Текст книги "Приключения в приличном обществе (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

И плавным жестом правой пуки он предложил моему вниманию пространство комнаты со всем тем, что оно содержало. Я, следуя его жесту, впервые тщательно огляделся.

Юноши отворачивались, не давали себя рассмотреть. Впрочем, это все были люди зрелые, сорока, приблизительно, лет. Вещи тоже большей частью были поношенные: гусарский ментик, фрак с чьего-то плеча, дамская накидка, небрежно брошенная на подоконник, и пр. Обращал на себя внимание тусклый портрет барышни в чем-то кисейном, воздушном, облачном, пристроенный в простенке, а чуть ниже – случайно или нет – на вбитом в стену гвозде свисала черной плетеной петлей плеть.

– Это, действительно, Натальина мантилья, – сказал грек, слегка покраснев. Я вспомнил, что общение с женщинами не считалось среди греков возвышенным. – А так все мое: китель, фрак... Молот, коим кую. Крушу тоже им, впрочем.

Молот, размеров внушительных, занимал собой угол комнаты.

– А вы ведь, простите, недавно у нас? Видно, что вас еще не коснулось госпитальное воспитание. Вам известно, что люди воспитанные дольше живут и умирают, как правило, своей смертью?

Произнеся эту фразу, он бросил короткий взгляд на плеть, без которой, видимо, считал мое воспитание не полным, и я внутренне содрогнулся, представив, как это орудие совершенствования юношей, сплетенное из воловьих жил, гуляет по моей спине.

– Обо мне всякое говорят, – продолжал философ, и взгляд его вновь обрел бархатистость. – Мы, нетипичные, являемся удобной мишенью для пересудов. Утверждают даже, что мой гений тронут безумием. Я игнорирую подобные выпады. Ибо безумие есть зачастую не что иное, как разум внеземного происхождения. Хотя я признаюсь вам – хотите? – чем-то вы мне симпатичны. Я, знаете, рад в человеке любому значению, отличному от нуля, а в вас определенное значение имеется – так вот, вам – признаюсь, что моё, так называемое безумие носит защитный характер. Это имитация, симуляция, подделка, мостырка, бутлег. Надоумил один лепила, когда я отбывал пожизненное за грошовый грабеж.

– Отбыли? – Это был, кажется, первый вопрос, который я осмелился задать этому ученому и, несмотря на ласковость, сумрачному человеку.

– Полностью, – ответил он. – От звонка до звонка.

Я почувствовал к нему невольное уважение, какое к человеку, отбывшему срок, испытывает всякий не сидевший российский мужчина, раскованный, непредубежденный, без социальных комплексов, средних лет, для которого в этом смысле еще не все потеряно. Но одно существенное, несовместимое с жизнью противоречие в его словах от меня не укрылось.

– Позвольте: пожизненное? От звонка до звонка? Довольно туманно для моих мозгов. Вы отбыли столь длительный, можно сказать, предельный срок, и в то же время я вижу вас во плоти, в полном ее здравии, – сказал я, чувствуя робкий внутренний трепет, несмелое ликование, сходное с тем, с каким кот увивается вблизи рыбьих запахов, или удачливый химик вокруг сосуда со смесью в предчувствии открытия нового вещества.

– Люди попроще по сей день сидят. Те, что не сумели сойти с ума, – добавил грек к вышесказанному.

О собственном сошествии с ума и мне приходило в голову. Но ни разу эту гипотезу я не принял всерьез. Я ведь отчетливо помнил основные события всех моих жизней, я их вам, тщательно соблюдая последовательность, граждане, изложил. И причинно-следственная связь между ними вполне подчиняется здравой житейской логике. За исключением одного: самого события миграции моего Я из тела в тело, будь то процесс, протяженный во времени (отсюда – туда), либо мгновенный (оттуда – сюда) обратный скачок. Вот почему в этом пожизненном 'от звонка до звонка' мне послышалось, пусть и не вполне идентичное, но явное созвучие собственной участи.

– Вы хотите сказать, – попытался сформулировать я этот чрезвычайно сложный вопрос, – что ваше прошлое, – я выделил следующее слово соответствующей интонацией, – пожизненное существование истекло, и теперь вы присутствуете в нашем мире в другом качестве? Иначе говоря, ваше тело стало вместилищем для другой души, либо ваша душа, покинув привычное тело, прочно обосновалась в другом?

– Мне нравится ваш вопрос! – восхитился ученый и даже порозовел от удовольствия. – Я даже не буду конкретизировать, что вы подразумеваете под словом душа. Черт с ней! Но позвольте поинтересоваться со своей стороны: вы всерьёз полагаете, что такое возможно?

– Именно это и произошло со мной, учитель, – вздохнул я. – Вы позволите вас так называть?

– М-м... Ладно, черт с вами, называйте, – изъявил согласие грек. – Но в обмен на чистосердечную исповедь. Я, видите ли, коллекционирую подобные случаи.

И тогда я вполголоса, чтобы не вводить в соблазн любопытствующих, вкратце пересказал ему свою историю, умело нагнетая интригу, но строго придерживаясь фактов, имевших место в действительности. Слушал он с подчеркнутым интересом, я подчеркиваю: с подчеркнутым, потому что, как тут же выяснилось, повесть моя не очень его заинтересовала.

– Ну, это случай не редкий, в моей коллекции уже десятки таких, – сделал заключение этот мыслитель. – Женское и мужское начало присутствуют в каждом. Будете спорить? Нет? Раздвоение личности по половому признаку то и дело случается. Бывает, женское полностью поглощает мужское, и наоборот. Бисексуалы вам все это в два счета растолкуют и объяснят.

В его голосе слышалось сильнейшее разочарование. Подобное чувство, но по отношению к собеседнику, вернее, к его способности усваивать информацию, овладело и мной.

– Вы полагаете, что я вообразил себя дамой? Вы не поняли кое-что, учитель, – поспешил внушить ему я, пока это ошибочное суждение окончательно не утвердилось в его голове. – Это не раздвоение личности, а полная ее потеря для тела, ферштейн? – перешел я на немецкий, бывший до недавнего времени языком европейской мысли. – Голова, понимаете? Айн Копф, но внутри у нее пусто. Как у новорожденного, чей жизненный опыт равен нулю. – Я заметил в нем первые признаки понимания и решил закрепить его более простой аналогией. – Это как если бы вы потеряли некую сумму, крупную сумму, всё, что у вас есть, и кто-то другой ее поднял. Вернее, если бы эту сумму постепенно из вашего кармана вытянули. Стали бы тянуть потихоньку втайне от вас, начав с наименьших, а потом добрались бы и до более крупных купюр, и уже при полнейшем вашем попустительстве.

– Я бы, смею уверить, такого не допустил.

– Да, но сумме, то есть вам, в сущности безразлично, в чьем вы кармане. И даже поблескивает интерес: а как там, в чужом? Не лучше ли?

– Тогда должен существовать канал, по которому эта сумма могла бы перекочевать из вашего кармана в чужой. Нет, такого нельзя допустить. Иначе, дай волю, хлынем в разные стороны, начнем вытеснять друг друга из полюбившихся карманов. Знаете, если эти каналы мысленно допустить, то и до загробного существования останется недалеко. Ведь где-то была ж ваша душа в промежутке меж двух тел?

– Почему бы и нет?

– И еще: до того, как вы заняли тело этой гадкой женщины...

– ... прекрасной девушки, уверяю вас.

– ... оно было пусто?

– Думаю, да. Я там, во всяком случае, никого не обнаружил. Зато, вернувшись в свое, нашел там начатки новой личности!

– Однако существование этого пустого, то есть неодушевленного разумом, но вполне жизнеспособного тела должно же иметь свое объяснение?

– Не знаю, – сказал я. – Уверяют нас оптимисты, да и вы намекнули только что, что душа жива после того, как тело обратится во прах. Может, это еще неизвестный клинический случай, когда душа умирает из тела первой?

– Что-то вы всё с ног на голову... – недовольно заметил философ. – В таком случае, я вообще отказываюсь вас понимать.

– В литературе и более невозможные случаи описаны, – аргументировал я. – У Апулея, например, 'Золотой осел'. Или некий господин, не помню фамилии, чей разум переместился в жука? Да мало ли?

– Там, очевидно, причиной какой-то волшебный напиток был. А я уж давно не верю волшбе.

– Я думаю, в моем случае моя чрезмерная склонность к сочувствию всему виной. Расчувствовался, расслабился, знаете. Это с одной стороны. С другой – гениальная эмпатическая интуиция этой женщины, благодаря которой она и сумела прибрать меня к рукам. Знаете, я бы и сам разобрался с этим, да не достаточно, боюсь, умудрен, – подсластил ему я. – Далеко не настолько, как вы.

Это его не то чтобы подстегнуло, но заставило еще на некоторое время задержаться на этой теме. А то он уже было начал охладевать, видя во мне враля.

– Да, запутано всё, – сказал он, подогретый моей грубой лестью. – В некотором смысле все мы повязаны, ты – это я, я – это ты, он, – ученый указал на ближайшего к нему сподвижника, – и я, и ты. Все мы осколки единого целого, когда-то бывшего, или которому быть предстоит. Но ваша проблема... Чтоб при полном отождествлении с объектом исчез сам субъект? Нет, сколько живу, а на моей памяти таких нелепых случаев не было.

– А вы? Ваше пожизненное как объяснить? Новая жизнь...

– То, что произошло со мной, вам, голубчик, лучше не знать, – увернулся от прямого ответа мыслитель. – Можете отнестись к моему случаю метафорически. Да, было. Да, сидел. Но теперь с прежней жизнью покончено.

Нельзя описать то разочарование, которое охватило меня, услышавшего столь заурядное толкование. А я-то его незаурядным, нетипичным считал.

– А как же Сердюк? – как за последнюю надежду ухватился я, забыв о вспыльчивости упомянутого.

– Что еще за Сердюк? – мягко, без гнева, но и без особого любопытства переспросил Сидоров.

– Тот самый. Тот, кто кроме вас в вашем теле кроется.

При упоминании Сердюка юноши вновь потупились, а Маргулис, отчаянно гримасничая, делал мне предостерегающие знаки.

– Вы, видимо, водопроводчика имеете в виду, – предположил Сидоров. – Да, действительно, он некоторое время посещал мои семинары. Но я отчислил его за ничтожество. Поскольку таким паскудам места среди нас нет. Да и фамилия его Баранов была.

Похоже, подумал я, этот заурядный Сидоров о присутствии в нем Сердюка, равно как и исторических личностей, попросту не догадывается. И я с горечью должен был признать, что Casus Serdjuk – Sidorov – не мой случай.

– Так как вы сказали? Сердюк? – вдруг переспросил учитель, когда я уже было решил, что тема закрыта. – Что-то чрезвычайно знакомое. Так... Это не вы ли давеча со мной об эмпатии?

И он тут же о чем-то крепко задумался, даже вспухла жила во лбу. Такое умственное напряжение, как мне стало казаться, не могло не разрешиться откровением. Я попытался стушеваться, отойти, как говорится, в тень, чтоб не мешать его размышлению, которое затянулось, и я волей-неволей вынужден был прислушаться к диалогу перипатетиков, прогуливавшихся неподалеку.

Их имен, к сожалению, я вам привести не могу. Простыня в этом месте оказалась подпорчена и имена их размыты – слезами! о судьбах мира часто я плакал тогда – но сохранились их даты рождений, согласно которым – для гороскопа – один был Овен, а другой – Телец.

Разговаривали они вполголоса, но так, что я слышал, и насколько я помню, первая схваченная мной реплика принадлежала Тельцу.

– Но ведь разум нам говорит: есть только здесь и нет никакого там.

– Согласен, – сказал Овен. – Когда я здесь, там меня действительно нет. Но ведь не будете же вы отрицать, что пространство за забором, даже если вас там нет, каким-то образом все-таки существует. Да и в вашем сознании оно присутствует а приори, хотя возможно, вы там и не были никогда.

– В моем сознании и преисподняя существует, – возразил Телец. – Но верить в ее реальное существование я не обязан.

– В преисподнюю и я не верю, – сказал Овен. – Но относительно внешнего мира есть же неопровержимые доказательства. Положим, то, что снаружи наша стена напоминает кремлевскую – чушь. Но ведь ходоки, пилигримы, паломники, самовольщики, наконец, ходят туда-сюда, свидетельствуют. Даже пиво приносят, которое, как вы знаете, не производят у нас. Значит, не только внешний мир существует со всеми присущими ему атрибутами – пиво, бордели – но и надежная между нашими мирами связь. Канал. А помните Волопасова из 23-го нумера, что умер на наших глазах? Куда он, по-вашему, отправился?

– В преисподнюю, – мрачно сказал Телец.

– Которую вы за отсутствием свидетельствующих о ней источников напрасно отвергли.

– А Данте – чем не свидетель? Да еще красноречивый какой.

– Данте в наше время никто не принимает всерьез.

– А что время? – меланхолически сказал Телец. – Как определить время иначе, чем краткое мгновение между прошлым и будущим, стремящееся к нулю. Следовательно, и времени тоже не существует.

– То, что вы сказали, есть парадокс. И как всякий парадокс держится на подмене понятий. Или передергивании карты в вашем случае. Так же и пространство, бесконечно сужая, можно свести к нулю. Если вас нет в некий момент времени в данной точке пространства, в которой, например, нахожусь я, то это не значит, что ни времени, ни пространства нет. Так вы и меня, пожалуй, станете отрицать.

– Почему бы и нет? – хладнокровно предположил Телец. – Если я не могу одномоментно быть в разных местах, тем паче в разных телах, или иначе: быть вами, оставаясь собой, да хоть бы и вы попробуйте предположить обратное...

– Очень мне нужно колонизировать ваш убогий мирок. Ваше сырое серое вещество, зыбкое, словно студень. Вот как сейчас двину, так вы у меня живо раздвинете границы пространства, отлетевши к дальней стене. И даже возможно, что время и пространство на какой-то момент действительно померкнут для вас.

– Только напрасно время потратите. Ах, не ловите на слове. Это я для вашего удобства употребил. Раз уж вам так уютно в вашем воображаемом измерении.

– Все это, господа, махровый махизм, – вступил в разговор Маргулис, которого давно подмывало. – Вопрос времени и пространства, действительно, для многих спорный. Теоретический, я бы сказал, вопрос. Предлагаю вам вернуться к телесным ощущениям. Вот что действительно невозможно отрицать. Ваш спор, таким образом, тут же приобретет конкретность и осязательность.

– Как реакцию мозга на телесные раздражители осязание, действительно, невозможно отрицать, – сказал Телец. – Особенно если ощущения острые.

– Вот как? Вы знакомы с острыми ощущениями?

– А как же. То ли вас колют толстой тупой иглой, то ли тонкой. В последнем случае ощущения значительно острее.

– Да, но к разряду приятных эти ощущения не отнесешь, – сказал Маргулис.

– Это ж осязание, – снисходительно заметил Овен, подхватив тему, – несущее нам боль. Осязанием наказуют. А то и истязают почем зря.

– Но вы же не будете отрицать, что осязание способно нам доставлять необычайно глубокие наслаждения? – сказал Маргулис, и мне стало ясно, куда он клонит, эротоман.

– То есть, как не буду? Буду, – сказал Овен. – Это для мазохистов наказание – наслаждение. А для нас – нет. Я понимаю, – вдруг загорячился он, – без наказания нам нельзя. Как говорит наш учитель: когда входишь в салон метафизиков, бери с собой плетку. Я, говорит, вас, либо до сумасшествия, либо до совершенства доведу.

– Плеть – довольно жгучее удовольствие. Плетка – это, так сказать, кнут, – сказал Маргулис. – А пряник в том...

– Вот-вот, – перебил его Овен. – Ты пороть-то пори, но коли уж пряник не впрок. А мы-то пряников почитай и не видели.

– Вы совершенно правы. Половое воздержание...

– Нет, этим-то что. Им что пряник, что плеть. А мы согласны ее терпеть лишь постольку, поскольку это необходимо для нашего воспитания.

– Кстати, о сексе, – грубо оборвал его речь Маргулис. Мне показалось, что именно упоминание о сексе заставило его оппонента замолчать и, как свойственно этим юношам, тут же потупиться. – О сексе, – смакуя слово, повторил Маргулис, – и о пряниках в том числе. Так вот, просвещенные юноши. Сексуальная абстиненция, к коей вашим учителем вы принуждаемы, имеет свои истоки в далеком прошлом. Шаманы всех мастей и вожди всех уровней всегда предпочитали сей кнут всем прочим. И этим кнутом очень больно по яйцам нас били, превратив это естественное и, в общем-то, невинное удовольствие – секс, я имею в виду, а не кнут – в запретный пряник.

Овен нервничал, бросал робкие взгляды на учителя, который все еще пребывал в задумчивости, теребя бороду, наматывая на палец прядь. Телец же отступил на шаг в сторону, встав вполоборота, как бы отделившись тем самым от группы, однако агитации Маргулиса напряженно внимал.

– Мы предали природу, – продолжал Маргулис крамольничать. – Согласно распространенному суеверию, секс – это грех. Женщина – соблазн и исчадье дьявола. Женщина, мол, это не роскошь, а средство передвижения из мира сего в ад. Мол, дорога в ад их предками вымощена. А может, в рай, а? – Он подмигнул и скорчил гримасу, явив собой полное сходство с дьяволом, каким я его в минуты отчаяния инфернальной частью своей души воображал. – Ведь даже философы и аскеты, эти унылые умы, не размножаются размышлением. Эротомахия – анахронизм и пережиток прошлого. Мы с ребятами решили поправить дело, – он не счел нужным даже голос понизить. – Нам нужны теоретики. Практики, впрочем, тоже нужны. Секс-эмпирики, так сказать. Но с теорией вопроса у нас совсем худо. Поэтому присоединяйтесь без промедления. Спасение в сексе, господа. Но как бы вы ни уединялись по темным углам, невозможно спастись в одиночку. А только при свете дня и всем человечеством. Вот вам тезис, господа. Работайте, теоретизируйте, обосновывайте. Суммируйте то, что говорят о половой любви Платон и Эммануэль. Тем самым внесете посильный, а то и решающий вклад. А некоторые из вас и в веках останутся.

Стой он за кафедрой, в этом месте он хлебнул бы воды, которой здесь подать ему было некому, и кадык его сработал вхолостую.

– Наша задача, – продолжал он, – вернуть человечеству то, что каждому по праву рождения принадлежит. Вас здесь насильно воспитывают. Все ограничения, налагаемые на вас, есть моральный ущерб и ущемление личности. Бог всеведущ, а черт вездесущ. Он и в вас пребывает инкогнито. Дьявол опасен, пока не узнан, а будучи узнан и назван, охотно станет работать на вас. Причем, я не исключаю тот факт, – он взглянул на учителя, – что кое на кого он уже работает. Что ваш нравоучитель вполне осязательно сам Натальей втайне от вас пользуется. Кстати, как вам она на ваш вкус?

– Вкус, – повторил за ним Овен и облизнулся.

– Да, вкус. Кстати, не хотите ли яблоко? Вкусное, – сказал этот тайный агент дьявола, Мефистофель от метафизики, вынув из кармана румяный плод. – Это яблоко из сада Эдемского и не всем доступно пока. Но взять это яблоко у природы – наша задача.

– Плод презренный и перезрелый к тому ж, – пробормотал вдруг мыслитель, воспрянув от темных тугих дум.

– Ах, вы очнулись? Приветствую вас, – сказал Маргулис, фамильярно обращаясь с тем, кого в этих стенах привыкли боготворить. – В то, что презренный, признайтесь, вы и сами не верите. А впрочем, вам, может быть, доставались такие, и вы не вкусили всей гаммы, всей сладости, чувственности, присущей настоящим плодам. А возьмешь хотя бы вот это, с боку чтоб красное. Потрешь его, чтоб блестело. Куснешь его в щечку – м-м-м... Хотите куснуть? Напрасно. Слово яблоко ласкает слух. Я-абло-ко... – протяжно сказал Маргулис, словно пробовал это слово на вкус, и даже облизнулся при этом. – В слове яблоко и блаженство корень един – бл. Из одного корня растут и яблоко, и облако, и благодать.

Философ даже руки воздел от столь произвольного словообразования.

– Лев, ты неправ, – с ноткой то ли мольбы, то ли отчаяния в голосе сказал он.

Следует отметить, что Маргулис открывался мне постепенно. Так, например, я только сию минуту узнал, что его Львом зовут.

– Если тебя послушать, – продолжал ученый, – то половина русского словаря выросла из этого корня. Во всяком случае, обиходный лексикон.

И он для примера привел несколько слов, в том-числе шесть-семь непечатных, которые отказывается воспроизводить мое перо.

– Дьяблоко, дряблоко , яблокосм, – продолжил его перечень Маргулис, не иначе, как издеваясь над ним, наблюдая беспечно, как наливается гневом его лицо. – Но в одном я с вами согласен: вопрос о зрелости плода имеет значение. Во избежание диареи или делириума следует соблюдать общее правило. Плод, во-первых, должен быть зрелым. Но и вкушающий от сего плода должен созреть для него. И лишь в этом случае, исполнившись обоюдной зрелостью, можно вполне насладиться им.

– Что за пошлые обобщения у вас в башке? – сказал учитель, переходя на вы и начиная сердиться. – Я догадываюсь, что за мерзость имеете вы в виду.

– Философию, – невозмутимо сказал Маргулис.

– Лжете! Вы имеете в виду секс!

– Я говорю, то, что я думаю, а не то, что вы. Ну, пусть и секс, если хотите, – согласился Маргулис, тыча в Тельца яблоком. – Да берите же. У меня запасное есть.

Но Телец не принял надкушенное подношение и даже шарахнулся от него, словно это было не яблоко, налитое зрелостью, а граната, готовая рвануть.

– Жаль, что вы не желаете, – сказал, глядя на него, действительно, с жалостью, Маргулис.

– Мы воздерживаемся от желаний, – сказал Овен в поддержку Тельцу и под одобрительным взглядом учителя. – От желания до преступления – один шаг.

– Разумно, – сказал Маргулис, но в осуждение юношам, а не в похвалу. – Но как-то невесело, скучно, серо. Желанья, ребята, все разного цвета, и только разум серый всегда. Так ли уж счастливы вы в этой своей рассудочности? Серая скука не одолевает вас? Не сводит суставы смирительная рубашка благоразумия?

– Благоразумие достигается воспитанием, – сказал Овен. – Самообузданием, умерщвленьем страстей. Так говорит учитель.

– Как вы дожили до сорока, такие доверчивые? Постепенное воспитание – не самый краткий путь к совершенству. Я догадываюсь, что не в рубашках вы родились, а из ложного смирения облачились в них, доведя аскетизм до крайней глупости. Я вижу, как сковывают они ваши движенья – так сбросьте их и ходите голыми, как дети или как Адам и Ева в раю.

Я не счел уместным вмешиваться в разговор, хотя мне очень хотелось выяснить у Маргулиса, какому из желаний соответствует наш светло-зеленый цвет.

Овен, видимо, уже жалел, что вступил в разговор, начинавший приобретать провокационный характер. Он в беспомощности оглянулся на учителя.

– Здесь дуракам и так рай, – сказал учитель, обращаясь к Маргулису, видя, что его гвардия начинает сдавать. – В раю не без урода, коим являетесь вы в этом облике, с этим яблоком, змий, искушающий малых сих. Не искушайте, да и сами не подавитесь плодами, а лучше с корнем вырвите из вашего сердца этот анчар. Я запрещаю вам пропагандировать в этих стенах, для развлечения бунтуя чернь.

– Имейте в виду, проводник праведности, – сухо сказал Маргулис, опуская в карман огрызок яблока. – Насильно насаждая благоразумие, будьте всечасно бдительны. Вас тут же, помянёте меня, поимеют, как только истреплется плеть. Советую безотлагательно заказать запасную. Или предоставьте им самим, в конце концов, выбирать: яблоко или кнут.

И хотя яблоко раздора было почти съедено и лишь слегка оттопыривало карман Маргулисовой пижамы, у меня возникло предчувствие, что они вот-вот раздерутся из-за него.

– Мразь. Негодяй. Ничтожество, – отчеканил учитель, сглатывая там, где у нас расставлены точки, словно питаясь эпитетами. – Я вам ухо надеру. Ваши ничтожные мненья – слякоть и слизь. Я сморкаюсь такими, как вы.

И он тут же наглядно высморкался себе под ноги. Вытер пальцы о хитон и, позой выражая презрение, демонстративно перевел взгляд с Маргулиса на соплю, как бы найдя разительное сходство между ними.

Этот тусклый сгусток материи, ставший вдруг эпицентром эпизода, сосредоточил на себе все внимание окружающих, глядевших с опаской, словно это было живое враждебное существо, куда опасней Маргулиса.

Что думали эти люди, глядящие на соплю?

В черновом варианте этой повести (простыня ?7) я в этой связи все свои мысли высказал. Но из них последовали столь далеко идущие выводы, что я не счел уместным читателей ими обременять.

Маргулис же признавался впоследствии, что у него в этот самый момент ненадолго возникла эрекция, и пару мгновений он ни о чем думать не мог.

Очевидно, реакцией на эрекцию были последовавшая вслед за ней его реплика, оскорбительная и остроумная, которую я, из почтения к философии, позже с простыни соскоблил.

Гнев, что душил мыслителя (единственного, кто позволял себе вволю предаваться страстям), мешал ему дать достойный ответ обнаглевшему оппоненту. Язык, движимый не мыслью, но страстью, напрасно бился во рту в чаянии членораздельной речи. Мудрец, будучи в гневе, бывает косноязычен, и даже дает волю рукам. Агрессивные жесты, которыми сопровождалось мычание, становились все более угрожающими. И, наконец, словно крылатая машина, набравшая необходимые обороты для того, чтобы взлететь, он сорвался с места и бросился на Маргулиса. Который, заслуженно наслаждаясь своим остроумным выпадом, веселился вовсю и на агрессию не реагировал, словно бы знал, что последует дальше. Ибо разъяренный философ, наступивший на собственные выделения (те самые, на сходстве которых с Маргулисом он так недавно настаивал), поскользнулся и с размаху грохнулся на спину, крепко ударившись головой о пол.

К счастью, как оказалось впоследствии, серьезного ущерба ни здоровью мыслителя, ни гуманитарному образованию молодежи это падение не нанесло. А если некоторые юноши и расширили в некой области свои познания, то ушибы, полученные Сердюком, здесь совершенно ни при чем.

Одновременно с этим падением со стороны главного корпуса донесся переливчатый звук. Я прислушался. Крик повторился. Петух прокукарекал или кто-то с ума сошел? Звук повторился трижды. Теперь и Маргулис встрепенулся, услышав его.

– Это нас, – кивнул мне он, приглашая проследовать к выходу.

Мы вышли. Я поинтересовался, что означает этот прозвучавший троекратно сигнал.

– Это значит, что все уже собрались, – сказал Маргулис, шагая через парк напрямую, избегая удобных, но окольных троп. – Знаменем вас объявлять будем. Развлечемся заодно. А то ваша черная манера грустить даже во мне желчь возбуждает. Нет, вы слышали, а? Сморкается он. Я хотел было дать ему пощечину, да пощадил.

Мне ничего не оставалось, как, продираясь за ним сквозь кусты, выслушивать это его ворчанье, обращенное ко мне, как будто это я, а не он, Сидорова до Сердюка довел.

– Анамнесис, экстасис, катарсис... От духовности не продохнуть. Да я б не поверил ему, даже если б он по-арамейски заговорил. Всем этим философам, у которых на пол-шестого, больше дела нет, как в согласии со своей ущербной сущностью, чистые природные помыслы извращать. 'Где капля блага, там на страже // Уж просвещенье иль тиран', – процитировал он неизвестные мне строки Пушкина. Мы уже подходили ко львам, когда он заявил. – Все идеалисты – идиоты. Сидоров в том числе. Его величие сильно преувеличено. Для таких дурдом – естественная среда обитания, где может себя вольно чувствовать всякий мыслящий дурак. Или тростник, по его же определению. Не понимаю, почему его содержат именно у нас.

Упоминал ли – не помню, что в нашем просвещенном учреждении существовала обширная библиотека. А если и упоминал – не беда, более поздние свидетельства всегда достоверней.

Книги в нашей обители были под строгим запретом врачей. Говорили, что еще год назад пациенты и засыпали, и просыпались с книгами. Было несколько сотен запрещенных книг (весь каталог по психиатрии, эротика, 'Идиот', 'Книга о вкусной и здоровой собаке', 'Шизоанализ и капитализм'), как и запрещенная пища была (острый кайенский перец, шампиньоны, кроличье мясо, мак). Но с тех пор как должность цензора была упразднена, полностью упразднили и чтение.

Маргулис книги не очень жаловал, считая литературу – в связи с Чеховым, Булгаковым и некоторыми другими авторами – чем-то вроде заговора врачей. Или вралей, как иногда он оговаривался. Хотя не понимаю, чем ему добрый доктор Чехов не угодил.

Я возражал: душе, мол, тоже кушать хочется. На что он отвечал, что если книги – пища для ума, то ведь должны быть и какие-то экскременты. А значит – клозеты, канализационные стоки, отстойники, фекальные коллектора, замкнутые на библиотечный коллектор.

Он считал, что гораздо более полезны подвижные игры: поддерживают физическую форму и не отвлекают разум от любезной его сердцу SR. Лучше гонять друг за другом по парку, чем валяться с очередными бестселлерами, произведения праздных умов переваривая и превращая в дерьмо. Я так думаю, что после победы революции чтение опять запретят.

Я же заметил, что многие пациенты играют только для виду, а между собой предпочитают читать, часто пронося в палаты что-нибудь вкусненькое, будь то сентиментальный роман, залитой слезами, или поваренная книга, закапанная слюной.

– Мы любим что-нибудь страшное и смешное. – А мне так всё вкусно. – Нет, 'О собаке' – чересчур жилистая. Не по зубам, – обменивались мнениями книгочеи у библиотечной стойки. – Ну-с, что у нас нынче в меню? – И интересовались, из чего изготовлено, или, жалуясь на отсутствие вкуса, требовали чего-нибудь остренького.

– Книга – пережиток каннибализма, – говорил Маргулис. – Хороший автор для истинного гурмана – все равно, что капитан Кук. Помните Кука?

Разумеется, помню. И вы читатель, любезный мой убийца, имейте Кука в виду.

Читальный зал занимал просторное помещение на третьем этаже, куда суеверные врачи не заглядывали, считая, что третьего этажа в нашем здании не существует вообще. В три ряда стояли столы – человек на восемьдесят, если размещаться по двое за каждым. Стеллажи с книгами и журналами располагались вдоль стен. Стен было три, поскольку четвертой, находящейся за барьером, где прохаживался библиотекарь, из-за множества уходящих вдаль стеллажей как бы не существовало, и таким образом этот отсек библиотеки открывался прямиком в бесконечность. Подпольный библиотечный коллектор насчитывал нескончаемое количество томов.

Один угол, доступный для посетителей, занимали ящички с тематическими и алфавитными каталогами, где хранились формуляры учтенных книг и вероятно, кое-какая информация на букву Э.

– Библиотекарь пока что не вполне наш человек, но уже начал сочувствовать, – сказал Маргулис и прямо взглянул на меня. – Думаю, как только знамя взметнем, он к нам примкнет тот час же.

Я сюда заглядывал раза два – почитать что-либо здравомыслящее, полистать кое-что из медицинских брошюр и журналов психологического характера, среди которых были: 'Истерический вестник', 'Проблемы идиотизма', 'Шизофрения и жизнь', 'Как вправить левое полушарие', а так же объемистый труд 'Вопросы вежливости', написанный от руки Маргулисом, из которого я много полезного для себя почерпнул.