Текст книги "Приключения в приличном обществе (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

– Набегает прилично. А купца твоего непременно прихлопнет господин Леопольд. Очень уж зол на него. Так что пока не поздно, надо нам обоим бежать.

– Да ты сумасшедший!

– Уже две недели, – подтвердил садовник. – Но это ничего. Отсидимся на пасеке, а там – в Англию. В Англии он нас не найдет. А если и найдет, то не тронет в Англии. – Он хлопнул еще рюмочку и засобирался. – Ну что, хватаем денежки и бежим?

– Да погоди ты, – попридержала его Ева. – Подумать дай. Так и вижу обоих нас на бегу, летящих бок о бок. Как козел и газель.

– Это еще кто козлее, я или этот твой. Давай собирайся, чем лезть с попреками. Мне этот день дорого стоил. До пасеки на его 'Пежоте' живо домчим.

– Ты просто Казанова и Козлодоев в одном лице, – сказала Ева. – А не стар ли ты для подобных стартов? Такие приключения не утомят?

Садовник помолчал. Налил себе еще рюмочку. Выпил и, тыча себя огурцом в лицо, сказал:

– Что уж мои лета считать. Сам знаю: не молодой. Зато в этих летах ум достигает максимума. Действовать надо затемно, заодно. На пасеке пересидим, а там – в Англию. Англия, это брат... – приговаривал совратитель. – Это не здесь. Сиди без суда и следствия в этой дыре. Живи в этой глуши и глупости. Ржевск... Вызывает даже какой-то скрежет в душе.

– Подумать можно, – словно бы нехотя, решила поддержать его план Ева.

Однако чем больше садовник пил, тем более его план выглядел неосуществимым. Заоблачной стал отдавать мечтой. В то время как наши обстоятельства начинали складываться удачно. Пожалуй, он так сам себя зельем свалит. Не придется прибегать к насилию.

И чем более он пьянел, тем сильнее воняло рыбой. Не впустить ли свежего воздуха, открыв дверь? Но за дверью поскуливал пес, отзываясь на захватывающие запахи. Нет, пусть он там и сидит: с двоими не справиться.

Садовник икнул и прочно затих. Уснул, свесив на грудь голову. Рот, как ни странно в таком положении, был полуоткрыт. Из него стекала струйка слюны.

И хотя в облике нашего ухажера появилась некоторая небрежность – паричок, например, нахлобучился, съехал на лоб, пиджак был залит слюной – бидон он по-прежнему крепко прижимал к животу, не желая расставаться с этим предметом.

Так, что с ним делать теперь, подумали мы. Связать его? Сунуть кляп? Оглушить для надежности? Убрать, во всяком случае, с глаз долой. Спустить его в подпол.

Ева открыла лаз, находящийся между столом и кроватью. Потом присела и ловко обмотала его ноги электрическим шнуром, выдернутым из электроплитки. Но едва она коснулась бидона, чтобы и руки связать, как спящий воспрянул так же внезапно, как и уснул. Вскинул голову, вскочил, но поскольку ноги его были скручены, то он стал валиться вперед, прямо на Еву, оказавшуюся, в конце концов, под ним. Бидончик скатился к краю кровати.

Он немедленно оценил преимущества своего положения. И решил этим положением воспользоваться. Руки его впились в ее тело, паричок слетел окончательно, обнажив блестящую лысину, на которой выступил пот. Она задыхалась от рыбьей вони, становящейся невыносимой, и едва не лишилась жизни, надолго дыхание задержав. Он что-то успевал бормотать, кажется, о том, что, мол, сбросит чуть-чуть (долларов сто) во имя интимной близости. Ей удалось под матрасом нащупать оружие.

Он в запале забыл про бидон, готовый свалиться на пол. А вспомнив и увидев его на самом краю, расценил это, видимо, как большую беду. Как смертельную, может быть, опасность. Во всяком случае, ему стало вдруг не до секса. Он перевернулся, пытаясь его ухватить, но лишь подтолкнул к краю. Бидон упал, крышка с него слетела, и он покатился в подпол, грохоча по деревянным ступенькам лестницы.

Из подвальных глубин потянулась в комнату густая вонь, перебивая рыбью. Садовник замер, сильно побледнев. Вонь проникала в легкие, мутила голову, отравляла кровь. Перехватило горло. Судорогой свело гортань. Дыхание остановилось. Мерк свет. Собрав последние силы, садовника оттолкнув, Ева рванулась к двери. За дверью ее вырвало.

Прошло, наверное, с четверть часа, прежде чем она пришла в себя. Обнаружила в руке пистолет. Огляделась. В доме темно. Во флигеле горит свет. Дверь распахнута. Пес удрал, видимо. Не видно пса. За стеной у соседки завели рояль. 'Эти глаза напротив... Калейдоскоп огней...'

Она встала и, зажав нос, рот, не дыша, заглянула во флигель. Садовник лежал, распростертый навзничь, мертвый, по-видимому. Застывшие черты лица – словно маска Ужаса. Рот настежь распахнут, пена у рта. – Значит, не врал про бидон. Значит, правда в бидоне беда.

Уходя, она погасила свет.

Фонари к тому часу тоже были погашены. Местность, освещенная лунной четвертью, была бы едва различима, но из-за стены, от вдовы, вырывались время от времени белые всполохи. Ночные бабочки, бражницы и блудницы, порхали поверх стены. Оргия была в самом разгаре. Звучал оркестр, сопровождая арийские арии. Пели проникновенно. Колоритный баритон с колоратурным сопрано прихотливо сплелись.

'Пежо' был припаркован на прежнем месте, то есть на дорожке у входа в дом. Слишком заметен. Привычней было бы нам обоим на ВАЗе бежать. 'Жигули' я держал в гараже, подальше от любознательных. Деньги надежно зарыты в саду, но забирать их с собой было бы неразумно. В бардачке я обнаружил несколько забытых купюр.

Бежать... Мы оба с ней уже бегали, только порознь. Каждый с такой же суммой, пока наши пути не пересеклись. Настолько пересеклись, что теперь бежим вместе. Вот только далеко ли удастся уйти. Даже если обманем моих преследователей, то как быть с теми, кто ищет ее? Где-то они, наверное, есть. А мы их даже в лицо не знаем.

Был еще мой полутруп – не оставлять же. Вдруг придется вернуться в прежнее качество. В этом мне не настолько комфортно, да и вообще – не по-товарищески бросать в беде самого ближнего.

Я к счастью был в полной подвижности и вполне мог бы добраться до машины сам.

– Подожди, – сказала она. – Я сейчас.

Я вновь уселся в кресло, с которого было встал, увидев ее и обрадовавшись. Мне наскучило быть одному. Почему бы ей не зажечь свет? Я бы и сам включил, да забыл, как это делается.

Она поднялась наверх, собрать узел с дамским тряпьем. Ничто не должно намекать на то, что в этом доме проживала женщина. Может, и не солгал садовник. Может, и на самом деле не выдал ее. Тогда хотя бы эти не будут Еву искать. Местные жители ее, правда, видели, но не систематически. Сочли, может быть, за случайную женщину, каких у богатых людей много. Если опять же садовник ясность не внес относительно роли Евы при мне.

Действовала она впопыхах, но предусмотрительно. Компьютер все еще был включен, и мы быстренько подчистили диск. Увязали в один узел с тряпьем распечатанный материал, 'Воспитание и размышления', документы.

Я услышал, как она спускалась с узлом вниз, и окликнул ее. Она на ходу велела вести себя тихо. Я и притих.

Это был тот самый кирпич, кусок мироздания, который из некогда безукоризненной пирамиды моего сознания вывалился предпоследним. Сейчас-то я его и восстановил. А тогда, очнувшись, вдруг почувствовал безотчетный ужас.

Ева в это время была в гараже. Узел легко уместился в багажнике. Оставался Мамонов. Она выглянула из дверей гаража и осмотрелась, прежде чем вернуться за ним. И тут же замерла, втянула обратно в гараж ногу, которой уже переступила порог. Присела: ближе к земле было темнее.

Две фигуры двигались по дорожке – от калитки прямиком к дому. Шли, не таясь. Двигались беспечно. Эта сволочь в ночи – как рыба в родной стихии. Один крутнулся на ходу, мельком оценив обстановку. Проходя мимо 'Пежо', небрежно потрепал его холку. Другой, шедший первым, по сторонам не зевал, неуклонно глядя вперед, туда, где грезилась ему цель.

Какие-либо меры предосторожности принять они не подумали. Ведут себя, как хозяева, прут напролом. Да и то: кого им бояться в этой стране? Господи, прости и помилуй! Пронеси и спаси, господи!

Близко за домом взвыл пес. Догадался, гад, о покойнике? Узнал его, Шельма, с искаженным до неузнаваемости лицом? Человек умирает – собака воет. Нарушается ее представление о человеке как о существе всемогущем. Как о бессмертном, о божестве. Двое замерли на крыльце, но не надолго. Вой их не насторожил, души их не смутились. Они, расшаркавшись друг перед другом, вошли в дом.

Ева, соблюдая осторожность в отличие от гостей и все-таки труся, пробралась к ограде и выглянула на улицу. Автомобиля, на котором могли бы приехать визитеры, не было видно. Может, высадил их занятой водитель, умчавшись по срочным своим делам? Или они машину в стороне оставили, чтобы внимания не привлекать? Если резко рвануть на 'Жигулях', то есть шансы уйти. Надо было вначале загрузить Мамонова, а потом уже заниматься всем остальным. Ах, пропали, попали к бандитам в беду.

Как же быть? Симулируя легкое опьянение, войти, спросить: 'Вы по какому делу?' – 'По мокрому'. – 'А у нас, знаете ли, по соседству девишник. Спохватились – скучно без мужиков. Меня за Димой девки послали'. – 'За Димой? – с недоумением глядя на то, что от меня осталось. – Значит, его Димой зовут?' – 'Я – Ева', – репетировал я. За стеной у вдовы что-то грохнуло, словно выронили из рук рояль. Кто-то там пел, тем не менее, или плакал навзрыд.

Она остановилась в тамбуре, чтобы перевести дух. Осталось толкнуть тонкую застекленную дверь и войти. Там в их руках уже вспыхнули электрические фонарики. Я не знал, насколько мы хороши как актриса. Мы еще медлили, но вопли, раздавшиеся из холла, заставили Еву присесть.

Источник истошного вопля находился за рядом кресел и был обнаружен тотчас. Кресла небрежно сдвинули, и скулящий Мамонов был извлечен оттуда – на суд своих мстителей в свете скрещенных на его туловище, словно мечи, лучей.

Вопль продолжался с минуту или даже чуть более. Вопящий дважды переводил дух, а когда умолк, когда вслед за этим зажегся, заливши холл, свет, стало ясно, что от Мамонова практически ничего не осталось. Разве что внешность, сильно испорченная идиотским выражением лица.

Может быть, эта последняя потеря явилась удачной попыткой бегства? Может, я от страха окончательно спрятался в Еве, память в панике потеряв? Бросил себя, переложив всю ответственность за содеянное на хрупкие девичьи плечи? Что же такого страшного в этих двух существах? Ну-ка, дайте, я на них своими глазами взгляну.

Оба персонажа были мне немного знакомы. Тот, что постарше и ростом повыше ходил под кличкой Каплан. Потому что стрелял в свое время в Ленина – был в истории нашего города и такой фигурант. Второй, молодой и проворный, назывался Толик ТТ. Возможно, за то, что эту разновидность оружия предпочитал.

Каплан присел возле меня – Еве видно было через стеклянную дверь. Звуки сквозь эту дверь тоже вполне хорошо поникали. Я там что-то дружелюбно мурлыкал, руки к нему тянул.

– Ниц, падла! – рявкнул Каплан.

– То ли он не в своем уме, то ли нас за дураков принимает, – выдвинул предположение Толик. – Смеется, гад.

– Посмотрим, будет ли ему посмертно смешно, – сказал Каплан и ударил меня в висок.

Еве видно было, как метнулась моя голова. Какие-то угрызенья шевельнулись в душе. Как если бы правосудие за содеянное одним стало истязать совершенно другого.

Очевидно, я вырубился. Тетёха ругнулся и тоже рядом присел, за меня беспокоясь. Протянул свою руку к шее моей. Если он умер, мелькнуло в Евиной голове, то навечно мне оставаться в чужом теле.

– Жилка покуда бьется. Жив еще, – заключил ТТ. – Надо было его бить? Он и так свихнулся от страха.

– Я думал, придуривается, – сказал Каплан. – Видел, как он руки тянул? Думаю, ну, вцепится...

– Вот ноги протянет – тогда хана. Сколько раз тебя умолять, не бей в эту точку.

– Плесни-ка на него водичкой.

– Вот ты и плесни.

Ева пригнулась еще ниже, пряча голову. Заходить и знакомиться ей уже не хотелось. Лучше девки обойдутся без мужиков, чем с такими.

Каплан уверенно прошел на кухню, вернулся с водой. Вылил мне на голову весь стакан. Я не отреагировал.

– Запах какой-то приторный, – сказал Каплан, возвратившись с новым стаканом. – Я сразу почуял, как только вошел.

– Может, обделался?

– Я говорю: приторный, а не противный. И вот что думаю в этой связи: уж не опередил ли нас тот чокнутый старичок? Помнишь, как от него пёрло? Сдал нам этого вора, а сам вперед забежал, чтоб и с него урвать? Ушел, а запах оставил.

– Поди, узнай теперь, – проворчал Толик. – Этот пахучий старичок мне честное слово дал, что – в Таганрог. На родину Чехова. Я сам его на поезд сажал.

Старичок, увы, умер, испустив дух. Честным словом и общей надеждой связанный с ними. Я, несмотря на все их усилия, тоже отказывался приходить в себя. Бандиты встревожились.

– К доктору надо, – сказал Каплан.

– Где ты найдешь докторов в два часа ночи?

– Скорую вызовем.

– Скорая наделает шуму. – Толян призадумался. – Знаешь, я тут видел больничку одну. Рядом, за городом. Серьезная такая. За стенами. Давай туда свезем.

– Да это ж психушка.

– А там что, не врачи лечат? А может, ему как раз и надо туда? Подгоняй машину, – распорядился Толик.

– На кой ее подгонять? За стоянку уплачено. Вон во дворе 'Пежо'. В него и погрузим.

– Дом обыскивать будем?

– Да разве сейчас найдешь? Зарыл где-нибудь, гнида. Или в банке сложил. Вернемся утром, пошарим, если к тому времени не расколется сам. Грузи.

Ева на четвереньках выбежала из тамбура. Укрылась в саду за каким-то кустом. Она видела – косоглазый месяц обеспечивал кое-какую видимость – как выволокли меня, бесчувственного, из дому эти изверги, бросили на заднее сиденье 'Пежо'. О чем они при том рассуждали, разобрать было почти невозможно.

– ... добьем, если ничего не добьемся.

– А мотив?

– Ля-ля-фа.

Машина у них завелась без ключа и на удивление быстро.

Она совершенно забыла про пистолет, который торчал у нее за поясом. Да может и к лучшему. Я не был вполне уверен в том, что не дрогнет рука у этой девчонки, вздумай она его применить.

Что-то ткнулось Еве в колени. Ах, это ты, кошка. Жалко бросать тебя на съеденье этим зверям. Кошку она отправила ко вдове, сунув ее в какую-то щель.

Позже, проезжая по городу, Ева остановилась у телефона и набрала милицейский номер. Сообщила, что по такому-то адресу слышен был вопль. Надеюсь, отреагируют. Надеюсь, найдут садовников труп, с пеной у рта, с признаками мучительной кончины на свинцового цвета лице. Опознают его по часам, прежде чем патологоанатом энергично возьмется за дело и констатирует, от каких причин наш персонаж умер. Провозятся там менты до полудня. Выставят караул. Это хоть как-то спутает налетчикам планы. Заставит понервничать их.

Глава 14

Вот, значит, при каких обстоятельствах посетил я сей Скорбный Сад.

Налетчики в надежде осуществить свой жестокий замысел, и вместе с тем – месть, доставили меня сюда, да и сами – недреманным оком, дежурным ужасом, замешкавшимся ночным кошмаром – остались, питаясь за наш счет и на наш же счет веселясь. Хотя и предлагал им мэр Павел Иванович поселиться в лучшей гостинице, из городского бюджета оплачивая люкс, они предпочли обосноваться у нас – в качестве попечителей.

Неспроста, разумеется, расстарался мэр. Склонял их, я думаю, продолжить мной начатое, то есть финансировать его административно-политическую деятельность, и опять же – за мой счет, как только они из меня этот и другие счета вытрясут. И со своей стороны обещал предприятию сему содействовать. Лично встречался с главврачом, велев меня всячески пестовать и все меры принять к моему скорейшему выздоровлению. – Но чтоб не упестовали до смерти. Да чтоб не умер от крайних мер. Да чтоб не повредился бесповоротно, биясь о твердые стены. – После чего, вернувшись к разговору с налетчиками, затеял, верно, переговоры о слиянии криминала с властью. Налетчики к идее отнеслись с пониманием. Мэр в запале предложил, наверное, меня убрать. На что Каплан, взглянув на представительский 'ролекс', отвечал, видимо, так: 'У нас не радикальная организация. Мы все проблемы решаем мирным путем'.

Еще какая радикальная. Не верь ты ему, начальник. Просто захотел это приятное мероприятие выполнить сам. Но не раньше, чем вынут из меня деньги. И не прежде, чем приду в себя. Так что налетчики пока бездельничали, вынужденно соблюдая закон. Я же старался держаться от них подальше, хотя так и подмывало порой подойти, сбросить маску кретина с двумя пустыми дырами вместо глаз да посудачить об общих знакомых: как они там, что?

Но подозреваю, что Каплан, хмурясь, так отозвался б о той или иной судьбе: 'Замочил один мальчуган. Хлопнул хлопчик один. Один пострел пристрелил'. И прижав меня рукой и коленом к стене, вдавив меж ребер стальной ствол, произнес бы нечто вроде следующего: 'У каждого, видишь ли, свой фатум. У одних их глупость. У других – совершенно иная страсть. Но если со страстями еще можно бороться и укрощать, то глупость – как бы фраеру не фартило на первых порах – рано или поздно выдаст его. Ну, скажи, зачем тебе эти истины о твоих покойных друзьях?'

Нет, такие истины мне ни к чему. Меньше скорби. И умереть от его руки мне совершенно не улыбалось. Пырнул один паренек, скажет. Поэтому всякие проблески любопытства я укрощал.

Первое время – как только обнаружил себя на территории психбольницы – мысль о побеге терзала меня. Подвалы памяти вновь полны. До отказа набиты прошлым. Но подходящих способов бегства – кроме как: динамит, вертолет – я из этих подвалов не выудил.

Не надо выглядеть не тем, что вы есть. В своем истинном качестве вы достигнете большего. Актерских уроков мне преподать было некому. Я искусство перевоплощения осваивал на ходу. Что оставалось мне, как не выглядеть, как не казаться? Влачить клиническую жизнь в старом качестве.

Главврач нашего учреждения, подчиняясь натиску попечителей, проявлял ко мне повышенное внимание. То есть осматривал ежедневно, тогда как прочих препоручил коллегам.

– Слышь, лепила, ты нам этого мостырщика к четвергу образумь, – наезжали налетчики.

– Ты уж постарайся, Дементьев, чтоб наш небанальный больной был здоров к ноябрю, – давил мэр.

В ноябре, напомню, должны были состояться выборы, после которых он мог моих денег уже и не увидать.

Главврач, чувствуя ко мне симпатию, поспешностью пренебрег. Со мной был неизменно любезен и даже неоднократно пытался шутить. Наверное, мои пожертвования на наши с ним отношения повлияли. Распорядился же он ими с толком. Укрепил новыми решетками фасад здания и начал укреплять тыл. Но осуществление дальнейших его пенитенциарных планов пришлось отложить. Деньги, пожертвованные мной, кончились.

Вначале налетчики жили в соседнем нумере, доставали водку, девиц. Часто заходили ко мне, задавали вопросы, остававшиеся безответными. – Так он нам ничего не выболтает, – говорил ТТ, – надо его взболтнуть. – И, тряся за отвороты пижамы, взбалтывал.

Я тоже всячески портил им жизнь, бил каблуком в стену, едва они засыпали, а утром хорошо исполненный вопль будил их аккуратно в 6:30. – Напоминает роман Достоевского 'Идиот', – с тоской отзывался Каплан, самый главный и самый нервный из них. Я же, выпустив на волю вопль, шел завтракать. А когда небуйный Жевакин, бывший матрос, встретил его по моему наущению в коридоре и погнался за ним с намерением оскорбить, он уговорил своих более агрессивных приятелей переселиться на белую половину, Директорию, как предпочитали называть правое крыло врачи. Там и обосновались они окончательно – в лагере лекарей, как только свободили для них кабинет.

Мое внутреннее состояние, как я уже упоминал, казалось мне вначале ужасным. Словно внезапным несчастным случаем выбило из колеи, в которую уже никогда не вернуться. Но это по сравнению с раем, который я потерял. А сравнительно с предшествующим раю прошлым дело обстояло значительно лучше. Как если бы, вынув душу, почистили клетку, прежде чем ее на место вернуть.

Предстояло, однако, систематизировать все нажитое, разобраться со временем, легшим внахлест. Случалось ведь и так в последние месяцы, что в один и тот же временной промежуток я двумя жизнями жил. Внутреннее расследование показало, что этих жизней, этих состояний, было во мне несколько. Вот они. – Мое прошлое до катастрофы, то есть до встречи с Евой, с которой, собственно, весь развал начался. Мое убывающее Я – рядом с Евой. Мое возрастающее Я – в ней. Мое полное, но недолгое существование в ее обличье. Мое безмятежное райское существование, об утрате которого наипаче скорблю. И, наконец, нынешнее мое Я, являющееся суммой всех перечисленных, которые (возвращаясь к началу абзаца) предстояло систематизировать, уложить в моей памяти так, чтоб можно было с этим и дальше жить.

Да, оставались еще какие-то светлые всплески – Евины, думаю, – и совсем уж сумрачные – садовниковы? – реликтовые отголоски, остатки тех состояний, в которых пребывала Ева, мой медиум, прежде чем стать мной.

Ах, Ева... Где же она теперь, что с ней? Вновь впала в младенчество? Наверное, так, раз уж я вернулся в себя. А может, новую душу себе нашла. Я помню, как уснул в мамоновском доме – Евой, а очнулся в Саду – собой. Как я попал домой, я, разумеется помню. Как приходила джинсовой девочкой, помню. И разумеется, расскажу. Но позже. Потому что сейчас нас ждут более неотложные события. Не время копаться в себе, ибо во внешнем мире тоже кое-что происходило. И надо было определиться, как себя вести. Как на эти события реагировать. Пойти на выздоровление или продолжать валять дурака? Раздвоение, как у разведчика, не приведет ли к неподдельному сумасшествию? Выбираться наружу мне или оставаться в добровольной неволе, за решетками, стенами из незыблемого материала, среди всяческих висячих и врезных замков? В ожидании случая – тактика проверенная, пусть и покажется кому-то скучноватой и негероической.

Ее я и выбрал. Будут еще поводы развязать войну.

Этот дом, клиника для душевноподвижных, чья прихотливая психика не выносила суеты внешнего мира, его забот и угроз, был, как я уже говорил, окружен парком, а парк – словно железным занавесом – стеной. И вот мне новыми глазами предстояло взглянуть на своих со-домников, да и на сам дом, окруженный парком, стеной, миром, космосом.

В космосе царил Смысл. Над миром парил Князь. Стены были классических китайско-берлинских пропорций. Расточительность и роскошество являл собой парк в осенний сезон. Во внутренней отделке здания некогда соперничали и уживались помпезный ампир с затейливым рококо. Дом в былые времена принадлежал Ржевскому. Сказывались его пристрастия и вкус, и хотя с тех пор немногое в части лепнины и позолоты сохранилось, но проявлялось еще тут и там пустующей нишей, где раньше рыцарь стоял, неожиданной виньеткой или харей химеры на фронтоне особняка. То пространство, что занимал поручик с челядью, занимали теперь мы – сто шестьдесят четверо, не считая белых и цветных. И хотя здание – по сравнению с видом извне – изнутри оказывалось довольно вместительным, проживали мы скорее компактно, чем комфортно, и очень немногие имели отдельные нумера – тесные клетки.

При Ржевском, думаю, никаких стен вокруг парка не было. Были конюшни, псарни, поля, простиравшиеся на четыре стороны, тут и там рассыпанные деревеньки. И поручик, верно, подолгу любил простаивать на балконе, глядя вдаль и на них с Надеждой (Дуровой).

Я стал замечать в себе склонность к визионерству. Мне нравилось наблюдать – из себя, как из центра вселенной – этот малый, но изменчивый и подвижный мир. Возможно, на это мое новое пристрастие повлиял одноухий.

– Давайте делать наблюдения, – неоднократно предлагал он мне. – Этот мир непроницаем лишь для непроницательных глаз, но таит в себе множество интересных явлений. – И мы наблюдали.

Как дворник Никанор, например, живший в конуре под лестницей, травит шершавым порошком мышей или этим же порошком чистит заражавелые трубы. Как кастелянша Наташа, нахально расстегнув халат, вертится перед санитаром Добрыниным. А какой-нибудь из его коллег, Муромцев или Попович, пытается в свою очередь увлечь кастеляншу собой.

– Маргулис, – как-то представился мне одноухий, что явилось для меня полной неожиданностью, так как до сей поры я не предполагал за зелеными постояльцами гражданских имен. – Вы, наверное, член Дворянского Клуба, маркиз? Знаете, я тоже в свое время был жалован дворянством за подвиги, и в Клубе бывал. Ах, там замечательно! А какое общение! Зимний Дворец! Версаль! Тюильри! – И предварив осторожной преамбулой – что там танцуют, кто стриптизирует, что едят – внезапно спросил. – Вы в каких отношениях с графиней, маркиз?

Я чуть было не опешил на внезапность вопроса, но благодаря самообладанию, сладил с собой.

– В добрососедских, – ответил я.

Маргулис принял мой ответ к сведению, но не поверил мне.

Я заметил, что время от времени кто-либо из пациентов на день-другой исчезал. И предположил, что может, их отпускали на волю, что существует, может быть, свобода хотя бы по карточкам, в качестве поощрения за послушание, и даже попытался выяснить, каков ее месячный лимит, но мне объяснили, что всяческие отлучки настрого воспрещены. Самовольщики же возвращались, накачанные пивом, напичканные анекдотами о поручике.

– Дыра-с, доложу я вам, – ухмылялись они на всякий вопрос о воле.

Я стал приставать к одноухому, и тот неохотно признался, что связь с волей, несмотря на незыблемость стен и неподкупность охраны все-таки существует, и если очень хочется, то можно выбраться, воспользовавшись сетью лазеек и тайных троп, системой параллельных коридоров и приставных лестниц, с применением паролей, кодов и разрыв-травы.

Я взял на заметку эти сведения.

– Не стоит напрасно нарываться наружу, – охлаждал Маргулис мои порывы. – Там всюду силки и ловушки вдоль стен, из капканов вынимают дюжинами. Чревато, да и что вам там делать, среди лишних людей? Эти простофили с их здравомыслием вас, чего доброго, заурядностью заразят.

Иногда заботами администрации и под присмотром Никанора мы работали в парке, чередуя физический труд с умственными достижениями.

В небе парило облако. В парке полдень царил. Воздушный змей, изготовленный в наших мастерских и запущенный в небо умелой рукой, искушал рвануть за собой, да был уже на излете, ближе к земле, чем к облаку, и вскоре исчез за желтыми купами тополей. Свора ворон, стая смутьянов, с криками взвилась в воздух, а воздух был липким от висящих в нем паутин. На солнышке нежились нежильцы, Никанор и за ними присматривал.

– С белыми я вам настоятельно рекомендую держаться настороже, – поучал меня одноухий Маргулис, при всяком удобном случае соскальзывавший на больную тему. Рано лишившись уха, он многие годы посвятил разоблаченью врачей. – Нет, сексопатологи еще ничего. Бывает, и правду врут. Но прочие терапевты... В особенности психиатры хитры. Процедурят они нашего брата. Придираются, словно к придуркам. Творят, черт знает, что и черт знает, как. Искусственно затормаживают наше умственное развитие. И уж если решили кого свести с ума, то своего добьются. Того и гляди, окажешься в дураках, а то и в козлах. – Отдавая должное их коварству, он был, тем не менее, невысокого мненья о них. – Люди они в основном серые. Есть правда двое оранжевых и один голубой, непарный. Я вам их как-нибудь покажу.

Я интересовался, нет ли в смешении белого с серым противоречия.

– Серые – это их внутренний, то есть истинный цвет, – настаивал на своем Маргулис. – А белые халаты, одетые поверх их, служат исключительно для маскировки. Составляя с нами контраст. Наш мир, – продолжал он, – более подвижен, зыбок, текуч. Их мир полон предметов – застывших, неодушевленных, лишенных действия, как безглагольная речь. Нужен толчок, чтобы заставить эти предметы двигаться и дышать. Да здравствует революция! Сексуальная, – часто и невпопад произносил он, предварительно оглядевшись.

Он не впервые затрагивал при мне эту насыщенную будущими событиями тему.

Его дерзкие политические взгляды всецело разделял Безголовый – довольно интересный, хотя и второстепенный персонаж нашей истории, замечательный тем, что голову обычно носил подмышкой, хотя окружающим, в том числе и мне, было ясно, что это не голова, а банный, например, таз, или мяч, или иной предмет, не обязательно округлой формы. А на том месте, где положено быть голове, на нешироких его плечах, находилась, как он утверждал, черная дыра, а из нее космический ветер хлещет.

Нас он уверял, что голову ему свихнули врачи, укрощая в Кащенко. А до Кащенко у него лишь легкие помехи были, ветерок, зефир, воздушная струя, исходящая из левого уха, но не доставлявшая особенного беспокойства. Он обратился к психиатрам, хотя и отговаривали родные. Врачи, не успев сговориться, диагностировали разное. Один обнаружил в его голове воздушные пазухи, сообщавшиеся между собой, и при незначительном перегреве, благодаря разности температур, вызывающие циркуляцию воздуха в голове, наводившую на мысль о зефирах. Этот диагност и терапевт с помощью несложного вакуумного приспособления откачивал из нее лишнее. Другой, говорливый субъект в черных очках и с бородавкой во лбу, крупно записал в эпикризе: 'Темно под теменем. Очень темно. Тьма темен'. Что и доказал хирургическим путем группе сотрудников. После чего голова подопытного, постепенно тыквея, перекочевала подмышку. Окончательно сбросив голову с плеч, он почувствовал некоторое облегчение, и тогда ему рекомендовали поселиться в нашей лечебнице, где, мол, хорошо кормят, заставляют мыться и пенитенциарно содержат на всем готовом в этом раю.

У бедняги еще теплилась надежда, что его вылечат чем-нибудь, ведь медицина в наше время творит чудеса, хотя и не с нами. Но даже и не излеченный, отдавшись на воспитание, он чувствовал себя здесь счастливым, лишенный забот и всяческих мелочных расчетов, с какими неизбежно столкнулся б на воле. К тому же, утверждал он, безголовым никогда не овладеет безумие.

С головой он обращался зачастую небрежно. Бывало, бросал ее, где попало, или в рассеянности присаживался на нее. А то и терял. И тогда можно было наблюдать его беспомощное без головы тело, бредущее наугад, разговаривающее само с собой или с воображаемым собеседником, но соблюдающее ритм ходьбы и последовательность чередования левой и правой ног.

– Вон еще один микрокосм, островок сознания, – метнул свой блестящий взгляд мой Маргулис на Никанора. – Дурак душераздирающий. Представьте себе будущее человечества, маркиз, взявшего эту обезьяну за образец. Экие мы атлеты: руки, как грабли, ноги, как коленчатые валы. А ведь к тому движемся. Мысль нынче не в моде. Вырождаемся в гамадрилов и горилл.

Дворник действительно отличался внушительным телосложением. И хотя был неладно скроен, но крепко сшит, и по всем видимым признакам происходил из мотыгинских, отличавшихся тяжелой поступью и хваткостью рук. Он одним глотком мог выпить бутылку водки, не говоря о кипятке и прочих кислотах, благодаря чему был ежедневно пьян. Но и такие бывают полезны, говорил Маргулис, пока выносят за нами дерьмо.