Текст книги "Приключения в приличном обществе (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

Поэтому в то, что я способен так страстно сочувствовать ближнему, трудно поверить. Ведь иначе, как навязчивым состоянием, то есть страстью, мое сверхсострадание не назовешь. Недаром слово 'страсть' в этих немногих хмурых строках прозвучало трижды. Словно знала теперь моя душа только два режима: холодно – горячо. Как впервые влюбленный отдается всецело во власть нахлынувшего, теряя покой и контроль над собой, так и я, впервые сострадающий, воспылал этим чувством едва ль не дотла.

Говорят: научившись состраданию, человек пошел против природы. И может быть – я боюсь глубоко заглядывать – но, может быть – и против смерти, которая частью природы является. И возможно, этим чувством победит смерть.

Говорят: сострадание медленно убивает. Губит нервы, забивает сосуды, заставляет сердце биться не так. Мешает зверю, тому, что во мне, быть сильным и хитрым. Сострадание опасно? Пожалуй, что и так, если рассматривать всякую ситуацию к своей выгоде и невыгоде.

Не знаю, кто прав. Но я не откажусь от сострадания к тебе, даже если это меня убьет. Я пойду на все ради тебя, не исключая самопожертвования. Сродни ли это чувство любви, не знаю. Но мы – увы – становимся смертны, как только созреваем для любви.

Это было, конечно, не постоянное состояние, постоянного я бы не перенес, сошел бы с ума, выгорел изнутри. Набегало, накатывало и отступало, оставляя паузы для удивленья собой. Но эти припадки, длящиеся часами, оставляли в душе руины, след усталости, опустошенности, подавленности, невозможности сосредоточиться на простейших вещах. А главное – события собственной жизни стал забывать – словно от меня убыло. Даже свежепроизошедшее, как ни бальзамировал в памяти, все чаще оборачивалось небытием.

Память – это намек на бессмертие. Память моя и обо мне – тех людей, которые меня знали. Я, пожалуй, с легкостью соглашусь умереть, но оставьте мне мою память. Телефон, который дал мне психиатр, я постарался вызубрить.

Сейчас, припоминая задним числом этот августейший месяц, я нахожу, что случай моего сумасшествия и casus sadovnicus одного ряда. Ах, Ева. Садовник откликнулся на твой сексуальный посыл. Я прошел по другому ведомству. Но такому же ведовству.

Провести б аналогии, сопоставить симптомы, а то и найти его, расспросить. Поведать друг другу, стоя в очереди к одному терапевту, где у кого болит. Поиграть в географию. Я однажды, сев за компьютер, чтобы поискать новостей, даже три долбанные дабл-ю долго-долго припомнить не мог.

Нынче газеты и Сеть заменяют устный народный фольклор. Сказки, сплетни и прочее. Вот, например.

Предполагаемое физиками 10-мерное пространство открыто для практического пользования. Пространство хранит матрицы памяти и мышления давно умерших существ. В том числе и людей – наряду с некоторыми видами животных и инопланетян. Желаете пообщаться с предками? По чату, прямо сейчас? Давите! – Я надавил, но сумма, затребованная за услугу, оказалась выше, чем степень доверия, которую мне этот чат внушал.

Градоначальник города Г. оказался с фаршированной головой. А у одного из его преемников в голове обнаружен органчик. Органчик изъяли органы, играют на нем. Фарш не уберегли от прожорливых крыс.

Аномальная зона в П-ой обл. временно закрыта для посещений. После открытия паломников ожидает множество новых чудес.

В той же П-ой обл. ожил мертвец. Бродил в истлевшей одежде по пригороду, что-то мычал. Спрашивал, как пройти и покаяться. Пока, принятый за иностранца, вторично не пал жертвой скинхедов.

Я, кропотливый крот, просмотрел и местные сплетни. – Самоубийство валяльщика 'Зимпимпром'. Проснись, шутят ему, ты человека по пьянке убил. А он, ни слова не говоря, пошел и повесился.

Новые исторические изыскания о поручике. – Деревня на самом деле не была снесена в 50-х годах, как утверждала ранняя версия. Ее столетием ранее поручик по пьянке спалил. Вырос город на месте сем. Он и его спалил – но град возрос сызнова. Он спалил вдругоядь – но город трикрат возрос. – В этом сообщении, в гусельных переборах его, мне почудилась некая переориентация правящей администрации, стратегическое сближение с народными массами, отход от дворян.

В городе я не был неделю. Они беспокоились, звонили: мэр, дворяне, Маша. Миша тож. С Мишей мы сухо перемолвились о погоде. С Машей посплетничали о том, о сем. Мэр поинтересовался, не прислать ли запасного садовника. Дворяне – относительно серебра.

Я им сказал, что как только воспряну от острого респираторного, так завезу. Мэру – что очень привязался к пропавшему, и все силы положу, чтобы найти. Маша сказала, что завезет аспирин, но я ее отговорил от этого намерения. Миша сообщил, что погода наверняка переменится, жди дождей.

Утром они и грянули.

И поскольку от сада мы были отрезаны непогодой, то весь день провели взаперти, глядя на него сквозь металлические нити дождя. И возможно приобретенное в результате этого настроение склоняло Еву побыть одной. Она сидела у телевизора, поглядывая на меня искоса, пишущего в тетрадь или перелистывающего записки садовника.

'Душа человека не вся при нем, а частично содержится в других людях, существах и вещах. Важно найти и собрать эти части: свое дерево, свою собаку, звезду. Это мне один гений загнул в бытность мою. Он во флигеле жил и вводил в заблуждение всех длинными волосами. И поэтому многие и даже врачи, вместо того, чтобы считать его дураком, считали его волосатым.

Ты говорит, хоть и рыжий снаружи, но ничего. Концептуально неполноценные – это те, что без концепций живут. Без оглядки на бога и сущее. А ты, говорит, полноценный вполне. Полностью, то есть. Сидит в тебе некий черт.

Другой у них есть: объявил территорию клиники эрогенной зоной. Мы, говорит, горячая точка России. Подбивает всех пациентов на сексуальную революцию. Многие идее сочувствуют, но выступать не спешат. У тебя, говорят, не все дома: уха нет. Без уха у тебя духу не хватит.

Сам свихнешься с этими лоботрясами. Я там курс лучевания проходил, а то бы ушел давно. Хорошо этот курс мучения скоро кончился. Больно уж [нрзб] эта, мать честна, альма-матер. Кому мать честна, а кому чертова бабушка'.

Ева. Смотрит пристально. Гладит кошку. Поговорить с ней? Отвернулась. Дитя.

'Я все про эту эмпатию думаю. Давеча вот я про собаку да про звезду – может это тоже эмпатия? Нет у меня строгого определения слову сему.

А бессмертие – это что ж. Бессмертие – это бессонница'.

Я вдруг вспомнил давно забытое.

Рельсы в две полосы, насыпь, за ней – провода электролинии. Отсюда слышно, как они гудят. Или это гудит электрический зверь, запертый в кирпичной будке? Меня отгоняют от колеи: сейчас подойдет поезд. Вышел железнодорожник с флажком, рельсы подрагивают, люди поглядывают направо, где из-за кромки леса уже показался состав. Я знаю, что сейчас мы сядем в вагон и – только вы нас и видели. Я рад покинуть этот гостеприимный, но уже надоевший рай. – Незапамятное, незапятнанное былое. Странно, как это, надежно забытое, вообще могло всплыть. Словно совершил прямое попадание в прошлое. Я ж ни разу об этом не вспоминал. Я даже не уверен, что эти мумии, извлеченные памятью, являются достоянием моего детства, имеют отношение ко мне.

Тут же нахлынуло новое. – Вечер, почти уже ночь, зима. Черные дома деревни, сани, лай собак. Задувает из-под полозьев снежную пыль и бросает мне, младенцу, в лицо. Мы подъезжаем. Дым из труб, запах дыма, окна неярко горят. Лавки, лабазы, постоялый двор. Полное отсутствие электричества. – Может, это генная память пробудилась во мне? Или из предыдущей жизни всплыл эпизод? Воспоминания о которой, может быть, сохраняются до поры у ребенка, приходят во сне вперемежку со свежепрожитым. Но чем взрослее дитя, чем более увлечено впечатлениями текущей жизни, тем меньше поводов это небытие вспоминать. Не потому ли так мало мы помним из реального детства?

Я ползу по стеклу, живо перебирая своими конечностями, всеми, сколько их у меня есть. Сколько – не знаю, вряд ли я умею считать. Стекло неровное, в ямах и рытвинах, но я стремительно продвигаюсь к краю, чтобы скрыться в знакомой щели, ощущая лохматой спиной чью-то враждебность. Кто-то лениво следит за мной с той стороны стекла... – Этот мнемоним был еще более отчетливо воспроизведен. В части ощущений в особенности, будто происходило это буквально вчера. Чье ж это прошлое навлек я на себя? Мать моя, память...

Нет, вчера происходило совершенно другое. Что именно? Я попытался во всех подробностях восстановить вчерашний день, но удалось далеко не все.

Оскудевала моя голова, несмотря на припадки памяти. Мир стал упрощаться.

Странно, но с какого-то момента – время шло – я стал замечать за собой какую-то забытую легкость, словно само время пустилось вспять, словно избавленный от тяжкого груза позднейшего прошлого, вдруг воспарил, словно в детство вернулся с его беспечно-безоблачным, бесконечно-богатым будущим, которое еще не прошло.

Ева же все чаще стала уединяться, задумываться, иногда я ловил не себе ее странный, проникающий в душу взгляд. У меня возникало чувство, что она понимает то, что творится со мной – ну-ка, скажи. Но она отворачивалась, и чувство мое пропадало.

Особенно ощутимы бывали провалы в моей памяти по пробуждении. Как-то выпали целые сутки. Потом еще.

Пожалуй, это самый трудный отрезок времени, который предстоит воспроизвести. И хотя сейчас память вернулась ко мне, описать все так, как я жил и чувствовал, синхронизируя события внутренней жизни с событиями, произошедшими вовне, так, чтобы куски моего прошлого выстраивались хронологически верно, не наплывая друг на друга, представляется мне весьма затруднительным. Моя задача – разобраться с собой. Это для меня жизненно важно. Не внеся в эту фабулу того, чего не было. Или было, но не со мной.

Имел, например, место такой вот любопытный эпизод. Как-то ночью, размышляя на актуальную для меня в то время тему, тему со-чувствия, подозревая уже, что причина моего плачевного состояния кроется где-то здесь, я набрел мимоходом на такую мысль.

'Страдание человека не так велико, как кажется сострадающему. Мы сгущаем краски. Разница между представлением и истинным положением вещей дает положительную величину, делающую вид страдания невыносимым. Может быть, эта положительная величина и есть участие Бога в душах сочувствующих, утешение страждущему?'.

Подобные рефлексии ранее были чужды моему уму. Но, беспокоясь за собственное душевное здоровье, поневоле пришлось обращать взоры внутрь, стараясь при том не поддаться панике. И религиозным не был я никогда. Видимо, в отчаянии до Бога дошел.

В общем, такое или примерно такое, засыпая, я собирался вписать утром в тетрадь. Но к утру этот крохотный текст совершенно выветрился. При этом мне казалось, что я запамятовал нечто важное. И поскольку я вновь принялся размышлять на привычную тему, то опять на эту мысль и набрел. Хотя я не был уверен вполне, что это именно то, что так хотелось припомнить.

Я открыл 'Воспитание и размышления', чтобы это письменно зафиксировать, и к своему удивлению, негодованию, ужасу нашел эту мысль уже вписанной. Если б это свершила моя рука, да я позабыл – что ж, забывчивость – дело привычное. Но почерк я категорически отказался признать своим.

С Евой правописание мы не проходили. Читала она, правда, бегло, и буквы уже рисовала, но писать вряд ли могла, если даже ассимилировала эту мысль. Оставалось предположить присутствие в доме кого-то третьего. Впустила кого, пользуясь моей забывчивостью? Прячет его от меня? Но каким образом это свежее размышление могло прийти в постороннюю голову? Или я сам кому-то его продиктовал?

'Воспитание и размышления' превратились к тому времени в наблюдения над собой, а не над Евой, как было вначале задумано. Вот и дата вчерашняя: 28 августа. И предыдущая запись моя. И зачем этому третьему лезть в мой дневник, хозяйничать в нем? Этот загадочный случай криптомнезии совсем меня с толку сбил.

Еву мне захотелось увидеть немедленно. В доме ее не было, но в одно из окон, выходящее в сад, я увидел ее. Она бродила по саду, трогая ветви, и вид имела весьма озадаченный. Листья начинали желтеть, но вряд ли это занимало ее. Кое-какая трава пожухла, разбросав семена, но солнце светило и грело вовсю.

Она подняла голову, увидела меня. Но не улыбнулась, как это раньше бывало, не махнула рукой. Скрылась поспешно за угол дома.

Апатия и равнодушие овладели мной. Чувствуя валящую с ног усталость, хотя только-только от сна восстал, я присел на диван. Прилег.

Потолок кружился. Я зажмурил глаза, но вращение продолжалось, проплывали образы далекого и недавнего прошлого, полузабытые люди, интерьеры, пейзажи, кадры некогда виденных фильмов, почему-то мосты. Я отключился. А когда вновь открыл глаза, то не сразу и догадался, где я и что со мной.

Свет заливал комнату под другим углом, значит, клонилось к вечеру. Но позвольте! Я уснул в кабинете. Как же я в спальню попал?

Опять провал, пора бы привыкнуть, дружище. Я припомнил: Еву, чертову запись, мосты. Встал, подошел к окну. Выглянул в сад и завыл, заскулил от тоски и ужаса: сад был гол. Почва под деревьями густо устлана листьями. Я скулил, упершись лицом в стекло, сверху глядя на вертоград, ограбленный ветром, на голого жиголо, которому ветром же искривило скелет. Надо немедленно выяснить, какое сегодня число. Был август в рыжих подпалинах – а теперь? Наверное, на почве уже заморозки. Только одно дерево, игольчатое, вечнозеленое, росшее по соседству с вдовой, осталось неувядаемо, мохнатое, словно монах.

К двери я приблизился чуть ли не крадучись, а минуя зеркало, успел заметить мелькнувший в нем чужой силуэт. Мне снова пришел на ум монах. Я обернулся, но ни за спиной, ни вокруг никого не было. Спрятаться постороннему было негде, разве что под кровать, но заглядывать под нее, как я тут же сообразил, не было необходимости. Силуэт принадлежал мне. Всего и чужого-то в нем было – небольшая сутулость и борода. Сутулость я выправил, выпятив грудь, но борода... Была она как минимум трехнедельной давности. Что ж это я и бриться забыл?

Уняв нервы, я вышел из спальни, чтобы спуститься вниз. Я помнил, что где-то в этом доме есть Ева, а в городе – психиатр. С Евиной помощью мы разыщем его телефон, и он меня вылечит. Вправит мозги. Если его еще не загрызли пациенты. Так, в конце концов, продолжаться не может. Придушишь кого-нибудь в забытьи – как потом жить с этим? Как на руки свои глядеть?

Зал, насколько я видел сверху, был пуст. Значит, в саду. А может, убил я ее, как только что вообразил?

Глава 10

Забытые детские страхи вернулись ко мне. Страх неизвестного. Страх закрытых дверей. Страх обнаружить за дверью мрачное мохнатое чудище.

И в то же время свойственная юному возрасту игривость побуждала меня распластанной по стене тенью, вжавшись в стену спиной, красться на цыпочках. Стена кончилась. Я заглянул в приоткрытую дверь.

Ева сидела за моим столом. За моим компьютером. Оглянулась и не удивилась, увидев меня.

– Что ты крадешься, как ирокез? Входи, – сказала она. – Спать что-то стал подолгу.

Подолгу? Дольше только мертвые спят. Месяц выбыл из памяти, выбитый, словно скамья из-под ног, кем-то убит.

– Сколько... – Пришлось откашляться. – Сколько, по-твоему, я спал?

– Часов четырнадцать, – сказала она, взглянув на часы. Мои часы – браслет был слишком велик – болтались на ее запястье.

– За это время борода бы не выросла, – сказал я немного обиженно. За это время ты выучилась пользоваться компьютером, подумал я. Краткосрочный курс воспитания принес плоды? Что случилось за это время, что я не был в себе?

Клацнула клавиша под ее пальцем, вызвав новую порцию теста на мониторе.

– Что тут происходит? – спросил я. 'Мчать отсюда', – была мысль. – Что происходит, пока я сплю? Когда ты успела научиться всему?

Я не вдруг это выпалил. Приходилось искать слова, которые следовали друг за другом с заминкой.

– Я не знаю, – хмуро сказала она. – Я устала тебе повторять: я не знаю.

– Спасибо, – сказал я, – за исчерпывающе ясный ответ. Который я слышу впервые.

– Мы уже говорили об этом.

– Когда?

– Вчера. Ежедневно. Ты просто забыл.

– Я помню: когда уснул, было лето. А теперь – осень. И спал я месяц, а не каких-то четырнадцать часов.

Чем объяснить этот хронологический разрыв? Как сцепить эти петли?

– Ты спал и бодрствовал. Ел, гулял. Задавал вопросы. Выращивал бороду. Я задавала вопросы тебе. Разговоры, подобные этому, мы ведем каждый день. Но не можем прийти ни к какому выводу. Ни я, ни ты не знаем, что происходит.

– А что происходит? – повторил я.

– Присядь, – сказала она, разворачиваясь вместе с креслом. Вращающееся кресло. Не помню его. – Сюда садись. – Вот еще одно. Послушно сел. – В одну из наших бесед мое сообщение тебя так потрясло, что ты чуть на пол не грохнулся.

– Ну? – поторопил я, глядя на нее внимательно. Красивая девка. Брюнетка. И почему я раньше не замечал? Или замечал? Мы спали?

– Дело в том, что я – это ты.

Глаза черные, смотрят пристально. Наверное, считает себя умницей. Обычно таких долго приходится уламывать. Прилагать усилия. Разворачивать интеллект. Ева. Помню. Но откуда взялась?

– Повторите, пожалуйста, – вежливо попросил я.

– Однако, – она усмехнулась. – Сегодня ты реагируешь иначе. Регресс.

– Рецидив – чего? – не понял я.

– Я сказала: регресс.

– Разве? Я уверен, что – рецидив.

– Возможно. Не будем спорить. Мы с тобой и ошибаемся-то одинаково. На самом деле я имела в виду регресс. Потому что с тобой становится невозможно разговаривать.

– Ладно...

– Что?

– А ты – милашка.

– Я и сама любуюсь собой. Ведь я – это ты.

– Ты не мужчина.

– Но знаю тебя изнутри. Я – это ты.

Какая настойчивость. Какая устойчивая идея фикс. Эта женщина вызывает определенные сожаления. Хотя неопределенные сожаления вызывает тож.

– Да мы знакомы едва, – возразил я. – Ева, не ев два дня, скушала яблоко. Из-за чего весь сыр-бор, полагаю.

Нет, я мог еще связно мыслить и излагать. Но мне не хотелось. Легкость, легкость движений, вольный мысли полет. Один микрокосм, одна душа на двоих – чего непонятного? Дело отчасти нечистое, но что с того?

– Человек – существо общественное, – продолжал я нести околесицу. – Общество для него существенно, вот.

Мы помолчали. Кажется, я ее озадачил. Собственно говоря, физических неудобств от своего состояния я не испытывал. Свежий кусок прошлого, пропавший по чьей-то вине, конечно, тревожил меня. Да была еще, правда, боязнь показаться смешным или сумасшедшим.

– Регресс, – вздохнула она.

– Ты сказала: регресс, – напомнил я, чтоб не вздумала взять это слово обратно. – А теперь объясни, к чему это слово относится.

– Частью твоего сознания, Дима...

– Я – Дима? Ты меня с кем-то путаешь.

– Частью твоей памяти, личности владею я, – продолжала она, уловив, может быть, в моих глазах искру разума. Хорошо. Обсудим этот абсурд. – Я не знаю, как это произошло. И продолжает происходить. Ты – все меньше становишься. Я – все больше. Ты теряешь себя, я тебя приобретаю. То, что помню и знаю я, не помнишь ты. И наоборот. К тебе это слово относится – регресс. И каждый день мы тем только и занимаемся, что пытаемся разобраться с этой проблемой.

Лучше бы мы сексом занялись. А идейка занятная. Мне тут же пришло в голову, как бы переселиться в нее полностью и совокупиться с кем-нибудь. Я попытался остатками своего Я вообразить себя дамой. Не получилось. Переселиться и полюбопытствовать. А потом обратно сей же момент.

– Беда в том, что сегодня ты теряешь чересчур стремительно.

– А нельзя ли ускорить этот процесс? – сказал я, тщательно пряча свою заинтересованность.

– Зачем?

Я не сказал ей, зачем, и возвращаться к вопросу не стал, решив не торопить события. Действительно, зачем? Раз оно и так все течет в нужном направлении.

– Ты какой-то сегодня ребячливый, – пожурила она, да я и сам это чувствовал.

– Хорошо, – сказал я, становясь серьезным. – Ты – это я. Но кто эта женщина – Ева? Вам там не тесно двоим?

– Нет, не тесно. Я... ты нашел этот домик пустым. Я не чувствую рядом чужого присутствия. Но подозреваю: то, что скачивает твое сознание – где-то во мне. В Еве.

Как это происходит? За счет чего? Должен быть путь, по которому оно движется. Должно быть то, что толкает на этот путь и приводит в движение... Я не знаю. Я не ощущаю даже пробелов в памяти. Просто в какой-то момент появляется новый фрагмент, как если бы что-то припомнил. Вот, – она взбодрила подушечкой пальца стопу бумаги. – В Интернете полно ерунды. Распечатано самое интересное. Почитать хочешь? Помнишь буквы?

Я протянул руку за бумагами, взял их. Зомби, сбежавшие клоны, искусственный интеллект. Амнезии, врожденный идиотизм, внезапные преображения личности. Ведовство, происки дьявола и спецслужб.

– Нет ли чего о чревовещании почитать? – спросил я. – Очень хочется о чревовещании.

Она не откликнулась. Наверное, подумала, что я шучу. Да я и вправду шутил.

Однако тут же в моем уме пронеслись различные варианты, один фантастичней другого, как к своей выгоде можно это психическое чудо использовать. Двое в одном. Нет, что это я... Наоборот. Психическое поле, чьим-то внушением и вмешательством – происками внеземного происхождения? – поделенное между нами в произвольной пропорции. Можно со сцены показывать фокусы. Разыгрывать друзей. Или податься в бизнес, политику, криминал. Шпионаж? Почему бы и нет? В голове весело играли воздушные пузырьки.

Я даже вскочил и забегал по кабинету, пытаясь сформулировать достаточно четко то, что легким вихрем вертелось в пустой башке. Что-то вертелось... вертелось.... Но что, я ухватить никак не мог. И сейчас не могу.

– Только не втягивай нас в spy-story, – сказало Ева.

– Ах, и это мы уже обсуждали с тобой?

– Увы.

А о сексе? Нет. Не буду спрашивать. Я приуныл, глядя на тень от оконной рамы, распятую на пыльном полу.

Подошел к окну, открыл створку. Солнце, одетый в лохмотья сад. Отсвистело, отшелестело лето. Желтый осенний ветер гулял в голых ветвях. Вороны каркали да перепиралась пара котов, время от времени раздавался пронзительный визг, словно скрипку настраивали.

– Проголодался, наверное, – сказала Ева. – Пора тебя покормить. Спустимся? Или сюда принести?

Что это она за мной ухаживает? Право же, я не маленький. Сам ем.

– Неси, – сказал я.

Она ушла и вернулась минут через десять, в течение которых я пытался припомнить, как называется эта еда... Крылышко... Ножка...

Она внесла колбасу.

– Кухарки у нас с тобой нет, а готовить мы не умеем, – сказала она, извиняясь за колбасу.

Это ж я научил ее говорить и действовать. Лучше бы готовить научил.

– Кто ее покупает, ты?

Какая-то кошка, задрав мордочку, тактично ждала, пока и на нее обратят внимание.

– Ты, я. Эту купила я. Или купил? Как предпочитаешь?

– Как знаешь, – сказал я, жуя. И тут же спросил, пользуясь случаем. – Ну и каково же быть женщиной?

– Знаешь, не очень. Какие-то рези, регулы.

– А мы не спали с тобой? – Эта мысль, что загостилась в голове, вылезла таки наружу.

Она покраснела. С чего бы? Я ж не краснел.

– Идиот. Не забывай, что я твое ближайшее Я. Подобного инцеста не было и не будет.

Все время выпадает из головы, что теперь я един в двух лицах. Я в моем лице и в лице этой девицы. Ее лицо выражало досаду.

– Ах, извини, – сказал я.

– Ничего. Тут названивала одна дамочка. Машей звать.

Мимо, Мнемозина. Никакой Маши я не помнил.

– Позвонила – и?

– И приехала с твоего разрешения. Привезла аспирин.

– Мы спали?

– Еще как. С этой хорошенькой Машей вы так сплелись...

– Как? Сплелись?

– Самым тесным телесным образом.

Не помню. Жаль.

– Кто еще интересовался мной? – спросил, вспомнив о мэре.

– Мэр. Меня ты представил как секретаршу. И пообещал, что на решающем этапе его поддержишь.

– А когда этап?

– В ноябре. Ещё из Дворянского Клуба заезжали. Относительно серебра.

Эти своего не упустят.

– И?

– И мы отдали им всю посуду. Видишь, на чем едим.

Да. Пластиковые тарелочки. Удобно, по крайней мере. Не надо посуду мыть.

Я вспомнил о своих намерениях найти телефон психиатра. Позвонить ему, проконсультироваться. Без помощи медицины нам все равно не обойтись. Возможно, в его Саду уже есть и такие?

– Опять ты о нем, – сказала Ева. – Ты о деньгах забыл.

– Что, много берет?

– Не знаю. Заплатить ему у нас хватит. Ты забыл, как они к нам попали.

Где-то в глубине души встрепенулся, завибрировал камертоном самый тонкий и чуткий нерв.

– А как? – поинтересовался я. – Мы выпотрошили джек-пот?

– Вроде того. Ты, пользуясь случаем, кинул своих друзей и скрылся в этой дыре. Но все дело во мне. Вернее, в той, кого ты называешь Евой. Я не знаю, откуда взялась эта сумма, которую ты при ней нашел. Наверное, Ева тоже кого-то кинула. И скорее всего не успела позаботиться о том, чтобы укрыться так глубоко, как ты. Так что я здесь как бы инкогнито. Я таюсь.

Я путался. Я, ты. Кто в ней я, а кто та посторонняя нам обоим женщина, которая кого-то кинула, а, может, и похлеще натворила чего. Зацепила, бедная, лиха с лихвой. И что нам, мучимым одной тайной, теперь делать?

Последствия – это развернутая причина. Так что удары судьбы нами заслужены. А может, она, пользуясь помехами памяти, дурачит меня? Но продолжим собеседование с самим собой.

– Ты говоришь: то, что помню я, не помнишь ты. И наоборот. Но как же мы вот помним одно и тоже. Про психиатра, например?

– Милый мой, ведь мы не первый раз с тобой дискутируем. И обмениваемся воспоминаниями в том числе. Ты мне сам о нем позавчера рассказывал.

Не так-то просто ее уличить.

– Я думаю, – продолжала она, – у Евы было то же самое с кем-то, что теперь с тобой. Тот, кто был с ней... в ней, – поправилась она, – или та, прибрал чьи-то деньги и смылся. Но потом по каким-то причинам этот чужой из нее исчез. Испарился. Слинял. Ева стала той беспомощной куклой, какой ты ее нашел. Но ищут ее. То есть меня. Понял?

Я не помнил, какой я ее нашел. Я еще помнил, что была Ева-ребенок, но забыл, откуда взялась.

– Ты и меня кинешь? – спросил я.

– Кто – ты? Все претензии предъявляй себе. Если кину – значит, таким ты себя воспитал.

– А где деньги, кстати?

Она сказала. Но я тут же об этом забыл, а переспрашивать счел неудобным.

Надо было это обдумать. Но не думалось. Память отняли, а теперь и мысль? Я выразил намерение спуститься в сад.

– Только за калитку не выбегай, – предупредила Ева.

Сад наш выглядел просто отребьем по сравнению с соседними. Словно был неизлечимо болен. Те соответствовали текущему сентябрю. Хранили элементы лета. Странно, что наш так быстро увял, словно опередил их на месяц.

Вечерело. Свет мерк. Пахло осенью, плесенью.

– Ты помнишь?

Я вздрогнул.

– Это я.

Объект стал субъектом, и теперь сам присматривает за мной. Тоже вышла, мол, ноги размять.

– Я о Леопольде хотела спросить. Это тот, что тебя ищет.

Я покачал головой. История, произошедшая не со мной.

– Совершенно ничего? Расскажи, что ты помнишь.

Мне показалось, что, проснувшись, я помнил всё, кроме последних трех-четырех недель. Теперь же припоминалось только самое отдаленное – детство, отрочество, юность. Непреложные очаги очевидности, за которые могу поручиться вполне. Но я совершенно не помнил, как, по завершении этой трилогии, вошел во взрослую жизнь. Более позднее прошлое вытравлено. Не знаю, что происходило в мире, в стране.

Я привел ей пару далеких событий, причем настолько отчетливо, словно были вчера. Вслед за ними еще множество фрагментов, цепляясь один за другой, всплыли вдруг из глубин. Словно память сошла с ума.

– Я могу в хронологическом порядке восстановить свою биографию лет с пяти, – уверенно заявил я. – И лет до 16-и.

– А еще?

– Школьную программу наук. Вот, вспомнилось, лет до семи я каждое лето жил в деревне. Родители считали, что у меня слабые бронхи.

– Вчера ты об этом не говорил. Сегодня ты ближе к своему началу. В самый нижний слой памяти влез. Боюсь, что скоро исчезнешь совсем, будешь витать в виртуальности. Я витала, и ты витай.

– Что? – спросил я, недоумевая, когда мы успели вернуться в кабинет. И почему за окном такая темень. Новая лакуна? Но и о ней я тут же забыл.

– В конце концов, мы лишь условно действительны – при наличии абсолютного небытия.

Я ни слова не понял из ею сказанного, тем более что вдалеке взмыл вверх и распустился, а потом распался на струи изумительной красоты хвостатый цветок, полностью поглотивший мое внимание.

– Это фейерверк, – сказала Ева и продолжила, начатую, видимо, уже здесь, тему. – Я ведь помню, ты трогательно заботился обо мне. Я тебя не брошу. И ты меня не бросай. Может, и выпутаемся как-нибудь.

Фейерверк растаял. Сгустилась тьма. Звезды на месте, от луны – как и не убыло, и блестела она ярче, вызывая необъяснимый восторг. И кто это всё, на ночь глядя, выдумал?

Я, наверное, что-то сказал.

– Да, я думаю так же, – сказала она. – Но чувствую иначе.

Мне показалось, что, закрывая окно, я спугнул в саду чью-то тень.

Кто б мог предвидеть, кто бы мог знать, что нынче ночь принесет такое, о чем и не ведало утро.

Глава 11

Не знаю, сколько времени мы провели у окна при погашенном электричестве. По соседству, в доме вдовы, под ритмичную музыку разгоралось веселье, но до нас доносилось только монотонное уханье. Все прочие вещи хранили молчание. Но вот из нижнего зала донесся упругий звук: кошка, наверное, обследовав в поисках съестного стол, мягко приземлилась на лапы.

А чуть позже мой настороженный слух уловил настойчивый скрежет. Та же кошка просится вон, царапая дверь? Или кто-то тревожит замочную скважину не совсем подходящим ключом?

Я оглянулся на Еву: слышит ли? Слышит. Черты лица ее на оконном фоне были неразличимы, но по жесту я догадался, что она приложила палец к губам. Потом на цыпочках пересекла кабинет, продвигаясь к выходу. Игра мне понравилась, и я, ликуя, подражая ее осторожным движеньям, прокрался к двери вслед за ней.

Она присела у деревянных перилец лестницы. И я присел.

Окна зала выходили на улицу, и нашим глазам, привыкшим ко тьме кабинета, казалось, что в зале довольно светло от фонарей. Но настойчивый человечек, открывший, наконец, дверь, сделавший шаг через порог нашего дома, впустивший с улицы волну прелого запаха, – итак: отперший, сделавший, впустивший – остановился и застыл в нерешительности, ничего, вероятно, не видя перед собой.

Я догадался, что Ева узнала его. Она перестала таиться и встала, и я, обезьяна, выпрямился, мы оперлись о перила.

– Выключатель справа, Васильич, – сказала она.

И я, радуясь, что мы заметили его первыми и могли бы понарошку убить, гаркнул так, что Ева от меня отшатнулась:

– Есть тут кто-нибудь здесь?

Человечек вздрогнул и даже присел, что-то вывалилось у него из рук и, позвякивая, покатилось по полу. Вместо того чтобы включить, как мы посоветовали, свет, он погнался за цилиндрическим предметом, ориентируясь на звук, но предмет, найдя на своем пути препятствие, перестал двигаться и звучать.