Текст книги "Приключения в приличном обществе (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

БЕРГ: Куда мы попали, поручик? Нам нужно знать правду, как бы противна она ни была.

РЖЕВСКИЙ: Клянусь, господа, еще вчера здесь была приличная ресторация, а нынче зала совершенно пуста. Да вот и корнет подтвердит.

КОРНЕТ: Странно, куда же все подевалось?

КОРНЕТ-А-ПИСТОН: Ру-ру-ру.

РЖЕВСКИЙ: Будьте добры, полковник, вас здесь не знают. Подымитесь наверх, Горгону кликните.

ПОЛКОВНИК: Горгона!

РЖЕВСКИЙ: Сверху, отсюда ничего не слышно. Вы уж подымитесь, не сочтите за труд.

КОРНЕТ: А может быть, к 'Яру', господа? Вчера там квасили классики.

БЕРГ: После классиков там даже позавчерашних котлет нет.

ПОЛКОВНИК: Вы уж меня здесь не бросайте, господа. Я мигом.

ГААГАДЗЕ: У нас в Гааге сначала гостя накормят, а уж потом по борделям ведут.

– А что, проститутки будут? – кстати спросил Герц.

– Зачем тебе шлюхи, майн Герц? Когда столь прекрасная собой особа украшает наш стол, – сказал галантный Крылов.

– Ну, мало ли. Вон, Вертеру для разнообразия, – поддержал Иванов.

Но Вертер только крепче прижался к Наташке: мол, кроме ее ему никого не надо, мол, эта невеста у него навсегда.

– Зарегистрироваться бы им путем. Есть у нас где-нибудь регистрационные карточки?

– Для обручения новобрачных Мендельсон нужен.

– Регистрируют обычно в загсе, – сказал Иванов. – На втором этаже. Но в виде исключения и я могу. Но только не как мужа и жену, а как дурака и дуру. Распишитесь и поцелуйтеся в двух местах

Иванов давно уже ерзал, егозил, поглядывал через стол на сидевших напротив, щурясь, словно ему глаза резало. Словно там, через стол, было грубо нарушено тождество разума и действительности, словно в натюрморте, выставленном для его оценки, не хватало чего-то существенного.

– Слышь, фараон, – не выдержал этот задира. – Там тебе комфортно? Страсти не сотрясают?

Фролов, которому досталось сидеть между Натальей и Полиной, действительно, выглядел, как высохший в мумию сосновый ствол меж двух раскидистых, щедрых в своей телесной роскоши вечнозеленых древес.

– Не сотрясают, – сказал Фролов. – У меня тут бронь. – Он ударил себя в середину груди. – Давно уже не любопытствую.

– Так давай рокирнемся, раз не любишь и не любопытствуешь. Женщина должна принадлежать тому, кто ее хочет. Я там ими займусь, а вы тут с Крыловым картишки раскинете на завтрашний день... Ну вот, теперь гармония, – удовлетворенно отметил он, когда Фролов уступил ему свой матрас.

Я заметил, что обе женщины изъявили тайное удовольствие усатому Иванову, хотя и притворно хмурились. Вертер забеспокоился, но резкого неприятия не проявил. А Кашапов ему даже обрадовался, полагая, что вдвоем им будет веселее шалить.

– Только руки не распространяй, – сказала Полина, натягивая на колено подол.

– И не буду. Я вас, видите ли, столько раз в воображении имел, что мне вас уже больше не хочется.

– Верните нам фараона, – потребовала Полина неискренне.

РЖЕВСКИЙ: Ну что там, командир?

ПОЛКОВНИК: Вас приглашают наверх, господа!

– Фараона уже не вернешь, – сказал Иванов. – Вот погоди, я тебе Кремль покажу. Фараона нам не заменит, но тоже древняя вещь. Относится к эпохе царизма, – говорил Иванов, одновременно наполняя тарелку Полины, чтобы задобрить ее едой. – Мировая жратва. От себя жертвую. И давайте так: если я вам обоим через двадцать минут не понравлюсь, то сам уберусь отсюда. Честное сексуальное.

Женщины в одно время и с одной интонацией хмыкнули. Вертер обнимал свою подругу, и хоть объятья не хватало на весь объем, жест был достаточно демонстративный. Мол, эта женщина мной занята. Но Наталья и сама отвернулась от Иванова.

Полина же, как женщина незанятая, свободная в своем выборе, не стала при всех привередничать, потянулась, расправляя опавшие формы, выпячивая все свои выпуклости, подчеркивавшие пол.

Что касается наших любовников, то даже наискосок через стол мне претили все их сюсюканья и сантименты. В особенности манера Вертера подносить Наталье кусочки еды для поцелуя, прежде чем самому их съесть. Стоит, кстати, заметить, что влюбленные молодые люди чрезвычайно пошлы. Если считать, что пошлость – это отсутствие самоиронии, чувства меры и вкуса. Нет, у нас все не так с графиней. У нас все иначе.

– Кем ему это дородная дама приходится? – спросила она, бесцеремонно ткнув вилкой в сторону кастелянши. Графиня сегодня вообще вела себя не по-светски.

– Ах, она всем доводится, – сказал Крылов. – Сколько претерпела, перетерла через передок, – добавил он, не заботясь о том, что разговаривает с графиней.

Графиню, однако, его фраза о передке не шокировала. Она только взглянула на него вопросительно через мое плечо, и Крылов, следуя ее требовательному взгляду, вкратце рассказал полушепотом о той роли, которую играла кастелянша в нашем заведении. Хотя многое, как мне теперь представляется, было легендой, выдуманной и распространенной Маргулисом, чтобы зеленых позлить.

– А что касается ее поведения, так то не ее вина. Жизнь заставила и научила, – вздохнул в заключение Крылов.

– Жизнь хоть чему научит, – с тем же чувством вздохнула графиня.

– Особенно если шкодливые учителя, – вздохнул и я. – Как представлю, сколько ей, бедной, досталось.

– Она и на нашу сторону-то добровольно перешла, – сказал Крылов. – Думая, что ей здесь еще больше достанется.

– Вот гляжу я на вас, кушаю, и до того мне на душе отрадно становится, – выступил с комплиментом графине Кравчук. – Вы здесь с какой миссией?

– Я тут гощу. Угощаюсь, как видите, – сказала графиня.

– Вам с нами, надеюсь, весело?

– Весело. Но не всецело. Музыки не хватает. Я знаете, герр комендант, музыку очень люблю.

– Музыку ... – в задумчивости повторил Кравчук. – Где ж ее взять, музыку?

– Мне с вами необходимо остаться наедине, – твердо сказал Иванов, обращаясь через стол к графине. – У меня есть для вас нечто.

– Я не уединяюсь по первому зову, – сказала графиня. – К тому же вполне может оказаться ваше нечто ничтожным.

'Ловко она его!' – восхитился я.

– Ты, Иванов не суйся, а то ... – Я погрозил ему вилкой.

Занавес меж тем распахнули для второго акта. Во втором акте действие переносилось на второй этаж, а в третьем – на третий.

Вспомнив, что я в третьем акте наворотил, я покраснел. Я никак не рассчитывал на присутствие на этой премьере графини. И если переписать финальную часть представления я бы еще успел – чтоб и зрителю не омерзительно, и мне не в укор – то актерам никак не хватило бы времени заучить новый текст и отрепетировать.

– Что-то и вправду к нам дамы запаздывают, – сказал Кашапов. – Я уж отложил на этот случай рубликов триста.

– Тут пир победителей, а не славянский базар, – сказал Иванов. – Всё, в том числе дамы, нашей кровью оплачено. Стыдно предлагать дамам деньги в такой день.

РЖЕВСКИЙ: Мы шли к вам, надеясь на достойный прием, светлейшая. А у вас не то что к столу подать нечего, а и столы-то повынесли.

БАНДЕРША (ГОРГОНА): Наш рестораций закрыль санитар-надзор. Вот, Жоржет не повынесли, айн-цвай-драй-кровать не повынесли, Амали, рояль...

БЕРГ: Что ж, и девицы, выходит, голодные?

АМАЛИЯ: Ах, мы не привыкли ужинаться. Нам завсегда господа приносят чего-нибудь поклевать.

АРЛЕКИН: Я истекаю желудочным соком.

ПОЛКОВНИК: Вы накормите сперва, а потом девиц предлагайте.

КОРНЕТ: Так уж пирожных охота, хоть плачь

ГОРГОНА: Вот вам мой грудь, юный поручик, плачьте сюда.

КОРНЕТ: Как вам, господа, такие пирожные?

КОРНЕТ-А-ПИСТОН: Ру-ру-ру.

БЕРГ: Так бы и съел эту Горгону с горчицей. Хочу вас под этим соусом.

– Так я прибьюсь к вам, Наталья Васильевна. Ваши формы сводят меня с ума, – прижимался Иванов к туловищу кастелянши.

– Ах, отстаньте совсем, – отстранилась Наталья.

– Нам, эротоманам, линии ваших талий – что бес в ребро, – старался не забыть Иванов и Полину. – И где таких женщин взращивают? Как вы думаете, друзья мои, у кого из них первой сдаст передок?

Некоторые, до слуха которых донесся этот вопрос, тут же ударили по рукам, заключая пари.

– Спорим, что у Полины, – сказал вдова.

Я с ней спорить не стал, положившись на ее интуицию.

– Как вам такой любовный треугольник, друзья? – продолжал Иванов, пытаясь обнять соседствующих с ним дам. – Я их обеих люблю, а они меня обе – нет. Прямо гипотенузы какие-то.

– Кстати, о треугольниках, – шепнул мне Крылов. – Вы не находите, что трахать треугольники гораздо трагичнее, нежели круг или тот же овал?

Я затруднился с ответом, так как не совсем понял, что он имел в виду: обыкновенные геометрические фигуры, или следует искать в его словах скрытый смысл?

– Можно было бы сообразить уже, что слева от вас вам не светит, будь ваш угол не такой тупой, – сказал Вертер.

– А ты ничего, бываешь находчивый. Только не надо хамить, – сказал Иванов, хотя и сам сколько угодно хамил.

– Ах, что вы себе сюда позволяете? – вскричала Наталья, да так громко, что даже Маргулис, оторвавшись от еды, строго взглянул в ее сторону.

– Как вам не совестно, Иванов, – сказал он укоризненно. – Стыдно же.

– Видите же, что женщина за мной занята, – сказал Вертер.

– Врете, Вертер, ваша фройляйн с победой революции принадлежит обществу, – сказал Иванов. – Да и не для тебя эта многообъёмная женщина. Подыскал бы себе адекватный объект.

– Оставьте в покое наших любовников, – сказал Маргулис. – Они символ нашей революции, а не вы.

– Только при обобществлении средств производства можно обоб... об баб... об обабществлении говорить, – поддержал командира наш комендант.

– Есть такой трахтат – Камасутра, – сказал Никанор. – Древнеиндийский еще.

– Жаль, древнерусских не сохранилось. Вот где, наверное, беспредел, – сказал Иванов, прижимаясь к Полине.

ПОЛКОВНИК: В африканском походе Бонапарт чего учудил. Картошка кончилась, так он гвардию вместо картошки – мартышками.

КОРНЕТ: А где ж Ефросиньюшка, радость моя?

ГОРГОНА: Ах, съель, как я думаль на это, голодные господа. Заседатели всё крутились вчера, кутили тут. Суп с шампиньон требоваль.

ПОЛКОВНИК: Нет господа, вы как хотите, а кролик в своем соку...

КОРНЕТ: А к нему суп из присяжного заседателя.

ГААГАДЗЕ: У нас, в Гааге заседателей не едят. Гаагской конференцией запрещается.

РЖЕВСКИЙ: Этот сюр-суп всего лишь фантазия, господин иностранец. Черный голодный юмор.

ПОЛКОВНИК: Так вот, кролик с кровью готовится так...

КОРНЕТ: А то отварить этого гада до полуготовности, а потом в жаровню с кипящим маслицем.

ПОЛКОВНИК: Берем кролика, душим, тушим пятнадцать минут...

БЕРГ: Прямо в шерсти?

ПОЛКОВНИК: Когда французов преследовали, я зайца поднял. Тут французы, тут мы. Так он голодного француза до того испугался, что сам бросился к нам в борщ. А шерсть – так ее ложкой выбрали повара.

БЕРГ: Шутите всё, полковник.

ПОЛКОВНИК: Шучу. А пленный один – барабанщик, помнится – облившись желудочным соком, сам себя съел.

БЕРГ: Оцените, господа, кулинарный кульбит.

– А для меня животные неприкосновенны, – сказал Жевакин. – Гуманные гурманы их не едят. Ведь мы же для них, как боги, когда любим их. И хуже всяких чертей, когда обижаем или едим.

– Жрать их, особенно жареных – и желудку во вред.

– Вот-вот. Человек, взглянув на эту проблему глазами животного, понятие ада себе сотворил. Вот, взгляните: мы их варим в котлах клокочущих – как будто их грех столь велик. Жарим в кипящем масле на раскаленных сковородах. Обдираем, потрошим, насаживаем на вертел и опять жарим. А потом поглощаем их, претворяя эту пищу в себя. И нам, грешным чревоугодием, перевоплощенье в животных, может быть, предстоит.

– Так можно и духом упасть.

– Начали за Эроса, а кончили за упокой.

– А что, мы уже кончили?

– Тема Эроса широка и неохватна. Многие работали над этой проблемой – от крупных специалистов до мелких жуликов. Некоторые, обобщая оба инстинкта, даже тему питания включили сюда.

– Так может и путаница произойти. Я бы поостерегся на месте этих специалистов делать такие бесшабашные обобщения.

– Нет, сам-то я в этом Дворянском Клубе только однажды был, но достоверно рассказывали. А какие меню! Девочка с клубникой, Маша с персиками, Таня под соусом провансаль.

– Должно быть, красивые?

– Самого пылкого гастронома способны удовлетворить. И за редким исключением – благородного происхождения.

– Нет, это безнравственно, господа, питаться сливками общества.

– А кто говорит ... Да то ли еще бывает под покровом тайны у них. Один князь на моих глазах, не дождавшись от полового Марины (Марин у них в маринаде готовят) кусок носа ему откусил.

– Заплакал, наверное?

– Кто? Половой? Да нет, смирился. Уж коли, говорит, откусили – откушайте. У них тоже там революция вроде как. Кулинарная. Гурманизация в межличностных отношениях, а гуманности – никакой. А тематические вечера, встречи с писателями? Встретить – встретят, а уж проводить – этого нет у них. Одного задушили в объятиях, другого забили ногами. Третьего съели. Прочитали, а потом съели. Видно, понравился.

– Оленину в горшках подают! А ведь ее Пушкин любил!

Пушкин! Опять Пушкин! Никуда не денешься от этого Пушкина! Я едва не вспылил. К тому же вся эта олениниана возбуждала во мне инстинкт совершенно недвусмысленного толка.

– Один итальянец у себя в Италии ...

– Я слышал, у большевиков суп с пальцами подают.

– Один итальянец влюбился в пиццу!

– Это что. В пиццу и я б влюбился. А вот дядя мой влюбился в холодец. Одна нормировщица его прикармливала. Так он к ней каждый вечер ходил. Она-то все думала, что любовь к этой еде перерастет в настоящее чувство.

– Да, гораздо вкуснее, когда искренне любишь, то, что ешь. Такие приключения во рту начинаются.

– У меня на воле повар был, господа. Так он очень любил телятину и умел так ее приготовить, а потом подать, что многие за сто верст приезжали отведать.

– А я вчера видел, как паучиха паука сожрала. Тоже любила, наверное.

– Хотела детей от него, да перепутала. В паучихах оба инстинкта так тесно сплелись, что неотличимы один от другого. Никогда не понятно, какой из них возобладает в данный момент.

– Иной раз и сам не распознаешь, то ли во чреве, то ли в чреслах свербит. Уж больно все рядом находится.

МАЛЬВИНА: Я надувная. Мне для питания свежий воздух надобен.

АРЛЕКИН: Так давайте на крышу с вами взойдем. Скажите, вы меня любите?

МАЛЬВИНА: Ах, мне нельзя разговаривать, а то спущусь.

ГААГАДЗЕ: У нас в Гааге надувные лодки изобрели.

КОРНЕТ: Я сам на такой однажды во сне греб. Только гляжу, а это уже не лодка, а Фрося, а я всё гребу... гребу... гр... ебу...

РЖЕВСКИЙ: Потом глядь, а это уж не Ефросинья, а Россия под ним.

БЕРГ: Быть вам с вашей амбицией непременно генералом, корнет.

– А слышали, что на каком-то острове женщин в полном смысле е...т?

– Ничего, буквы-то проговаривайте, здесь все свои.

– А я и говорю: едят.

– Ну, это уж слишком.

– А я и знал, что не поверите. Не хотел говорить.

– Так то ж каннибалы.

– Тоже инстинкты путают?

– Двояко их познают?

– А шут их знает. Правда женщины у них – не приведи Господь.

– Если у них антропофагия в законе, то и скотоложество, наверное, распространено? Хотя б со съедобными...

– Ты это к чему, козел?

– А козлы несъедобные.

– Съедобно все. Прав тот, кто больше съел от мира сего.

– Да что вы всё о еде, господа. Еда не единственный витальный фактор, который оживляет воображение. Давайте о женщинах поговорим. Только в настоящем контексте.

– Я, будучи на воле, видел, как одна женщина в пельменную зашла и не вышла. Так я теперь эти пельмени вообще не ем.

– А еще самоеды бывают, те сами себя едят. Один все лицо себе съел.

– Лично я предпочитаю свинину, – сказал Крылов, пылко орудуя вилкой, таская мясо кусок за куском, выбирая самые сексуальные.

– Смотри не захрюкай, когда с этой пищей сольешься в одно.

– Ладно, говорю, не надо мне ваших Марин. Но хоть баранина у вас есть? Возьми, говорит, бесплатно банан. Заменяет минет.

Я и не заметил, как и когда Маргулис переоблачился в белое. Но на нем, к моему изумлению, поверх зеленой пижамы был небрежно накинут наисвежайший докторский (читай: диктаторский) халат. Мне этот симптом показался символическим.

– Я предлагаю, – встал со своего места Кравчук, – сделать этот славный день красным.

Присутствующие проаплодировали.

– Я предлагаю, – продолжал он, – продлить его особым указом на два часа. А налоги на здравоохранение полностью отменить.

– Лучше пропить за здоровье нации, – откликнулся Иванов.

– Не вижу, кстати, делегаций от сочувствующих нам партий. – Кравчук взглядом обежал стол. – Прага? Париж? Может, хотя бы из Минска есть кто-нибудь?

– Копенгаген никем не представлен.

– Вот, товарищи, телеграмма: 'Искренний привет Кременчуга!' Подписано: Кременчук.

– Из Челябинска челом бьют...

– В Кременчуге я бывал. Опята там – объедение.

– Объединение, конечно, необходимо, но с кем? Прага проигнорировала. Копенгаген молчит. С Кременчугом?

– А что Кременчуг? Я бывал. Опята, опять же.

– Вот, один в Копенгаген, другой – в Кременчуг. А кто останется? Кравчук и пара придурков в придачу к нему?

– Пара – уже партия. Или, как полагают некоторые дезертиры из партии меньшевиков, нам многопартийность уже не нужна?

– Я к вам в партию от чистого сердца вступил, а не просто так.

– Тише, товарищи! И вы, господа! Не время нам между собой ссориться, – сказал Маргулис. – Надо теперь подумать о том, как будем дальше распространять революцию?

– Отсюда и нанесем удар этому городу. Перво-наперво – милицию победить.

– Вот пообедаем – и победим.

– Какие будут еще предложения?

– Предложения у меня есть. Но предлагать их я вам не буду.

– Предлагаю предложений не предлагать.

– Кроме струсивших меньшевиков есть еще, кому высказаться?

– Вы, Маргулис – наш Маркс. Вы и предлагайте.

– Сперва пожарную часть поджечь нужно. А уж потом жилые кварталы раздувать. Занятые собой пожарные не сразу сунутся.

– Так мы весь город спалим. Самим ничего не останется.

– Без пожара не победим. Население не поддержит нас без пожара.

– Можно воздействовать на них магией.

– Для магии магний нужен и натрия бикарбонат.

– Какая чудовищность! – шепотом сказала графиня. – Надо немедленно сообщить властям.

– Вихри враждебные ...

– Что это он?

– Поел и теперь поет.

– Подвигайтесь поближе, маркиз. Без вас офсайд не полный. Обсуждаемая тема: социальные изменения к лучшему.

– Террор по всей территории.

– Армию на них пихнуть.

– Среднюю Азию будем ли покорять?

– Вот покурим – и покорим.

– У меня там зять, в Азии. Давно до него добраться хочу.

– Содомиты мои, гоморрики. Вам бы только пихать да трахать. А думать за вас кто будет?

– Вы маркиз, вам и приз в руки.

– Я Маргулис, а не маркиз. Маркиз вот он, рядом сидит. Давайте еще умные предложения, пока он не разомкнул уста и не обозвал вас всех педерастами.

– Шарахнуть по ним картечью.

– А если невинных зацепим?

– Невинных нет.

– А хватит ли у нас бойцов, чтобы отсюда на город напасть?

– Что же вы предлагаете? Не нападать?

– Вот напьемся – и нападем.

– Ищи других дураков.

– Вот именно. Надо вызвать среди них эпидемию. Шизу там или деменцию какую-нибудь. Тогда они все автоматически присоединятся к нам, как это произошло с невропатологом.

– Типичная картина невежества. Как же – эпидемию шизы? Не холера ведь.

– А мне это предложение нравится. Хоть и не мной придумано, но что-то в этом предложении есть.

– Мыслю, следовательно, не дурак. Наиболее подходящая среда – беднота и мотыгинские. У бедноты денег на лечение симптомов нет. А мотыгинские и не станут – от скупости.

– До сих пор лечатся дегтем.

– Деготь от бородавок хорош.

– А ели они первые нападут? Как, к примеру, Наполеон?

– Так, а что будем с урной делать, господа?

– Обещали, если правильно проголосуем, отдадут нам княжество Лихтенштейн.

– Лихтен – что?

– Штейн. Как элитный электорат, имеем полное право.

– Прошлый раз, вместо обещанной воли, дали по кило колбасы.

– Наполеон, он ...

– А не пойти ли нам с администрацией на мировую? – предложил я.

– Вот только умнее меня здесь кого-нибудь не хватало, – проворчал Маргулис. – Вы слишком благоразумны, маркиз, чтобы быть гениальным. Гений и благоразумие понятия не совместные. Мы рассматриваем только гениальные предложения.

– А если ему, Наполеону, хочется кого-нибудь трахнуть, то к его услугам Германия или Алжир.

– Я – Германия. Столица меня – Берлин.

– Вы, Маргулис, и вы, маркиз, превосходно дополняете друг друга. У одного не хватает гениальности, у другого – тормозов, – сказал Иванов.

То, что происходило вокруг стола, вызывало во мне все больший протест. Беззастенчивое свинство и чавканье, суесловье, ссоры по пустякам. Революционные планы Маргулиса перманентной войны со здравым смыслом, который ему так претил. А графиня? Кое-кто уже позволял намеки. Сексуальная ситуация накалялась. Вот-вот они все насытятся, и тогда возобладает другой инстинкт. Я и сам чувствовал, что хочу ее гораздо сильнее, чем хотелось бы есть. Надо было выводить ее отсюда. Да и самому выбираться, черт подери, не дожидаясь, когда наступит пик пакостей.

К тому же третий акт меня беспокоил, следующий непосредственно за вторым. Там действие происходит на третьем этаже и перерастает в такое ... Не было никакой возможности отменить спектакль или как-то иначе остановить этих неумолчных врачей, которых представление целиком захватило.

Было очевидно, что незамеченными нам уйти не удастся. Простодушие большинства едоков я б еще мог обмануть. Но ни Маргулиса, ни Кравчука, который, словно предчувствуя мой маневр, удвоил к графине любезность, а ко мне – бдительность. А Гребенюк, тот безо всякого стеснения с графини глаз не сводил.

Если я и колебался доселе – уйти – не уйти – то в незначительных амплитудах. Но теперь этим колебаниям пришел конец.

Я решил поговорить с Маргулисом начистоту.

– Я вас не держу. – Он словно ждал этого разговора.

– Ну так дайте мне ключ.

– Ключи от города я потерял. Оборонил, должно быть. Я уж и объявления везде развесил, чтоб вернули за вознаграждение. Вот, даже сохранился экземпляр. Пока глухо молчат.

– Если не можете дать мне ключи или еще как-нибудь посодействовать, то хотя бы не препятствуйте.

– Это еще почему? – Он с любопытством посмотрел на меня.

– Ну, – я решил сманеврировать, – знаете, я там, на воле, думаю, больше вам сгодиться могу. Могу выполнять определенную конспиративную работу.

– Нам без вас хватает сочувствующих.

– Графиня бы тоже могла влиять.

– Не виляйте, выкладывайте, – сказал он.

Как хотите, а я не мог ему выложить истинные причины своего порыва. Не объяснять же, что главная причина – он вместе с его полоумной политикой.

– Я сейчас встану и отсюда уйду, – твердо сказал я. – Вместе с графиней. Если за нами последует ваш агент – берегитесь. Вам вовек не узнать, где я спрятал ваше досье.

Он вздрогнул. Задело. Значит, верно я рассчитал.

– Так как же вы предполагаете выбираться? – спросил он, взяв себя в руки.

– Это мое дело, – сказал я, более блефуя, чем питая надежды на помощь Кузьмы.

– Ладно. – Он внешне вполне успокоился. И даже как будто ковырнул в зубах. Словно помеха его языку интересовала его куда больше, чем компрометирующее прошлое. – Давайте съедим по котлете на брудершафт. Чтоб не держали зла друг на друга.

– Надеюсь вы понимаете, что в случае моей смерти ... если есть в этих яствах яд... Это досье немедленно всплывет в тысячах экземпляров. Издатели здорово наживутся, продав его как роман.

Тут я точно уже блефовал. Я не настолько успел ознакомиться с его биографией, чтобы с такой уверенностью говорить за издателей.

Его рука, замершая над одинокой котлетой, лежащей в отдалении от остальных, дрогнула и переместилась влево, где лежал такой же одинокий бифштекс. Он преломил его, половину протянул мне. Я откусил, но тут же с отвращением выплюнул, скривив лицо.

– Что, солоно? – спросил Маргулис. Мне показалось, что он вздохнул с облегчением. Так оно и было, по-видимому. – Честно говоря, я и сам позабыл, где цианид, а где хлорид натрия. В котлете, получается, цианид.

Он вывалил котлету из блюдечка на салфетку и, обернув ею, сунул в карман. Этот обед не так безобиден, как я полагал.

– Что ж, так тому и быть, – сказал он. – Ступайте.

И я вернулся к графине, отерев с лица липкий холодный пот. Она, увлеченная финальной сценой второго акта, ничего не замечала.

Те, чьи челюсти были более быстры, наелись доверху и теперь ковыряли в зубах. Другие дожевывали. Фараон раскуривал сигару, которой его только что угостили. Иванов, будучи в прекрасном расположении духа, искал, как бы еще выше настроение поднять незначительной ссорой. Маленький Птицын, прильнув к Полине, дремал, обернувшись вокруг ее бедра.

Во время трапезы не обошлось без повреждений и травм.

Так, Крылов прикусил себе щеку изнутри. Гребенюк жгучей аджикой прожег себе в желудке дыру. Кашапов подавился зубом, сломавши его о кость. Герц почти захлебнулся похлебкой, уснув и упав лицом в свою порцию.

– Да-а, сытый выпал денёк.

– Это не жизнь – оргия.

– Там врачи тоже покушать просятся. А то не вытянут третий акт.

– Да пускай. Все наелись уже. Самые лакомые куски съедены.

Комедианты, смыв грим и почему-то запыхавшись, один за другим подходили к столу.

– Вот разве филе картофеля да гороховый суп.

У Крылова из-за распухшей щеки суп превратился в шут. Но врачи не обиделись.

Я все время удивляюсь и радуюсь тому, что простые люди, будучи сыты, редко держат зло на своих недавних врагов. Не прошло и пары минут, как перед врачами выросли груды лангетов и шницелей, припрятанных про запас, и даже Иванов, вынув из кармана селедку, отдал ее им. Я сам отнес на их край стола приготовленный в дорогу, завернутый в полотенце, двойной эскалоп.

– Эскулап попридержали бы для людей, – проворчал Никанор, но его одернули.

– Эскалоп. И хватит о людоедстве уже.

Оказалось, что шницель удобно кромсать скальпелем, а ланцетом – лангет, пинцетом отправляя в рот небольшими кусочками. Впрочем, и руками не брезговали.

– Странно, почему не отняли у них инструмент. Скальпель – грозное оружие в искусных руках.

– Сколько уж нас от их скальпелей пострадало.

– А могли бы, глядишь, жить вечно.

– Тогда это уже будет не человек, а другое животное.

– Я б согласился животным стать из-за этого. А ты, фараон?

– Самим нам до этого не дойти. Вся надежда на инопланетян.

– Нашел на кого надеяться. А может, они будут разводить свиней, а не нас.

– Свиней разводить легко. С ними всегда договориться можно.

– Вот и будут свиней, раз так. А с нами разве договоришься.

– Вот мы тут сидим, а они, может, подлетают уже.

– Сколько же им лететь?

– Это смотря с какой скоростью, – сказал Сидоров.

– Вот вы мне скажите, профессор, – обрадовался случаю Иванов. – Если расстояние мерить в пенисах, а время в анусах, то как вы думаете, 120 х/ж – приличная скорость?

– Ты постеснялся бы, пожилой человек, все-таки, – сказал Гаврилов, который, хоть головой и ударился, но здравого смысла не потерял. Голос его немного ослаб.

– Свиней он разводить будет. Я б давно его мудрой мордой о стол, да повода не было. Эрос, этос. Куча дерьма.

– Куча чего?

Никанор подмигивал и делал мне знаки: пора.

Мне еще раз довелось наблюдать, как происходит превращение Сидорова в Сердюка. Глаза из бледно-голубых стали свинцово-серыми, заблистали тускло, нос заострился, сделался похожим на клюв. Заиграли желваки, нижняя челюсть подалась вперед. Этим выкриком – куча чего? – превращение и завершилось, заняв собой едва ль с полминуты. Он выбросил вперед руку, но, до Иванова не дотянувшись, плюнул ему в плечо.

Графине очень хотелось остаться и посмотреть, чем закончится ссора. Да и мне б не мешало проституток увидеть и вам описать. Но время неумолимо приближалось к пяти, пора уже было прощаться.

Я встал. Помог и графине подняться. Встал и Маргулис.

– Итак, уважаемые сотрапезники, – возгласил он, – собутыльники, сотрезвенники – маркиз, как видите, покидает нас.

Иванов тем временем, перегнувшись через стол, достал до Сердюка и ударил его в лицо шницелем. Сердюк в ответ лягнул его бараньей ногой.

В сковороде под слоем омлета я обнаружил хорошо прожаренный нож. И хоть лезвие его после термообработки истончилось и гнулось в дугу, я решил прихватить его с собой. Могут всякие ситуации возникнуть на нашем пути, пока доберешься до пистолета.

– Как уходит? А как же мы? Знамя?

Мне б хотелось утешить этих бедолаг, но чем?

– Маркиз сделал свое дело, маркиз может уходить, – сказал Маргулис. – Он и на воле себе место найдет, получив столь высокое воспитание. Вот, у нас Герц теперь есть – как заявка на герцога. – Потом добавил вполголоса. – Честно говоря, из вас такое же знамя, маркиз, как из гондона понтон. Да и не было у де Сада никакой бороды. И маркизом он был из учтивости. Зажился ты у нас. Да и вообще зажился. Ко всем чертям на все четыре. Вали.

– Счастливо оставаться в дураках, – тоже вполголоса сказал я.

– Лучше князем в дураках, чем дураком в маркизах. Так ты скажешь мне на прощанье, где досье?

– Я позвоню, – сказал я.

– Я бы принял твой звонок, да телефон не работает. Ветер порывистый порвал провода.

– В дупле, – сказал я после некоторой заминки. У меня было опасение, что, узнав местоположение документов, он меня отсюда не выпустит. Но он в ответ на это только кивнул, приняв сообщение к сведению. А на прощанье сказал:

– Все-таки мне сдается, что триллер – это нечто вроде трилогии. Так что в третьей части мы должны свидеться. Будет третья часть?

– Не могу обещать, – сказал я.

Я последний раз оглядел сотрапезников. Поблагодарил за воспитание. Сделал общий поклон. Пожелал им успехов в борьбе и всего доброго.

– И вам всего доброго, маркиз. Мы с вами в мыслях.

– Пишите мемуары.

– Берегите ее. Счастья вам с этой женщиной.

Я с удовольствием бы последовал последнему пожеланию, если б не знал, что счастье не так дешево.

– А может, и мне на часок с ними? А то два уже года не был в общественных местах.

– Сейчас не время по общественным местам распылять наши силы.

– Только по проституткам пройдусь и всё.

– Проститутки скоро сами здесь будут.

– Ставлю свой глаз и ребро против вашего зуба на Сердюка.

Сердюк, вернувшийся к бараньей ноге, ловко ею избивал Иванова.

– Вы заказали для вас самолет?

– Нет, он сам оказался самолетом, – сказал Маргулис. – И не забудь свои пописки, эротоплан.

И отвернул лицо. Так холодно и даже враждебно состоялось наше прощанье. Больше лица его я не видел.

Глава 20

Мы с графиней – я впереди, почти волоча ее за руку – спешным шагом прошли коридорами и поднялись ко мне. Все мои вещи – впрочем, какие вещи? – записки из психушки, восемнадцать простыней, исписанных с обеих сторон, а так же то, что удалось соскоблить со стен – были мной заблаговременно увязаны в узел. Так что мне только оставалось бросить на покидаемый нумер прощальный взгляд. Окно с видом на стену; тумбочка, стул, кровать – скрипучие скрижали, принявшие на себя основной натиск моих творческих вечеров и ночей. Да простят меня те, кого не успел описать. И уж если содержит этот текст кое-где неумышленный вымысел, то тоже прошу не судить строго.