Текст книги "Приключения в приличном обществе (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

– Так много уже? – не поверил я.

– Я лично улучу минутку. И ваше участие сочту за честь. Музыка будет. Маша для ваших нужд. Буфет, танцы. – Он намычал какой-то мотив. Включив музыкальное воображение, я признал в этом мычаньи 'Царя храни'.

Мысленно прикинув сумму, какую они, навалившись всем дворянским кагалом, с меня сдерут – в пользу загнивающей от безденежья интеллигенции – я хотел было увесистым 'Увы!' отказаться от лестного, сославшись на коммерческую занятость, но мы как раз вышли в приемную.

– Вот, Маша вас будет сопровождать, – сказал градоначальник. – Наша Маша – девушка нараспашку. – И совершенно для меня неожиданно, наши с Машей руки, как у брачующихся, соединил.

– Непременно буду, – твердо пообещал я, глядя при этом Маше в глаза – ясные, ласковые.

Глава 5

Последующие двое суток частично прошли в хлопотах. Нужно было уладить необходимые формальности со службами регистрации. Вместо того, чтоб Варвару воспитывать или просто сидеть в своем эго, праздно изживая дни, я колесил по городу, стучал в двери бюрократических служб, доступ в которые всегда почему-то чем-либо загроможден. Так что не мог я в силу этих причин уделить воспитанию Варвары столько времени, сколько она заслуживала, и потому, наверное, превращение этого очаровательного существа в обезьяну садовника произошло столь стремительно.

Она безотчетно подражала ему во всем: в жестах, походке, мимике. Перехватила все ухватки его, словечки, фразочки, даже подурнела лицом, переняв садовникову насупленность, всюду следуя за ним, как тень или привязчивое животное. Словно состояла с ним в мистической связи, словно все извилины ее мозга вытянулись с его извилинами в параллель. Я к ней уже начал принюхиваться, но нет, ароматическая аура отсутствовала. Но щеки ее уже наливались румянцем – аки яблоко али маков цвет, пес его вел себя с ней по-приятельски.

А в отношении ко мне стала проявляться даже враждебность, переходящая в устойчивую неприязнь. Столь резкий поворот в другую (дурную) сторону очень меня огорчал. Я твердо решил приручить ее вновь, как только разгребу дела, удалить от нее садовника, который однажды в ее присутствии испустил такое зловоние, что листья на ближайшей ветке поскручивались. Наверное, что-нибудь эротическое возмечтал.

Погода стояла знойная, хотя ночами, бывало, накрапывало. Сад благоухал, источал сладострастные запахи. Подозреваю, что он и в мое отсутствие благоухал, соперничая с садовником. Варвара ведь почти все время проводила в нем, плодово-ягодном, при свете дня, при полном солнечном сиянии. Что она делала в эти часы, знойные, дневные, дивные? Разливала нектар по чашечкам лилий? Деловито покряхтывая, выворачивала сорняк? Райская яблоня все более склоняла ветви под тяжестью своих плодов, и уже, встав на цыпочки, можно было дотянуться до этих румяных яств. – Зной, тень. Одурманенный цветами рай. Разлитый в нем мед сладострастия. Не забудьте, представляя эту картину, лучшими певчими наполнить сад.

– Я вам кралю караулить не нанимался, – ворчал садовник, лопатой ковыряя грунт. – У меня есть свои обязанности.

– Варька, фря, за ей глаз да глаз нужен, – вторила ему Варвара.

– Купорос опять же... Суперфосфат... Всё на свои. Ни словечка благодарности. Хоть бы спасибо какое. Вот и делай после этого бесплатно добро людям, – ворчал этот, по всей видимости, бесплатный агент.

– Вы уж денежками обнадежьте, – хрипло поддерживала Варвара.

Я всегда обнадеживал, удивляясь на его вызывающе-обиженный тон. В деньгах ему отказа никогда не было. Пряча наличные в карман френча, он неизменно изрекал что-нибудь вроде следующего:

– Бог дает нам то, что является нашим благом. И не дает того, что благом не является. Поэтому деньги приходится добывать самому.

– На Э? – спрашивал я.

– Эпиктет, – подтверждал садовник и, подкрепившись этим античным соображением, приступал ко второй стадии вымогательства. – Женщина тут одна есть. Надежда Васильевна, нуждающаяся. Просила за нее походатайствовать.

– Ты меня заходатайствовал, – вскипел я на этот раз. – Старый распутник.

– Не такой уж я старый, – без тени обиды и даже радуясь, что разозлил, возразил садовник. – Хотя не отрицаю, что пожилой.

– Пожилой, да пригожий, – сказала всюду поддакивающая ему Варвара.

Я едва удержался от желания подпортить ему бороденку. Надежде Васильевне я решительно отказал. Румянец его стал еще ярче. Запах, соответствующий крайней степени его огорчения, заставил меня отступить.

– Некоторым гастролерам надо бы знать... – растягивая гласные, надменно завел он.

Стоп. Кажется, моя щедрость превратно им истолкована. Не полагает ли он, что я должен его побаиваться? Да уж не шантажирует ли он меня? Что-то язвительное извивалось на его языке, что-то скверное сверкнуло в глазах.

– Деньги будешь получать по пятницам, – твердо сказал я, придав голосу сухость. – И ни копейки сверх оговоренного.

Лицо его заалело еще более, он что-то буркнул и отошел. А чуть позже, кликнув клеврета, и вовсе отправился со двора, не испросив на то моего разрешения. Пес, зевнув на звуки зова, последовал за ним, но не очень охотно. Нет, пора брать власть в свои руки. В пределах этих владений пока что.

– Иду я и думаю, ну и дурак же я был, – сказала Варвара, подходя.

Лицо ее было по-стариковски насуплено. Брови хмурились двугорбой дугой. Губы надуты. Озабоченный и злобный вид. Выражение лица, присущее садовнику. И выражается, как вышеупомянутый. Вот губы поджала, как делает он, готовясь проглотить слюну. Есть что-то отвратительно-гадкое в ее лице. А ведь вчера еще этого в ней не было.

– Дура, – машинально поправил я, но тут же спохватился, спросил. – Почему ты о себе такого мнения?

– Зря я Паливанычу высказал всё...

Короткое слово мэр садовник не проговаривал. Поэтому градоначальник был Паливанычем на его языке.

– Что – всё?

Она привычно проигнорировала вопрос. Я стал задавать наводящие, но ничего агентурно-важного выудить не удалось.

Вечером, памятуя взятые на себя обязательства, я решил ей сказку на ночь прочесть, но, обшарив весь дом, ни единой книги в нем не нашел. Что-нибудь выдумать не получалось, я не обладаю воображением (поэтому читатель не найдет этой книге вымысла), а покопавшись в памяти, удалось выудить из нее лишь следующее: у Лукоморья дуб зеленый и т.д. Но, дойдя до русалки, что сидит в ветвях, тоже застопорило. Впрочем, я тут же убедился, что она спит. Одернув на ней одеяльце, я ушел к себе, однако, в отличие от своей воспитанницы, скоро уснуть не смог.

Строки о Лукоморье еще вертелись в голове, я пытался припомнить далее, я прикрыл глаза, чтобы облегчить задачу памяти, зримо представив себе пенистый морской залив, с дубом, котом и русалкой, что мне, в конце концов, удалось. И даже сверх ожидания и помимо моей воли картинка вдруг начала оживать. Причем оживала двояко. Кроме шевеления ветвей и упомянутых в отрывке существ, происходило движение в другом, сверхъестественном, так сказать, уровне. Так дуб, например, обращался в яблоню, кот в садовника, леший переставал бродить и замирал огородным пугалом. – 'Яблоко есть естественный деликатес природы', – говорил садовник-кот, старательно пряча чешуйчатый хвост в складках одежд, срывая с дерева запретный, якобы, плод и протягивая дриаде, с детски-невинным выражением лица принявшей угощенье.

Очень любезно с его стороны делиться деликатесами, только мне, то есть лешему, то есть пугалу-жиголу, это почему-то сильно не нравилось, тем более, что яблоко, на глазах изумленных роз, то и дело оборачивалось желудем, желудь – яблоком, яблоко – облаком. Но стоило ей это яблоко надкусить, как метаморфозы прекратились, и оно в надкушенном виде было передано мне.

Садовник, тщетно прячущий хвост, вдруг сбросил стесняющие его личины, распрямился, и оказался со змеиным туловищем, но садовниковой головой, с доисторическим гребнем вдоль хребта, с маленькими ручками, растущими оттуда, где полагалось быть плечам. В глазах – эротическое мерцание. Эдемский змей тоже, помнится, соблазнил Еву яблоком, и не исключено, что первый как женщиной воспользовался ей. Я замер с начинавшим темнеть огрызком, евнух при Еве, бессильный вмешаться, скованный сном, словно всеми конечностями попав в капкан.

Где еще удовлетворить свою страсть к фантастике, как не во сне.

Садовник с утра выглядел похмельным – после ночных перевоплощений, полагаю, а может и впрямь где-то кутил, каналья. Вид имел немного потерянный, как у человека, забывшего подробности вчерашней пьянки, где было много водки и веселья, спиртного и смешного, но осталось лишь боль в голове да сумерки. Вел себя кротко, и я вновь оставил Варвару на его попеченье. Именно этот день у меня был особенно плотно занят.

Обедали мы в кафе 'Шансон'. С Машей, которая существенно помогла узаконить мое присутствие в этом городе. На сцене действительно шансонировал какой-то бард. Что он пел, я не слушал, так как мое внимание все время отвлекал другой мужчина, не менее семи раз прошедший мимо нашего столика, с надеждой глядя на свободный стул. Мест было вдоволь, но мне показалось, что он твердо решил устроиться именно за нашим столом. За другими кусок ему в горло не лезет? Или ему нужно что-то от нас двоих?

– Кто это? – спросил я.

– Я вас познакомлю, – сказала Маша и кивнула неприкаянному.

Тот немедленно воспринял ее жест как приглашение присоединиться.

– Дементьев, – представился он, протягивая мне через стол широкую длань.

Я пожал протянутое своей, не менее крупной рукой.

– Главный врач нашей клиники, – добавила Маша.

– На Вифлеемском? По шестому маршруту? – весело догадался я.

– Бывший особняк Ржевского, – подтвердил врач. – Ныне Мамонова дача.

Я вздрогнул. А правда ли, господа, что Свифт был помещен в сумасшедший дом, который сам же и основал?

– Знаете, у нас... – продолжал как ни в чем ни бывало врач.

Деньги будет просить, еще раз догадался я, глядя в окно, бывшее от меня справа. Там случилось транспортное происшествие. Не очень кровавое, но все же привлекшее массу зевак. Известный мне 'запорожец', подъезжая к кафе, сбил собаку. Случайно или намеренно, не могу судить, но не успел он притормозить, как другая собака, выскочившая сбоку, сбила его.

– Это ужасно, сколько собак, – сказала Маша.

– Две, – сказал я.

Солнце жарило со всей полнотой полудня. Машина, будучи на боку, вздрагивала, словно силилась встать, собаки, побитые, но живые, набрасывались на нее с двух сторон, мой соперник по части 'Пежо', пытаясь выбраться, хлопал дверцей, словно птица била крылом, и била до тех пор, пока подъехавшая милиция не организовала зевак, и те, поднатужившись, поставили автомобиль на колеса. Сдал бы эту улитку в утиль и не знал хлопот.

– ... стихийная тяга к творчеству: дерево, глина, гипс, – гудел у левого уха добрый докторский баритон. – С этой целью техникум для тихопомешанных: специальность освоить... вооруженные знаньем и навыком могли бы такое творить...

Что такое психиатрическая клиника, как не дурдом? Я вспомнил ситуацию в собственном доме и сказал, что отвалю, так и быть, ему на техникум тысячу. И отвалил. Главврач оказался порядочный, и деньги ушли по назначению. Техникум, правда, он не построил, но обновил решетки и стены отремонтировал и укрепил. Знать бы, что деньги на ужесточение режима пойдут, я бы, может, их не дал. Но с другой стороны, благодаря этой благотворительности, я заручился его дружбой и снисходительностью, что – я тогда еще не мог предполагать – мне пригодилось впоследствии. Так что жест оказался разумный.

Кстати, о разуме. Возвратившись домой, я застал садовника с небольшим оранжевым пульверизатором, бродившим по саду и время от времени брызгавшим из него на дерево или куст.

– Вот мы их травим, – изрек он и брызнул на какое-то насекомое. – А может, они тоже считают себя разумными. Может, у них даже свои библиотеки есть.

– Эт-так, – подхватила Варвара совершенно невпопад. – Где чего убыло, значит, так тому и быть.

Я далеко не сразу сообразил, что эта заемная заумь формулирует закон сохранения энергии. Разумеется, на Э. Однако я попробовал добиться разъяснения.

– Как понимать, дорогая, эти твои слова?

– Интересно мне знать, сколько у него денег в отличие от меня, – заговорила она совсем о другом.

Слышал или нет это садовник, но он благоразумно отошел со своей брызгалкой в дальний конец сада. Намеренно ли он ее подучил, или сама подслушала? С помощью, опять же, наводящих вопросов, я попытался это из нее выудить.

– У меня есть двести рублей, а у тебя? – спросил я и помахал перед ее носом двумя сотенными.

– А не то обратиться в компетентный комитет, пусть выяснят.

Я замер, как в том сне. Обратился в жиголо. Это была уже прямая угроза. И исходила, конечно, от садовника, не от нее.

– Кто тебя этому подучил? – спросил я напрямик.

– Суперфосфат... Купорос... – забормотала она. А дальше старая песня. – Вы уж денежками обнадежьте.

Я отдал ей эти двести рублей, которые она проворно уложила в кармашек.

А вечер принес иные симптомы. Садовник бродил по залу с тряпкой в руке, проводя ею по мебели, но часто останавливался и морщил лоб, словно задумывался о чем-то, или пытался вспомнить что-то существенное.

– Волга впадает в какую реку? – с ударением на у в последнем слове бормотал он. А минутой позже вновь вопрошал, но уже чуть не плача. – Куда же впадает она, падла?

– В чем дело, Васильич? – спросил я.

– И таблицу на девять забыл...

– Что-что?

– Восемью девять – семьдесят два. А девятью восемь?

Дурдом. Я выше это уже констатировал.

– Семьдесят два, – подала голос Варвара, стоя на лестнице. Я взглянул на нее. – Девятью восемь – семьдесят два, – подтвердила она собственный вывод. – Девятью два – восемнадцать.

Таблица – мать математики. Кажется, в первом классе ее дети зубрят. Но я опешил. Как ей удалось так ловко умножить? Впервые во взгляде ее я обнаружил смысл. Непохожа она была на обезьянку, которую с помощью бананов и подзатыльников научили считывать числа.

– Кто тебя обучил арифметике? – спросил я.

– Арифметике? – Она в свою очередь наморщила лоб и застыла. Я тоже постоял с ними, глядя на этих задумавшихся, пока садовник, обеспокоенный стремительно развивающимся склерозом, почесывая под картузом, не вышел вон.

– Вчера у нас вчера было? А сегодня что? Сегодня? – бормотал он.

Сказку Пушкина о Лукоморье я все-таки раздобыл через Машу. Мы немного полистали ее перед сном. Слушала она без интереса, и выглядела озабоченной. Что-то таила в детском своем уме.

Следующий день до вечера был у меня свободен. Я не отпускал от себя Варвару, в чем, пожалуй, не было необходимости: и она, и садовник, казалось, тщательно избегали друг друга. Словно черная кошка между ними пробежала. Словно полоз прополз. Садовник бросал издали подозрительные взгляды на Варвару, но как их истолковать, я не знал. Он большей частью сидел во флигеле, я заглядывал: он что-то писал. Варвара хотя и пыталась зайти туда пару раз, но скорей по рассеянности.

Мне даже пришлось употребить авторитет хозяина, чтобы уговорить садовника еще один вечер приглядеть за ней. Мне предстояло участвовать в Дворянском Собрании. Перед тем как отправиться, я усадил их рядышком на крылечке, сунул садовнику книжку Пушкина.

– Кем наврано? – равнодушно спросил он, скользнув по обложке. – Пушкин пишет – ветер носит.

– Почитай ей, Васильич, если будет скучать, – сказал я, направляясь к машине.

– И чего они там собираются в этом клубе? – проворчал садовник, когда я уже завел мотор.

– Какаву пьют, – сказала Варвара.

Глава 6

Довольно остро меня мучил вопрос, что надеть и как выглядеть. Одеться щегольски или светски? Как человек высоковоспитанный, я не мог появиться в благородном собрании, одет, абы как. Встречают-то по одежке, а уж провожают по поведению. Миша, этот продвинутый молодой человек, посоветовал взять фрак в местном прокате, где его по моей фигуре подгонят. Я его совету последовал.

Отправляться на вечеринку мне не очень хотелось. Ну что мне это сословье? К дворянству я, господа, не принадлежу и их белому делу не сочувствую. Но коль уж имеют они в городе вес, значит, к знакомству обязывают. Noblesse obliges, какое б там ни было. Потомки царских псарей и шутов, конюших, постельничих, кравчих, держателей ночных горшков с царственным содержимым. От них ведущие род. Уж лучше не иметь таких родственников или вовсе не знать о них. Между нами, богатыми: богами я их не считал. И польщенным себя их приглашеньем не чувствовал.

Еще минуточку, господа. Третье сословие просит слова. Спасибо.

Было дело белое – стало дело тухлое. Нынче белое дело делаем мы. На бывшие привилегии не рассчитывайте. В крепостные мы к вам не вернемся. И вишневые сады не возвратим. Сами выкручивайтесь как-нибудь.

В порыве негодования и неприязни я, перед тем, как отправиться, выложил все деньги и кредитные карточки дома на стол, чтобы не раскрутиться на какой-нибудь взнос. Оставил небольшую сумму на карманный расход.

В Клубе была мемориальная комната, где любил бывать в свое время поручик Ржевский, предаваясь воспоминаниям и размышлениям, да частенько за ними и засыпал. И спал, бывало что, подолгу, пока его не находил и будил денщик: 'Вас, барин, к барьеру'.

Этот поручик, выйдя в отставку с небольшим содержанием, ни в удовольствиях, ни в размышлениях себе не отказывал и жил по дворянским меркам безбедно, пользуясь любезностью своих крестьян. Вот только с Матвеем Мотыгиным была у него вражда.

Фасад выходил на берег пруда, довольно благоустроенного. Со стороны клуба вдоль берега этого озера был бетонный бордюр, а между бордюром и фасадом – бетонная же площадка, что-то наподобие набережной, во время больших съездов используемая под стоянку для блестящих белых 'Пежо'.

Небольшая аллея, начинавшаяся от берега, служила местом пеших прогулок. Деревья, густо отражаясь в воде, делали ее зеленой. На противоположном берегу любили купаться девушки, загорая в ясные дни, подставляя солнцу лакомые места. В этом гидролизном озере трудно бывало девушкам держаться своего берега. Словно анионы к аноду, их так и тянуло вплавь, чтобы гроздьями повиснуть на бордюре, откуда их, стеснительно голых, снимали дворяне и увозили в нумера.

Аллейку дворяне считали почему-то своей и никого туда не пускали. Стволы, упругие, как струны лиры, звенели только для них. Для ее охраны от случайных прохожих был нанят непьющий сторож и лохматый пес – за кормежку.

Стены фойе Дворянского Дома были увешаны групповыми и одиночными портретами людей, прославивших этот город. Преобладали боксеры различной степени тяжести. Родина мордоворотов не осталась в долгу, возведя их в дворянство и присвоив титулы. Под портретом каждого боксера был длинный список соперников, потерпевших поражение от уроженца этих мест.

Кроме того местной футбольной команде было присвоено групповое дворянство, дававшее право на ежегодный кутеж в стенах этого клуба.

Центральную часть фойе занимало генеалогическое древо поручика Ржевского, изготовленное из блестящего металла с большим художественным мастерством. Внимательно его рассмотреть мне удалось значительно позже, и тогда в его ветвях я обнаружил и мэра Старухина, и множество Поручиковых, а так же Кавалеристовых, Гусаровых и Гнедых. Последняя фамилия присваивалась по масти поручикова жеребца, когда авторство самого гусара было не вполне доказуемо. Но эти тоже считались хорошего происхождения.

Денщикова древа я не обнаружил, хотя слышал, что где-то и такое есть. Есть и Матвея Мотыгина в туземном музее у них. Краеведы окраин своими силами взрастили его.

Какие-то добры молодцы, дворянская дворня, по-видимому, прогуливались по фойе и вглубь без пригласительных карточек никого не пускали. Так, Машу, например, пустили, потому что со мной, а Мишу – нет. Видимо, не всякий Поручиков был сюда вхож. Но, приняв во внимание справку о его благородном происхождении, позволили находиться по эту сторону аллеи, а не по ту.

Этот Миша, будучи в Машу по уши, весь вечер бродил под окнами, заглядывая в щели меж штор, проклинал, наверное, разлучника, то есть меня. Мне его жалко не было. Никакого он права не имел так выпендриваться из-за женщины, бывшей замужем не за ним.

Я прошел в зал, читая на стенах таблички: Не курить, Не сорить, Не скулить. – Не стрелять – эта непосредственно на двери. В зале к этому времени было уже людно, и я с сожалением обнаружил, что кроме меня и дирижера оркестра Галицкого во фраках никого не было. Утешало лишь то, что многие были в карнавальных костюмах прошлых веков, в основном, в мундирах, как гражданских, так и различных родов войск, так что фрак мой в этот маскарадный ряд кое-как вписывался.

Для аттестации этого клуба я покажу несколько лиц, какими они мне с первого взгляда запомнились. Все эти светлости, князья мира сего, мне были Машей откомментированы. Кроме того, к нам была мэром подсажена сотрудница газеты 'Местная мысль', уездная звезда, работавшая под псевдонимом Иван Чиж и приглашенная на вечеринку для гласности. Я ее попросил, сгорая от любознательности, рассказать мне о Ржевском.

– Ах, – сказала эта злюка. – Преданья старины лукавой. Непроверенное поверье. Люди примитивней и проще, чем легенды о них. Наш простодырый народ им гордится – пусть.

Припоминаю ее личико, размером с воробьиное яичко и такое же крапчатое. По долгу службы и в жажде жареного она ко многим подсаживалась, но возвращалась к нам и вела себя запросто, как если бы мы с ней были большие приятели. Прежде всего, мне в ней импонировало это сочетание пернатого имени и пернатой профессии, мне понравилось, что это дважды пернатое существо оказалось бойкое и злое на язычок, вопреки впечатлению, производимому ее прилизанными репортажами.

– Вам бы усы пошли, – сказала она мне.

Усы – для усыпления бдительности – я удалил сразу же по прибытии, господа.

– Я не ношу усов, – сказал я.

– Вообще или только в обществе? – сказала она, взглянув на меня со значением. Я и без нее знал, что оставалась под носом светлая полоса.

– Как в обществе, так и вообще, – скупо отрезал я.

Усы и баки, букли и локоны; ментик, звезда, погон. Было много нестарых женщин, но головокружительных княжон – ни единственной. Как я ни приглядывался, не приглянулась ни одна. Все, как правило, известных фамилий – княжна Вавилонская, например, за темперамент и величавость прозванная двуспальной, с удобствами разместившаяся в широчайшем из кресел. Кажется, в течение вечера она с места так и не сдвинулась. Кот голубых кровей возлежал у лона ее.

Был князь Мышатов, лет сорока, с лицом хорошо пьющего мужчины. Являлся он, тем не менее, наиболее длинноруким изо всех князей, контролируя местный автомобильный рынок и две пимокатни. Он так же держал дворянскую кассу, так называемый общак, да метил в дворянские предводители: вакансия освободится вот-вот.

Стоит и князя Болконского упомянуть, сумевшего доказать свое происхождение от этой благородной, но вымышленной фамилии. 'Сиял, сияю и буду сиять!' – значилось на его гербе. Княжеский титул обеспечивал ему должное сияние.

Князь Серебряный (сплошь почему-то князья), в фамилии которого я не вполне уверен – после всего со мной происшедшего память удивительные фокусы выкидывает иногда. Кажется, о нем это было в одной из газет, что он за грехи был брошен в дворянский пруд, однако благополучно выпутался. Вот только начал с тех пор немного ржаветь. Так Стальной, стало быть, а не Серебряный.

Медлительный князь П-й, ведущий свой род от черепах, который, несмотря на сиятельность, не чинился, не чванился, не превозносил голубую кровь, искренне не понимая, чем эта кровь краше. Владел в наше время небольшой деревенькой – километров двенадцать на юго-восток. Своих крестьян, таких же обстоятельных и неторопливых, собственноручно порол. Да они и не возражали, понимая, что без порки нельзя. Нам сейчас крепостное право предложи, пусть даже с нерегулярной поркой – полстраны, не думавши, согласятся.

Был еще князь Левинзон, всеми почитаемый патриарх, существо неопределенной древности, как прадедушка заики. – Как жизнь? – А как же! – В рассеянности или от скуки жевал манжет, изумленно глядя на накрытый для него стол, как будто подали ему трапеции вместо устриц. Он так и не притронулся ни к одной. Устрицы к утру умерли, и их бросили псам. Изжеванное кружево манжет вымели вместе с мусором.

Отсутствием информации я не страдал. Едва меня заинтересовывал какой-либо персонаж, как Чиж из табакерки или Маша ex machina тут же выдавали исчерпывающие сведения.

И еще: я спросил, кто эта красивая женщина лет 27-и, беседующая с дирижером оркестра, высокая, элегантная, по внешнему виду вдова? Подчеркнуто печальна, грустна. Чиж рассказала мне ее историю. Дворянка, живущая – да, с вами же по соседству, в доме, в котором однажды погас свет. Наутро муж (интеллигент) ушел в магазин за пробками – и не вернулся. Не появился он и к вечеру, не было его день, два, три... Предчувствия накатывали на покинутую женщину. На пятые сутки оделась в траур, считая его погибшим, внушила это друзьям, родным, выслушала соболезнования. Но он вернулся на седьмые сутки, с пробками, но, вкручивая их в гнезда, случайно погиб, еще раз подтвердив известную истину, что с того света не возвращаются.

Позже она показала нам стриптиз, вызвав цепную эрекцию у дворян.

Вот я аукнул – память откликнулась, странным образом извлекла из глубин, выдала на поверхность тех, кто вряд ли еще появится на страницах этой истории. Ими, конечно же, парад паразитов далеко не исчерпывается. Наиболее пыльные титулы так и остались валяться в пыли. Они нам без надобности. Мелкое дворянство, набранное из Поручиковых, тоже вряд ли заинтересует кого. Будут еще появляться по ходу дела графы, бароны, виконты. Будет вам шевалье. Наберитесь терпения, господа.

Столы ломились от амброзий: устрицы, улитки, угри. Угодливая обслуга. Я же, глядя на это, испытывал приступ тоски по хорошей котлете. Вместо полноценного питания – одни понты.

Ели досыта, пили досуха, кто желал. Кому не хватало – прикупали у стойки, у которой дежурили несколько, ждущих востребования, одетых уланами кавалерист-девиц, да бродил некий виконт, контролировавший их поведение. 'Вы озабочены? Вам помочь?' – подходил он к некоторым из присутствующих.

Нежно-пьяный мужчина в современном штатском костюме, сидя в одиночестве невдалеке, безуспешно ловил вилкой скользкий соленый груздь. Глядя на гриб (нежно) и тыча вилкой (пьяно) он успевал наполнять левой рукой небольшие рюмашки. Рюмашки, презирая пищеварение, человек вливал себе в глаз. Я почему-то подумал, что он из милиции. Почувствовав на себе наше внимание, он поднял лицо.

– Капитан Строганов. Граф, а не беф, – громко отрекомендовался он, подчеркнув последнее обстоятельство взмахом вилки.

– Его предки основали Строгановское училище. Там учат кухарок готовить беф, – сказала Маша.

– Это наша милиция. Милая, правда? – сказала Чиж.

– Купидон, а не капитан, – подтвердил мэр Павел Иванович, к нам подошедший. – Ну что, осваиваетесь, господин купец? А ты, егоза газетная, всех уже охарактеризовала? – Машу он потрепал по талии, но ничего не сказал. – Надо вас с ним свести, – продолжал мэр, имея в виду капитана. – Вот поживете, освоитесь, с каким-нибудь майором познакомлю вас. Всему хорошему – свое время. А там и до полковника дело дойдет.

Однако капитан, минуту спустя, возник перед нами сам.

– Разрешите приветствовать!

– Приветствуйте, не препятствую, – сказал я.

– Добровольцем в нашу дыру-с? – бодро спросил капитан, окидывая взглядом стол, ища, чего бы выпить.

Я сказал, что, мол, предки и т.п.

– Выясним, – пообещал капитан. – Полномочия дозволяют. – И показал документ: мент, мол. – Вы дворянам-то кем доводитесь?

– Мы по купечеству, – сказал я. – А вы точно граф? Простите мой чисто сословный интерес. А то еще купцы были Строгановы.

– Князь Владимир – мой крестный отец, – сказал капитан. – Стал бы он купчишек крестить – нет, ты понял? – Там, где тире, должна быть пауза, но ее не было. А вопрос относился к Старухину. – Он думает, что я просто... Князь Владимир...

Тон его делался все более угрожающим. Он то и дело пытался привстать, очень сердясь. Сердиться ему я не мешал.

– Кипяток, а не капитан, – сказал мэр.

– Князя Владимира первой степени! Пусть подтвердит!

– Не принимайте к сердцу, – шепнул мэр. – Человек дрянной, но талантливый оперативник. Он всегда необычайно нервничает, если где-то в черте города затевается преступление.

– А нельзя ли узнать, где? – спросил я.

– Нет, к сожалению. Мелочь, какая-то бытовуха, судя по его поведению, но участковым велено быть начеку. Это сейчас пройдет, – громче сказал мэр. – Он уже теплее к вам относится.

Человек – это испорченное животное. И если начинает жиреть или звереть, то опускается куда ниже благородных свиней.

– Пусть эти фраера во фраках... – бормотал телепат. – А то нам и похолодать недолго. А эта, – он взглядом уткнулся в Машу, – дыра-с, доложу я вам. А муж – известный боксер.

– А я стрелок, – сказал я.

Вообще-то выдержка у меня отменная. В склоки нас приучили не ввязываться, за исключением случаев, предусмотренных своим сценарием. Может капитан и его поведение тоже входили в сценарий? Чей?

– Мы из таких отбивные делаем, – продолжал капитан, буравя воздух небольшим своим кулаком. – Начинаем часиков в шесть, и к завтраку обычно бывают готовы. Но я – нет, я – беф.

– А говорил – граф, – напомнил я.

Капитана отвел к его месту мэр, приобняв, что-то на ухо тихо журча. Уговаривал не принимать близко к сердцу? Человек, мол, дрянной, но – купец. Очень, бывает, нервничает, если где-то дешевеет залежалая бакалея.

Кстати, о бефах и отбивных. Их жарили и пожирали повара (кухаркины дети от графа Строганова), мое голодное обоняние улавливало сочившиеся из кухни мясные запахи. Кухня располагалась тут же, за кирпичной стеной, проломленной пьяным герцогом Курляндским. Брешь была наспех заделана фанерой, не изолировавшей от звуков и запахов, я прекрасно слышал, как один из пожирателей громко требовал себе две.

Гарсон, в животе которого бурлил коктейль из недопитого дворянами, расставил новые напитки взамен тех, что влил в себя капитан. Судя по золотому шнуру, свисавшему с его плеча, это был старший лакей, имевший право допивать за князьями.

Машу минуту назад увел у меня мэр: он готовился произнести речь, соответствующую случаю, и Маша, сидя за его столом, торопливо сортировала какие-то бумаги. Чиж брала интервью у персидской княжны, так что я на какое-то время остался один и, вертя сигару, которые не курил, глядел в оркестр – послушный своему капельмейстеру, он сделал вздох и заиграл в миноре. Дирижер, видимо, был нестрогих правил, потому что, задав музыкантам тему и темп, отошел. Строганов, с которым здесь мало общались и который, несмотря на количество выпитого, очень скучал, встал, с явным намерением вновь составить компанию мне. Для этого надо было преодолеть расстояние в десять шагов, если следовать по прямой, и за те пять-семь минут, что он провел в движении, я успел взвинтить себя до такой степени, что непременно бы лопнул, если бы не стравил часть своих чувств.