Текст книги "Приключения в приличном обществе (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

Она, конечно, простила. Хотя кое-кто из дворян утверждал, что последние слова его были: 'Какая гадость эти ваши маринованные опята'.

Не знаю, насколько искренней была ее скорбь. Хор мальчиков в Акустическом зале до самого выноса тела непрерывно пел 'Это глаза...'. Она и сейчас отпевала его этой песней.

Следующая песня посвящается мне.

Мы, кадровые командоры, как что, так за перо. Расточать себя в творчестве – наша судьба и наше проклятье. Невозможно бывает порой совладать с порывом пера.

Шепот, робкое дыханье, трели соловья...

Так-так-так, скажете вы: что-то знакомое. Вспоминайте скорее, иначе себе возьму. Не пойманный – не вор. Ах, не вспомнили?

Свет ночной, ночные тени, тени без конца...

Я пробовал и свое что-нибудь записывать. Но не получалось. Старый материал был исчерпан, а новый еще слишком сыр. Буквы не склеивались. Строки не строились. Какие-то шустрые черные человечки кувыркались, коверкали текст, трахались между строк, мешая сосредоточиться. А сколько просилось! Какой бы вырос из всего этого филологический фаллос этой вдове! Я уже опасаться стал, что так и придется умереть нерассказанным. Однако, благодаря прилежанию и настойчивости, тема сдвинулась, дело пошло. Вызрели яблоки в моем саду, запретные плоды вымысла.

Вас, впервые трепетно взявшегося за перо, заклинаю правдоподобием. Ловеласничая со словом, не впадайте в вымысел. Ибо слово было значительно раньше. Яблоко появилось потом. Я ведь тоже мог бы иначе скроить сюжет. Нам занимательности не занимать. Но, увы, еще в начале романа я поклялся строго следовать истине. От альфы и, извиняюсь, до омеги.

Позже возник вопрос: как строить с ней дальнейшие отношения? Спать? Спал. И расходовал себя пуще прежнего, надеясь убить таким образом и ревность, и страсть. Графиня же стала придерживаться со мной несколько иных интонаций. Бывало, например, в разгаре страсти останавливала процесс и вопрошала, хладнокровно глядя в глаза: 'Что, любишь меня, пес?'

Беременность ее стала спадать и исчезла сама собой. Она стала пропадать из дому и всегда надолго. – Загулялась в Саду? Заголялась в Дворянском Клубе? – Она научилась логично лгать и во лжи упорствовать.

Эта порнографическая графиня втянула в свои похождения баронессу Борисову. В отличие от графини, баронесса благополучно разрешилась одноухим младенцем. Я в этой связи даже решил, что дитя от Маргулиса. Но потом вспомнил, что у Борисовой – та же беда.

Вдовы сдружились и вместе ездили по четвергам показываться публике. Причем баронесса продолжала возбуждать у мужчин сразу оба инстинкта. Ей даже одно время приходилось выступать с забинтованной ляжкой, прикрывая повязкой то место, где ее укусил светский лев. Эта вдова тоже теперь давалась. Оба Валгаллища, оба Блядсхейма не знали счета героям. Баронесса, как младшая Эдда, невзирая на одноухость, пользовалась, кажется, большим успехом. Старшую это немного злило. В конце концов, они расплевались. Графине остались ее четверги. Баронесса заполучила вторники.

Странно на этом фоне прозвучали однажды ее, графини, слова:

– Уверяю, Мамонов, даже самые заядлые многоложницы втайне мечтают об единственном.

Единственным я не стал. Но минуты согласия между нами еще бывали. И тогда я брал свою виолончель, она свою, и мы самозабвенно наигрывали.

По моему мнению, я стал играть значительно лучше. Но графиня всё была недовольна. То смычок срывался на визг, то ей струна не натянута. Я натягивал струну, канифолил смычок, и мы продолжали.

– Вот покойный это хорошо умел, – говорила она в таких случаях и показывала, как надо водить смычком. – Э-этти глаза напротив...

– Не стоит его из-за этого откапывать, – грубил я, прежде чем спохватывался, кого из покойников имела она в виду? Графа?

– Ах, тот... Он тогда уже был тугоух.

– Майора?

– Не упоминайте больше при мне этого выродка.

– Нельзя же так о покойном, – упрекал я.

– Надо было светлую память по себе оставлять.

– Много проигрывал? – спросил я сочувственно.

– Не только. Была у него фантазия. Он этой фантазией и меня заразил.

И не дожидаясь моих расспросов, откровенно, как перед сексопатологом, высказалась. Признаться, летающие кровати в сравнение с этим меркли. Нет, не буду о них даже упоминать.

– Кстати, Мамонов. – Маркизом в этот период времени она меня не звала. – Я заказала ваш портрет.

Я поёжился. Я заказала вашу погибель – вот что значили, в сущности, эти слова.

– Кому? – спросил я, желая выяснить имя киллера.

– Вы не знаете, один тромбонист. И в то же время прекрасно рисует.

Я попытался поймать ее взгляд – не было взгляда. Только брови напротив – а где глаза?

Ее лицо, близко склоненное, приснилось мне ночью. Глаз по-прежнему не было. Губы, почти касаясь моей щеки, шепнули: я, мол, твоя вдова.

Да и в яви бывало похожее.

– Многие мужчины многое б отдали, – говорила она, подчеркивая следующее, – чтобы назвать меня своей вдовой.

Боюсь, что убьет меня эта женщина, как только поставлю последнюю точку. Тромбониста уговорит или отравит опятами. Боюсь, как бы, воспользовавшись моим окончательным отсутствием, она не перекроила этот роман. Некоторые страницы, посвященные ей, могут быть вымараны. И если вам, любезный читатель, не встретится в одной из последних глав эпизод, где будет фигурировать механическое пианино, летающая кровать и робот-двууд, значит, так оно и случилось.

Глава 28

Было время, поэты отождествляли любовь с движеньем воды. Прозрачный источник, половое половодье, море любви. Воспользуюсь этой вечно юной метафорой.

Море от берега двинулось вспять, и хотя накатывали еще приливы с присущей им регулярностью, но далеко не достигали крайней кромки своей. И я все чаще недоумевал, глядя на себя со стороны: что я делаю здесь взаперти? Хочу чего-нибудь? Не затянулось ли моё пленение вавилонское этой блудницей? Что за узел, узы, узда держат меня при ней? Дождаться окончательного отлива, чтобы сняться с якоря и пуститься прочь? Увести за собой свое море, бросив этот бесплодный берег, сухую гальку, соленый песок. И местных жителей, что будут долго еще бродить по голому пляжу, подбирая цветные камешки, пустые раковины, наблюдая тени акул.

Эти тени еще черны и бывают опасны. Кружат с деланным равнодушием, гонятся за мелкой тварью, но вдруг набрасываются стремительно и внезапно, провоцируя литпроцесс.

Море, однако, еще накатывало. Захлестывало щиколотки, редко достигая колен. Инициатива всегда исходила от графини. Видимо, схлынуло и ее половодье, и она не прочь была вернуться в русло упорядоченных отношений, особенно после того, как клубные завсегдатаи высекли ее виолончельным смычком. – 'Эти глаза ...' – напевала она, прихотливо порхая над моими бумагами, предлагая разделить с ней эту песню, и я отрывался от стола и тоже порхал, чувствуя себя, словно Адам, отдавший бессмертие за ничтожный пистон.

– Вам что-то со мной не спится, – угадывала она мою холодность.

Я и сам за собой эту холодность замечал – вплоть до окончательного окоченения, и чувствам вполне отдаться не мог. Разлюбилось, расхотелось пускаться в водевили с этой вдовой. Я что-то стал неохоч до графинь, и уже не вызывала ответных движений их вечная женственность и стервозность.

A propos о пропорциях.

У нее что-то стала сохнуть нога – сглазил кто-нибудь? – но она, неравнобокая, продолжала мужественно стриптизировать каждый четверг.

Что ж, век бабий короток. Если иметь в виду исключительно блядство. Однако все продолжали восхищаться ею, да и сама, глядясь подолгу в зеркало, по-прежнему находила себя прекрасной. Я ее прекрасной уже не находил. На ее порывы не отвечал, не ценил ее поцелуев.

Анатомия в том, что эта нога все более приобретала какой-то фольклорный вид. Мало того, что усыхала, но и пальцы на ней срослись перепонками, так что ступня стала напоминать ласту, а колено – гнуться назад. Сама она, похоже, не замечала этой нелепости, ну а я, кладя руку на ее бедро, все чаще ощущал под ладонью скользкую рыбью чешую.

– Как продвигается дело с портретом? – рискнул я однажды спросить.

Мы с ней только что отужинали голубем, пойманным графиней врасплох.

– Ах, я его еле отговорила. Очень уж хотел вас рисовать. И фото мне ваше вернул.

Она показала мне фотографию, одну из моих наилучших. Да она б и оставалась такой, если б не контрольный выстрел в лицо.

– Пришлось, знаете, с ним переспать. Да и задаток назад как-то совестно требовать. Ну да Бог с ним.

Я же голубя ел. Почему же меня вороной вырвало?

Возвращаясь распаленная после сеансов, напевая, порхая, демонстрируя упрощенный домашний стриптиз, эта рыбина склонялась у моего кресла, шепча:

– Ах, владейте, повелевайте мной.

И, пятясь вместе с креслом прочь, ужас испытывая перед суженой, да ну вас, думал я про себя, пусть вами бесы владеют. Нет, довольно с меня. Сет ассе. Я подумывал об окончательном отступлении, столкнувшись с такой любовью лоб в лоб. И спихнуть ее некому. Дождусь, пока высохнет в лягушачью лапку ее нога, чтобы был повод уйти.

Я порой посыпался в ее кровати средь ночи – оттого, что твердое что-то толкало в бок, словно грань гроба. А однажды, оттолкнув ее на минуту, чтоб отдохнуть, мне почудилась вместо стареющего, но человеческого лица, человеческий, но – череп. Смерть, да и только.

Музыкальные вечера при сложившихся обстоятельствах пришлось, конечно же, отменить. Шувалов к нам заглядывать совсем перестал, и дом без его присмотра приходил в запустение, я уже не говорю про сад. Я еще как-то пытался бороться с упадком, и мне удавалось поддерживать сравнительную чистоту у себя в кабинете, но графиню кроме ее нарядов и беспрерывного порхания, похоже, не занимало ничто. Акустический зал заволокло пылью, засыпало шелухой, затянуло паутиной углы. Портреты загадили мухи, да так убористо, что не было никакой возможности определить композитора. Только еще у Чайковского тускло поблескивал укоризненный глаз.

Я однажды собрался навести чистоту, и только спустился с веником вниз, как раздался уверенный стук в дверь, настойчивый и бесцеремонный, явно рассчитанный на то, что тут же будет открыто. Звонком долгое время никто не пользовался, гостей у нас не бывало, и он за ненадобностью свое существование прекратил.

Я этим стуком был застигнут врасплох. На мне был толстый командоров свитер, чистенький, но с дырой у локтя; брюки, с пузырями на коленях; да еще веник в руках. Я сделал попытку убежать по лестнице в свой кабинет и запереться там, но не успел. Дверь оказалась незапертой, я почувствовал спиной, как она распахнулась, и развернулся грудью к гостям. Двое уже вошли и встали у косяка, но прежде чем обратить внимание на женщину, переступавшую порог, я успел разглядеть сквозь дверной проем припаркованный к нашей обочине небольшой броневичок. Кроме того, были еще два автомобиля сопровождения. В другое время я был бы польщен.

Женщина ступила в зал, мельком оценив запустение. Взгляд ее отыскал меня.

Веник вывалился из моих рук – это была Ева. Выше на каблучок, и лицом строже, но это была она. Строго одета, ухожена, на пальцах – пара колец.

Великая радость охватила меня. Первой мыслью было, что она явилась меня спасти, хотя за минуту до этого ни о каком ниоткуда спасении я не помышлял. Однако следом возникла и другая мысль: пришла забрать свои деньги. Тут уж я насторожился.

Дверь каморки под лестницей приоткрылась и тут же захлопнулась, но я успел заметить в щели любопытный графинин глаз. Хоть бы черт побрал эту женщину. Я не сомневался, что она явит гостеприимство через пару минут, как только приведет в порядок свои лохмотья.

– Добрый вечер, маркиз, – сказала Ева. Действительно, за окном смеркалось. – Простите, что мы внезапно. Так вы позволите мне войти?

Держалась она уверенно. Ничего, кроме черт, от той девочки. Нашла, наконец, себя? Обрела свое сущее?

– Конечно, – хрипло сказал я и первой попавшейся тряпкой попытался смахнуть пыль с кресла, выглядевшего наиболее достойно. – И молодцы ваши тоже пускай присаживаются. – Строгость ее облика понуждала говорить ей вы.

– За молодцев не беспокойтесь. Они на своих местах. – Она с подозрением взглянула на кресло, но села. – И вы садитесь. Поболтаю с вами часок.

Я не посмел ослушаться столь важной дамы, сел в кресло, но у стены.

Тут из-под лестницы вышла, опираясь на клюку, графиня. Ах, что было на ней! Платье, в котором блистала некогда, висело мешком. К тому же съехало на сторону, так что вырез, что должен быть вдоль спины, открывал теперь ее впалый бок. На шее болталось алмазное ожерелье, жемчужные бусы и что-то еще, какая-то цепь желтого металла, которую в последнюю минуту успела на себя накинуть. У меня уже был случай сравнить этих двух женщин, но сейчас... Нет, господа, придержу эпитеты. Ах, Ева, жизнь с этой женщиной не похожа на жизнь с тобой.

Они обменялись приветствиями, пока я сгорал от стыда – за графиню, за паутину, пыль, засраных композиторов, за себя, наконец, павшего низко.

– Доня, эта госпожа – секретарь нашей нынешней администрации, – сказала графиня, присаживаясь рядом со мной. – Как поживает господин падишах?

– В добром здравии, – сказала Ева, глядя на графиню безо всякого сожаления.

Если б действие происходило в Мамоновском доме, то диспозиция в точности соответствовала бы той, что имела место во время налета садовника. На его месте у стола расположилась Ева, а мы с графиней – у стены. Я вновь вспомнил про деньги.

– Так что за дело у вас ко мне? – задал вопрос я, пряча за сухостью жгучий стыд за свои обстоятельства.

– Дело? – переспросила Ева, кладя локоть на стол и теребя себя за ухо, в котором, как глаз композитора, тускло блестел продолговатый камень. – Нет у меня никаких дел в ближайшие час-полтора. Разве нам не о чем просто поболтать?

– Мы, дворяне, – сказала графиня, – готовы оказывать вам всемерно...

– Вы, простите, давно ли вращались в этом кругу? – перебила ее Ева. – Эти квази-князья оказались ни к черту не годными. Д'воры в законе, как брякнул один барон. Мы их пытались притянуть за баки к полезной деятельности, и даже таскали в конюшню по одному, но они предпочли паразитизм. В конце концов, все дворяне оказались дырявыми. И даже Ржевский начал ржаветь. Нам пришлось его, предварительно продырявив, закопать за городом. Так что никаких дворян в городе нет. Вся эта ржевщина ушла в прошлое.

– Я сама презираю паразитизм, – сказала графиня, – но как же клуб? Я ведь там танцую каждый четверг.

– Этот клуб паразитов мы прикрыли указом годичной давности. Природа этого здания такова, что стала брать свое. Там теперь снова бордель. Так что танцуете вы в правильном месте.

– А как же Галицкий, оркестр? Кто же ставит вам оперы?

– К сожалению, на оркестровых маневрах в юго-западном регионе наш состав в список лауреатов не попал. А ряды его значительно поредели. Но еще раньше Галицкий ушел из оркестра и увел с собой всех скрипачей. Галицкого мы заменили Глинским. Подумываем о настоящем Глинке, но пока негде взять. Оркестр мы больше не выпускаем, невыездной. Построили специальную резервацию. Окрестные оркестры тоже там. Музицируют в Дисциплинарном Саду. Там же и оперы друг другу ставят.

– Это грубая политическая ошибка, – твердо сказала графиня. – Я имею в виду дворян. Вам теперь некого противопоставить мотыгинским. Дворяне были опорой режима, единственной силой, способной удержать их в пределах.

– Мы, если помните, решительно сменили режим, – сказала Ева. – Но вы, несомненно, правы, эти аборигены доставили нам в свое время хлопот. И сейчас доставляют. Не народ, а нарыв на заднице. – Ее раскатистое эр завибрировало под сводами зала. – Обратить бы их в камень да разбить молотком.

Я не очень был политически озабочен, меня другое интересовало: как она оказалась в этой ответственной должности? Кто она? Но при графине затевать эту тему я не хотел. Я спросил:

– Как вы собираетесь обустроить клинику?

– Я понимаю ваш интерес к этому заведению. Это же заповедник идей. Лобачевские, Савонаролы, Бисмарки. Христос на Христе. И мы не менее вас озабочены его будущностью. Кстати, не хотите ли обратно туда? Мы как раз обновляем контингент.

– Я слышал, из моих друзей мало кого в живых осталось.

– К сожалению, это так. Многие сошли с ума. Сошли с земли иные. Перепетунов в детство впал, мочится по ночам. Постановка вашей пьесы подкосила разум его. Кузьма впадает в спячку все более беспробудную. После вашего с графиней побега ничего путного не совершил. Кашапова придушила сестра милосердия. Никанор обнял как-то Наталью за шею и крепко задумался. И не заметил, как задушил. Сердюк – схватил себя за горло и стал душить. Руки отняли, но он все равно покончил собой, задержав дыхание.

– Эта лиса Маргулис ... – сказал я. – Я слышал какую-то невероятную историю о том, что ...

Я осекся под пристальным взглядом Евы. Она растянула губы в улыбке, на лице ее вдруг появилось то выражение, которое иногда было свойственно Маргулису, когда он бывал очень доволен собой.

Не может быть! Я похолодел. Это плохой юмор. Это ужасно, а не смешно!

Тут я заметил, что графиня спит, всхрапывая на моем плече. Как бы не охрипла, храпя. И без того ее некогда звучный альт стал напоминать карканье. Я переложил ее голову на подлокотник. Может, шею себе свернет в таком положении.

Этот жест с троганьем уха, эти жесткие речи. Факты, которые Ева как таковая знать не могла.

– Я думал, вы скорее меня раскусите, – сказала Ева. – Позвольте уж сменить местоимение, раз уж вы догадались, кто я.

Маргулис? Эта женщина оказалась мужчиной? Маргулис! Клянусь рассудком! Это был он!

Я вспомнил собственные перевоплощения. На ум так же пришла кавалерист-девица Надежда Дурова.

– Однако, как же вам удалось?

Я хотел всего лишь выяснить, каким образом ему удалось отыскать Еву, ну и конечно, вселиться в нее. Но Маргулис понял вопрос по-своему.

– Все дело в первородной глине, – сказал он. – Сейчас природных залежей ее нет – распалась под действием времени на почву и соль. Современная глина – материал не того качества и годится только на керамические изделия. Если бы Бог решил создать человечество именно сейчас, то у него бы ничего не вышло, кроме горшков. Упущен момент времени. Ему пришлось бы подыскивать иной материал или создавать вселенную заново. Нам же удалось получить его искусственным путем. Компоненты подобрал Кузьма. Кроме каолинита, гидрослюды и прочих широко распространенных элементов осадочных горных пород он добавил кое-что свое. В частности, магний, а так же красители, так что у нас под рукой оказались все оттенки глины, вплоть до черных и голубых. Первый замес вышел у нас неудачный. Однако мы хорошо провели время, делая человечков из глины и вдувая в них жизнь, которой хватало ненадолго. Моя идея была в том, чтобы глину замешать на крови. Я и послужил донором.

– И много вы сделали ... таких? – Я кивком указал на него самого, вернее на тело, которое ему принадлежало.

– Одну. Кузьма закапризничал что-то и прекратил сотрудничество. Девятый пытался раскрутить предприятие, используя дерево и другой материал, но его куклы были еще менее жизнеспособны. Вы видели его буратин.

– Но почему он создал именно женщину? Мужчине все-таки проще в этом мире существовать. И в плане карьеры, и вообще.

– Думаете, мы этого не учитывали? – сказал Маргулис с некоторой горечью. – Скажу вам откровенно, вначале был мужчина, и Кузьма это тело предназначал для себя. У нас с ним из-за этого спор вышел. Кровь-то была моя, и я не желал остаться в дураках. Ну, он разгневался и оторвал некую существенную часть.

Почему, однако, он со мной так откровенен? Задавая свои вопросы, я и не рассчитывал на подобную искренность.

– Почему? – переспросил Маргулис. И заявил без обиняков. – Потому что рассчитываю на взаимность. Во-первых, у меня есть уверенность, что это тело находилось и с вами в какой-то связи. Потому что, пустившись на поиски, я обнаружил его в вашем гнезде, еле живое от истощения. К тому же визит этой девицы в клинику, я убежден, был совершен ради вас, хотя вы этого и не поняли. А еще: витают какие-то остаточные образы в голове, частички чужого поля, которых ранее не было. Я ведь не впервые... гх-м... инкарнируюсь. А во-вторых, даже если вы доведете эти сведения до общественности, вам никто не поверит. Наука, толкуя мир иначе, не потерпит подобного даже в теории.

– Мне безразлично, было ли это чудом, или есть этому научное объяснение, – вставил я.

– Вас примут за сумасшедшего и опять упекут, – продолжал Маргулис. – Ну а если будете настаивать и будировать общественность, я данной мне властью так вас урою, что от вашего микрокосма только мокрое место останется. Будьте ж благоразумны и благодарны за откровенность, раз уж сунул свой нус. – Он помолчал. Я тоже. – Хотите знать истину? – сказал он. – Истина – не падшая женщина и не дается всякому, тем более за так. У меня есть мысленные наработки по этой проблеме. Да и Кузьма кое-чем поделился. И я бы охотно их вам изложил, кабы ваш сриллер, – он так и сказал, – и без того не распух так, что читатель, войдя в него, рискует не выбраться.

– Как же вы собирались использовать эту куклу практически? – спросил я, не обратив внимания на его критику.

– Как видите, – сказал Маргулис. – Мы и раньше использовали ее для связи с общественностью. Правда, больше в качестве курьера: туда идеи, оттуда – деньги. Да промашка вышла однажды: врачи вкололи что-то очень уж возбудительное, когда я без сознания пребывал, а на самом деле вез некоторую сумму на нужды SR. Полагаю, вы и подобрали девицу там, на шоссе?

Я пожал плечами, как бы предоставив догадаться об этом ему самому, и спросил:

– Значит, революция продолжается?

– Да бог с вами, кому она теперь нужна.

– Куда же ваше тело делось в данный момент? Я слышал, смыло в канализацию?

– Так примерно оно и есть. Но я велел его выловить и захоронить.

– Каким же образом осуществляется захват чужого сознания?

– Чужой сам к этому бывает склонен. Можно сказать, добровольно на это идет. Я помню, как вы утомили меня своей эмпатией. И вы были правы: именно так, эмпатия. Ну и сексуальное влечение, конечно же.

– И в вашем случае...

– В нашем – последнее. В момент наивысшего, так сказать, наслаждения. И это самый короткий путь. Я покидал клинику в образе этой девы, а мое тело в это время обкалывали врачи, не подозревая об истинной причине моего сумасшествия.

– Истинная причина, вероятно, отражена в вашем досье. Кстати, нашли вы его в дупле столетнего дуба?

– Теперь оно уже не имеет значения.

– Что же там было? Я так и не успел с ним ознакомиться.

– И слава богу. Вам же спокойней. Знаете сами, что именно информация формирует наше сознание. Сознание, инфицированное дурной информацией, вам же самому покоя не даст. Не все можно в свой мозг впускать. Ибо придется жить с этим. Я даже ТВ-шоу избегаю смотреть. Опускают ниже уровня умственной бедности.

– Как же вы длите свой досуг?

– Вы удивитесь, но я много читаю. Некоторых авторов приходится прочитывать дважды. Из-за острой зависти, возникающей к емкой метафоре или удачно брошенному, но не мной, словцу. Я кое-как справляюсь с этим, и вторично прочитываю уже с искренним наслаждением. Я и вас с удовольствием выслушаю, если поведаете, как мое тело попало в ваш дом. Поверьте, я очень нуждаюсь в этом.

– Хорошо, – сказал я. – Только никаких метафор не обещаю. Рассказ мой будет правдив, но краток и сух.

Я уж и вам заодно изложу, господа, чтобы не отвлекаться на это дважды. Пора, наконец, вам узнать, как я убил Леопольда. Да и самому отделаться от этого воспоминания, сдать в архив. Теперь, когда время минуло, я могу это сделать – частично в третьем лице. И по возможности кратко.

Итак: автомобиль, пистолет, некоторая сумма денег, которую удалось прихватить, не залезая в тайник.

Желтые 'Жигули' пулей вылетели из города, но, едва переехав мост, Еве пришлось сбавить скорость до предельно медлительной. Дорогу помните? Она не стала лучше ничуть с тех пор, как я въехал в город.

До автозаправки, где еще не растащили руины трактирчика, я добрался перед рассветом. Деревья еще дремали, теряя листву, ветер мародерствовал, грабил их сонных. Мимо на мотоцикле промахнул монах.

Ева, что предпримет теперь, взяв мою жизнь взаймы? Я, взявший напрокат ее тело, не вполне себе представлял, как им распорядиться. И что будет с нами, если Каплан или другие заинтересованные лица меня убьют? Или если убьют Еву?

За ночь я успел привести в порядок свои мысли. Поначалу намерений никаких не было, мы стремились лишь подальше убраться из города. Но постепенно вызревало решение: добраться до города N. Разнюхать обстановку, настроение Леопольда и, возможно, договориться с ним. Мысль о том, чтоб его убить, тогда еще не приходила мне в голову. Не по силам такое слабой невинной девушке.

Было за мной определенное преимущество. В моей новой личине он меня не узнает. Садовник клятвенно меня уверял, что умолчал про девицу. Так что повода заподозрить Еву в сговоре со мной у Леопольда нет. В то же время кое-какие его привычки мне хорошо известны. Я полагал, что мог бы контролировать ход событий, если хватит дерзости и ума.

Дальше этого планировать я не стал. Планирование будущего – самообман. Невозможно предусмотреть все случайности и обстоятельства. Я планировал: деньги, дом, сад – а видите, что получилось?

По дороге я избавился от некоторых предметов, которые могли бы навести Леопольда на мысль о городе Ржевске. 'Воспитание и размышления', распечатанные файлы, магазинные чеки. Пистолет я спрятал в дыру в обшивке сиденья. На сиденье натянул чехол. Если приложить специальные усилия, то найти его не составит труда. Но если повода для обыска не давать ...

– Как вам понравилось в этом теле? – спросил Маргулис. – С каким сексуальным направлением вы отождествляли себя? Не тянуло ль, например, к материнству?

– Я не отождествляю себя со своими героинями, – сухо сказал я. – К тому же это не имеет отношения к вашей нужде.

– А я прямо бешусь, когда у меня менструации. – Он потянул Евино ухо. – Оба мы оборотни. Знаете, какой-нибудь маргинал, сочиняя роман, непременно бы совокупился со мной.

– Да пропади ты пропадом, – не сказал я.

У меня не было желания отвлекаться на посторонние темы. О женственности и жертвенности. О темпераменте и императиве. Об интеллекте и чувственности, разнице между мужской и женской моделью мира.

Вспоминая произошедшее, я все как бы заново переживал.

Леопольд. И дались ему эти деньги. Если поделить их на всю его банду, то не так уж много достанется. Нашли бы какой-нибудь труп, назвали б моим именем. Схоронили бы и забыли, что я есть.

Нет, если б дело было лишь деньгах, он бы легальное правосудие подключил. Натравил бы на меня легион легавых, и те со свойственным им иногда усердием рано или поздно меня бы нашли. Он возмездия жаждет. Хочет меня убить, лично присутствуя при умерщвлении. А уж способ вендетты наижесточайший для меня изберет.

Город. Законы джунглей – отсутствие законов. Здесь Леопольд царил, его выгода или прихоть и были закон.

Время клонилось к вечеру. Я проехал мимо офиса Леопольда, но его машины около не было. Я поездил по городу, посетил места его возможного пребывания, и очень скоро обнаружил его машину возле бывшего клуба железнодорожников, который находился теперь в ведении Леопольда, имел сауну, бар, казино, проституток и пр., и тоже приносил доход. Двое присматривали за входящими: спецконтингент, отборное отребье.

Я проехал мимо, размышляя, как быть. Евино сердечко трепетало воробышком, в груди стало тесно, в животе – пусто. Откладывать знакомство на завтра не стоило по одной причине: могло бы и не хватить решимости, если оттягивать до утра. Войти, выдав себя за проститутку? Еще и впрямь прицепится кто-нибудь. Встреча должна быть случайной.

Я развернул машину и вновь направил ее к клубу, притормаживая, подыскивая пятачок для парковки, и вдруг услышал: 'Маркиз!' – почему-то я обернулся, но это женщина подзывала пса, а в следующую секунду я врезался в автомобиль Леопольда.

БМВ завопил, словно в него всадили саунд-патрон. Охранник сбежал со ступенек парадного. Другой остался у входа, сунув руку в пиджак.

Я уронил голову на руль, как бы в сильнейшем шоке. Страха уже не было. Страха нет – значит, мертвец?

БМВ перестал кричать и корчиться: отключили сигнал.

– Вот сука, – сказал охранник. – Дверь поцарапала. Эй, ты жива?

– Так вот ты какая, – сказал Леопольд. – Мне тут один колдун предсказал, что смерть я приму от коня своего. А копыто коня направит некая женщина.

Леопольд во цвете своих сорока пяти выглядел жизнерадостно. В руке он держал бокал, что было хорошим признаком. Пил он крайне редко, и лишь в особых случаях, отмечая большую удачу, да на официальных мероприятиях мог пригубить.

Охранник, доставивший меня в его кабинет, администратор этого заведения и незнакомая дамочка в легких доспехах, присутствовавшие при нашем свидании, сдержанно усмехнулись. Мне здесь приходилось бывать. Обстановка известная. Женщине было около тридцати, чрезвычайно эффектная, но поскольку моих гениталий при мне не было, то и останавливать свое внимание на ней я не стал.

Предсказание колдуна меня обнадежило. Я вас не уведомил, господа, что кличка моя в этом обществе была Конь.

– Ну, давай, лги мне, – сказал Леопольд, углубляясь в бокал. – Только себе во спасение, а не мне во вред. Между ложью спасительной и преступной – убийственный диапазон.

Ева молчала, как и положено несмышленой девчонке, попавшей в такую ситуацию, в которой у кого угодно отнимется язык.

– Кто с нами не вполне, тому и мы не очень. В другой ситуации, совершив на меня наезд, ты могла бы стать орудием смерти, а со смертью не шутят.

– А я и не шучу, – сказал тогда я.

Мой ответ понравился. Леопольд мог иногда позволить по отношению к себе небольшую дерзость. Сейчас, по моему мнению, он был именно в таком настроении.

– А ты храбрая девочка, – одобрительно сказал он. – Я и сам человек отчаянный. Славянин. – Он поставил бокал. – Знаешь, смерть не так страшна, как ожидание этих судорог. Тут недавно казнили одну. Под кличкой Шура Легавая проникла к нам под прикрытием. В результате попала в смешное положение. Все смеялись, кроме нее. Что ж, я ей говорю, если ты не в состоянии умереть со смеху, умри так. Неделю томилась у меня в подвале. Пулю она приняла с благодарностью. А может и ты из милиции? И присягу там приняла? А? Я им всегда говорю: давайте жить дружно. Но есть среди них агрессивная молодежь, мечтающая о переделе собственности. Ладно, как будешь расплачиваться за автомобиль?

Перед этим меня обыскали. Вынули двести долларов и рублей около пяти тысяч. Выложили все это на стол.