Текст книги "Приключения в приличном обществе (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Минут через двадцать, совершив туалет, облачившись в брюки с командорской задницы и в пиджак с его же плеча, я спустился вниз.

Гардероб в целом сидел на мне сносно, только рукава были немного длинны, да у рубашки отсутствовала верхняя пуговица, пустую петельку я догадливо прикрыл галстуком.

Чтобы не таскать с собой лишнего, я вынул из карманов и выложил: довольно пухлый блокнот; несколько разрозненных, различного формата бумаг, тоже с записями; около десятка ручек и карандашей, оставив при себе лишь одну, ну и так далее.

Во вшитый с исподу дополнительный обширный карман, освобожденный от блокнота, я упаковал пистолет и покрутился перед зеркалом: нет, ничего не оттопыривается. Сверху, вероятно, еще дадут плащ.

Позавтракали мы очень быстро. Я даже не сообразил, чем.

– Пошевеливайтесь, шевалье, – поторопила своего шофера графиня.

Шевалье – на этот раз без ливреи – подал 'Пежо'. Он был одет в темно-коричневый, почти черный костюм. Шляпа, тоже очень коричневая, придавала ему сходство с гангстером Копполы. Да нынче и манеры его были под стать.

Зима еще только грозила издали, брала на понт. Но было довольно прохладно, во всяком случае, ниже нуля. Солнце то показывалось, то снова прятало свой тусклый лик, словно дурно выбритый, с отеками и побоями с перепоя. На юго-востоке было немного облачно, запад был чист от туч, но небо едва голубело – бледное, выцветшее, как ситцевый платок предместий.

Мотыгинская окраина, мелькавшая в просветах меж многоэтажек, издали казалась вымершей. Но крохотные цветные пятна – машин, лошадей, коров, иногда движущиеся, да дым дыбом из труб, говорили о том, что жизнь там не совсем замерла. Люди на таком расстоянии были черными точками. Людьми жанровому живописцу можно было бы пренебречь.

– Нынче, наконец, закончатся все эти хлопоты, – высказалась графиня. – Если погода не подгадит опять.

На мой вопрос, почему б это ей нам гадить, она сообщила, что в прошлое воскресенье, облюбованное для выборов еще с весны, поднялся вдруг такой туман, что кандидатов пришлось бы выбирать на ощупь, если б они, посоветовавшись, не перенесли этот процесс на неделю.

Тумана, однако, не наблюдалось. Футурологи и гадалки предсказывали слабооблачность и небольшой ветерок. Синоптики – дальнейшее понижение температур. Не знаю, как звезды выпали, но дурных симптомов в полете зимующих птиц я не нашел.

На улицах было чисто, как в санитарный день. Скульптуры, статуи и муляжи в еще большем количестве разнообразили городские пейзажи. Персонажи были различного толка. Памятники посвящались событиям не всегда значительным и людям, заслуженным не вполне. Один осанкой весьма напоминал Маргулиса, но был вознесен постаментом столь высоко, что черт лица столпника нельзя было разобрать. Даже у здания УВД был выставлен ряд статуй, похожих на вытянутые в длину буквы, но что там было написано, я прочитать не успел. Я лишь заметил, что букву ять представлял согбенный монах.

Статуя мэра – та самая, с галстуком через плечо, что я видел однажды в подвале ваятеля, прикрывавшая тогда передок правой рукой, теперь подпирала плечом какой-то ларек. Рука по самый локоть было оторвана – к стыду этой статуи.

Ближе к центру и скульптуры стояли гуще: градоначальники, заместители, ржевские, буратины, князья. Графиня отыскала среди них даже одну мою, но шевалье, что-то буркнув сквозь стиснутые зубы, сознательно отказался притормозить, за что и был вскоре жестоко наказан – причем на всю жизнь.

Регулировщик, чересчур пьяный для постового в такой час утра, направил его 'Пежо' влево, где проезжая часть отсутствовала, и дисциплинированный шевалье, едва не трамвировав трамвай, задевая праздношатающихся, влетел на какой-то бульвар, где врезался в даму с собачкой. Автомобиль шарахнулся влево, дама – вправо, собачка, поддетая затормозившим колесом, пролетела метров сто пятьдесят над бульваром, но приземлилась удачно, не сломав ни одного ребра.

Мне тут же пришел на ум анекдот, популярный в 'стенах'.

– Мадам, – сказал я, обращаясь к графине. – Вы видели когда-нибудь, чтоб собаки так низко летали?

– Быть может, это к дождю, – рассеянно отозвалась графиня, вглядываясь в какие-то списки. – А впрочем, какой дождь? – спохватилась она. – Скорее снега следует ждать.

Шевалье вынужден был выйти, чтобы объясниться сначала с постовым, потом – с дамой. Случай не столь значительный, чтобы специально останавливаться на нем в этих анналах, но имевший последствия: именно так шевалье Шувалов познакомился со своей будущей супругой и в скором времени оставил нас, перейдя в услужение к ней.

За те несколько недель, что я отсутствовал, здание администрации удалось укрепить кремлем, а на площади воздвигнуть фонтан, пускающий мыльные пузыри при соответствующей подсветке и скоплении любопытствующих. Его возвели исключительно для привлечения внимания публики к выборам, и более всего – к кандидатуре действующего градоначальника, ибо его избирательный участок находился на этой площади. Но фонтан уже дней десять не функционировал из-за отрицательных температур. Народ, предаваясь праздности, лениво гулял возле.

Мы миновали фонтан, мэрию, автоцентр. Аллею тополей, совершенно осыпавшуюся. Набережная. Озеро. Темная вода. Берег пруда, где – каждая в своем одиночестве – бродили несколько поэтических натур. Я заметил, что голая баба и зазывная надпись над заведением проявилась сегодня особенно отчетливо, как почти всегда бывало во время выборов или смут.

Шевалье высадил нас у подъезда, машину поставил на набережной, где их уже стояло десятка три.

– Бюллетени, списки, – сказала графиня. – Очень много работы мне предстоит. Хотите, я вас этим людям представлю? Что вы, в самом деле, будете таскаться за мной?

У подъезда стояло пять или шесть дворян.

Мне было любопытно, как она представит меня своим друзьям, тому же графу Утятину, который, брызжа слюной, яростно защищал какое-то свое мнение перед группой товарищей. Или виконту, тому крепышу, которому мы машину яйцом испачкали. Ибо у меня не было до сих пор случая выяснить, маркиза какого рода, звания, двора и даже имени она во мне нашла. Помнится, обмолвилась за ужином давеча: Алик? Адик? Алик могло быть: Альфонс, Адик – Адольф.

– Ах, Иван Павлович! – вскричала графиня. – Вы опять всё своё раскачиваете! Всё революциями нас попугиваете. У неимущих свои преимущества. Им нечего терять, кроме своих дворян.

– Народ хочет знать... – доказывал свое Утятин князю Серебряному, а может, Стальному. Буду его пока князем С. называть до выяснения его подлинности.

– Это несносное сословье в стойло ставить пора, – сказал С.

– .... А знать хочет народ, – закончил за Утятина другой граф, фамилию которого я подзабыл. – Они хочут друг друга.

– Хотят, – поправил виконт.

– Пролетим мы на этих выборах. Как декабристы, – продолжал Утятин. – Страшно далеки были они от народа, – процитировал он.

– Надо рассчитывать на группу товарищей, а не на поддержку толпы, – сказал С. – А то, в натуре, народ. Народ, как прикажут, так и будет жить.

– Но вы-то согласны со мной, графиня? – обратился Утятин к моей спутнице.

– Ах, я с вами во всем. Это граф Иван Павлович, Князь Просвещения в будущем новом правительстве. Это ему князь Александр оппонирует, Князь Спокойствия и Тишины. А где же Строганов, господа?

– Граф или беф? – пошутил Иван Павлович.

– Кухарку облагораживает, – сказал князь Александр.

– Это Гагарин, – представила мне графиня очередного, – только граф, а не князь. Виконт де Лилль – с Леконтом не путать. А это тот самый маркиз, господа, о котором я вам столько всего рассказывала.

Один князь – с каким-то блестящим орденом на лацкане драпового пальто – переминался несколько поодаль и все время молчал. И поскольку графиня стояла к нему спиной, то ни замечен, ни представлен мне ею не был.

– Очень приятно, – сдержанно сказал виконт, стоявший ближе. Прочие тоже улыбнулись приветливо.

Я отделался подобной же формулой.

Видно было, что меня в новом качестве они не узнали. Кое с кем мы познакомились еще на балу, но тогда я им как Мамонов представлен был. Утятин с виконтом могли меня видеть у больничных врат.

– А вы как думаете, маркиз? – обратился Утятин ко мне.

– Даром плодится – раз, – сказал я. – Ухода не требует – два. А уж по части доходов народ даже выгоднее разводить, чем скаковых лошадей, не говоря уже о кроликах или другой живности.

Сказано было, разумеется, в шутку. Но оппоненты Утятина приняли мои слова всерьез, и даже поаплодировали: браво, маркиз.

– Вот! – оценил мое мнение граф и повернулся к одинокому орденоносцу. – Что скажешь, княже?

– Да ни хуя, – мрачно ответил тот.

– А мне даже слышится в слове народ нечто этакое, урожайное. Каков нынче народ овса на одну га? – ссказал князь С.

– А у меня скорее с поголовьем ассоциируется, чем с овсом, – сказал Гагарин. Я заметил, что это граф немного картавил, а иногда и вовсе игнорировал букву эр. – Наплод, приплод. А то и навоз.

– Да мы все шутим, граф, – успокоил виконт Утятина, готового брызнуть слюной. – С народом надо дружить. Это ж всем понятно. От первого идеолога до последнего идиота.

– Тише, господа, князь Мышкин идет.

Мышкин, невысокого роста, но плотный и чрезвычайно подвижный субъект, действительно напоминал идиота, особенно правой, остановившейся частью лица – вероятно, вследствие болезни или контузии. Вернее, она была не вполне остановившаяся, а несколько запаздывала за левой, так что если он улыбался, например, то первой улыбалась левая часть рта, а потом он уж и правую подтягивал. Глаз, правый, был беспросветно пуст, не в смысле отсутствия в нем зрения, а в смысле, простите, осмысленности.

При всем том князя отличала решительность.

– Старухин, слышали, господа? Окончательно вознезависел от нас. Из дворян выписался, ведет свое происхождение от денщика. Я б его решительно ликвидировал, – сказал князь.

– Да оно так на самом деле и есть, – сказал Гагарин. – Это уж он позднее, попав в князья, принял благородную родословную.

– А я что говорю, – сказал Утятин. – Старухин держит нос по ветру. Чует народные чаянья.

– Сколько денег в него вбухали. Это ж не счесть, – сказал Утятин.

– Это вы кому объясняете? – спросил князь С., лично вбухавший полтора миллиона.

– Маркизу. Он человек новый, не в курсе еще. Но, несмотря на денежные вливания, способные оплодотворить чрево пустой горы, он для нас так ничего и не сделал. Даже деньги на ремонт Клуба не выделил, ссылаясь на лобби. Хотя мы специально внесли этот пункт в мероприятия по борьбе с проституцией. Пора снимать с него обязанности вместе с полномочиями.

Князь в драповом пальто и с орденом что-то невнятно пробурчал и сплюнул.

– Что ты, княже? – обеспокоился Утятин.

– Да ни хуя, – привычной формулой отозвался князь.

– Князь Молодцов, – шепнул мне на ухо граф. – Тот самый, что нагадил в шляпку графини.

Ах, вот оно что. Вот почему она его игнорирует.

Машины между тем прибывали одна за другой, увеличиваясь в количестве. То и дело подъезжали 'Пежо', паркуясь впритирку. Автобусы несколько поодаль выстраивались в одну линию. Из них выходили, прогуливались, разминали ноги группы молодых людей. Команда боксеров, вооруженных перчатками, втиснулась в один из них.

Длинный лимузин остановился так близко у подъезда, что виконту осталось только рукой шевельнуть, чтобы открыть дверцу и выпустить человека во фраке, который, в сопровождении свиты из светских львиц, поднялся по лестнице мимо нас, всех поприветствовав. Львиц было не менее двадцати всех возрастов и разной степени привлекательности, и я стал гадать, как им удалось в один лимузин втиснуться и не оцарапать друг друга, но тут подошла графиня, тронула меня за плечо.

– Вам, видимо, все-таки скучно, маркиз?

– Кто этот человек во фраке? – спросил я, хотя сам, как только задал вопрос, узнал в человеке из лимузина дирижера Галицкого.

– Это Галицкий, – сказала графиня. – Один из двух наших кандидатов. У них во фраках вся фракция.

– А кто второй?

– Мышатов. Князь. Не путайте с Мышкиным. И не путайтесь с ним. Он вас подведет. А Мышатов, тот ничего, он у нас казначеем был. Не по должности порядочен. Я вам о нем потом расскажу. Мы как раз сейчас определяемся, кого выдвигать из этих двух замечательных людей. А если все же считаете, что вам скучно, пусть шевалье вас куда-нибудь отвезет. Осмотритесь, развлекитесь. Ознакомитесь с конкурентами. С народом там пообщайтесь. Пообещайте ему что-нибудь. У нас народ нараспашку. Хороший народ.

– Чепуха, – сказал князь С., прислушивающийся. – Я дважды ходил в народ и ничего хорошего там не нашел. То беснуется, то безмолвствует, а больше баклуши бьет. Однако съездите, убедитесь и вы. Да и мне ребят отправлять пора, пока народ не надрался.

Он спустился по ступенькам вниз и направился к автобусам, где мальчики, увидев его приближение, перестали слоняться, оборачиваясь к нам лицом.

Я в этом мире простолюдин, в отличие от моих новых друзей. Но в народ мне не очень хотелось. Однако здесь оставаться хотелось еще меньше.

– Спуститесь со своей башни вниз, окунитесь в народны недра, – говорила графиня. – Сыты ли, пьяны ли всласть неимущие? Всё ли еще существуют несчастные? И что за шиш в глубине народной души? А я за Галицкого ваш голос подам.

– Я с вами поеду, – решительно сказал граф Утятин, спускаясь вслед за мной. – Подайте и за меня, графиня. Ведь я наблюдателем нынче. Совсем, было, забыл.

Я пошарил в пустой голове, отыскивая повод, чтобы отвязаться от Утятина, но не нашел. Да черт с ним. Может, он и не настолько глуп, каким кажется.

Прохожих нам попадалось не очень много, не более, чем в будний день. Возможно потому, что основная часть публики была сконцентрирована у предвыборных урн – на площадях, площадках, естественных пустырях, везде, где было лысое место, где тому или иному оратору удалось воздвигнуть трибуну и собрать разинь.

Желающих выступить оказалось много, больше, чем было трибун. Иной взбирался на кузов грузовика или постамент, потеснив памятник, и оттуда заявлял о себе, другой держал речь из окна. Но если этим людям еще можно было как-нибудь обойтись, то народу на всех не хватало, и часто можно было видеть, как перед роскошно убранной, с любовью воздвигнутой трибуной тусовалась толпа из трех-четырех человек.

Ораторы понаходчивей еще с прошлого вечера заняли любимые народом места – возле питейных и продовольственных магазинов, в увеселительных парках, и даже общественный туалет в центре города, получивший название Подземный Толчок, оказался в этом плане местом выгодным. Люди, облегчившись, нет-нет да и останавливались или даже оставались послушать лжеца.

– Ну-с, – сказал Утятин, медленно потирая ладонь о ладонь, словно разминая кисти рук перед спаррингом. – Ну-с? – повторил он, игриво ткнув меня локтем в бок.

Я буркнул что-то, опасаясь без надобности поддерживать с ним разговор, догадываясь, что этот граф, пожилой и поживший, принадлежит к сословию словоохотливых.

– Вот вы спрашиваете, – продолжал граф, хотя ни я, ни Шувалов его ни о чем не спрашивали, а я даже отвернулся к окну, уделяя повышенное внимание окрестностям, – что мы будем делать, как к власти придем? Да мало ли ... Мусоров, конечно, повыгоним, отбились от рук. Рухлядь кое-какую снесем. Да и вообще, разберемся поименно с каждым, отменив на неделю гражданские права. Фонтан, конечно, заткнем. Ну а население защитить – это уж наша прямая обязанность. Кто-то должен это взять на себя. Слишком много желающих запустить руку в народный карман. Все, кому не лень, из него тащат. Милиция – штрафы на свое содержание. Администрация – на озеленение и фонтан, на общак и подавление гласности. Карманные деньги и то трамвайные воры крадут. А мы введем сразу на все единый налог. И у народа это будет единственная его обязанность. А прочие права мы максимально расширим. Буквально всё разрешим.

– И может быть, сделаемся вольным городом, затребовав суверенитет, – внес предложение я.

– Суверенитет – вредное суеверие, – возразил граф. – Суверенитет совершенно нам ни к чему. Мы согласны от государства немного зависеть. Но тогда и они, – он погрозил городу кулаком, – пускай беспрекословно зависят от нас. Простите, как ваше имя? – обратился он к шевалье.

– Вот именно, – отозвался тот.

– Вы в этом месте помедленнее. Или остановитесь совсем. Надо понаблюдать.

Пространство перед магазином с примыкающим к нему пивным ларьком, было запружено народом. Ларек, однако, был запечатан, на крыше его возвышалась трибуна, на которой некий оратор, орудуя каменным топором собственного красноречия, раздувал классовую ненависть у собравшейся перед ним толпы.

Судя по лозунгам, здесь собрались приверженцы партии устарелого марксистского толка, только флаги были почему-то оранжевые – выцвели, видимо. Негнущиеся спины трудящихся закрывали урну для бюллетеней, но все же видно было изредка, как кто-либо подходил и опускал в узкую щель карточку, предварительно продемонстрировав ее народу – белую, с красной полосой. Преобладали могильщики буржуазии с лопатами, а кое-кто сжимал в правой руке приготовленный против буржуя булыжник. Пенсионеры, пенсионерки. Человек с драчевым напильником. Суровый рабочий с гаечным ключом через плечо. Два слесаря: один грязный, другой трезвый. Еще двое, едва державшиеся: один на ногах, другой – на его плече. А так в целом народ выглядел трезвым.

Слушали с интересом. Лозунги были простые, доходчивые. Раздавались виваты. Некоторых пробирало до самых недр. Я все никак не мог сосредоточиться на речи оратора. Ни эмоциональный накал, ни пространные периоды не цепляли слух. Во мне эхом отзывались лишь заключительные фразы.

– Я бедноту уважаю, – говорил граф Утятин с обескураживающей чистосердечностью. – Я с беднотой на ты. Но эти поборники примитивного равенства мне глубоко не симпатичны, маркиз. Ну как можно маркиза с марксистом равнять?

– Мы, опальные, объединившись с подпольными, – поднимал голос оратор, – и выйдя из тени ...

'И эти в тени', – подумал я.

Утятин пошире открыл окно и пронзительно засвистел. Я не ожидал от него такого умения.

–Там богатые бедных бьют! – заорал Утятин, как только на его свист обратили внимание.

– Где? – взметнулась толпа.

Чем человек бедней и честней, тем он доверчивей. Не знаю, чем эту взаимосвязь объяснить. Пролетарии постоянно пролетают из-за своей доверчивости. Толпа, еще минуту назад доверчиво внимавшая оратору, рванулась туда, куда простер свою руку Утятин.

Нас один за другим обогнали наши автобусы. Я написал: 'наши'? Вычеркните. Не хочу себя с феодалами отождествлять.

Последний притормозил, из окна высунулся какой-то боксер.

– Что ж это вы, Иван Павлович? Где мы их теперь ловить будем? У нас разнарядка, на наш автобус – восемьсот человек.

– Извините, Сережа, – сказал виновато Утятин. – Удержаться не мог. Ничего, наловите где-нибудь. Там подальше анархисты будут.

Шувалов, полагая, что разговор исчерпан, тронул педаль. Мы вновь обогнали эти четыре автобуса. Но минут через пять шевалье вновь вынужден был притормозить.

На этот раз толпа была меньше, а социальный статус более разнородный: от опрятных интеллигентов до оборванцев-бомжей – элемент сплошь нетрудовой и нетрезвый. Оратор на баррикаде из каких-то бочек, ящиков, деревянной и пластмассовой тары, вещал:

– Анархия – мать порядка, и как всякая порядочная мать ...

– Твою мать, – выругался, успев увернуться от нашего 'Пежо', какой-то пожилой анархист.

Я думал, анархизм как архаическое вероисповедание прекратился уже. Однако в этом городе еще пребывал в реликтовом состоянии.

Мы, лавируя, обогнули толпу. Оглянувшись, я увидел, как один из наших автобусов остановился там, откуда мы только что отъехали. Выскочившие из него боксеры принялись хватать и запихивать в салон всех, кто попадался им под руки.

– Куда их? – поинтересовался я.

– На избирательный участок, в Дворянский Клуб. Шутка ли, шестьдесят тысяч по всем прогнозам не добираем. Не понимает народ своего счастья. У нас основные соперники – мотыгинские и Старухин, – продолжал граф. – А эти марксизматики и штирнеристы все равно не пройдут. Ходили, правда, слухи о некой третьей силе, четвертой уж теперь, раз Старухин откололся от нас, да что-то не видно их.

Кто не чужд увлечения жанровой живописью, тот помнит 'Выборы бобового короля'. Иные сценки были не менее жанрово выписаны. И вообще, состояние населения напомнило мне смутное время в Содоме перед самым бунтом. То же разнообразие мнений – от кумачовых революций до бархатных, от шоковой терапии до шелковой, а один банкир, вынув чековую книжку, предлагал задумать какое-нибудь число и тут же выписывал чек на задуманную сумму желающим. Предупреждая не каждого, что до понедельника его банк закрыт.

На медленной скорости проехал автомобиль с откидным верхом. Стоя на заднем сиденье, моя знакомая Маша, чаруя чернь, демонстрировала стриптиз. За машиной скорым шагом, а иные бегом, трусила изрядная часть населения.

– Куда они с этой голой женщиной во главе? – спросил я.

– К Старухину, – сказал граф. – Его методы.

У мэрии народу было побольше, и его все прибывало благодаря энтузиазму Маши и других волонтёрш. Площадь была запружена полностью, и чем ближе к трибунам, тем более возрастала плотность толпы.

И трибуна здесь была повыше, и площадка просторней. Можно было предположить, что основные события разворачиваются здесь. Гусар-основатель со своего постамента насмешливо взирал на сборище, а вокруг напирала, аплодировала, вопила народная толпа, заходилась в криворотом 'Ура!'. Ораторы, поочередно сменяли друг друга, всячески электризуя электорат. Говорил и Старухин. Граф первое время что-то помечал у себя в блокноте карандашом, но вскоре соскучился.

– Что-то наши запаздывают, – вздохнув, посетовал он.

Я бы тоже подобно ему заскучал, если бы дважды во время Старухинской речи над городом не повисал мираж. Один раз на востоке, другой – немного южнее, визуализируя процесс процветания, который он яркими красками расписал. Это явление для меня было в диковинку, и какие бы спецэффекты для этого ни использовались, мираж удался на славу.

Тот, что состоялся на востоке, носил индустриальный характер, воспроизводя трубы теплоэнергоцентрали, стены и оранжевые корпуса какого-то предприятия в натуральную величину. Доносился даже тонкий металлический визг – работали в инструментальном цехе станки, свиристели сверла, на участке сборки вращался под действием сжатого воздуха пневматический гайковерт. Виден был даже пожилой фрезеровщик – для этого стена на минуту стала прозрачной – тычущий пальцем в какой-то чертеж. Невдалеке начальник цеха чокался с группой рабочих.

Юго-восточный мираж был пасторального свойства. Летняя зеленая лужайка, за лужайкой мерцала вода, торчал удочки рыболовов. На траве резвились дети под присмотром старших сестер и мамаш. Матерый, но нисколько не злой волчище заигрывал с жирной овцой.

Вероятно, заготовлены были и другие сюжеты, поглядеть на которые приходили люди от других избирательных урн, да так и оставались, захваченные перспективой нового будущего.

А в перерыве между сюжетами, пока оратор отвечал на дополнительные вопросы, Маша и заплаканная секретарша показывали стриптиз.

– Вы не могли бы отодвинуться влево, дружище? – обратился Утятин к широкоплечему избирателю, закрывавшему ему вид из окна автомобиля.

– Это ужасно, – сказал я.

– Стриптиз? Не вижу в этом ничего ужасного, – весело отозвался граф. Ему сообщилось общее ликование. – Политика становится тем, чем она и является, в конце концов.

Но я имел в виду, что ужасно другое. К этому времени потеплело, но не настолько, чтобы показываться избирателям голой. Маша, конечно, была хороша, но сейчас кожа ее отливала синим и была покрыта пупырышками. Лицо, искаженное волевым усилием, было далеко не столь привлекательно, как на подушке, тогда, в нумерах. Музыка была маршевая.

– Даешь! – кричали в толпе, приветствуя столь пикантный капитализм.

Маша, подстрекаемая толпой, рванула бретельки.

Нет, ничего не шевельнулось в душе.

Одобрение толпы было настолько всеобщим и громогласным, что перекрывало рычание бульдозеров. Это князь С. подоспел со сворой соратников, отсекая и оттесняя к автобусам старухинский электорат. Сам князь стоял тут же, но из-за презрения к народу слова не мог вымолвить и только стволом поводил на дверь автобуса, подгоняя избирателей.

– Вот так и нагнетаем численность, – с удовлетворением отметил граф.

Люди не сразу заметили такой произвол, а заметив, заволновались. Передние ряды заколебались, задние, не колеблясь, бросились наутек. Но их останавливали более быстроногие наши молодцы.

Автобусы подходили один за другим, и, забрав избирателей, увозили к пруду.

Мы тоже тронулись. Я оглянулся. Слава Богу, синяя Маша одевалась уже, остановившись на полминуты, чтобы влить в себя фужер.

– На таких китах, как мы с вами, маркиз, вся земля держится, – сказал Утятин.

– Мир держится на понтах, а не на китах, – сказал шевалье, на этот раз правильно все уловив.

– Я слыву либералом, – говорил граф, – да и в наше время без либерализма нельзя. Все люди – люди. Но только не эти мотыгинские. Эти никакому увещеванию недоступны. Народ самого неблагородного происхождения и сомнительной благонадежности. Я бы их на конюшнях порол, честное слово. Есть у нас областные очаги напряженности – у губернатора перечень – и мотыгинские в этом списке на третьем месте или даже на втором.

– А на первом кто?

– На первом? Дом Социального Обеспечения со вчерашнего дня. Но среди этих содомовцев хоть люди думающие попадаются, а здесь? – Мы подъезжали. Он кивнул на чернеющую толпу. – Что они, в простоте и простокваше, видели? Что у них, от сохи и чернозема, может быть конструктивного? Мы тут памятник дворянству собрались водрузить. Установили постамент в центре города – гранитную глыбу в шестьдесят тонн. Обтесали ее. Так они этот постамент ночью на лошадях вывезли. Хотят своего Мотыгина вместо дворянства увековечить. А на все уговоры вернуть гранит на место только отмалчиваются.

– Так чем же знаменит этот мятежный мужик?

– Мятежами, чем же еще. У них с поручиковых времен распря, еще за межи.

Дом-музей Матвея Мотыгина, где хранились гнутые им подковы, клок его бороды, а так же писаная маслом 'Девушка в кокошнике' – грустная крепостная женщина Матрена Мартынова – был украшен ветвями олив.

Поскольку возле музея было наиболее чисто, а площадка заасфальтирована, хотя и не без колдобин, то толпа собралась именно в этом месте. Да и пьедестал был тут. Дворянский постамент с прислоненной к нему лестницей обнесли жердями, чтоб выступающие не свалились. Их, когда мы подъехали, было трое. Вероятно, это и были те кандидатуры, из которых мотыгинским предстояло выбирать.

На нас не обратили особого внимания, поскольку наблюдатели были предусмотрены протоколом. Здесь уже присутствовали от Старухина на потрепанном 'Шевроле', гамму французских автомобилей дополняли 'Ситроен' и 'Рено' неизвестно чьей принадлежности. Да наш 'Пежо'.

Толпа подступала к граниту вплоть, передние были притиснуты к постаменту так, что при малейшем напоре сзади могли быть раздавлены или повреждены. Сверху уговаривали толпу сдать назад, но тщетно. Какой-то тип пытался распоряжаться, но его оттеснили.

Многие, я заметил, были с кольями.

Я приоткрыл окно. Вместе с гулом голосов шевельнуло воздух, но это еще не был ветер, а только смутная весть о нем.

Высокий худой мужчина, державший речь, был одет в короткую, не по его росту, телогрейку, и размахивал шапкой в процессе собственного словоговорения.

Обладая тонким голосом и понимая, что ему не перекричать толпу, он заставлял свои связки вибрировать таким образом, что пронзал однотонный и басовитый народный гул, доходя если не до сердца, то до ушей каждого.

Утятина передернуло.

– Вы бы закрыли окно, маркиз. Что-то прохладно становится, – ёжась, сказал он. – Да и поехали, наверное. Как бы кольями не поколотили 'Пежо'. Пошевеливайтесь, шевалье. Вона, как смотрят.

Это было самое краткое из наших наблюдений.

Ветром носило по городу легкий мусор. Легкий на помине милиционер вдруг сорвался с поста у своего отделения и понесся вдоль улицы, обгоняя 'Пежо'. Ему удалось зацепиться за афишную тумбу.

– Ничего, пусть подует маленько, – сказал граф. – Подметет всю эту шваль.

Трепало флюгера, фалды, флаги. Люди покидали улицы и площадки. Ища убежищ, врывались в двери магазинов, кафе. Мы обогнали человека, несущегося параллельно курсу 'Пежо'. Шляпа бегущего мчалась метрах в двадцати впереди. Мы обогнали шляпу. По проезжей части пронесся оранжевый зонтик, вырванный из дамских нецепких рук. Зонтик догнать нам так и не удалось. Голубь беспомощно кувыркался в воздухе, сорванный с какого-то чердака.

– Непогода, как в день гнева Господня, – вздохнул граф, кутаясь в плащ, хотя внутри салона не дуло.

Ветер рвал и метал, расходившийся диким вепрем. Я, может быть, даже радовался такому обороту дел. От города я отвык за время Содома, чувствовал себя неуютно. Люди, спрессованные в толпы, личность, стиснутая толпой. Теснота давила и сковывала мое и без того небольшое Я. Малое моё Я совсем съёжилось. Насколько раскованней и свободней мне в Содоме жилось.

Надоело мне в этом глупом городе, хотя время только-только перевалило за три часа. А выборы предполагалось длить до полуночи.

В кармане у шевалье зазвучал мобильник. Он выслушал трубку, развернул машину, потом передал телефон мне.

– Что случилось? – встревожился граф.

– Ах, маркиз, – у графини голос тоже звучал встревожено. – У меня к вам просьба огромная. Ветер поднялся, а я там белье развесила. Вы не могли бы заехать, снять?

– Конечно, графиня, – немедленно согласился я.

– Если не хотите больше принимать участия в выборах, можете остаться дома. Шевалье меня заберет. – Это тоже меня устраивало. – Нас тут блокировала банда зеленых, – сообщила графиня. – Нет, не те, о которых вы сразу подумали. Экологи и пацифисты. Мы их разгоняем струёй.

У ворот я с графом раскланялся. Взял ключ из-под коврика, отпер двери, вошел. Потом вспомнил и про белье. Часть его, в том числе нижнее, болталась еще на веревке, накрученное на нее. Остальное пришлось собирать по саду, снимать с ветвей.

Графиня вернулась лишь на следующий день: дожидалась результатов выборов. Что я делал в ее ожидании? Размышлял, ужинал, спал. Занял кабинет командора. Разгладил утюгом простыни. Сложил их в хронологическом порядке, исправил описки, кое-что на бумагу перенес.

Тетрадь вскоре покойного Сидорова, спасенная из сожженного флигеля и переданная им на хранение мне, тоже оказалась густо исписана, но, к сожалению, клинописью. Клином вниз – я уже знал что такое. Судя по частоте появления этого символа, записки носили запрещенный характер. Вероятно, он хотел сохранить некоторые мысли для будущего, и в то же время боялся, что тетрадь попадет в руки учеников, поэтому и сунул мне. Однако найти соответствие прочим клиньям мне так и не удалось.