лечения в аду.

Я перешел к букве М, которая оказалась неподалеку.

'Мамонов Дмитрий С. Графомания, меломегалофобии, маниакально-депрессивный психоз'. Тот же самый диагноз, что и у маркиза, только вместо энуреза диарея была, немного опешив, констатировал я. Да что они во мне понимают? Я изорвал анамнез и эпикриз и бросил клочья в лужу мочи, прежде чем до меня вторично дошло, что и Мамоновым меня можно было считать лишь с большой натяжкой.

Я припомнил свою подлинную фамилию (о коей умалчиваю), но карточки, ей соответствующей, в отсеках не обнаружил. Значит, в умственном плане со мной все обстоит благополучно. В чем у меня, кстати, ни малейших сомнений не было. Даже когда в женском теле приключения совершал.

Я вернулся к букве М и нашел досье на Маргулиса, невероятно раздутое, состоящее из четырех томов – вероятно, сей одиозный персонаж по праву того заслуживал. Я его быстренько перелистал.