Текст книги "Приключения в приличном обществе (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 27 страниц)

– Этого крайне мало, – подвел итог Леопольд. – Расплачусь тобой с автослесарем.

Я, собственно говоря, предвидел тот или иной вариант насилия, но задрожал. Леопольд и это одобрил.

– Нынешние дамы, да и мужики, трясутся за свою жизнь, а не честь. Отвезите ее в мой теремок. Может, мы с ней поладим. Может, в банду ее возьмем. Пусть наезжает на наших врагов.

Теремок был загородной резиденцией Леопольда и отстоял далеко в стороне от местной Рублевки, где селилась энская знать. Место хорошо просматривалось и простреливалось, и, несмотря на то, что особняк – теремок, замок – был единственным в этой зоне, к нему был проложен асфальт.

Машину мою тоже пригнали, бросили ее у ворот. Пистолет видимо не нашли. Иначе я бы это уже на себе почувствовал.

Запертый в комнате на втором этаже, я имел достаточно времени для размышлений.

Пуля? Яд? Захватить чье-либо сознание? Как? И куда мне свое девать? Навыков киллера у меня не было. У Евы тоже. Кем-то забытый молоток валялся у батареи отопления. Бесполезный в моей ситуации: я никогда бы не смог убить человека молотком.

На тахту была брошена настоящая волчья шкура, в которую оборотнем любил иногда рядиться Леопольд, пугая шлюх, незнакомых с этим его фокусом, кое-кого из обслуги и в особенности терьера, который всегда поджимал хвост в таких случаях и застенчиво скулил. Нет, и шкурой мне его не напугать до смерти.

Ева выглянула в окно: периметр участка был огражден стеной. Впрочем, я это и без Евы знал. Выбраться наружу можно было лишь по решетке ворот.

Дорога, не виляя, уходила в сторону города, отмеченного облаком смога поверх невидных отсюда домов. Пространство между особняком и городом было совершенно пусто: глина, желтые ковыли. Заря багряна. Над окном, словно нож гильотины, нависло пуленепробиваемое жалюзи.

Прежде всего, я попытался взять себя в руки. Что мне грозит? Уверен, он первый воспользуется моей беззащитностью, прежде чем передать меня автослесарю, как обещал. Вновь меня дрожь пробрала от этого.

Обслуживающий персонал замка состояла из шести человек: четыре охранника, повар и эконом, поддерживающий порядок в доме. Прочая обслуга: кочегары, дворник, поденщики поступали из города по мере надобности

В комнате был туалет, холодильник, еда. Я отужинал.

Ах, нет, господа. Описывать это убийство свыше моих сил. Я и так вам описал несколько. У меня уже от умерших мурашки. Господь и без этого сердит на меня, так что пусть это останется между нами. Ужас, кровь, отрубленная голова Леопольда. Было б жестоко с моей стороны вас нагружать такими подробностями. Я сотворил, мне с этим и жить. Иль рассказать?

Жалюзи, а вернее толстая стальная штора, непроницаемая для пуль даже 11,5 калибра, опускалось по мере надобности натяжением стального троса, а в верхнем положении удерживалась фиксатором. Надобность в нем возникла лишь однажды, и Леопольд считал, что эта конструкция спасла его мебель от пуль.

Не долго думая, я тоже решил ею воспользоваться. Освободил защелку фиксатора. Блок, по которому скользил трос, застопорил молотком, чтоб жалюзи самопроизвольно не пришло в движение. Теперь, если дернуть за трос, стальной лист рухнет вниз и отрубит ему голову, если заставить Леопольда свеситься через подоконник. Стальной шнур я выпустил за окно и прикрыл краем портьеры. Я твердо решил не дать себя изнасиловать, ибо это триллер, триллер, триллер, а не низкопробный порнографический роман.

Вероятно, женская конституция моего организма повлияла на мое мышление. Род мужской, пол женский. Мужчина бы до этого не додумался. И уж тем более не смог бы осуществить. У Евы же все гладко сошло. Словно волчица внутри меня планировала и осуществляла.

Я заставил себя поспать перед подвигом, чтобы набраться сил – в дороге мне не пришлось выспаться. Когда же проснулся, было совсем темно.

Шагов за дверью не было слышно: самую тяжелую поступь скрадывали ковры, поэтому, как я ни был готов к вторжению Леопольда, дверь распахнулась нежданно. Он лишь заглянул в комнату, убедиться, что Ева здесь и находится в добром здравии. Рука с телефоном поднята к уху,

– Буду счастлив снова видеть свои деньги, – сказал он в трубку, и хотя он тут же вышел, дверь не потрудился прикрыть. – Я должен взять его живым и выслушать.

– Да зачем он вам, шеф? – спросил, вероятно, его собеседник, скорее всего Каплан, ибо я тут же вообразил, что речь шла обо мне.

– Я хочу его! Понял? Каблук! – Это относилось уже к охраннику. – Кто там киснет у тебя в вестибюле?

– Пеца.

– А где второй? Отправь их на помощь к Каплану.

И еще одна догадка, в связи с конем. Мне стало теперь совершенно ясно, что от гибели не уйти, пока жив Леопольд. Он верил гадалкам.

– Иди сюда, – позвал он, даже не взглянув в мою сторону. Обернулся к зеркалу, расслабляя узел галстука. Нежно-оранжевый, отметил я. Цвет галстука соответствовал его настроению. Он и мурлыкал что-то оранжевое.

Не знаю, как поступила б на месте Евы менее щепетильная девушка. Наверное, сочла бы за честь. Но поскольку в ней был я, а моральные ресурсы во мне неисчерпаемы, то я не шелохнулся, стоя у подоконника, задом упираясь в него. Да и к голым мужчинам я отношусь с отвращением. Так что эстетические соображения тоже примите в расчет.

– Что ж ты не подойдешь, сучка? Или я ошибся номером, забрался не в свой отель?

Он обернулся. Удивления в его взгляде не было. Возможно, он и не ждал от добычи доверчивости. Его мысли ясно читались на его лице. Ясность мыслей сочеталась с их гнусностью.

Ева лишь плотнее прижалась к радиатору.

Он стал, мурлыча, порхать по комнате, как это позднее бывало с графиней, когда она тоже хотела меня. С припевками, с подтанцовочкой, делая это весело, вприпрыжку, кружа. В предвкушении маленького преступления. В предчувствии эротических ощущений. Обмануло его предчувствие.

Потом он сообразил, что танцу не хватает музыки, мурлыканью – аккомпанемента, и нажал кнопку стерео. Полилось что-то лирическое. Он закружил соответственно новому темпу, жестами приглашая присоединиться к нему. Еще один повод для аналогии с графиней: видимо, эрото– и мело– мания находятся в тесной связи

Кроме тех метров, что разделяли нас, между нами был небольшой круглый стол и несколько кресел. Маньяк приблизился, танцуя, к столу и стал огибать его, отбрасывая кресла. Я двигался по той же дуге, но с противоположной стороны.

Такие игры Леопольду нравились. Распаляли его. Возжигали в нем вожделение. Мне же это было на руку тем, что делало более естественным мой выход в окно. Да и шум, нами производимый, не должен был охрану смущать, даже если достигал ее ушей. Метраж комнаты позволял длить игру до изнеможения.

Он с легкостью вскочил на стол и отбарабанил чечеточку. Я нырнул под кровать. Он еще потанцевал на столе, потом спрыгнул. Долго танцевать в одиночестве и в отсутствие зрителей даже самому заядлому танцору скоро наскучит.

Он заглянул под кровать.

– Ну же, детка... Вылезай оттуда сюда. Сопротивление мне бесполезно.

Чем несговорчивей невеста, тем верней для нее венец.

Ева, пыхтя, вылезла с другой стороны.

Мой жених выпрямился и мгновенье смотрел на пустую постель. Ощущенья откладывались. Он нахмурился. Он немного ушибся о ребра кровати, попытавшись достать меня в прыжке.

– Это не смертельно, – сказал я, глядя, как он кривится, почесывая коленную чашечку, олух мой, Олоферн. Не хватало еще забеременеть от такого.

– И не смешно, – сказал он.

Он уже не кружил, не вальсировал, а в своем стремлении к цели был приапически прям. Я уходил от него легко. Хладнокровно, хоть и запыхавшись. Мы еще вокруг кресел немного побегали, попрыгали через кровать.

Он приостановился и перевел дух. Прическа его растрепалась. Капли пота выступили на лбу. Первые признаки раздражения появились на его лице. Он взглянул на дверь, не призвать ли на помощь, но вместо этого скинул галстук и пиджак. Меня беспокоил воротничок его рубашки: не слишком ли жестко он накрахмален, не смягчит ли удар? Мы опять принялись кружить вокруг стола, в пылу игры он был с места сдвинут и стоял теперь слишком близко к подоконнику. Разделяли нас метра полтора, не более, но ему никак не удавалось меня ухватить, хотя дважды он бросался грудью на стол, вытянув руку. Это ожесточающее обстоятельство стало его сердить. Будь его воля, сжевал бы меня живьем.

Он зарычал, как человек, которого оскорбили действием, и двинул на меня стол, пытаясь прижать меня им к батарее отопления, но я вспрыгнул на подоконник и распахнул окно.

На газоне – пятно света, падавшего из окна. Второй этаж. Цепляясь за подоконник, я свесился вниз и нащупал ногой выступ карниза, нависшего над окном первого. Выступ был очень узок, едва помещалась на нем узенькая Евина ступня, поэтому приходилось придерживаться за подоконник. Высунувшись в окно, он мог бы ухватить меня за руку.

Он и высунулся.

Я схватился за кольцо, которым заканчивался трос, и бросился вниз, повиснув в полутора метрах над землей.

Вверху клацнуло жалюзи, словно акула зубами щелкнула. Пятно света на газоне исчезло. Теперь можно стрелять без вреда для мебели.

Преимущество декапитации в том, что этот вид казни не производит шума. Его голова, возможно, и пыталась кричать, но только хрип похожий на воронье карканье, вырвался из открытого рта.

Я отпустил трос и упал на отмостки, откатившись в сторону, чтобы не быть ушибленным головой. Отделенная от тела, она казалась громадной. Крови почти не было: вся она, вместе с телом, осталась за стальным листом.

Голова со стуком ударилась о бетон, набив себе шишек. Ноздри еще всхрапывали от вожделения, но взгляд уже понял, что совращение не состоится. Совращения сокращают жизнь.

Тычась носом в траву газона, она откатилась от стены метра на два и остановилась, обратив к небу выразительное лицо.

Я и не рассчитывал на то, что уйду незамеченным. Но охрана открыла стрельбу, когда я был уже по ту сторону заповедной зоны. Стреляли беспорядочно и невпопад, то есть мимо.

Машина. Ключей в замке зажигания не было. Но пистолет присутствовал. Я дважды выстрелил по воротам, за которыми суетились Леопольдовы псы. Они вряд ли это заметили, но третья пуля, трассирующая, их в полное замешательство привела. Им бы броситься, не теряя секунды, за мной, но они замерли, очарованные фейерверком, что дало мне минуту форы. А пока они выгнали автомобиль, я уже далеко в поле от дороги ушел.

Я видел, как их автомобиль бороздил дорогу, разворачивался, шарил по полю фарами, но их свет уже не достигал меня. Стреляли куда-то параллельно полю – одиночными и очередями. Чем бы молодцам позабавиться, если б монахи порох не изобрели?

Слева были огни города. Где-то километрах в двух от меня должна была быть железнодорожная колея. Туда и я двинулся, и через полчаса был уже возле насыпи. Я даже устать не успел.

Не пойманный в потемках, я присел на холодный рельс. Отчаянье вдруг охватило меня. От отчаянья мне хотелось кричать, но я задушил этот крик души: вопли во поле далеко слышны. Я успокаивал себя тем, что Леопольд заслужил свою участь. Но ни заслуги, ни вины моей в том нет. Я лишь исполнил пророчество. Вероятно, уже его, безголового, обнаружили и скорбят. Хотя вряд ли более искренно, чем скорбел о нем я.

Я выбрался к переезду и стал ждать подходящей попутной машины, которые, переваливая через насыпь, замедляли ход. Забрался в фуру какого-то 'Вольво'. До Ржевска, без денег, на перекладных, я добирался почти трое суток, подворовывая продукты, скрывая имя, гражданство, пол.

Маргулису я все это с меньшими подробностями изложил. Умолчал о многом. Но пусть кое-что знает на тот случай, если сподвижники мертвого Леопольда оправятся от растерянности и станут Еву искать. Хотя вряд ли. Им-то какой резон. Слишком многие, а наипаче сподвижники, желали его смерти. Еще спасибо сказали бы ей.

Посещение клиники мной уже было изложено. Я убедился, что Каплан с Толиком обосновались там. И решили, видимо, что со смертью их главаря задание не отменяется, а деньги, на которые не теряли надежды, удобнее разделить между собой.

Появление же близнецов испугало Еву. Они могли видеть ее в логове Леопольда и опознать. Пришлось поспешно покинуть этот приют.

Обосновался я в Мамоновском особняке, тайком от соседей, удостоверившись в том, что преследователи его не посещают, а милиция, вынеся мебель, на том успокоилась.

Меня тревожил, конечно, вопрос, долго ли еще Еве прожигать мою жизнь. И как вернуть в личное пользование свой природный организм. Но это случилось само собой. Вероятно, разгоравшаяся во мне страсть к графине побудила вернуться назад мой блуждающий разум. Других объяснений я этому не нахожу. Я помню, как уснул в Евиной спальне, а очнулся в нумере.

Я был даже рад, что Маргулису удалось вычислить нашу взаимосвязь. И найти впавшую в детство куклу до того, как она высохла от истощения.

– Стало быть, всё, ваше приятное превосходительство.

– Насчет превосходительства вы не очень ошиблись, – сказал мне Маргулис. – Особенно учитывая то, что никакого падишаха не существует. И единственный, кто это знает – я.

– А значит...

– А значит, что я и есть непосредственный руководитель этой гребаной администрации.

Что ж, этот человек своего добился. Хоть и антинаучным путем.

– А с Кузьмой мы еще поработаем, – сказал он. – Заменим весь народ куклами. Этакий маленький ручной народец, послушный в наших руках. Их уже и сейчас предостаточно. Не поймешь, где абориген, а где кукла.

Женщина встала.

– Что ж, мне пора откланяться. Да и вам вертеть вертепом пора. Хотя думаю, что нужно вам закругляться и в следующей главе ставить точку.

– Я буду вам благодарен, – успел сказать я, – если вы не будете вторгаться в мой вертеп. Со своей стороны торжественно обещаю не вторгаться в ваш.

– Хорошо, – сказала женщина. – Я вам то же обещаю. И тоже торжественно. И исчезаю из вашего навсегда. Всего хорошего, маркиз... гхм... Карабас.

Черт побери, сейчас мне никак не удавалось отождествить ее с Маргулисом. Может, я спал, и привиделось? Может, легкий гипноз с ее стороны?

Графиня всхрапнула и продрала глаза.

Когда я выбежал во двор, броневик уже завел мотор и отчаливал.

Глава 29

Жизнь начинается и кончается вопросительным знаком. Как в испанском синтаксисе вопросительное предложение заперто ими с обеих сторон. И мы, озабоченные прохожие, бредем, претыкаясь о знаки препинания, из ниоткуда в никогда.

Сейчас, в поздней действительности, формы и формулы жизни все более занимают меня. Я могу часами наблюдать, например, паука, живущего в своей сети, которая есть для него центр мироздания. В отличие от человека, он хозяин своей паутины, тогда как мы безнадежно запутываемся в своей.

Но смерть жестокой железной рукой рвет и его сеть. Бросает его под каблук – он так и не знает, отчего умер. И если жизнь дается нам столь легко и отнимается так просто, значит, это не самое ценное, что у нас есть.

Я, друзья, все еще верю в бессмертие. Но в бессмертие лучшей части нашей души. И поэтому ради цельности нашего будущего существования, надо стремиться быть лучше. Я хотел взрастить своё древо любви. Но, как выяснилось, формула любви и формула смерти не очень различны. Как геном обезьяны и человека. Разница в том, что любовь этот мир покидает первой, а смерть остается при нас навсегда. И наверное, лучшее во мне уже вымерло. Переселилось туда, где жив Бог.

Пора и мне закругляться с этим произведением, а не блуждать до тех пор, покуда этот роман с извилистой сюжетной линией сам найдет свой конец. А то разрастется в такой чемодан, что и ключ к нему не подымешь. Так навсегда и останется герметичной вещью в себе, недоступной для понимания.

Но эта недетская литература обладает свойством подменять собой автора. Словно математик и математика поменялись местами, и уже не я оперирую формулами любви, смерти, а эти две формулы, взяв меня в скобки, пытаются привести к нулю. И вот вдруг обнаруживаю, что я, исчеркав кучу черновиков, вычерпав все чернильницы, исписался и теперь пуст. Что источник речи иссяк, и я, косноязычный, как Моисей, мыча, грожу кулаком одурачившему меня тексту. А жизнь перестала меня интересовать, как перестанет интересовать и вас.

Я еще мог бы из своего нынешнего запределья придать этой книге кой-какие специальные свойства: вновь открытые ракурсы, невозможные в вашем мире подвохи, магические чары или черты. Но это будет незаконным вторжением в текст. И неучтиво по отношенью к читателю.

Да, пока не забыл, напоследок хочу кое-что исправить. Как-нибудь кое-кого отблагодарить. – Маша и Миша! Властью, данной мне авторством, объявляю вас мужем и женой. Живите долго и счастливо. Пусть все ваши ничтожные мечты сбудутся. Прошлые ваши браки можете считать недействительными.

Что-то стало твориться с пространством. Время изменило темп. На моих глазах прошло лето, осень, за моей спиной – век. Там, за периметром моего камерного существования, все время что-то происходит. Взрываются автомобили, меняются приоритеты, дорожает бензин. Люди в стороне от меня играют в славу, богатство, власть. По ту сторону – Россия, которая меня потеряла. Которая не догадывается про меня.

В то же время в мире становится все тесней. Пространство суживается, исчезают гектары, кварталы. Так, за одним из окон исчез привычный пейзаж, а его место заняли пятиэтажки, которые раньше отстояли километров на пять.

Я желал бы, чтобы и графиня исчезла совсем. Ее прелести безнадежно испорчены, хоть она и пытается бороться с увяданием, снимая кожу и гладя ее утюгом. Она все больше превращается в образ смерти – костлявая, косматая, косая, с трещиной через лицо. Нога ее окончательно съежилась. Яга обзавелась клюкой и с помощью сего подспорья еще бодро скачет по комнатам, полусъеденная старостью, полуженщина – полусмерть. Эта неравнобедренная графиня опять воспылала страстью ко мне. В ее-то прикольном возрасте? Ее некогда развесистые омеги спали на нет. Да и полно, женского ли она полу? Обостряется чувство юмора, едва вспоминаю о ней.

Она, триждыдряхлая, надевает на себя всё кокетливое и в таком сексапильном виде порхает, порхает передо мной. Врубая спецмузыку – как правило, это какой-то помойный панк.

– Хотите спать со мной вечно?

Боже, храни графиню, эту старую блядь.

Нельзя позволять им доживать до такого возраста.

Меня она называет то Руслан, то Ратмир. Я ее отождествляю с Наиной в последней ее четверти. В первой было гордая собой краса – помните? Умела ловко обращаться змеей. Все это, конечно, сказки Пушкина, но постель ее полна чешуи, пол в спальне усыпан ею. Чешуя липнет к одежде, растаскивается по всем комнатам, я нахожу ее в супе, на рояле, в саду.

На свое трехсотлетие она попыталась созвать гостей. Я не против гостей – лишь бы глистов не занесли. А так ничего, пусть приходят, рассаживаются, сидят. Но оказалось, к ее огорчению, что все ее гости – умерли. Явилась лишь какая-то, ей под стать, старуха, только совсем лысая.

– Это моя мама, – представила мне ее графиня, чеша чешую. Эта гребаная графиня теперь непрерывно чешется.

Я, конечно, сразу сообразил, что это подлог. Мамы, ваше сиятельство, столь не живут. Стыдно доживать до потери седин. Возраст маминой мумии, вероятно, еще было можно определить по смещению красного спектра, но на кой?

У старухи тоже была жабья лапка, только вместо руки. Я не знаю, чем они отметили юбилей. Предполагаю, что не обошлось без рагу из опят. Я укрылся в своем кабинете, забаррикадировав дверь.

Сама мысль о дальнейшем совместном существовании с графиней доводит меня до судорог. Я даже подумывать стал о том, что, может быть, мне ее чем-нибудь извести. Чем доживать нам свой век бок о бок, тихо ненавидя друг друга. Ждать, кто вперед овдовеет – а может, она и меня вознамерилась пережить?

Глядя, однако, на себя в зеркало, я столь беспощадных признаков увядания не нахожу. Может, всё дело в яблоках, которыми все меня потчевали? Может, кой-какие из них с края мира, крадены из садов Гесперид? Или мы с графиней находимся в разных потоках времени, и ее – более стремительно струится к концу?

Она исчезла, не попрощавшись, оставив нараспашку дверь. Может, ушла умирать или покинула мир и меня по другой причине. А может, это я из мира исчез, и в том мире, который продолжается без меня, этот роман, мой правдивый скриптиз, выглядит немного иначе.

Ходят слухи, что и я уже умер. И даже похоронили какого-то человека, похожего на меня. Город погрузился в скорбь и погряз в ней. Флаги были приспущены. Падишах прислал мне свои соболезнования, еще сырые от слез. Но я уверяю вас, господа, что эти слухи очень преувеличены. И я знаю, откуда исходят они. Ни дурных примет, ни зловещих предчувствий тому не предшествовало. Если бы я, господа, умер, я бы первый об этом узнал. Но если графиню увидите, передайте ей в утешение, что она снова вдова. Сделайте сосредоточенное на мысли о вечном лицо. Для большей убедительности оденьтесь в черное.

Мы тысячи раз за свою жизнь умираем, погружаясь в сны. И столько же раз воскресаем по пробуждении. Так что нам к этому способу небытия не привыкать. Но если удастся мне умереть окончательно, от возрождения воздержусь. Только все дело в том, что нет ничего окончательного.

Время стало бременем для меня. Я больше не играю на интерес и не ставлю на красное. Да и краски вымерли, мир становится черно-бел. Жизнь выцвела, почва вымерзла, главные приключения прекращены. Я вижу порой изо всех окон, как стелятся грибные туманы и уплывают прочь – это медленно истекает время, переходящее в небытие.

Постепенно опостылела такая жизнь. Я стал искать окончательных мер – меня не устраивала робкая перемена участи, а только полное небытие. Обменять эту не-жизнь на свободу, которая разнилась бы от всего моего прошлого, как Содом и Сезам.

Смерть – слияние с Космосом. А здесь ожидает меня что? – Беспредельное одиночество. Такого отчаяния никогда еще я не испытывал. Я уже жалел о том, что всю жизнь бегал от смерти и ни разу не дал себя убить.

В конце концов, этот мир существует лишь до тех пор, пока мы того хотим.

Я снова стал носить с собой пистолет, привыкая к мысли, что в ближайшее время я им воспользуюсь. Я заглядывал в дуло, дул в него, жалел, что это не револьвер (а то бы в рулетку), и однажды, выстраивая мысль о том, что литература, быть может, хоть как-то оправдывает нас перед Богом, раз уж Он произвел слово на свет, произнес его – пусть и вносят книги путаницу в умы, разжигают иль гасят амбиции – взвел курок – но я думаю, что человечество будет... -

Я поднял пистолет к виску и выстрелил. И ничего – только холодком повеяло в сквозное отверстие, да звон в ушах. Я повторил попытку, приложив дуло ко лбу. Пуля оказалась трассирующая и произвела в голове настоящий переполох, как крыса в курятнике, вызвав к жизни фейерверк искр, какофонию звуков, гамму вкусовых и осязательных ощущений и даже что-то, похожее на оргазм. В одно мгновение чередой и вкупе возникли и исчезли в простреленной крест накрест башке ворох недодуманных мыслей, тени представлений и образов, то, что давно и навеки забыто, либо не было никогда. Потом стало пусто, но ясно, как днем, потом все четыре дыры затянуло, и я вернулся к привычному образу мыслей, как будто ничего не произошло -

... жить вечно не потому, что синтезирует белок и заполнит собой галактики, а потому что выдумало Хлестакова, Идиота, Вертера и Леопольда Блума. И исходя из этого, Бог проявит гуманность и сохранит нас как вид. Иначе жизнь не стоит того, чтобы заниматься ею всерьез. Хотя: взывать к гуманности Бога – понижать его в звании.

Я стрелял и в другие жизненно важные органы, я резал вены по всей их длине, травился грибами, душил себя петлей и водой, сутками голый лежал на снегу. Я отказался от пищи и воды – но только тверже стал, а однажды – и это уже по оплошности – уронил на себя графинин рояль, сломав себе позвоночник. Так я и пролежал, придавленный, более месяца, пока кости и нервы срослись, и я смог из-под него выбраться. С тех пор я выгляжу несколько криво. После всего этого опыты с членовредительством были прекращены.

Как я себя после всего этого чувствую? Немного лучше, чем вас. Здесь, в одичалости и одиночестве, я совершенно разучился понимать аудиторию. Уповаю на то, что аудитория научится понимать меня.

Предприимчивый читатель, перелистав этот триллер, найдет в нем массу противоречий. Ах, мои зоркие. Вы хотите однозначного толкования. Жизнь однозначному толкованию не подлежит. Впрочем, предполагаю, охват моей аудитории не так велик. Ну и черт с ней.

Но знаю, по крайней мере, трое меня прочтут. Так что пребуду лучше с вами, друзья, чем скучать в одиночестве. Примите на свой скорбный суд эту безделку.

Жизнь, вот привязалась, проклятая. Смерть, я без нее вдовец. Я жаждал последнего выдоха, как, наверное, рождения не ждал. Но смерть, недостижимая, как Грааль, отступала все далее. Снилась однажды женщина – белая-белая: я, мол, вызволю тебя из плена земли, да обманула.

А бывало: вроде, трясут за плечо, будят. Меня? – Ну и наклюкался же ты, барин. Вставайте ужо к барьеру. Но открываю глаза и проваливаюсь в другой сон.

Пуля, яд, петля меня миновали. Остается прибегнуть к забвению, но и забвение не спешит. Так и буду, домовой, домашний, кренясь на поврежденный роялем бок, бродить из комнаты в комнату, вечность за вечностью, пугая жильцов? Нельзя родиться в новом качестве, в старом не умерев. Жильцы, впрочем, не спешили заселять это пространство, а может, и не было на земле больше жильцов. Однако персонажи не все ещё умерли, кое-кто дотягивается и теребит меня, встревая в триллер между автором и читателем.

Кто-нибудь, более смертный, чем я, мне позавидует. Но, господа, смотря по тому, где проведете вечность. В Элизиуме бессмертных богов или в подземных жилищах бесчисленной нечисти. Боюсь, господин Маргулис, мне досталось второе. Как бы тебе самому не угодить в еще более подземное.

Жизнь, одноухий, есть нить об одном конце. Всё единичное вечно. Я – есть некое событие в космосе. Я – неподдельно, неподражаемо, неповторимо. Я имеет столько степеней защиты, сколько всякий прочий природный продукт не имел. Заглядывайте в себя, председатель, сканируйте. Кто хозяйничает в вашей душе: одноразовая мразь, или Я, живущее вечно? Всё, что есть подлинного, сверхсмертельного не отойдет. А если лень или не хочется, значит, ты ничего не понял, значит, это не тебе написано. Тогда не хватай чужое, отложи эту книгу, дурак.

Эта мысль меня самого тревожит. А сейчас, при избытке времени и безделья и вовсе покоя не дает.

Уважаемые читатели! Книголюбы широкого профиля! Я додумал все до конца и изложил очень подробно на отдельном листе. Но, видимо, эта мысль преждевременна для человечества. Только я закруглил последний абзац, вычеркнул лишнее, сократил периоды, поставил точку, как лист этот ветром вырвало из-под пресс-папье и унесло в небеса.

Жаль. Я это выстрадал, а не вычитал. И был предельно правдив. Человек, переживший столько, сколько мне довелось, не солжет лишнего.

Я по горячим следам изложил это вторично. Но рукопись сама бросилась в огонь, не дождавшись, пока будут расставлены запятые.

Так что довольствуйтесь намеками, обиняками (я пытался по мере возможностей запутать судьбу – противоречиями, ложными выпадами, тайными ходами), не понимайте меня правильно, поднимайте на смех, хитрите и отворачивайте лицо, когда будет казаться, что вы что-то поняли окончательное. На самом деле нет ничего окончательного (я уже говорил?). Доверяйте себе. Может быть, получилось невнятно. В конце концов, я всего лишь писатель. Ум, господа, это совершенно другой талант.

Возвращаясь мысленно в прошлое, удивляюсь и негодую: когда я успел так запустить свой сад? Думал: вот поле русской словесности. Гоголем пройдусь по нему. И возрастет здесь сад на радость ближним и дальним. Здесь я посажу дерево. Здесь тебя, моя милая. Здесь взращу своего Пушкина. Там выстрою храм. – Не получилось. Голые ветви, сухие сучья, плевелы, лебеда, лопух. Впрочем, и ваш сад, читатель, может оказаться несравненно более засран, чем мой.

Извините, конечно. Не судите строго. Я – человек, испорченный одиночеством. А может, уже и не человек. Мне эта форма жизни наскучила. Кажется нелепой, случайной, выбранной для меня не мной.

И вот, наконец, стало что-то происходить. Начали выпадать зубы, пропадать деньги, нападать злые зеленые мухи, причиняя жгучее наслаждение (зуд).

Мир стал портиться, или портиться стал я? Я исчезаю из жизни или жизнь из меня? Думаю, это зависит от наблюдателя.

Каждая четвертая секунда выпадает из вечности, время хромает на заднюю лапу, странно себя ведет. Исчезают пейзажи, события, образы, числа, пропадают слова. Скоро, может быть, всё земное станет незримым.

Вчера, глядя на небо, не досчитался восемнадцати звезд. Там, где луна сияла, зияет дыра. Зато стали являться призраки, иногда я вступаю с ними в склоки, если не клеится разговор.

Уникальный читатель, который досюда дочтёт, возможно, узнает в одном из явлений себя. Благодарю за терпение, с коим вы наблюдали меня и сносили мои причуды. А теперь – убейте забвением. Это моя последняя просьба. Истинные романьяки меня поймут.

Конец