Текст книги "Приключения в приличном обществе (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

– Вон, – сквозь зубы процедил я, едва он встал около.

– Где? – завертел головой капитан, предположив, очевидно, что упустил интересное, и я по дружбе, на это хочу ему указать. Но не обнаружив ничего смешного или предосудительного, с обидой взглянул на меня.

– Вон! – более конкретно прорычал я.

– Куда? – перенося тяжесть тела на спинку стула и едва не валясь, спросил капитан, и обиды в его глазах стало больше.

– Проблемы?

Я обернулся. За моим левым плечом стоял Галицкий, постукивая по колену дирижерской палочкой. Капитан, собравшийся было присесть, мгновенно выпрямил стан.

– Этот Строганов чрезвычайно назойлив, – сказал я. Мне вдруг стало стыдно за проявленную по отношению к нему грубость.

– Вон! – бросил через плечо Галицкий, заимствовавший мою реплику, и капитан на удивление проворно исчез. – И никакой он не Строганов. Разрешите присесть?

– Сделайте одолжение, – сказал я. – Кто ж он, по-вашему?

– Самозванец, – сказал дирижер. – Как по-моему, так и по паспорту, он – Запашной.

– Однако запаха от него нет, – сказал я, вспомнив своего садовника.

– От него другого свойства вонь, – сказал дирижер.

– Но ведь это Дворянское Собрание, я полагаю. Как он вошел?

– Пришел заказать музыку. Заказчиков мы иногда пускаем по предварительной договоренности. Кстати, и вам – если нужно заказать музыку, наш оркестр к вашим услугам.

– Я не меломан, – сказал я.

– Не зарекайтесь.

– И не танцую.

– Да вам и не придется. И расценки у нас приемлемые. Вальсы – от тысячи баксов с выездом на места. Венгерские танцы – по семьсот, но это без выездов. Правда, полная симфония из семи нот подороже будет. Тысяч от двадцати. А вот оперу ставили в прошлом году в... Впрочем, неважно. Так они нам, сверх оговоренного, лучший отель отдали.

Он обернулся к музыкантам, взмахнул рукой, и оркестр по мановению маэстро взревел во всю медь своих труб и мощь своих легких. Но лишь на минуту, как бы демонстрируя свои возможности, вновь перейдя в largo. Музицировали довольно слаженно, и только скрипка, вместо того, чтобы следовать партитуре, играла посторонний мотив. Галицкий издали погрозил пальцем, и зарвавшаяся первая скрипка послушно вернулась в русло.

– Так что не манкируйте нашим оркестром. С музыкой у нас без проблем. Вы заказываете – мы закатываем. Не курите? – Он перехватил мою сигару. Кивнул официанту. Получив огонь, задымил. – Есть у меня один тромбонист. Принципиальный пацан. Мусоргского бесплатно работает. Скучает без дела. У него годовая подписка о невыезде, а здесь работы ему нет. Может сыграть для вас что-нибудь из 'Хованщины'. – При этом выразительный взгляд Галицкого на секунду остановился на Запашном.

Убийство есть сорт наивности. Инфантильный способ избавиться от проблем. Я свои задачи иначе решаю.

– Сами-то какими инструментами владеете? – спросил я, чтобы поддержать разговор.

– Да я только партитуры пишу, – сказал он. – Вот полюбуйтесь. – Он стянул с правой руки перчатку. – У кого-то, может, и руки в крови, а у меня только пальцы в чернилах.

Пальцы его действительно были испачканы.

Между тем, увертюра, которой со всей страстью предавался оркестр, перестала звучать, мэр уже что-то говорил, заглядывая в Машины бумажки, и, насколько я мог судить, деля внимание между ним и Галицким, речь его сводилась к уже известным мне тезисам: выборы, поборы, оппозиция, бюджет. Мелькали имена: Ржевский, Мотыгин – экскурсы в прошлое. Историческая преемственность – дураки и дороги, дураки и бюрократия, дураки и дураки.

– Ну так имейте меня в виду, – сказал Галицкий и, сунув мне визитку, откланялся.

Визитку я внимательно рассмотрел. Она была на глянцевой плотной бумаге, скорее похожей на пластик, где в обрамлении из кинжалов, тромбонов и вензелей значилась фамилия владельца с присущими ему званиями: князь, кавалер, лауреат, дипломант, маэстро, магистр... Магистр Мальтийского ордена, вот как.

– Наш блистательный Мальтийский орден сиял и будет сиять, – как раз в эту тему разглагольствовал первочиновник. – Нам сияния не занимать.

Я тут же припомнил, что обе наши речушки, Ура и Эхма, объединяются в Мальту, и вот, стало быть, откуда эти масоны позаимствовали имя свое. А то в первый момент я, было, подумал, что госпитальеры распространили свое влияние на святую Русь.

– Я, господа, перед вами генеалогически чист. Мы, Старухины, тоже поручиковы. И, подобно гусарам, носили венгерку, танцевали польку и любили француженок на чем свет стоит.

– На рояле, – подала реплику какая-то княжна.

– И заботиться о братьях меньших – наша с вами прямая обязанность. Наш ведь поручик – помните? – построил музыкальную школу для них, лично девок обучал... на этом...

– На рояле, – сказала та же княжонка.

– ... организовал из них самих же театр, издавал журнал 'Крепостная крестьянка'. А мы только пиво, стриптиз да фейерверки каждую ночь.

– Фейерверки неэффективны, – включились в дискуссию другие дворяне.

– Зато эффектны.

– Факт.

– Нет благодарности с их стороны.

– Таким уж их батогом воспитывали. Я сам, одевшись попроще, ходил в народ...

– У них в деревне дурной менталитет. Один участковый – и тот пьяница.

– Народ наш богат терпеньем и дурью, – продолжал мэр. – Это две стороны одной медали. Как только устают дурить, начинают терпеть, и наоборот. По моим данным, именно теперь терпение достигло критической точки. Я очень надеюсь, что с вашей помощью нам удастся локализовать назревший конфликт. Подавить очаг пугачевщины.

Я спросил подоспевшую Чиж:

– Вот, у вас всё о каком-то Мотыгине говорят. Не просветите меня на его счет?

– Был бароборец такой во ржевские времена. Боролся с барином за Матрену Мартынову, – сказала она. – И победил.

Мэр между тем перешел к выборам. Мелькали фразы: кандидат... Кандид... возделывать свой сад. И опять: бездари и бездорожье, раздолбаи, разбой...Очень рассчитывал на поддержку дворянства, дальнее феодальное прошлое приводил, уповая, как я и предполагал, на крепостное право, вишневые сады. Слава богу, у меня яблоневый.

Запашной из своего недалека делал мне знаки, призывающие к примирению. Я решил игнорировать, но подошедший официант, выставив передо мной бутылку бордо и тарелочку устриц, произнес:

– Вашему степенству от ихнего благородия.

Запашной часто закивал и зажестикулировал, давая понять, что он больше не будет. Что я могу быть спокоен на его счет. Как у мента за пазухой.

Вино цвета венозной крови. Устрицы. Я все-таки из вежливости проглотил нескольких. Устрицы ушли внутрь. Остальное употребила Чиж, в частности, бордо, хотя, по ее мнению, к устрицам надо бы белого.

– Ты нам, ваше превосходительство, четырнадцать процентов к январю обещал, – дискутировали дворяне. – И навесить на ментов колокольчики, чтоб тихо не подобрались. А что мы до сих пор что имеем? Одиннадцать? А колокольчиков? Ноль!

– Мы тебе самому ставку урежем. Будешь издавать указы за свой счет.

– Выдвинули тебя градоначальником, дали барона – блюди.

Упреки и даже угрозы сыпались по адресу мэра со всех сторон. И даже весьма престарелый Левинзон, который, будучи в почете и законе, состоял при сем мире не в последних князьях, прервал свои тихие тугие думы, чтобы сказать:

– Яйца отрежу. Боярства лишу. Век короны не видать.

– Что ж мне прикажете? – защищался мэр. – Прежде чем овечек стричь, надо обеспечить их пастбищем. А инвестиций нет. Обывателей убывает. Народ не родит. А тут еще третья сила смущает умы.

– Воображение, – сказал Стальной. – Нет никакой такой силы. Я лично дважды ходил в народ, проверял. Народ и не слыхивал. Ты нам в эту силу пальцем ткни. Фотографию дай. Покажи – а уж мы накажем.

– Пора этого брехуна-барона к ответу привлечь. Превратить со всей командой в простой народ. Нечего на шее сидеть. Пусть, как все, прибыль приносят.

– Mais, mon prince... Мы все рискуем местом, на котором сидим. Мое мнение... – начал мэр.

– Твое – наименьше из мнений, – грубо оборвал Стальной.

– Господа! – раздался вдруг чистый голос женщины в черном. – Давайте не забывать об интеллигенции! Вспомните, по какому случаю мы здесь собрались.

И, взяв поднос, вдова стала ходить меж столиками. Я не заметил, чтобы охотно и помногу выкладывали, однако же гомон стих. И пока она не добралась до меня, я вспомнил несколько веских мнений выдающихся людей об интеллигенции. – Интеллигенция – это говно (говорил Ленин), вязкая прослойка между пролетариатом и светлым будущим. – И опять: говно, которое вечно падает бутербродом вверх, а мордой в грязь. Я – как представитель иного сословия (вошедший в роль) – к интеллигенции тоже почтения не испытывал, полагая, что раз уж это слово родилось в России, то пусть здесь и умрет. Обходятся же другие страны без этой прослойки.

Я сказал, что пока что не перевел свои активы, но готов пожертвовать пару кило фамильного столового серебра. Пусть заедут или зайдут.

– Очень мало с вашей стороны, – упрекнула вдовица.

До того, как покинуть собрание, я предполагал познакомиться с этой вдовой поближе, но ее, взяв за талию, куда-то увели. Пришлось довольствоваться белокурой Машей. За этот вечер я успел привязаться к ней и решил уделить ей неделю внимания, хотя всю прошлую жизнь, назло златокудрым, брюнеток предпочитал.

Маша задержалась на набережной с каким-то мужчиной. Как я узнал минуту спустя, это был ее муж. Он двинулся в мою сторону, я думал, с намерением объясниться со мной, и – раз уж спортивной темы не избежать – приготовился дать этому боксеру надлежащий отпор, но он благополучно прошел мимо, едва коснувшись перстом своей шляпы. Он только что вернулся из Германии, полный германских восторгов, но поделиться ими с Машей в этот вечер ему не пришлось. Я бы, конечно, вернул ему его женщину, если б он заявил права. Но коль уж не заявил...

Миша, я видел, стоял, колеблясь, пуститься ль за нами или небрежно пересечь набережную и броситься в пруд. Очевидно, предпринял первое, потому что ночью в номере с треском лопнуло окно. Подозреваю, что виной этому был именно Миша, испытывавший сильные ощущения неразделенной любви.

Не плачьте, Миша, она корыстная. – Кто он тебе, Маша? – Так, сослуживчик.

Нет, время с Машей мы провели хорошо, перевернув всю постель, истрепав простыни, до синя искусав подушки. Из разбитого окна доносились звуки ночной улицы. То накрапывало, то вдруг появлялась луна и, не скрывая любопытства, заглядывала в щели штор. Можете, Миша, привлечь ее во свидетели. Если вам еще дорога ваша падшая Маша, на месте ее падения можете выплакать остатки слез.

Утром было какое-то колотье и тяжесть в желудке, словно наглотался свинцовых буковок. Их хватило бы, чтоб в подробностях описать эту ночь. Как и все мужчины, я подобному бахвальству не чужд. Но это классический триллер, а не эротический роман. Или, если хотите, психоделлический детектив. Жизнь в этом жанре по-своему сексуальна, но фабулу движет иной мотив. И эпизод в нумерах упомянут мной лишь потому, что оказался привязан к другому, более важному для меня событию.

Глава 7

Дождь еще поблескивал на асфальте, но на обочинах был уже впитан и выпит. Хмельная трава, прибитая за ночь, выпрямлялась, вставала в рост.

Было начало девятого, но никто мне не отпер ворот. Спят мои жаворонки, включая пса. Я вспомнил про чарующее соседство: элегантная стрип-вдова. Надо приличия ради сделать визит. А то будет думать, что я человек заносчивый. Приволокнуться за привлекательной провинциалочкой. Узнать о ней побольше, а ее поближе. И как знать, весело подумал я, не перерастет ли наше соседство в совет да любовь?

Я вошел, отперев калитку. Безо всяких предчувствий проник в дом. В спальне Варвары не было. Постель пуста и даже не смята. Я обошел верхний этаж – ни души. С тем же результатом обшарил нижний. Беспокойство шевельнулось во мне. Двор, чисто вымытый ночным дождем. Параличом разбитый сад. Деревья, занятые фотосинтезом. Я медленно обогнул дом по периметру, пока он не повернулся ко мне спиной.

Стало вдруг зябко. Пошевеливал борей, но здесь, в глубине сада застревал в ветвях, и дуновения его были редки.

Из дыры под крыльцом флигеля выскочил пес и замер, рыча. Я вздрогнул и встал столбом. Ах ты, мерзкое ж-ж-ж-животное... Я поднял толстый сухой сук и двинулся в его сторону. Он еще пуще оскалился, мелко дрожа, но, сообразив, что намерения мои серьезны, развернулся и припустил вдоль забора позорной трусцой.

Окно флигеля по обычаю было задернуто ветхим тряпьем, но неплотно. Я – по обычаю – заглянул, но солнце в это мгновенье спряталось за ближайшим облаком, а света, сочившегося из-за туч, оказалось недостаточно, чтобы осветить комнатушку сквозь неширокую щель до потребной зрачкам степени яркости. Но все же я разглядел: стол, на столе – стакан, чайник; керосиновая лампа с присущим ей фитилем. С потолка свешивались какие-то корешки, похожие на куриные лапки.

Узкая – у стены – кровать, очертания человеческого туловища на ней, прикрытого одеялом или простыней. Но как ни всматривался – никаких подробностей. Я уже занес было руку, чтобы постучать, разбудить спящего, но в этот момент где-то высоко вверху дунуло. Тучи раздвинулись, солнце вновь выглянуло в образовавшуюся брешь, и в его лучах, проникших в это жилище, я вдруг заметил, что у туловища было две головы.

Обе они покоились на одной подушке, и та, что была ближе ко мне, принадлежала Варваре. Садовник без картуза оказался лыс. Они лежали, плотно прижавшись спинами – только так им двоим можно было уместиться на узком ложе, если не принимать во внимание другой вариант, когда тела располагаются одно над другим – для коитуса. Но именно это и было первым, что я себе мысленно вообразил. Под скрип пружинный, под егозливый шумок дождя.

Я замер, сжимая в руке сук. Сад замер, а то щебетал. Сердце замерло, как перед командой: Пли! – но не было при мне пистолета, не было! Замерло сердце, да вдруг ухнуло так, что я моментально оглох, и во внезапной безукоризненной тишине я сделал шаг по направления к крыльцу флигеля. Не слыша шагов, треска мелких сучков под ногами, скрипа крыльца, половиц. Я приблизился ко входной двери, но долго не смел взяться за медную ручку. Я трижды поднимал руку и опускал. Мыслей не было. Или были? О чем? Лишь четвертое волевое усилие увенчалось успехом, дверь я рванул так, что выдернул и щеколду, на которую она была заперта.

Что тут началось – не поддается описанию. Они вскочили с кровати – голые, но лишь для того, чтобы рухнуть коленями на грязный пол, вымаливая у меня прощение или хотя бы снисходительность, бормоча ручательства, что этого больше никогда, никогда... Бывает, что триллер обращается вдруг в трагедию, а трагедия – в фарс, и всё кончается ко всеобщему удовольствию, как повесть о мавре и Дездемоне, очень печальная на первый взгляд.

Я подавил мелодраматический порыв воображения, и поскольку от порога до кровати было всего лишь четыре шага, то проделал их в долю секунды. Струился гнев по жилам, гнал крови ток... Нет, и гневом забыться не удалось. Порыв, говорю, воображения произвел волшебное действие на меня: ледяное спокойствие, от которого тяжелеет, густеет кровь.

Садовник, почуяв мое присутствие, резко перевернулся на спину, отчего Варвара, сонная, свалилась, конечно, с кровати, но кошачьей хваткой успела вцепиться в спинку белой слабой рукой. Сидела, моргая, ушибив, наверное, зад. На лице садовника отразился ужас, словно взгляд его поймал Пустоту. Нет, они были одеты. Садовник – в небесного цвета кальсоны и полосатый тельник. С тоской я подумал, что такие кальсоны больше не шьют. На Варваре был ее первоначальный наряд – кофточка, джинсы – те самые, когда впервые она смазливой самозванкой вторглась в этот сюжет. – А может, и не было ничего, а? Полежали – и всё. – Вряд ли осознавала она щекотливость ситуации, ведя себя так, словно ничего прискорбного не произошло. Поднялась, почесала ушибленное. Зевнула ртом, протерла глаза.

– Зря я это сделал, дурак. – Вот и всё. Вряд ли этой своей репликой она пыталась оправдаться за происшедшее. Да я и не мог требовать оправданий: язык присох. Голова – как севший аккумулятор: мыслей нет.

Она протиснулась между кроватью и мной, прижав на мгновенье к моему бедру свой небольшой крепенький зад. Я проследил в открытую дверь, как она вразвалку прошла к бочке, как стала горстями плескать воду себе в лицо, фыркая и урча. Потом обратил холодные взоры к садовнику.

Сук все еще был у меня в руках, и я принялся небрежно помахивать им в ожидании, пока вернется дар речи к садовнику или ко мне. Я ткнул его этим суком в бок, побуждая реагировать реактивно. Постепенно отпускало перехваченную обидой гортань. В голове прояснялось. Противник мой коварно медлил. Я был значительно моложе и сильнее его, но не это соображение убедило меня в том, что не станет оказывать он ожесточенного сопротивления. Не было воли для этого в его глазах.

– Вставай, гадина, – сказал я и, зацепив суком ветхое одеяльце, которым он вновь успел прикрыться, стянул его на пол. – Вставай.

Предстоящий разбор полетов уже бодрил меня. Множество вопросов вертелось на языке: почему? как случилось? как смел? Так ли она хороша в постели, как в этом саду? Сопротивлялась ли совращению? Не пошлая мужская ревность душила меня, а благородное негодование за поруганную честь – дочери... Ну, или сестры... С одной стороны я его понимал: в его возрасте за подобные удовольствия надо платить, а это само за тобой бегает. Не отстает ни на шаг. Вертится. Ах, я и сам виноват. Надо было меры принять, пока зло еще зелено. Все же его вина очевидней моей, и расплаты ему не избежать. Так пусть же настигнет его правосудие или возмездие, что – как сказал мне один монах – не всякий раз на весах Судии одно и то же.

Он встал, жалко дрожа. Руки тряслись, губы прыгали. Нижняя челюсть, на которую приходилась большая часть бороды, непрерывно двигалась. Он, наконец, унял пляску зубов и объяснил через силу, обретя язык: вышло, мол, неумышленно. И склонил повинную голову, побуждая верить его скупой слезе.

– Собирай свои вещи, – сказал я. – Увязывай скарб.

Мне было безразлично, куда он пойдет, и есть ли у него в этом городе другая жилплощадь.

Я вышел из флигеля. Бросил сук. Не знаю, сколько времени заняла вся эта сцена. Но небо успело частично очиститься. Облако, похожее на распустивший крылья фрегат, брало абордажем мотыгинскую пожарную каланчу, неприступную с суши. Сад подставлял солнцу свои яблоки. Центральное древо, дрожа (не садовниково ли тремоло передалось?) сбросило наземь созревший плод.

Моя экс-девица тянулась к его запретным плодам. Леший, в ужасе вздымая руки, пытался преградить ей путь. Да чёрт с ней, жиголо. Поздно теперь. Пусть жрёт.

Облако перестроилось, изменив угол атаки. Невзятая каланча надменно довлела себе. Стая ворон спустилась с пустых небес и шумно расселась в ветвях и на крыше флигеля. Глава кочевья разместился на печной трубе. Убедившись, что всё с Варварой в порядке, я снова вошел внутрь.

Ее соблазнитель все еще стоял между столом и кроватью, с места не сошел за то время, что был предоставлен себе. Потирая лицо, морща лоб. Что-то в бороду бормоча. Ведьму, кажется, поминал. Глаза его были мутны, но не от слез раскаяния. Смертельная тоска, от которой сводило скулы, читалась в его глазах.

– Давай поторапливайся, – сказал я.

– Я вам не игрушка в ваших руках, – с мукой в голосе произнес он.

Я ногой подвинул ему табуретку, на которой лежал его синий френч. Он его в руки взял, внимательно рассмотрел в просвете окна, надел. Ухватился за сапоги.

– Нет, брюки сначала, – подсказал ему я.

Одевался он мучительно долго. Руки дрожали, не слушались. Запах... Пахло фиалками. Очевидно, соответствовало крайней степени растерянности, с примесью страха и недоумения. Впервые от него так приятно попахивало. Этим человеком можно ароматизировать отхожие места, доведя до соответствующего внутреннего возбуждения. Жаль, что он не задумывался об этом своем призвании.

Я все-таки задал мучивший меня вопрос.

– Не помню, – еле-еле выдохнул он, но взор блуждал. – Честно, не помню. – И вновь обратился в столб. – Да не мучайте вы меня. Господи, – сказал он едва ль не навзрыд. – Ведьма она, вот что.

– Пьян, что ли, был?

– Пьян? И этого не помню, – почти с ужасом произнес он.

Было очевидно, что всякая мнемоническая деятельность и впрямь представляет для него проблему. И возбуждает почти мистический страх. Странно это.

– Вещи забери, – напомнил я, прежде чем выпроводить его вон.

– Вещи, – забормотал он, – вещи... За вещами ужо Полина придет. Или Татьяна. Или еще кто...

Но вдруг встрепенулся и стал суетливо выдвигать ящики: стола, комода, один за другим, лихорадочно перетряхивая их содержимое. Заглянул под матрас, под кровать сунул лысую голову. Что искал он с такой поспешностью? Я подал ему картуз. Нет, не то. Беспокойство его даже усилилось. Сундучок ли с пиастрами, старый пират?

Он опять вдруг надолго замер и задумался.

– Что мы все-таки ищем? – не вытерпел я.

– Эх, кабы знать... – Он махнул рукой и подтвердил уже сказанное. – Полина придет.

Я проводил его до калитки. Облако, оставив каланчу, низко нависло над крышами. Я проследил, как он медленно брел вдоль улицы, часто останавливаясь, оглядываясь, отмахиваясь рукой, пока его не поглотили проулки.

Вслед ему быстро прошел мелкий скупой дождь.

За стеной у вдовы грянул какой-то каприс. Словно поймали кошку и мучили до скрипичного визга. Старый ворон сорвался с трубы, перелетел улицу. А за ним и вся черная сотня снялась, словно аудиоволной смыло. Опустел наш вертоград. Ветер рассеянно теребил ветви, шевелил листву.

Я загнал Варвару наверх и оставил в ванной. Бросил халатик ей в петухах и павлинах. Белье? Эти детали дамского туалета мы с ней совершенно выпустили из виду. Одежонку ее, ту, что хранила запах его постели, я сжег, специально для этого растопив камин. Память твоя хранит хлад его склизких касаний. Выжечь, вытравить кислотой. Обратить это событие в небытие.

Ну, перестань, уговаривал я себя. Злиться на нее – за что? За то, что была недостаточно недоступна? Кто ей объяснил про девичью честь?

Я вынул бутылку водки – ту, из которой угощал садовника. Выпил двести граненых грамм, чтобы одним мучительным аккордом покончить с этим. Мне как непьющему следовало бы охмелеть с этой дозы до самозабвения. Но особого наркотического действия выпитое на меня не произвело. Мир чуть менее стал враждебен – только и всего. Да плюнь – она тебе кто? Невеста, сестра? Так, приблуда. Ненормальная, правда. С деньгами. Одинокая. Такая, как я.

Мы завтракали, обедали, ужинали. Налегали на колбасу. Я не отпускал ее далеко от себя, вернее, не выпускал из виду. Она все порывалась в сад, бормоча по-садовничьи. Я воздвигал препоны, полагая, что так быстрее излечится от него. Растеряет его словечки, привычки. Надо же, как обаял.

Нет, она не грустила о нем. Но была беспокойная, скрытная, и все время подвоха как будто ждала от меня.

Под вечер, улучив момент, она все же сбежала. Стоя под душем, я слышал, как хлопнула входная дверь.

Я тут же бросился ее искать и нашел во флигеле. Она как раз, сопя, пятясь задом, показалась из-под стола, волоча небольшую коробку, в какие пакуют обувь.

Где-то в печи заливался сверчок.

Мое появление пришлось некстати, потому что она, недовольно ворча, задвинула коробку обратно и выпрямилась, спрятав за спиной – нет, не дукаты – всего лишь тетрадь. Впрочем, довольно пухлую, имевшую клеенчатую клетчатую обложку то, что называется – scottish style. Мне сразу пришло в голову, что именно эта тетрадь была предметом прощальных садовниковых терзаний. Чем она ему так дорога? Хранит его тайны? Шифры, инструкции, явки? Пароли, адреса? Любовные мемуары? Или может быть, весь его садоводческий опыт в ней запчатлен? Как бы то ни было, я должен был с ней ознакомиться. Да, но тебе-то на что его шпионские тайны? Почему так вцепилась в нее? Завербовал? Мы же порвем...

Ветер чуть внятно вздыхал, вечерело. По тропинке – я впереди, она следом за мной – мы пересекли наш приветливый сад и вернулись в дом. Я включил электричество. Сели за стол. Итак: 'Записьки'. Третья четверть этого слова зачеркнута, значит: 'Записи'. Ниже: 'Случайно нашед оное, прошу за вознаграждение возвернуть'. Адрес. И незнакомый мне телефон. Позвонить, справиться о вознаграждении?

Может, там есть обо мне какие-то выводы? О мэре, Павле Ивановиче? Об их обоюдных планах насчет меня? Я раскрыл тетрадь, исписанную на три четверти. Дат не было. Почерк ничего, разборчивый. Орфография? Приблизительная. Писано было карандашами различных цветов и шариковыми изделиями, которые и ручками-то не назовешь. Последняя запись была сделана гелевой, накануне пропавшей с моего стола. Вчерашняя, значит, запись, свежая. С нее и начнем.

'Давеча таблицу на девять забыл. А теперь и на шесть. Плохо, стало быть, с устным счетом. Очень это меня эпатирует. Даже не помню, как эти цифры пишутся. У девятки, кажется, хвостик внизу. И куда подевалась вся эрудиция? Вот те напасть.

Пометка вот в календарике: Пойти к П.И. Кто такая П.И.? Полина Ивановна, что ли? Неужто уж ей срок? Я ж ее вчера навещал. Не придумал же я сей эпизод. А завтра Татьяна, эстафета ее. Бежать надо отсель, неладно со мной. Но куда? Забыл ее, географию.

Обездюжел совсем. В полушариях вроде как пусто. В левом – темень, в правом – туман. Давеча взглянул в зеркало, глядь – а зеркала нет.

Не иначе как ведьма она, Варька. Не убоюся сего эпитета. Оторопь иногда берет, до чего переимчива. Или дразнит она меня так, эта эхидна? Я уж и побаиваться ее стал, да так, что ужас накатывает. Все ходит, ходит за мной. Али хахаль не трахает? И чего хочет? Положим, ясно чего. Не напрасно напрашивается. Привораживает и провоцирует, вот что. А красы никакой, худа больно. И нет в ней той линии, что бабу красит. Без этой линии эрекции никакой. А сия красота эмпиризмом доказана. И трахтат Камасутра то же толкует. Полину взять. Тут тебе и эстетика, и эротика. Вот ежели взять ее эволюту да в эвольвенту развернуть – чисто Варька получится. Только не надо этого. Нам эвольвенты эти совсем ни к чему. Такие диетические девицы тоже. А вот поди ж ты. И не хочу, а все время о ней думаю. А как задумаюсь, то всё забываю напрочь. То умыться, то сад полить. А давеча забыл, где шланги лежат. Так и не вспомнил. Таблицы те же. География. Сглазила, что ли? Нет, ведьма таки Варвара. Эриния мне за грехи. Инкуб. А Альфонс – одно из имен дьявола'.

Красы ему никакой. Разборчивый.

Варвара, сидя напротив, хрустела яблоком. И сколько в нее этих яблок лезет? Волосы взлохмачены. Лицо успела вымазать чем-то черным. Ведьма и есть. Лучше б в зеркало чаще заглядывала, вместо того, чтобы дуться и ходить неприбранной.

Странно, конечно, что он так рассеян стал. Забыл о П.И. Забыл географию. Не помнит, где спрятал тетрадь. Не помнит, как затащил эту ведьму в постель. Или она его?

'Не хотелось бы к ним с диагнозом умопомраченье в больницу попасть. Имея ум, сойти с ему. Пропадают в этом отеле без вести. Ложка серебряная пропала моя, пока я у них жил. Ну ее, эту обитель.

Альфонс отправился на свои похождения. А у меня с головой беда, словно толкут мою память в ступе. Словно камень на темени и предчувствие. Такое предчувствие я уж испытывал, когда открылося мне. Когда ж это было, господи? В одна тыща каком? Молод был, в садочке ночами любил сидеть, наблюдать небосклон порфирный. Вот и тогда сидел. Вечерело. Сверху сгущались сумерки, спущались вниз. А как сгустились вполне, возник вдруг летящийся по небу объект, светящий весь...'.

На этом записи окончательно обрывались. Жаль, что летящийся в небе объект останется неопознанным. Да и оценку интересующему меня событию дать не успел.

Я раскрыл тетрадь ближе к началу. Похотливые похождения этого козла.

'Что мне в женщинах нравится, так это их пол. Но бабу, доказано, бить надо. Плоть у нее от этого мягче становится. Податливей, что ли. Сдобней'.

Чуешь, ведьма, от какой я тебя участи уберег? Хрусть... Неспешное чавканье. Хрусть... Хорошая мысль и не нуждается в аргументации. Варька бесспорно того заслуживает. Этот Казанова и Козлодоев знал в бабах толк.

Погода к ночи пришла в негодность. Поднимался ветер, гулял поверху, бился о фрамуги рам. И всё усиливался, гудел на одной долгой гласной, гнул свое. Глухо, по-мужски, стонал дом. Совсем стемнело. Я встал, запер наружную дверь, которая хлопала. Варвара, опершись о локоток, задрёмывала. Я отвел ее наверх, усыпил.

Самому мне спать не хотелось. Виски ломило, то ли от разгулявшейся непогоды, то ли от выпитого с утра. Я спустился во флигель, прихватив тетрадь. Коробка, что под столом осталась, тоже интересовала меня. Я вынул ее из-под стола, поискал, куда бы сесть. Кроватью брезговал, придвинул хромой табурет. Сверчок, чье трескучее тремоло немного досаждало мне, переместился из-под кровати в печь.

В коробке были различные пишущие предметы: карандаши, синий фломастер, в том числе ручка, исчезнувшая с моего стола; лупа, бинокль; фото глупо улыбающейся женщины (средних лет).

Я снова открыл тетрадь – наугад. Вот начало трактата – 'Об усовершенствовании роз'. Способы разбивки садов и аллей. Размышлял, строил планы, новый Ленотр. Может, тоже дожидался своего часа, как я.

А вот нечто иное.

'Вечный двигатель! Почему бы и нет? Планеты-то вертятся.

Созданию вечного двигателя препятствует сила трения. Что за трения мешают нам существовать вечно?

Интригуем, роем ямы друг другу, замышляем нечистое. И живем, влача за собой груз содеянного. А ведь чтоб жизнь прошла не напрасно, немногое надо: построить дом, посадить дерево, приручить собаку, оставить потомство после себя кому-нибудь.

Зря не вря, я этих деревьев не меньше чем 1000 посадил. Да и деток осуществил в изрядном количестве. Ежели всех их собрать, можно [тщательно вымарано]. А ведь дети рождаются в результате трения плоти о плоть. Я так думаю, в будущей загробной жизни никакого трения нет.

Вот говорят: будьте, как дети. Мысль, внушенная свыше. Мы воспринимаем мир как что-то враждебное, без доверия к сущему, приходится бороться за существование, и неизбежна смерть.

При устранении страданий и страха смерти мир потеряет свою враждебность. Все тревоги и заботы уйдут, и мы станем, как дети: веселы, беспечны, любопытны, беззаботны, доверчивы. Поэтому надо либо принять смерть как неизбежный и лучший исход, либо поверить в возможность бессмертия. Говорят, мол, полежим и воскреснем? – Враки!

Сила человечества в том, что оно может устами некоторых своих представителей высказывать гениальные догадки, синтетические априорные суждения, а потом – усилиями остального человечества – их воплощать, претворяя в жизнь. Объединенное человечество и есть бог, и только так этот бог способен творить чудеса. Можно всего сообща добиться. Физического бессмертия, например. Это я за Кузьмой записал. Слово в слово.