Текст книги "Приключения в приличном обществе (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Мы поднялись еще этажом выше, на площадку, где, если помните, находилась – как бы это поромантичней выразиться – калитка? – замаскированная под чердачный люк, за которой открывался взорам наш благословенный Сад.

Графиня запыхалась. Щеки ее пылали. Локон выбился из-под шляпки, щекоча щеку. Хорошо хоть вопросов не задавала, ибо как мне на них ответить? Что? Эта несуразная затея с Кузьмой мне все более казалась в лучшем случае розыгрышем, если не бредом тяжелобольного накануне комы, предпоследним словесным проблеском, за которым – длительная и тягостная немота.

– Полезайте вы первой, графиня, – сказал я. – Я вам отсюда как-нибудь помогу.

Видно было, что лазать по таким лестницам ей до сих пор не приходилось. Хорошо, что ступеней было всего семь. Но, преодолев их, надо было еще суметь протиснуться в лаз, что с ее формами (впрочем, классическими) мне представлялось проблематичным. Да еще длинное вечернее платье мешало ей. Я со своей стороны, то есть снизу, деликатно ее подталкивал.

Легче верблюду сквозь игольное ушко, упираясь руками в графинин круп, некстати подумал я. И совсем уж некстати возникшая в результате всей этой возни эрекция (как я ни деликатничал) изрядно отвлекала меня.

Протиснуться все-таки нам удалось, лаз был рассчитан аккурат под ее формат. Как только она втянула в лаз каблучок, я протиснул в дыру свой драгоценный узел, после чего нырнул в нее сам.

Сад сегодня особенно благоухал. После спертого больничного воздуха, смертного запаха застоявшихся яств, голова немного кружилась. Графиня ахала, вертя головой, стоя все еще на четвереньках, дожидаясь, пока я помогу ей встать. Я подал ей руку, она поднялась.

Красоты – красотами, однако человечьим духом вблизи и не пахло. Опоздали мы, или сам, назначивший это время Кузьма, замедлил с приходом? Хоть бы знак какой или указатель, куда нам двигаться, хоть бы нечаянный намек, след, оставленный в примятой траве. – Никанор, выскочивший из ближайших кустов, появился как нельзя более своевременно. А то я уж, было, решил, погуляв немного, проталкивать графиню назад.

Он успел уже где-то хлебнуть, но в меру, не до забвенья обязанностей, потому что вывел нас прямиком в нужное место, ни разу не заплутав, хотя добираться нам пришлось минут пятнадцать. Шли мы гуськом, друг за дружкой, узел мой то и дело падал, Никанор, идя впереди, размахивал руками и оборачивался, обращая наше внимание на то или иное чудо или достопримечательность. Графиня вертела шляпкой, ахала, спотыкалась и едва не роняла себя. Мне приходилось ее ловить и поддерживать – все это из вежливости, а не ради бестолкового Бонифация, который еще более возликовал, и уже не было никакой возможности скрыть его ликованье.

Кузьма, полулежа в кресле-коляске, ждал нас под раскидистым деревом, по своему обыкновению о чем-то задумавшись. Нас он заметил лишь тогда, когда Никанор, приблизившись первым, вежливо кашлянул.

– Так вот вы какая, – сказал Кузьма, с удовольствием разглядывая графиню. – Я слышал о вас много лестного от своих друзей. На самом деле они в вас ничего не поняли. Вы превосходите всякое их воображение. Но не моё, – добавил он, тем не менее.

Графиня, не зная, в похвалу ли ей это было сказано, или содержало некий негативный намек, на всякий случай сделала ему книксен.

– Это вам будет мешать, уберите, – обратился он теперь уж ко мне, мельком взглянув на мои оттопыренные штаны.

Не зная, как с этим быть, я присел, уминая плотнее свои простыни, растрепавшиеся от цеплявших мой узел ветвей и от многократных его падений.

– Могу я взять с собой свой узелок?

– Узелок? – Он бесцеремонно протянул руку, перегнувшись через поручень кресла и вытянув одну из простыней. – С испугу написано, – заключил он, критически рассмотрев ее на свету и выдернув из контекста пару цитат, которые здесь приводить не буду. Я не согласился с его замечанием, но промолчал. В другое время я бы ему, конечно, не дал над моими трудами подтрунивать. Я бывает, вздрагиваю с испугу, но чтобы писать?

– Я бы с удовольствием поболтал с вами, будь у нас времени в запасе хотя бы еще с полчаса. Но у нас и пяти минут нет, поэтому к делу. Мы находимся с вами под Древом Свободы, – тоном гида сообщил Кузьма. – Это драгоценное древо я сам двое суток выращивал, не покладая рук – своих и Никифора.

Никанор вновь кашлянул, но не поправил обмолвку.

Дерево было раскидистое и вероятно высокое. Верхушка его была скрыта густейшей листвой, и насколько ствол простирался ввысь, сказать было трудно. То, что в течение суток, пускай даже двух, можно вырастить такой экземпляр, было несомненным вымыслом. Но возражать его небылицам я не стал, поостерегся его раздражать по столь пустяковому поводу.

Как растут деревья? Вверх, вниз. Черпая корнями гниль и навоз, тянутся к свету. (Из хлама слов, обрывков наваждений, снов, осколков действительности возникает роман.) Нет, невозможно такое вырастить за два дня.

– Путь вам предстоит нелегкий, но цель стоит того, – продолжал Кузьма. – С ветки на ветку, с сучка на сучок, вам надо взобраться на самый верх.

– А потом? – спросил я.

– А дальше сообразите по обстоятельствам. Я всех случайностей предусмотреть не могу, хоть и семи пядей в башке. Поэтому дальнейшее будет всецело зависеть от вас. Да, чуть не забыл, это существенно. Поднимаясь наверх, избегайте о чем-нибудь думать. Более того: я вам категорически запрещаю это – ради вашего блага, мадам и месье. Некоторые мысли разрушают действительность. Приводят, например, к непоправимым сомнениям в правильности избранного пути. А сомнения, в свою очередь, человека мыслящего могут и до сумасшествия довести. Поэтому думать вам позволительно лишь в одном направлении, – он ткнул указательным пальцем вверх. – Мысль влево, мысль вправо – считается попыткой к сумасшествию, и без предупреждения открывается огонь. Не далее как неделю назад один перевернутый на точно таком же древе весьма пострадал. Был убит при попытке к безумию.

Действительно, я давно что-то не видел Перевертуна.

Я взглянул на графиню. Ей что, она вообще не привыкла думать. А я – как могу запретить себе этот процесс, если и сейчас уже они, подлые, прут? Вот мелькнула одна: не пуститься ли, пока не поздно, вспять?

– Обратно, брат, ходу нет, – угадав мою мысль, сказал Кузьма. – На вот возьми в утешение. – Он из-под складок пледа выпростал пистолет и протянул мне. – Третья пуля трассирующая. Помочь он вам в вашем подвиге не поможет. Но может в будущем пригодиться от внешних врагов. И не вздумайте с полпути возвращаться назад. Иначе лучше б мне оставаться в коме, а вам совсем не родиться на свет. Поехали, Никанор, – обратился он к своему слуге, правильно выговорив на этот раз его имя.

– Как – это все? – почти непочтительно вскричал я.

– А что ж тебе еще надо? Лезь, – сказал Кузьма.

Ветви буквально стлались по земле, и я без труда, даже с узлом за спиной, забрался на нижнюю. Да и графине этот маневр не составил хлопот, тем более – при надежной моей поддержке. Туфельки ей пришлось сбросить, мои больничные тапочки слетели сами собой.

Меня по мере осторожного продвижения, не оставляла мысль о том, что эти двое – Кузьму, конечно же, я в первую очередь имел в виду – тонко подшутили над нами, загнав на это дерево, заставив взбираться вверх. Я даже приостанавливался пару раз и обмирал, прижавшись к стволу, до того мне казалось смешным то положение, в какое попал. Да и графиню в буквальном смысле слова втянул. Но отступать до окончательного разъяснения обстоятельств мне не хотелось. Вдобавок к тому, примерно на двадцатом метре нашего восхождения в ответ на эту навязчивую мысль так полыхнуло слева, что я чуть было не свалился вниз, а графиню едва успел ухватить за предплечье в последний момент. Пламя лишь опалило листву – но колени мои дрогнули. Невозможно себе представить нашу судьбу, возгорись это древо. Впрочем, вариантов было два: либо сгореть заживо вместе с ним, либо прыгать вниз, что было не менее смертельно.

Но этот огонь, открытый в ответ на мою мысль, эту же мысль и прогнал, положив конец большинству моих сомнений. Раз уж это предсказанье Кузьмы реально сработало, значит и окончательный наш побег не такое, может быть, и безумие.

Слову часто предшествует та или иная мысль. У меня так, по крайней мере. Поэтому, чтоб и проблеска их не возникло, взбирались мы по древу в молчании. Даже эрекция как-то незаметно сошла на нет, хотя новые поводы для нее как раз были. Платье на графине совершенно изорвалось, и она с моей помощью полностью от него избавилась, оставшись в одном бикини. Все это мне напомнило давний эротический фильм, виденный мной в юности, где этот трюк уже был использован. Там группа сексапильных девиц штурмовала горный пик, по мере восхождения к вершине постепенно избавляясь от одежд.

Поднявшись на метров пятьдесят, мы присели на толстую ветвь и перекусили, преломив оставшийся эскалоп. Вид у графини был не такой уж измученный, как можно было бы предположить, да и я особой усталости не испытывал, хотя мне досталось, конечно, больше чем ей. Кроме того, что я свой узел еще тащил, приходилось и графиню то и дело снизу подталкивать или подтаскивать сверху, что, однако, было истинным наслаждением для меня. Поэтому мы не стали рассиживаться, а, улыбнувшись друг другу, но ни слова не говоря, тут же штурм этой вертикали продолжили.

Мы лезли и лезли, ползли и ползли, с ветки на ветку – по моим расчетам давно уже должна была спустится ночь – она и спустилась, но гораздо позднее, чем я предполагал, и не столь беспросветная, как в более привычной реальности. Сквозь бледное небо просвечивали звезды, и это был добрый для нас знак: раз уже видно небо, то ветвей впереди, то есть я хотел сказать – выше – не так уж много, а значит, восхождение наше подходит к концу.

И действительно: поднявшись еще метров на десять-двенадцать, мы уперлись обеими головами (я своей, графиня своей) в какую-то плоскость, пластиковую на ощупь, что-то похожее на крышу грибка на детской площадке.

Крыша была круглая и имела форму воронки, узким концом надетую на макушку Древа Свободы, а раструбом – вниз. Человеку, настроенному мистически или философски тут же пришла бы в голову масса мыслей по этому поводу. Древо, воронка, ближние небеса. Но мне, в данный момент настроенному иначе, было не до подобных аллюзий, да и мысли я побаивался пока выпускать. Да и воронка, могло быть, казалась воронкой только из положения снизу, а на самом деле представляла собой некий декоративный элемент, вроде звезды на рождественской елке или башне кремля, или креста, венчающего готический шпиль. Поэтому никаких особых псевдо-научных и квази-мистических отклонений от нашего правдивого повествования на этой странице вам не предвидится.

Однако думать все-таки было надо. Что нам делать следовало дальше, я не представлял. Я осторожно шевельнул извилиной – возмездия не последовало. Я шевельнул решительней. Очевидно, здесь уже можно было думать, не рискуя сойти с ума, или сумасшествие на такой высоте бегством от действительности уже не считалось.

Собственно, думать было решительно не о чем, поэтому, выбрав потолще ветвь, я пополз по ней прочь от ствола, а удалившись метров на пять и убедившись в ее надежности, сделал знак и графине следовать за собой. Что и было ею исполнено без признаков колебаний – до того крепка была ее вера в меня.

Ветвь было толщиной примерно с графиню – сантиметров 90 в обхвате, то есть – как эта шикарная госпожа в лучшей своей части, поэтому полз я безо всякой опаски, что она под нами подломится. Как подсказывал личный опыт и опыт веков, близко к вершинам деревьев самые толстые сучья не растут, но, припомнив все чудеса, случившиеся со мной за последние месяцы (о многих рассказ еще впереди), я это незначительное обстоятельство во внимание не принял.

Ползти было чертовски неудобно, но я вскоре сообразил, что можно по ней идти, держась за ветви потоньше, произраставшие из нее. Причем первой сообразила графиня, а я уже потом, оглянувшись.

Чем далее удалялись мы от ствола, тем более ветвь утончалась, а метров через 200-250 мне стало казаться, что движемся мы уже вниз, то есть ветвь под совокупной тяжестью собственного веса и наших двух начинает клониться к земле. Вскоре это предчувствие превратилось в уверенность, а еще часа через полтора нам снова пришлось преодолевать вертикаль, но теперь уже двигаясь вниз.

Несмотря на энергичные движенья, которые приходилось нам совершать, спускаясь вниз, чувствовался зверский холод. Каково же было графине, на которой, кроме двух приблизительных лоскутков, ничего не было. Я уж хотел, было, как-нибудь извернуться да развязать свой узел, чтоб укутать ее хотя бы в простыню, но тут почувствовал, что ветвь, наконец, коснулась земли.

Повиснув на руках, я спрыгнул, рассчитывая на затяжной прыжок, но через секунду с облегчением понял, что стою на твердой земле. Почва подо мной, повторяю, была твердая, я бы даже сказал, жесткая. Скованная морозцем, так как был, как я тут же припомнил, ноябрь. Ноги босые нестерпимо жгло.

– Спускайтесь, графиня! – крикнул я, и тут же услышал шелест над головой, и графиня спелой, подбитой морозцем грушей, свалилась прямо мне в руки.

Светало. Я пригляделся. По всей видимости, мы находились в каком-то саду. Сад, конечно, уже облетел, и за голыми деревьями, к своему ужасу, я увидел все ту же бетонную стену. От разочарования, я чуть было графиню не выронил.

– Ах, несите скорее меня туда, – сказала она, дрожащим от холода голосом.

Я оглянулся. За моей спиной, словно по волшебству, вырос элегантный особнячок. В два этажа, с резным деревянным крылечком, с автомобилем, припаркованным прямо к крыльцу.

– Ключ под ковриком, – теряя сознание, успела шепнуть графиня.

Я и сам отключился, едва переступил порог.

Глава 21

Очнулся я не в холле на персидских коврах, где отключился, едва почуяв тепло, а на низенькой, но удобной кушетке, и в помещении гораздо менее просторном, чем упомянутый холл.

Потолок, первым делом, был весьма невысок над зеленой кушеточкой, а в противоположном конце помещения так вообще упирался в пол. То есть профилем помещения был треугольник, а не – как обычно принято – параллелограмм. Их чего я заключил, что никаких упоительных восхождений я не совершал, а был крепкий здоровый сон, сопровождаемый актуальными сновидениями с психоделической подоплекой.

Скошенный потолок, отсутствие окон, опять же кушетка фрейдистская, почти убедили меня в том, что нахожусь я все еще в сумасшедшем доме, в Никаноровой конуре, куда, перебрав на пиру свою меру пива, вполз.

Хотя с другой стороны, некое подобие такой конуры было и в моем мамоновском доме, помните? Я в нее садовника хотел вселить. Тело мое было укрыто одеялом, а не серым сиротским лоскутком – настоящим: воздушным, пуховым, легким. Я по-прежнему был в зеленой пижаме, но у кушетки стояли домашние тапочки носками к входной двери. Словно некий намек на то, что не стоит разлеживаться.

Следуя намеку, я встал. Дверь приоткрыл, выглянул, огляделся, ожидая увидеть остатки пиршества, заблеванный пол и, может быть, парочку трупов, отведавших Маргулисовых котлет. Но в помещении было чисто. Из окон струился свет. Пол был устлан теми самыми коврами, на которых я отрубился вчера наряду с голой графиней. Я тут же подумал, что в доме должен быть сильный мужчина: кто-то ж внес меня в эту узкую комнатушку, на кушетку взвалил.

Надо, однако, все это исследовать. Я ступил в холл, немного стесняясь своей пижамы, небритости и, вероятно, запахов, которые источал.

В холле пахло не только мной, откуда-то еще исходил аромат, гораздо более благоуханный. Классическая музыка лилась из каких-то щелей, не минуя моих ушей. Ароматы, музыка; соответствующая гамма чувств. Среди этих благовоний и благозвучий был я один – до тех пор, по крайней мере, пока где-то вверху не мелькнул мужской силуэт, облеченный в ливрею, донесся графинин голос. А через минуту и сама графиня, уже одетая и, вероятно, умытая, со свойственным ей великолепием появилась в начале лестницы, чтобы спуститься вниз.

На ней было длинное до полу платье, широчайшее, колоколом, возможно, с фижмами, так что вполне бы мог уместиться подвыпивший подпоручик под подолом, вздумай он туда влезть. В руках она держала букетик фиалок, вертя его так и сяк. Всё это вместе взятое: фиалки, вдова, музыка, аромат, подпоручик под подолом почему-то удручающе подействовало на меня. Я взглянул на свои руки в царапинах, в крови кое-где и в древесной зелени и спрятал их за спину.

– Рад вас видеть, графиня, – первым заговорил я, поскольку она только ахала, ни слова не говоря.

– Чу!.. Вам нравится этот пассаж? – Она вскинула пальчик палочкой и подирижировала им.

– Чертовски Чайковская музыка, – согласился я, ибо это было па-де-де из 'Щелкунчика', которое мне частенько приходилось слышать на похоронах.

– Чертовски... Вот именно, – сказала вдова. – Прислугу я не держу, только шофер. Он – шевалье, и служит мне из признательности, и поскольку не успевает за всеми моими распоряжениями, то приходится в чем-то ему помогать. Погуляйте немного один, осмотритесь, пока мы займемся обедом. Или вернее, ужином. Или хотите, вместе составим меню?

Дом был просторный, светлый, укомплектован котом. Точь-в-точь, что и мой по соседству. Только у нас, кажется, кошка была. Строили по единому типовому проекту в те еще времена, скопированному в свою очередь с особняка поручика Ржевского. Поэтому значительных архитектурных отличий искать не стоило. Только у Ржевского было три этажа, но при некотором усилии мысли можно было и здесь третий вообразить.

Комфортабельно, комильфотно. Много керамики: ваз, чаш. В простенках – подлинники местных мастеров живописи, портреты пианистов, антикварные зеркала. Везде, где возможно – музыкальные инструменты – от балалаек до фортепьян. А так же ноты, пюпитры, дирижерские и барабанные палочки, смычки. Позже выяснилось, что холл, где мы вырубились, назывался Акустический зал. Он мне, еще увидите, доставит хлопот.

Сад тоже своей планировкой был схож с моим. Только флигеля не было, да вместо пугала возвышался на постаменте конный каменный гость. Человек, посаженный на коня, был в обычной городской шляпе, плаще и очках, сжимавший в правой руке поводья, а в левой – порядочных размеров книжный том, на котором по латыни было что-то начертано. И если человек изображал собой ум, совесть и честь, свойственные интеллигенции, то конь – неудержимый порыв к истине. Рассудок и чувство гармонично слились, так что и просвету не было. Я подошел, колупнул – гость был не каменный, а чугунный. Я догадался, что это и есть покойный интеллигент, графинин муж, тот самый, который (по одной из версий) пошел выбрасывать мусор, да и выбросился вместе с ним. Задница всадника плавно переходила в лошадиный круп (крупнее, чем у графини). Налюбовавшись командором вдоволь, я повернулся к нему спиной.

Разумеется, Древа Свободы в саду не было. И даже той ветви, что изображала собой аллегорический мост между нынешней свободой и вчерашней необходимостью, по которой мы, собственно, и приползли, не было. Вы спросите, где он есть, если есть, этот мост, и почему при свете дня он не виден? Полагаю, скрыт куполом неба. Это добрейший Кузьма (хвала ему) открыл нам глаза.

Так что и вам, читатель, предлагаю не гнуть свое, мол, этого не может быть никогда, а принять всё, как есть, пойдя на сделку с действительностью, интересы которой я представляю.

Впрочем, несколько ветвей свешивалось через бетонный забор. Минутное дело – взобраться по одной из них и заглянуть за ограду, что я и проделал с обезьяньей ловкостью.

Дом мой выглядел нежилым. Сад бесповоротно запущенным. Меня удивило отсутствие флигеля в моем саду. На том месте, где ему надлежало быть – лишь руины фундамента. Из руин, впрочем, вился дымок, да выглянула пару раз чья-то коричневая шляпа. 'Засада', – с досадой подумал я, и пока меня в свою очередь не обнаружили, спустился вниз.

Я совершенно забыл про пистолет Макарова (а теперь мой), подаренный мне Кузьмой. Хотя он постоянно напоминал о себе, оттягивая пижамный карман и мешая двигаться. Я вынул его, осмотрел. Пистолет был в полной боеготовности, хоть сейчас открывай стрельбу по коричневым шляпам. И даже заряжен был, как я всегда заряжал – третья пуля трассирующая. Хороший пистолет. Я его немного попестовал и водрузил на место.

Флигеля у графини тоже не было. Это еще более сближало наши дома. Со временем, подумал я, избавившись от засады и легализовавшись, можно будет дружить домами. Но это позднее, когда охладеет между нами страсть.

Тут кто-то ткнул меня в бок, я оглянулся. Это был человек в ливрее, тот самый, по всей видимости, шевалье, он же Шувалов, он же шофер – среднего роста, довольно широк в плечах, смугл, сед. Лицо простое, доверчивое. В руках – распахнутый дубленый полушубок с чьего-то плеча.

– Графиня беспокоится, – кивнув, что означало полупоклон и одновременно приглашение одеться, сказал он.

Я понятия не имел, как обращаться с дворянами на побегушках. Может быть, чаевые дать? Но вместо чаевых, которых в карманах все равно не было, я фамильярно хлопнул его по плечу:

– Как жизнь служивая?

– Слушаюсь! – сказал шевалье, и снова кивнув, с достоинством удалился.

Глух, как пень, почему-то с облегчением подумал я.

Я вдруг вспомнил про простыни – по аналогии с пистолетом Макарова, наверное. Скорее всего, я их вместе с графиней на ковер выронил, а потом? Чего доброго, этот образцовый слуга сдал эти простыни в прачечную. Беспокойство гнало меня в дом. Да и – несмотря на полушубок – ноги в домашних тапочках все равно мерзли.

Однако узел мой оказался на месте, то есть в клетушке под лестницей. Я сунул его под кушетку как можно дальше – до тех пор, пока у меня не появится собственный кабинет, где я мог бы, не спеша, с ним разобраться.

– Ах, вот вы где, – сказала графиня, обнаружив мой торчащий из-под кушетки зад. – Ванна для вас уже готова. Пожалуйте мыться.

В ванной был белый кафель, и зеркало, и бритвенные принадлежности, и халат, в который я, смыв с себя грязь и нездоровые больничные запахи, облачился. Был он явно кем-то уже ношенный, мужем, наверное. Вот, жил человек, халаты носил, действовал, что-то писал. Любил ея. В кармане я обнаружил смятый бумажный лист, вероятно, черновик стихотворного произведения, озаглавленного по примеру А.С. – 'К вельможе', с единственной одической строкой: 'Сияй, прекрасная вельможа ...'. Прекрасным, должно быть, поэтом был ее муж. Поистине девичья доверчивость у этой вдовы. Всё прочее, подвергнутое мучительной правке, разобрать было невозможно. На обратной стороне листа он пытался изобразить нечто лирическое. 'Ваша дельта клином вниз...'. Упоминались омеги. На полях был рисунок обнаженной женщины с омегами. Охват обоих – передней верхней и задней нижней – примерно соответствовал графининому стандарту (90), из чего я заключил, что стихотворение было обращено к ней.

Позже, гуляя с графиней, мы не могли не вспомнить о нем.

– Ах, маркиз, слово интеллигент нынче в устах народа звучит предосудительно. Да и в устах кого угодно тоже. Все, все буквально уже через месяц забыли о нем. – Она отвернулась, чтобы не выдать вдовьих слез. Я обратил внимание на то, что нигде не было его портретов. Пианисты были. Усатый Мопассан. Император Александр Третий. Ни в гостиной, ни в его кабинете, ни даже простенькой фотографии в будуаре вдовы, где мы, в конце концов, очутились. – Вы, вероятно, обратили внимание на этот памятник. – Она откинула штору, глянула вниз. – Каким он здесь представлен исполином! Он вначале на площади стоял наряду с Ржевским. Мэр был не против и даже настаивал. Но позже, едва миновала первая скорбь, сам же и распорядился его убрать. И тогда мы перенесли его в сад. Я часто смотрю на него отсюда. Советуюсь с ним. Знаете, маркиз, так бывает необходимо иногда опереться о плечо приличного человека.

Она действительно оперлась на мое плечо. Каменный командор, оседлав своего Росинанта, и думать забыл о нас. Рогоносец, наверное, подумал я. Вряд ли он что-либо потерял, став статуей.

Я, раз уж приняли меня за приличного, вынужден был заявить:

– Я Мамонов, сударыня, а не маркиз. Прошу вас меня извинить за то, что невольно ввел вас в заблуждение.

– Ах, вы шутите, – сказала она. – Наговариваете на себя. Мамонов был мой сосед, странная неприятная личность. Кажется, он чьи-то деньги украл, и его застрелили. Или он куда-то сбежал. Кажется.

Такой аттестации, признаться, я не ожидал. Конечно, Мамонов не идеал, но и женщинам нравился.

– Интересно, – пробормотал я. – Так его не нашли?

– Нет, я не знаю. Но имейте в виду, даже если вы и Мамонов: я вас именно как маркиза хочу, ясно?

Зря я, наверное, вылез с Мамоновым. Хочется ей маркиза – буду маркиз. Если эта вдова не выдаст, то и Леопольд не съест. Хотя, господа – все не было случая вас предуведомить – Леопольд к этому времени был стопроцентно мертв.

– Он умер, он выбрал свой путь. – Ах, это она всё о муже своем. – Но мы с вами, маркиз, пойдем другим путем. Отличному от пути смертных.

Ужин, по-видимому, был из ресторана доставлен. Шевалье, подав туески, исчез, и я попытался сменить тему. Но как назло ничего кроме секса в голову не приходило. Помимо того, что рядом с графиней трудно было думать о чем-то другом, еще и Маргулис в последнее время своими выкладками порядочно мне голову задурил. Я чертыхнулся.

– Да, нелепая смерть, – сказала графиня. Она прикрыла ладонью глаза. Но взяла себя в руки. – Ведь вы уже знаете, маркиз, что завтра у нас выборы.

– Догадываюсь, – сказал я, припомнив Утятина с урной.

– Мы выдвинем, наверное, князя Галицкого. Да, тот самый. Побочная ветвь. И не в столь дальнем родстве с Ржевским. Нам с вами надо будет его поддержать.

– А разве агитация в день выборов не запрещена? – спросил я, не желая по ряду причин высовываться. Да и на мой аполитичный взгляд разницы между князьями города не было. Да и надоели мне выборы. Выбери себе начальника, выбери себе Сад.

Она не ответила, думая о своем. Возможно, пока я пребывал в изоляции, законы на воле сменили? Или в этой провинции другие принципы?

– Нынешний мэр, Старухин, всё надеется на новый срок. И может быть не напрасно, шансы его велики. Интеллигенция – мужа нет – молчит. Народ злобно безмолвствует. А он все полномочия под себя гребет. Скоро жаловать дворянством станет. Кстати, ваша Маша, известная своей внешностью, на одном из его участков будет делать толпе стриптиз. Народу нужны положительные эмоции.

Я представил – не стриптиз, нет! – я представил, как часто они с мужем за ужином сидели вот так, как сейчас со мной, обсуждая политэкономическое будущее. Вероятно, и сам ее муж был побаллотироваться не дурак.

– Ах, нет, – сказала графиня. – Отказался, потому что все козлы. А я не смогла уговорить. Баллотироваться? Никогда! Это ж сколько нужно времени, денег, людей? А справку о политическом весе? Или вы думаете – он меня на вы называл – что вопреки здравому смыслу и политэкономии из ничего возрастут сады?

– А если все-таки нынешний мэр финиширует? – попытался отвлечь ее я.

– Не финиширует, – сказала графиня. – А если случится так, то мы все четыре года будем марши протеста отсюда играть.

Так разговор благодаря моей ловкости скатился на музыку.

– Эти глаза напротив ... – задумчиво промурлыкала графиня. – Вы знаете, сейчас всё попса, попса. Моцарта никто не слышит уже, – сказала она в полной уверенности, что 'Эти глаза' – Моцарт.

Мы посидели еще с полчаса, пока эти глаза напротив не стали смыкаться, да и мои тоже.

– Есть у вас паспорт? – спросила вдова, когда мы вышли из-за стола. – Я вам мужев дам. В конце концов, им-то какая разница.

Вот и документы мне выправились. И муж остался при своих гражданских правах. А знаете, дорогие, мне стала нравиться эта жизнь с чужого плеча. Полушубок, паспорт, халат. Будуар?

Вы уже проворно вообразили, наверное, как врата этого рая распахнулись передо мной, как графиня, прекрасная от стыда, сбросит с себя свои фижмы. – Не извольте беспокоиться, торопливый читатель. Позвольте мне. Вам из своей недействительности даже при максимальной эмпатии не сравниться со мной как участником этих событий.

– Да, – сказала графиня, останавливаясь в дверях будуара. – При стечении народа и благоприятных обстоятельствах возможен вооруженный переворот. Вы возьмете со мной пистолет?

И услышав, что да, возьму, захлопнула передо мной дверь.

Глава 22

Этот первый мой сон в доме вдовы был не очень глубок. Перемена обстановки тому способствовала, да еще тот факт, что днем я хорошо выспался под лестницей.

Мысли, образы сновидений сновали в голове, но в определенную картину не складывались. Графиня – Древо – Маргулис – Ржевский – шевалье, он же денщик трясёт меня за плечо:

– Вас, барин, к барьеру.

Я машинально ухватился за пистолет. Памятуя о том, что еще как минимум трое налетчиков до сих пор меня ищут, я решил первое время не расставаться с оружием. По крайней мере, до тех пор, пока обстоятельства не прояснятся. Может, с дворянами удастся договориться о выселении этих негодяев из города. А может, надеялся я, что маска маркиза настолько срослась с физическим моим лицом, что и юридически я теперь чист перед Леопольдом, покойным, я повторяю.

То обстоятельство, что его в этом мире больше нет, не могло служить окончательным утешением. Даже при отсутствии претензий с его стороны у этих троих – если их всего трое – могут быть свои намерения. И возможно даже, что именно теперь, не скованные присягой верности боссу и правилами коллективной игры, они станут действовать более решительно, то есть грубо, глупо, но наверняка, с применением крайних мер и физического насилия. Так что пистолет на всякий случай был постоянно при мне. На сиденье стула в данный момент лежал, прикрытый халатом.

– Вставайте, граф, вас ждут великие дела, – произнес нараспев голос графини, которая, манкируя условностями, вошла ко мне, голому, спящему, и теперь бесцеремонно трясла за плечо.

Я открыл глаза. Светало. Вернее, было уже вполне светло.

– Я мужа своего всегда так будила. Мол, вставайте, граф, вас ждут великие дела, – вновь промурлыкала эта женщина.

– Хорошо-хорошо, – пробормотал я, стараясь, чтоб в голосе не прорвалось ни нотки неудовольствия. – Встаю.

Ей повезло, что пистолет применить не успел. Мое резкое движение не замечено было графиней, рассеянной с утра, уже мысленно занятой чем-то своим – чем? – Ах, да, выборы. Дело житейское, демократическое.

Она вышла, чтобы дать мне одеться в пиджачную пару, которую, видимо, только что сама и внесла, не совсем аккуратно бросив ее на кресло.