Текст книги "Приключения в приличном обществе (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Птицын, несмотря на мирный режим, все носился по клинике со своей трубой, грозя кому-то перешибить хребет, пока самого не перешибли засохшей соплей.

Вертера, господа, засмеяли до смерти. До этого он окончательно замкнулся в герметичных границах Германии, никого не впуская к себе.

Иванов как-то принял Наталию за Надежду, крича: 'Уберите от меня эту Дурову!'. Кавалерист-девицами до смерти загнан был.

Кашапов сделал открытие, что бог – есть, и этот бог – покойный медврач Очаков. Мысль о том, что нет бога, кроме Очакова и не будет теперь, до комы его довела.

Санитаров и врачей постепенно разобрали родные.

Сердюк погрузился в туман (дразнилку помните?). Наиболее последовательные из его последователей последовали за ним до конца. И, в общем-то, счастливы.

Беременная баронесса Борисова, врывалась к нам и, шурша шиншиллой, громко рассуждала о сексуальной революции, с которой преемники Маргулиса, Кравчук и Гребенюк, не знали, что делать далее.

Что ж, успеха этим психам.

Кстати, раз уж взялись мы о грустном. Капитан милиции Запашной убит заказным образом. Ибо по пьяному недоразумению собственный свой портрет (который для Маши предназначал) лично вручил исполнителю. Утверждают, что сам Галицкий привел в исполнение этот ноктюрн.

Графине новая администрация не понравилась. Она не уставала падишаха критиковать.

– Знаете, – говорила она, – как-то мы с покойным Артуром вопрошали оракулов относительно судеб нашей страны. Оракулы сказали намеками, что государству нужен новый поручик Ржевский в его главе. Причем поручик должен родиться в течение этого десятилетия. Один из его родителей должен быть непременно Ржевского рода. Я распространила эту идею среди дворян, и на какое-то время все мы увлеклись ею. Мы так и эдак пытались селекционировать поручика, но у нас ничего не выходило. Рождались в основном девочки, а мальчики с рождения проявляли такую тягу к музыке (чтобы со временем пополнить оркестр Галицкого), что ясно было, в поручики они не годились: тот при жизни и при всех его прочих достоинствах на ухо был туговат. Все дело, вероятно, заключалось во втором родителе. Оракул оставил этот вопрос открытым. Ах, я чувствую, маркиз, что нужный стране второй родитель – это вы. Я-то по маме Ржевская. Два сапога – пара. Пара – уже партия. Давайте пытать, может у нас поручик получится.

Глава 27

Тут бы к удовольствию читателя и организовать хэппи-энд. Родить поручика, спасти тем самым страну. Но, господа, общепринятый романистами счастливый конец, предполагающий вступление в законный брак и материальное благополучие, есть лишь краткое сентиментальное удовлетворение по поводу воссоединения двух любящих сердец и начало новой цепи неурядиц. Ах, говорю со вздохом вам, к ядреной фене такой финал. Истинный хэппи-энд – примирение с вечностью.

Но боюсь, такого устроить я вам не могу. Ибо вечно пребуду теперь в этом мире, где окончательное блаженство недостижимо.

Итак: прекрасная женщина, прекрасная музыка, прекрасная жизнь. Быть может, мне надоело прекрасное. Захотелось скатиться с вершины блаженства вниз. Вдова и вся эта обломовщина стали меня тяготить.

Взаимоотношения между мужчиной и жизнью таковы, что не может он долго пребывать с ней в равновесии. Ненадолго успокаиваемся, как только обретаем форму. Но, обретя, опять начинаем ее ломать.

Жизнь – это жанр. Каждый выбирает жанр по душе. И если я выбрал триллер, то поздно меня переубеждать – и не вам. Так что рано пока ставить точку. Время молчания еще не пришло.

Мы, жертвы жанра, добросовестно работали над поручиком, в страстном супружеском сопряжении, примерно стараясь в благоприятные для зачатья дни – графиня, результат утонченной селекции, и я, естественный отбор. Мне стоило много времени и изобретательности приловчиться к роялю: графиня почему-то была уверена, что зачатие героев отечества, как и их рождение, происходит в муках. Она, казалось, не подозревала, а меня совершенно не смущало то, что в нашем с графиней случае поручик оказался бы не вполне дворянин, а помесь со мной.

В доме был мир, в мире был рай, но уже хмурилось небо с востока, кралась самым краешком рая гибкая кошачья тень. Нам, пребывающим в несовершенстве, свойственно всякий рай омрачать.

Кстати подвернулись и поводы.

Как-то пришлось пригласить настройщика. Рояль, который мы затрахли, стал барахлить.

Одна из его клавиш, по мнению графини, выдавала ноту не ту.

Настройщик, хрупкий седенький старичок, долго хлопал по ней пальчиком, преклоняя слух, и тянул жиденьким тенором:

– Ми-и-и ...

– Ля, – говорила графиня.

– Ми-и-и ... – тянул старичок.

– Ля.

– Какое же это ля, когда ми, – настаивал на своем упрямец и вновь клацал клавишей

Они перепирались, возражая друг другу, с четверть часа. Я был наверху и все слышал.

– Ля! – Ми-и-и-и... Ми-и...

– Я тебя, ё.т.м. ...........!

Я ужаснулся. Даже поденщики, клея паркет, не позволяли себе такого. Даже снайпера из оркестра Галицкого, отличавшиеся особым цинизмом, придерживали языки в присутствии пожилых.

Я поспешно скатился вниз, успев своевременно, чтобы вырвать из рук графини несчастного.

– Ля! Ля! Фа! – в ярости рычала графиня, музицируя его носом рояль.

Не знаю, что на нее накатило. Впервые я видел ее настолько взволнованной. Бывала мигрень, но такое ... Она успокоилась не прежде, чем выхлестала полбутылки водки в один прием. Старичка же я проводил до калитки, сунув ему какие-то деньги в сухонькую ладонь.

– Ми, – пискнул старичок, подразумевая 'спасибо'.

Упрямство, конечно, с его стороны. Но не приходить же по этому поводу в бешенство. Проявила бы снисходительность к этому пожилому существу.

Днями позже, находясь перед зеркалом, изучая небольшую беременность в его стекле, она сказала:

– Знаете, как меня уверял один поклонник... покойного, в женщинах наибольшим изяществом отличается эта линия.

Она провела рукой вдоль правого бока – от нижнего ребра до колена.

Меня кольнуло предчувствие. Кошка вонзила свой коготок. Я мгновенно вспомнил садовника и похолодел.

– Кто уверял?

– Ах, мы читали с ним 'Леди Чаттерлей'.

– Это Артур?

– Ах, Артур вечно был занят. Он не участвовал в чтениях.

– Это, кажется, роман о каком-то садовнике?

– Да, но Артур его выгнал потом. Стал ревновать.

Было утро. Мы только что поднялись. Пока она вертелась у зеркала, репетировала стриптиз, я решил проверить возникшую у меня версию.

Можно было и позже это устроить. Но уж очень мне не терпелось развеять сомнения, касающиеся графининой репутации, или укрепиться в них. Я желал добраться до истины, куда б ни завела эта изящная линия.

Снег сошел. Яблони одевались листвой. Я перелез по ветвям в соседний участок и проник в дом. Запустение, паутина, пыль. Вся почти мебель была вынесена, не говоря уже о более компактных предметах роскоши. Записки садовника, помнится, последний раз я видел во флигеле, но коль уж он сгорел, то и искать там не было смысла. К тому же я был уверен, что найду эту тетрадь на каминной полке, и не ошибся: она была именно там.

Я ее тут же перелистал. – 'Графиня, конечно, оказалась голая', – сразу наткнулся я на нужный текст. Я оторопел. И здесь этот мерзавец наблядокурил: что ж, нам и дальше идти по жизни вдвоем, он – на шаг впереди?

Мной овладели прошлогодние воспоминания. Деньги, побег, Ева. Сад.

Сами собой новые планы стали возникать в голове. Графиня – курва. Враги мертвы. Что меня здесь удерживает?

Я прихватил записки и покинул дом. Отыскал тайник и убедился, что деньги в целости. Трогать их я не стал. Пусть полежат, пока окончательно не определюсь с намерениями. Я вновь замаскировал своё тайное и отошел. И встал, как вкопанный. Словно обухом по башке ухнули: Засада! Как я забыл!

Коричневые шляпы торчали на прежнем месте. Даже сигары не погасили, уверенные, что я, как и мой тайник, теперь в их надежных руках. Прятаться поздно. Бежать бессмысленно. Постаравшись принять беспечный вид, я сунул руку в карман, где лежал ПМ, и двинулся в сторону шляп. Предстояло сделать примерно двадцать шагов. Насвистывая и оглядываясь по сторонам, нагибаясь, чтобы сорвать проклюнувшуюся былинку, останавливаясь и глядя в задумчивости на поврежденные грызунами стволы, я медленно и как бы беспечно приближался к руинам флигеля. Шляпы не предпринимали в отношении меня никаких действий, дожидаясь, пока сам подойду. Я бы мог на таком расстоянии продырявить этих ленивцев четырьмя выстрелами, если б не теплилась в глубине души надежда на мирный исход. Может, удастся договориться как-нибудь.

С этой мечтой я и ступил на развалины и – в который раз за это утро – оторопел. Никакой засады, господа, на меня не было. В пространстве меж останков фундамента мирно росли грибы.

Затрудняюсь определить, к какому роду, семейству, виду принадлежали эти необыкновенные экземпляры в количестве четырех. Возможно, были условно съедобны, возможно – вполне. Шляпки их были размером с тулью, что и ввело меня в заблуждение. Ножки – белы, крепки, выпуклы, как пресловутая линия, которая, как получается, и навела меня на них.

Из того места, где должен быть подпол, струился дымок. Вероятно, содержимое бидона садовника, смешавшись с подвальной сыростью, образовало некую щелочь или кислоту, которая и парила. Я думаю, это обстоятельство и способствовало образованию здесь мицелия и влияло на рост этих вряд ли съедобных грибов. А так же на вегетативный период, начавшийся слишком рано для представителей этой подлой растительности и продолжавшийся, как вы помните, едва ли не до декабря.

Звякнула калитка. Я замер, прислушался. Кто-то – и судя по звуку шагов, не один – уверенно и не разбирая троп, огибал дом. Я едва успел укрыться в кустах. Из-за угла один за другим появились четверо в милой глазу милицейской одежде, двое из них – в возрасте, но, судя по знакам различия – младший командный состав. Один из них щелкнул складным ножом и нагнулся над шляпой.

– Пост сдал, – сказал он, вручая гриб одному из товарищей.

– Пост принял, – шутливо ответил тот.

– Оце гарний гарнир, – сказал лейтенант, самый из четырех пожилой, принимая второй гриб. – Оце дытына.

Не было необходимости смотреть на часы, чтобы узнать время: одиннадцать.

Зря не задерживаясь, но и особо никуда не спеша, милиция удалилась, унося условно съестное. Вероятно, эти четверо ежедневно сюда заглядывали.

Я по дереву, по ветвям, вернулся во владенья графини. Стараясь с ней не встречаться, прокрался в свой кабинет.

Внизу, в Акустическом зале, рвался из динамиков прерывистый звук. Графиня, верно, вертела ручки настройки, регулируя эквалайзер. По отдельным аккордам я догадался, что это Вагнер. Опять Вагнер, снова Вагнер, как в тот незабвенный вечер, когда садовник свалился с кровати и умер в конвульсиях, мукой исказив лицо.

Я вдруг ужаснулся мысли о том, что фаллическая стойкость, при жизни ему присущая, имеет какое-то отношение к грибам, с регулярностью Феникса возрождавшихся на пепелище каждое утро. Не этим ли так привлекательны они для ментов? Может, садовникова душа, или там, как хотите – эроэнергия, оргон, элан виталь – распределяется меж грибоедами?

Я, однако, оставил эту мысль на потом и погрузился в чтение.

'Слушай, говорит, Пантелей, музыку. Я, говорю, больше частушки люблю. В частушках и смак, и намеки всякие. А это – так, пузыри а не музыка.

Добивается, что ли, чего от меня? Девка она, конечно, ладная. Вот только линия не больно крута.

Тоже вот, читать мне взялась. Переведено, мол, прямо с английского. Мне-то что, сижу, слушаю. Только мимо ушей всё. Сидеть с ней, конечно, приятней, чем дёрн ковырять. Если постоянно и непрерывно работать, то превратишься в раба. Да и хозяин у ней больно уж скуп. Жалованье ничтожное положил, да и того не видывал. Ты, говорит, служи, а уж я не обижу. А я и не обидчивый. Ты при твоем достатке добрее будь. Увидел бедняка – дай копеечку. Ну их, этих графьёв. Уж лучше в госпитале, воспитателем. Графиня, правда, нет-нет, да подарит рублем.

Ну как, говорит, книга тебе, Епифан? Понравилась? А книжку, что читала она, я и не слушал. Тогда своими словами давай она мне объяснять. Мол, это про одного лесника, что хозяйку потягивал. Я тогда на это ничего не сказал. Но задумался.

Знаю я за собой этот грех – бабы меня любят. Только у меня свое мнение. Давай я ей в другой раз про эту линию объяснять. Она сразу все поняла. Догадливая. Я тебе, говорит, Антип, стриптиз окажу. И без тени застенчивости тут же разделась при мне под музыку. Осталась голая, как она есть.

Я-то не очень охоч до графинь. Мне, чем больше женщина в теле, тем нравится лучше. Эта, конечно, тоже не так худа. Но все же не то, что Полина. Но и эта потом понравилась. И уж так меня забрало. А как не забрать? Коль ведет себя возбудительно. Я и не сопротивлялся своей природе. Ибо понял тщету сего.

А муж этот ихний – совсем словно пень. Большей частью сидит, задумавшись. Хорошо, у кого муж любящий. А этот лядащий совсем. Зачем же замуж шла под него, спрашивается?

Он сперва не подозревал про отношения. Но стал понемногу догадываться. Вызовет к себе в кабинет и глядит пристально. Ты, говорит, Афанасий, мою ложку не брал? Нет, говорю, не брал. У меня самого, мол, часы на днях сперли. Он ничего, этот раз отпустил, но потом каждый день про ложку допытывался. И застиг-таки нас в саду во время занятия. А я еще слышу – вроде крадется кто, шелестит листьями. Но остановиться не мог, не закончивши. Графиня, конечно, оказалась голая. Я-то портки подтянуть успел. А ей каково, тако выглядеши?

Вот за это и отказал сей муж от моей деятельности. А то – ложка. Обиделся он на меня за то, что ее познал. Так ведь она сама навязалась. На ней вся вина за поступки постыдные. Нет в том моего греха. Отрицаю.

А этот хлещет теперь водку, как Хлестаков.

Хлещи, хлещи...'

Я еще полистал садовникову тетрадь. Но больше об этих интересных взаимоотношениях ничего не было. Записки носили преимущественно онтологический характер, и почти не содержали его биографии.

Ах, уговаривал я себя. Это событие давно ушло в прошлое. В конце концов, изменила она командору, а не тебе. Но мне было обидно, господа, что она этому псу смердящему сразу дала, а меня сколько дней мучила. Да еще первая на него набросилась, если смердящий не врет.

Всякие сравнения и параллели между мной и другим мужчиной, рядом с которым я не выигрываю, повергают меня в уныние и выносят наверх нечто злобное. С мужчиной, повторяю я, а не с этим козлом. Мне было бы гораздо легче, господа, мне бы вообще ничего не было, если б этот ее подпольный партнер был выдающийся воин, элегантный проходимец, словом, герой или князь, а не зловонное существо без определенных достоинств. Повторяю: козел.

Но это жизнь, господа. А вот опера.

– Э-эльза! Эльза-а! – страстно взывал внизу солист Комише Опер.

Звуки распадались на составляющие. Лучшие гармоники затухали, не достигая ушей. Мозг отказывался впитывать этот опиум. И что прекрасного еще вчера я в этой музыке находил? Нервный, неровный, пульсирующий, спотыкающийся ритм. Помните то место, где у Лоэнгрина отказывает АКМ, и он вынужден отбиваться вручную? Впрочем, это из другой оперы.

В поисках новых текстов, доказывающих этот маргинальный марьяж, я взломал сундук с командоровым литературным наследием, к которому до сих пор был равнодушен. Сундучок был невелик, но зато доверху набит свитками. Чтобы бегло перебрать исписанное, не хватило б пятидневной рабочей недели. Но очевидно, какое-то подобие предвиденья или интуиции мной руководствовало, так как я сразу наткнулся на тетрадь, содержащую его последние дневниковые записи.

Я оставил в стороне предысторию – 'этот бывший бестселлер... это бесстыдство...'. Ага: '... этот козел. Этот, я повторяю, козел – не случайное определение, это даже не метафора, это кровно ему присущее, неотъемлемое, неотделимое от него. Он постоянно источал острые запахи, словно метил места собственного присутствия, и в зависимости от состояния души, по-разному благовонял. Поэтому разные углы нашей обители и пахли по-разному. Здесь он о прекрасном задумался, тут его настигли сомнения, там что-то недоброе замышлял. Особенно остро были отмечены те места, где этот скот по-скотски с ней извращался.

Несмотря на это присущее ему свойство, этот козел постоянно был кем-то любим. То и дело возникали у калитки какие-то женщины. Шофер, на обязанности которого было их отгонять, порой выбивался из сил. Козел, постоянно ощущая нужду в деньгах и женщинах, ежедневно ко мне обращался за тем или за другим. Мол, нельзя ль, чтоб к нему ходила одна женщина, которую он когда-то любил. Я сказал ему: что прошло, то прошло. В женщину, как в реку, нельзя войти дважды. – Да я и четырежды четыре входил, сказал этот козел.

Запахи его вожделений отличались особой стойкостью. Сад вместо запахов источал вонь. Поэтому в женщинах ему было категорически отказано. Князь Сада сего в ответ на отказ испустил что-то зловещее и отошел.

Я – в связи с этим Князем – переговорил с графиней. Нельзя ли как-нибудь выгнать его? Эти его запахи. И потом: чем ему насолила кошка? 'Уж позвольте, я ее изведу'. И на тебя, говорю, как-то косо поглядывает. – Ах, нет, отвечала она. Он, мол, ничего, кроме почтения к ней не испытывает.

Позже, оправдываясь, она рассказала мне, что не сразу решилась на это, а долгое время переписывалась с графиней Эссекс. Эта Эссекс-графиня имела в общении с садовниками регулярный опыт. Был у нее одно время в наложниках некий похотливый охотовед. А сейчас, мол, садовниками пользуется. И этот садовник секса, обращаясь с ней вычурно, всех прочих ее любовников перещеголял.

Они два с половиной месяца перепихивались письмами, делясь впечатлениями и опытом, а осенью я выгнал козла'.

Сквозняком шевельнуло тетрадный лист, в дверь ворвалась опера, и графиня в прекраснейшем расположении духа внесла корзину плодов.

Однако, увидев, что я угрюм, упрям, не шевельнулся в ответ на ее мимолетную ласку, и, запустив свой ищущий объяснения взгляд в параллельные тексты, развернутые передо мной, насторожилась.

– Ах, это не нужно вам, – сказала она, протягивая руку за ближайшим к этой руке дневничком.

Но я хлопнул по тетради так, что всё на столе подпрыгнуло, а несколько перьев, вспорхнув, парами закружились по комнате. Мы, командоры, бываем чрезвычайно грубы. Графиня отдернула руку.

– Это правда? – кратко спросил я, имея в виду ее ненормативное поведение.

Она стала что-то говорить, но по нескольким фразам, по музыке ее речи, по выражению ее лица, всплескам рук, я догадался, что она принимает происходящее за оперу, и отключил внимание. Не было нужды вникать в либретто. Я дал ей закончить арию, потом спросил:

– Скажите, не виляя, вы ему отдались? – И ткнул пальцем в вымазанную каминной сажей тетрадь.

– Отдалась, – потупилась вагнерианка. – Но с каменным лицом.

Это отголоски другой оперы. Вариации на темы Даргомыжского – Пушкина 'Каменный гость'.

– То есть, вы трахались? – вынужден был уточнить я, хотя и не любил это молодежное слово.

– Трахались, – сказала она понуро. – Но близки не были.

– И в то же время хотели Артура? С этим давали волю страстям, с тем отводили душу, – упрекнул я, ткнув тем же пальцем в тетрадь более чистенькую.

– Хотеть его – моя супружеская обязанность, – твердо сказала графиня. – Ах, стоит ли придираться и придавать значение? Вам пока что не в чем меня упрекнуть.

Она исчезла за моей спиной. Вновь меня обдало ветром, ошеломило Вагнером, вновь я остался один, перелистывая дневник командора.

'А намедни прослойкой меня обозвала. Я сказал, что лучше прослойкой быть, чем подстилкой...

Русским выдающимся писателям, кого ни возьми, с женами не везло. С бабами – да, но не с женами'.

'Ночью меня под подушку кладет... Душно мне под подушкой... Пропаду я под подушкой у ней...'

Неблагосклонный читатель может меня упрекнуть за эти и другие выдержки. Мол, занимаюсь заимствованием. Мол, заимствование есть плагиат. Не будьте настолько строги ко мне. Ну, какой же тут плагиат? Так, аппликация.

Да мы и все плагиаторы, если учесть, что лексикон придуман задолго до нас.

'Совершенно опустошили меня ожесточенные бои с этой женщиной. Голова – словно в огне, но ноги почти все время холодные. Достал я из бара коньяк, две рюмки его выпил. В желудке зажгло, ноги опять стали теплые'.

Рассеянно перелистывая дневник командора, я выяснил, между прочим, что он не был ее единственным мужем. Первым был некий граф, от которого она и унаследовала титул. Я вспомнил в этой связи анкету, что она заполняла, готовясь в ступить со мной в брак. Там в графе 'происхождение' действительно стояло: естественным путем. Тогда я не обратил на это внимания.

Таким образом, ржевское происхождение графини оказалось под большим вопросом. К чему же тогда эта затея с поручиком? Я недоумевал.

Она не была даже уроженкой этого города. Явилась неизвестно откуда еще юной девицей и оказалась самой хорошенькой продавщицей в магазине постельных принадлежностей, который курировал граф. Будучи вдов, он любил ее вначале внебрачно (и виртуозно ею владел) – что-то долгое время мешало ему узаконить их отношения, сословный предрассудки, быть может. Но, не отличаясь почти ничем, ни изворотливостью, ни естеством от урожденных графинь – разве что в лучшую сторону – она, в конце концов, окрутила его законным супружеством, и он умер год спустя от неизвестных причин. Родственники предполагали, что именно юная графиня отправила вдовца к его первой суженой, но многочисленные вскрытия и экспертизы оставили их безо всяких надежд на наследное имущество и счета.

Позже был еще какой-то супруг, сведения о котором были у командора смутные. Кажется, некий майор из оркестра Галицкого. Майор-то и сумел в изумительно краткие сроки спустить все наследство графини, играя в бега. Включая собственные доходы от ипподрома, который курировал. Его карету забросал динамитом наемный бомбист. Лошади не пострадали. Майор скончался на месте. Метатель, когда везли его в морг, еще моргал. Графине пришлось освоить профессию.

Между этими двумя упоминался юный корнет – был влюблен в нее и убит, не успев сочетаться.

'Мужчины с ней неуживчивы', – заключает с некоторой даже горечью мемуарист. Тогда еще он не мог предполагать, что и садовник кончит трагически. А графиня? Эта черная вдова, вероятно, опасна. Ей, непрерывно вдовствующей, плачевного опыта не занимать.

'Герой, попавший в ее Валгаллу, как и всякий познавший ее субъект, – замечает командор угрюмо, – изначально должен был стать жертвой'.

Я верил ему. Интеллигенция врать не будет.

Да и ныне он – с того света – вряд ли доволен вдовой.

Я немного иначе взглянул теперь на те портреты, что украшали мой кабинет. Взгляды их немного печальны. Один, композитор Сидоров, удивительно походил на командора, каким я его себе представлял. Представление, верно, основывалось на сумме приблизительных черт, которые придал его статуе скульптор. Но этот образ, лишенный конкретности, в точности совпадал с предпоследним портретом в этом ряду.

Но если Сидоров – командор, то кто прочие 'композиторы'? Что-то я не припомню у Моцарта, даже на поздних его портретах, такой бороды. А Шуман? Тонкое юношеское лицо с усиками. Корнет!

Я пересчитал эти портреты: шесть. Граф, корнет, командор. Композитор Дунаевский с майорскими лычками. Двое пока еще не установлены. Рамка седьмого была пуста. Да уж не мне ли место сие уготовано? Надо бы выяснить стороной, не заказывала ли она моих портретов? А то по фотографии такое могут изобразить. Но мне не хотелось, друзья, пополнить этот музей мужей даже лучшим своим изображением. Ее мужи смотрели на меня скорбно со стен. Они-то про меня уже обо всем догадывались.

После инцидента с садовником графиню, 'замученную замужеством', как замечает командор, 'понесло'. 'А как же Пушкин? Глинка? Людмила? Руслан? – взывал он к ее верности. Вероятно, она не откликнулась. Потому что позже, войдя с этим Глинкой в клинч, он все его оперы в клочья разнес.

Что ж, я его понимаю: жалко терять привычное. Состояние влюбленности – такое уютное, такое домашнее, и не надо далеко ходить. Он с таким увлечением строил свою крепость: кабинет, графиня, покой. Думал, наверное, что только смерть все это разрушит. – А может, и надо периодически в дребезги разбивать привычный уклад? Во избежание довольства собой и стагнации. Оставим этот вопрос на усмотрение читателей. Для самостоятельного, так сказать, исследования. Эта мысль, получив надлежащее обоснование, безусловно, повлияет на мненья Европы. А я что-то столько в своей жизни наразрушал, что боюсь, мое слово будет предвзято.

К чести этой суперграфини (заурядного, впрочем, происхождения) она часто пыталась утешить его. Это, мол, всё пережиток прошлого, домашний догматизм и истязание плоти. Женщина не должна быть непрерывно верна. Я вас, конечно, люблю, но хочу другого. Ставила ему в пример Гоголя, который вообще всю жизнь без женщин прожил. Стараясь морально его поддержать, приводила другие примеры мужества. А вняв его возражениям, певицу Сикорскую уговорила с ним немного пожить. Сикорская охотно отдавалась ему, одновременно отдаваясь пению, но когда однажды чуть не задушила его подушкой, графиня первая отказалась от ее услуг. Баронесса ж Борисова не стала с ним спать после того, когда однажды он стал у нее, спящей, ухо грызть. Вынуждена прикрывать теперь это ухо прядью. А еще мне хотела подсунуть эту безухую.

Командор, получивший полную волю, продолжал капризничать. Все, кто приближался к ней на расстояние выстрела, вызывали в нем бури эмоций. Шофер, закамуфлированный под шевалье. Негр, принятый ею за Пушкина. Полный оркестр Галицкого. Своры танцоров, что заполняли ежевечерне Акустический зал, врубая попсу.

'Эта мерзкая желтая музыка расплетает нервы, деформирует мозг. Распаляет этих дам полусвета, князей полутьмы до забвения облика. Полный перечень их бесчинств занял бы всю тетрадь. И только приличие заставляет умерить порыв пера'.

Я заметил, что всегда о чем-нибудь размышляю, перед тем, как уснуть. Вероятно, этот процесс утомляет меня. И следующее за размышлением сновидение служит некой наглядной иллюстрацией к теме.

Мы самим своим существованием (размышлял я) огорчаем ближних. Отравляем живое рядом с собой. Вот вы, например, воображаемый читатель, сколько человек сделали счастливыми? А несчастными? То-то же. Словно природа, будучи сама смертной, сеет не столько жизнь, сколько смерть через нас. У нее, кто сильней, тот и прав. И она будет вечно права – или, по крайней мере, до тех пор, пока будет преобладать в человеке.

Сострадание ей чуждо. Совокупляться и пожирать – вот присущие ей глаголы. Свинья и козел – вот ее символы. Слышу, зовут назад к природе. Мол, надо считаться в своем, человеческом, с ней. Да не хочу я считаться. Чем дальше человек от природы, тем больше он человек. Может быть, сострадание – первый шаг к отделению от нее.

Надо контролировать инстинкты, а не распускать их. Некоторая упорядоченность не повредит. Надо бдительно и непрерывно работать над обликом, вытесняя из себя свинью и козла.

Я назавтра решил не спускаться к обеду в знак солидарности с этой мыслью. И с графиней решил не сближаться больше, раз она так. Вот извольте-ка. Не успел я прикрыть глаза, как тут же был иллюстрирован по поводу вышеизложенного.

Будто сижу я утром в цветущем саду, источающем, благоухающем, оркестрованном тончайше щебетом птах, а седоусый мастер, механик своего дела, малярной кистью набрасывает мой портрет. Я не вижу, что у него на мольберте, но с ужасом, от которого стынет в жилах и дыбом шерсть, замечаю нашу графиню, расположившуюся неподалеку, в жестком спарринге с настоящим козлом.

Козел был молод, резв, и специально упитан, приготовленный для заклания как раз на обед. А сия Пасифая в растрепанном виде удовлетворяет с этим бедолагой, предназначенном на съеденье, совершенно другой инстинкт. Оцените цинизм. Тем более, что и какие-то ангелы, наломав зеленых ветвей, присутствовали. Причем козел, судя по его беззаботному маху, нисколько не подозревает о своей участи.

В добавление к этой картине, тут же, тоже неподалеку, был и командор с баронессой Борисовой, но вместо того, чтоб заняться с ней просвещением, ухо у нее грыз. Да так грыз, ухоед, что хруст стоял, торопливо глотая кусочки. Такое смешенье инстинктов в этой семье. Выходит, сообразил я, что основной инстинкт не любовь, а голод. А самое страшное, господа, я никак не мог вспомнить: если уж у них баронесс едят, то что же тогда е..т на обед?

Ах, простите меня. Дамы в особенности. Совершенно непонятно, как это слово вломилось в текст. Кто им мое сновиденье снабдил. Я ведь даже не знаю, как оно правильно пишется. Не нашел в словаре.

Только не подумайте, учтивый читатель, что моя свобода слова не знает границ. Это просто перо вышло из-под контроля. А всему виной – ненормальное поведение в этой семье, которое я наблюдал, уснув этим сном. Я границы приличий знаю. И обязуюсь соблюдать ваши приличия, если вы будете соблюдать мои.

Но позвольте, раз уж мы перешли цензурный барьер. Чтоб нам не называть вещи своими именами, а не синонимами? В чем виноваты эти слова? Блядь может стать довольно красивым словом, если изменить всеобщее отношение к этому состоянию женской души. Ведь гейшей или гетерой никого не шокируешь. А ведь и та, и другая – блядь.

Самое интересное и интригующее то, что козел все-таки подан был на обед, зажаренный на вертеле.

К обеду я и тут не спустился.

Чтобы покончить с покойным, скажем о нем еще пару слов.

Он еще пытался вернуть излюбленное состояние: писал ей письма в постель, оды в местную прессу, но полностью вернуть графиню ему не удалось. Да, она спала с ним, но и другими не брезговала.

Этот человек, кристально честный, но хрустально хрупкий, не мог долго так протянуть. – Я с вами нежилец, – часто твердил ей он, и действительно умер.

Окончательной версией его гибели явилась растущая в нем пустота, которая и всосала его в себя изнутри.

Его чувство к графине сменилось не менее настойчивым увлечением. Опускаю каламбуры по поводу графинчиков и графинь. Да, он стал пить.

В таком состоянии он еще пытался спать с ней. Но все чаще позволял себе лишнее: кидался на нее нетрезвым зверем, сочетая секс с мордобоем, и тогда хорошо засыпал, физически и морально удовлетворенный. После этого у местных дам открылась мода на вуалетки.

Но, однажды заметив, с каким волнением он смотрит он на ее ухо, она совсем прогнала его.

Он стал пропадать из дому и возвращаться не иначе, как по частям. Вначале подвозили его тело, потом другой автомобиль или посыльный доставлял его шляпу, ботинки, плащ. Заполнить пустоту запоем не удалось. Умирая, он шепнул: 'Прости...'. Не ясно, что значило это слово. То ли прощения у нее просил, то ли договорить не успел.